Уффф. Изложила.
Теперь суммируем.
Представьте себе нечто всклокоченное, в грязной одежде, неустанно повторяющее одну-две фразы и засыпающее с мыслями о кастрюлях. Представили?
Добавьте к этому нечто маленькое, в еще более грязной одежде – но! (гордо) – сухое. Представили?
Про глухонемого Хемуля промолчу, а двух меховых вонючек можете не представлять – я сама третий год жду, когда они представятся, – увы-с.
Как вы думаете, почему мы до сих пор швыряемся швабрами для гармонии и вполне себе сосуществуем? Правильно. Потому что я вывела пятое «никогда». Ничего нового, конечно, но действует безотказно.
Никогда не говори «никогда».
Первый слон – завтра нужно вымыть пол. Второй слон – хер ты завтра проснешься. Третий слон – пусть Дима вымоет. Четвертый слон – самой-то не смешно? Пятый ел…
8 МАРТА. ПОЗДРАВЛЕНИЯ
Говорят, что лучший подарок подружке – тот, от которого ты бы и сама не отказалась. То же самое можно отнести и к пожеланиям.
Ну, здоровье – это, конечно, святое. Впрочем, святость посыла чувствуется исключительно тогда, когда ты заболеваешь.
Поэтому первым пунктом я желаю вам не болеть. Вам, вашим детям, вашим мужьям, вашим родственникам до седьмого колена и даже вашим тараканам (погоня за инсектами отлично успокаивает нервную систему). Это пункт первый.
Про второй пункт писать смешно. Фраза «Не расстраиваться из-за мелочей» из уст человека, ухитряющегося закатывать четырехчасовой скандал по поводу лужи в ванной, – это нечто из области юмора. И тем не менее. Из этих ванн, ведер, кастрюль, параш в дневниках, пятен на парадных скатертях, истерящих начальниц и пятничных отчетов по большей части и складывается наша жизнь. Это незыблемо. Незыблемое нельзя изменить. Поэтому придется менять отношение. Знаю, знаю, не всегда получается – мелочи, помноженные на 365, могут доконать кого угодно. А все-таки в любой ситуации есть что-то положительное.
Демагогия? Но ведь работает! У каждого предмета и явления есть две стороны. И если вторая сторона не видна, то это вовсе не оттого, что ее не существует, а потому, что вы неправильно смотрите.
Оставил лужу в ванной? Слава тебе, Господи, он все-таки иногда моется.
Ребенок получил пару? Слава тебе, Господи, по крайней мере он был на этом уроке.
Начальница устроила разбор полетов? Слава тебе, Господи, теперь я видела говорящую лошадь.
Пункт три – самый важный. Я о любви к себе. Ключевое слово «к себе», а не к воображаемому идеалу. К сожалению, или к счастью, мы живем в такое время, когда количество идеалов и сопутствующих им маркеров зашкаливает. Твои ресницы еще не загнуты на 180°? Как, ты не перешла на круглый мысок? Посмела прочитать любовный роман вместо пятого тома Кафки?
Месяц назад попросила джинсы в магазине. Сорок четвертый размер. Нацепила, покрутилась, расстроилась. Что-то не то. На четвертый день я сказала маме: «Знаешь, я стала какая-то жирная». Последующие недели я смотрела на себя в зеркало и вздыхала. К концу месяца вся семья без исключения уверовала в мое внезапное потолстение и стала сыпать советами. От советов хотелось шоколада, пива и повеситься. Сегодня мне подарили весы. Я вешу даже на два килограмма меньше обычного. Я целый месяц не любила себя из-за какой-то клепки на джинсах. Кстати, я в выигрышном положении. Если бы весы «зашкалили», я бы моментально нашла диету и похудела (хороший обмен веществ). А как быть в том случае, если проблема веса – это действительно Проблема?
А как быть в том случае, если у вас короткие ресницы?
А как быть в том случае, если вы любите серию «В неглижу на пляжу» и терпеть не можете Кафку?
Нет, запускать себя не стоит. Но лишний усёр тоже не приносит пользы. Это проверено на личном опыте. Ну вот мне, например, ни за что в жизни не быть худенькой брюнеткой с торчащими ключицами. И вряд ли я когда-либо буду разбираться в политике. А еще я не научусь водить машину и плавать. И танцевать тоже не научусь. И каждый из этих пунктов периодически всплывает и шилом втыкается в мою задницу. И каждый раз моя задница чрезвычайно тоскует, но вряд ли когда-либо оторвется от стула.
Правильно, на каждое «маловероятно» у меня есть пара-тройка «зато».
Так вот, барышни, я желаю вам, чтобы в ситуации, когда у вас что-то не выходит, «просто потому, что не может выйти вообще», первым в вашу голову приходило не одно протяжное «эхххх», а стопятьдесяттыщщ «зато». Я ведь точно знаю, что у вас есть «зато», но лишний раз пожелать – не повредит.
Да, еще раз повторю – правило действует только в том случае, если задуманное действительно сопряжено с ломкой. В противном случае может получиться «дорога вниз».
#Поздравляю!
Всех люблю.
Рассудительная конторская крыса
Ну, здоровье – это, конечно, святое. Впрочем, святость посыла чувствуется исключительно тогда, когда ты заболеваешь.
Поэтому первым пунктом я желаю вам не болеть. Вам, вашим детям, вашим мужьям, вашим родственникам до седьмого колена и даже вашим тараканам (погоня за инсектами отлично успокаивает нервную систему). Это пункт первый.
Про второй пункт писать смешно. Фраза «Не расстраиваться из-за мелочей» из уст человека, ухитряющегося закатывать четырехчасовой скандал по поводу лужи в ванной, – это нечто из области юмора. И тем не менее. Из этих ванн, ведер, кастрюль, параш в дневниках, пятен на парадных скатертях, истерящих начальниц и пятничных отчетов по большей части и складывается наша жизнь. Это незыблемо. Незыблемое нельзя изменить. Поэтому придется менять отношение. Знаю, знаю, не всегда получается – мелочи, помноженные на 365, могут доконать кого угодно. А все-таки в любой ситуации есть что-то положительное.
Демагогия? Но ведь работает! У каждого предмета и явления есть две стороны. И если вторая сторона не видна, то это вовсе не оттого, что ее не существует, а потому, что вы неправильно смотрите.
Оставил лужу в ванной? Слава тебе, Господи, он все-таки иногда моется.
Ребенок получил пару? Слава тебе, Господи, по крайней мере он был на этом уроке.
Начальница устроила разбор полетов? Слава тебе, Господи, теперь я видела говорящую лошадь.
Пункт три – самый важный. Я о любви к себе. Ключевое слово «к себе», а не к воображаемому идеалу. К сожалению, или к счастью, мы живем в такое время, когда количество идеалов и сопутствующих им маркеров зашкаливает. Твои ресницы еще не загнуты на 180°? Как, ты не перешла на круглый мысок? Посмела прочитать любовный роман вместо пятого тома Кафки?
Месяц назад попросила джинсы в магазине. Сорок четвертый размер. Нацепила, покрутилась, расстроилась. Что-то не то. На четвертый день я сказала маме: «Знаешь, я стала какая-то жирная». Последующие недели я смотрела на себя в зеркало и вздыхала. К концу месяца вся семья без исключения уверовала в мое внезапное потолстение и стала сыпать советами. От советов хотелось шоколада, пива и повеситься. Сегодня мне подарили весы. Я вешу даже на два килограмма меньше обычного. Я целый месяц не любила себя из-за какой-то клепки на джинсах. Кстати, я в выигрышном положении. Если бы весы «зашкалили», я бы моментально нашла диету и похудела (хороший обмен веществ). А как быть в том случае, если проблема веса – это действительно Проблема?
А как быть в том случае, если у вас короткие ресницы?
А как быть в том случае, если вы любите серию «В неглижу на пляжу» и терпеть не можете Кафку?
Нет, запускать себя не стоит. Но лишний усёр тоже не приносит пользы. Это проверено на личном опыте. Ну вот мне, например, ни за что в жизни не быть худенькой брюнеткой с торчащими ключицами. И вряд ли я когда-либо буду разбираться в политике. А еще я не научусь водить машину и плавать. И танцевать тоже не научусь. И каждый из этих пунктов периодически всплывает и шилом втыкается в мою задницу. И каждый раз моя задница чрезвычайно тоскует, но вряд ли когда-либо оторвется от стула.
Правильно, на каждое «маловероятно» у меня есть пара-тройка «зато».
Так вот, барышни, я желаю вам, чтобы в ситуации, когда у вас что-то не выходит, «просто потому, что не может выйти вообще», первым в вашу голову приходило не одно протяжное «эхххх», а стопятьдесяттыщщ «зато». Я ведь точно знаю, что у вас есть «зато», но лишний раз пожелать – не повредит.
Да, еще раз повторю – правило действует только в том случае, если задуманное действительно сопряжено с ломкой. В противном случае может получиться «дорога вниз».
***
Вот. Все вышеперечисленное – из области метафизики, а я пока только на пути к дзену. Поэтому сегодня буду умненькая и благоразумненькая, а по поводу лужи в ванной поскандалю послезавтра. Пока пойду весы проверять – может, соврали?#Поздравляю!
Всех люблю.
Рассудительная конторская крыса
УСТАЛА
Устала – это, должно быть, мое самое-самое первое слово, на которое, точно на лохматую пеньковую нитку, нанизывается все остальное. В каком-то веке в Англии можно было получить развод, если у жены холодные руки. В Англии я была бы вечно разведена. Зато меня всегда любили плохие художники. Для плохих художников температура рук – дело десятое, для них важно, чтобы просто и чтобы если голубым глаза сделаешь, вышла кукла совершеннейшая, а я всегда выходила фарфоровой – можно и не стараться.
Однажды, помню, не получилось – кто-то рисовал меня на улице, и мы ждали, а потом мама сказала:
– Ой, какое тоскливое вытянутое лицо – много ему не плати, некрасиво.
А на бумаге была девочка в вязаной шапочке, такая блеклая, усталая девочка – уголки губ вниз. И тогда мне стало грустно, а еще обидно мне стало, и я попросила:
– Давай не возьмем! Это же все смеяться будут! Ты заплати, конечно, но не возьмем.
Однако ее взяли, и дали на чай много, и повесили в гостиной, и каждый приходящий интересовался: «Чей ребенок? Ваш? Надо же, как изуродовали такую дивную малышку! И чему только учат этих бездарей? Гнать их вон». А время шло, время всегда идет так быстро, и бумага желтела, и шапочки терялись, и я жила до сорок четвертого, а потом стала жить обратно, а потом запуталась вовсе и выросла, а потом опять и опять. Но каждый раз ночью, смывая лицо над раковиной, я смотрела вверх, и в стекле грустила девочка, блеклая вытянутая девочка, уголки губ вниз. И мы показывали друг другу языки и корчили рожи, и веки выворачивали красным, и пеной дули зубной порошок, но всегда были синхронны. Так пугающе синхронны, что я перестала смотреть в зеркало, и она осталась там одна.
Усталость – это не чувство, не эмоция и не состояние. Из меня никогда бы не вышло принцессы, той, что с локонами, сушеной вишней в кармане и веретеном. В хрустальном гробу, на перекрестке, с зерном, просыпанным в жухлую придорожную осоку, ни один принц, пусть даже самый умный, не нашел бы ответа на мое унылое «Зачем?». Еще пятнадцать лет назад я знала, что возьмется он за поводья и поедет назад, и будет ругаться, «отчего притащился в такую даль», а когда ссутуленная его фигура скроется за горизонтом, не будет меня счастливее, потому что больше ехать ко мне некому, а значит, утро продолжается и не кончится никогда.
Утро-утро-утро…
Утром усталость чувствуется острее всего. Подъем – завтрак – метро – заведение – обед – заведение – метро – ужин. Перемножить на двадцать пять с половиной тысяч и получится прямая.
Самая острая зависть к старухам. Идешь в школу через бульвар. Тебе – запах хлорки в раздевалке, порезаться бумагой, найти длину катета, всухомятку пирожок, вымыть руки и заново-заново-заново до тех пор, пока из головы не выветрится все, кроме дурацких цифр. Им – еще четыре лужи, и назад – вытереть ноги о потрепанный половик, полить цветок, немного подождать, когда впитается вода, и, завернувшись в плед, мечтать о чем угодно или не мечтать – все равно. Когда я была школьницей, я очень, очень завидовала людям на бульваре.
Уже почти большая, выдумала машинку с кнопочкой, нажимаешь – и время останавливается. Бабац – и ты одна в замершем мире, свободная – не хочу. Это хорошо, что именно я выдумала такую машинку, потому что другие бы банки грабили или ювелирные, или, может быть, женщинам под юбки заглядывали, а я бы просто спала между фигур, свернувшись калачиком, и смотрела сны про весну.
«Это авитаминоз, неправильный образ жизни, нельзя сидеть ночами, ты не завтракаешь второй год». И все они умные, все кофейно-бодрые, все дышат какими-то целями, всем им хочется в Турцию или хотя бы аванс. А мне бы замотаться в одеяло, как ручейник, дырку для глаз оставить, о стенку книжку облокотить и непременно заснуть на девятой странице, там, где Кай не может сложить слово «вечность». Да впрочем, все равно, на какой странице, главное, чтобы как будто навсегда.
Устала.
Однажды, помню, не получилось – кто-то рисовал меня на улице, и мы ждали, а потом мама сказала:
– Ой, какое тоскливое вытянутое лицо – много ему не плати, некрасиво.
А на бумаге была девочка в вязаной шапочке, такая блеклая, усталая девочка – уголки губ вниз. И тогда мне стало грустно, а еще обидно мне стало, и я попросила:
– Давай не возьмем! Это же все смеяться будут! Ты заплати, конечно, но не возьмем.
Однако ее взяли, и дали на чай много, и повесили в гостиной, и каждый приходящий интересовался: «Чей ребенок? Ваш? Надо же, как изуродовали такую дивную малышку! И чему только учат этих бездарей? Гнать их вон». А время шло, время всегда идет так быстро, и бумага желтела, и шапочки терялись, и я жила до сорок четвертого, а потом стала жить обратно, а потом запуталась вовсе и выросла, а потом опять и опять. Но каждый раз ночью, смывая лицо над раковиной, я смотрела вверх, и в стекле грустила девочка, блеклая вытянутая девочка, уголки губ вниз. И мы показывали друг другу языки и корчили рожи, и веки выворачивали красным, и пеной дули зубной порошок, но всегда были синхронны. Так пугающе синхронны, что я перестала смотреть в зеркало, и она осталась там одна.
Усталость – это не чувство, не эмоция и не состояние. Из меня никогда бы не вышло принцессы, той, что с локонами, сушеной вишней в кармане и веретеном. В хрустальном гробу, на перекрестке, с зерном, просыпанным в жухлую придорожную осоку, ни один принц, пусть даже самый умный, не нашел бы ответа на мое унылое «Зачем?». Еще пятнадцать лет назад я знала, что возьмется он за поводья и поедет назад, и будет ругаться, «отчего притащился в такую даль», а когда ссутуленная его фигура скроется за горизонтом, не будет меня счастливее, потому что больше ехать ко мне некому, а значит, утро продолжается и не кончится никогда.
Утро-утро-утро…
Утром усталость чувствуется острее всего. Подъем – завтрак – метро – заведение – обед – заведение – метро – ужин. Перемножить на двадцать пять с половиной тысяч и получится прямая.
Самая острая зависть к старухам. Идешь в школу через бульвар. Тебе – запах хлорки в раздевалке, порезаться бумагой, найти длину катета, всухомятку пирожок, вымыть руки и заново-заново-заново до тех пор, пока из головы не выветрится все, кроме дурацких цифр. Им – еще четыре лужи, и назад – вытереть ноги о потрепанный половик, полить цветок, немного подождать, когда впитается вода, и, завернувшись в плед, мечтать о чем угодно или не мечтать – все равно. Когда я была школьницей, я очень, очень завидовала людям на бульваре.
Уже почти большая, выдумала машинку с кнопочкой, нажимаешь – и время останавливается. Бабац – и ты одна в замершем мире, свободная – не хочу. Это хорошо, что именно я выдумала такую машинку, потому что другие бы банки грабили или ювелирные, или, может быть, женщинам под юбки заглядывали, а я бы просто спала между фигур, свернувшись калачиком, и смотрела сны про весну.
«Это авитаминоз, неправильный образ жизни, нельзя сидеть ночами, ты не завтракаешь второй год». И все они умные, все кофейно-бодрые, все дышат какими-то целями, всем им хочется в Турцию или хотя бы аванс. А мне бы замотаться в одеяло, как ручейник, дырку для глаз оставить, о стенку книжку облокотить и непременно заснуть на девятой странице, там, где Кай не может сложить слово «вечность». Да впрочем, все равно, на какой странице, главное, чтобы как будто навсегда.
Устала.
ИСТОРИЙКА ПРО СЫРКИ
Никакой бы истории про сырки и не вышло, если бы Настасья Петровна не удумала обновить гарнитур. Да впрочем, какой там гарнитур? Так себе гарнитуришко – то ли ситчик в рубчик, то ли рубчик в ситчик, – словом, не мебель, а одно название. Однако, к глубокому огорчению Настасьи Петровны, современное существование стоило так дорого, что даже самые пустяшные предметы не выходили из цены.
– Ах! – сказала Настасья Петровна продавцу. – Ах, это ведь не может быть, чтобы за такую банальщину требовали таких немыслимых средств!
Отнюдь-с! – Торговец вытаращился так, что Настасья Петровна испугалась и шарахнулась в сторону. – И вовсе я не понимаю, где вы видите банальщину. Будете брать – немного уступим-с. А если непосильно, имеется кредит.
В глубокой задумчивости Настасья Петровна направилась домой. Дома ее ждал вчерашний ужин, несговорчивый младенец Никифор и любезный супруг Алексей Петрович-с-газетой. Последний факт так угнетал Настасью Петровну, что неожиданно для себя она поймала такси и попросила ее прокатить «где-нибудь», дабы немного собраться с мыслями.
Нет, Алексей Петрович не был плохим человеком. Даже наоборот – отличный муж, примерный отец и исполнительный работник, он бы мог работать фотографическим юношей для передовиц. Но, как всякое совершенство, которое «без бочка» вовсе и не совершенство, Алексей Петрович имел один крохотный le manque gentil. Умудренный жизнью глава семейства, озабоченный трудовыми буднями и событиями в мире, был он чрезвычайно черств до дамских бытовых безделиц. Будь то шторка в гостиную, скатерть для стола или новый половичок – всякая вещь требовала длительных уговоров, аргументации и дозволения. К чести Настасьи Петровны нужно заметить, что половички, скатерки и прочие необходимости все же попадали в дом, но делали это как-то осторожно, незаметно и несмело. Точно по мановению волшебной палочки, появлялись они из воздуха и сразу же укладывались на свои места. И хотя Алексей Петрович страшно презирал подобные обновы, на предложение стелить ему «на старой скатерти отдельно» оскорблялся, а от дальнейших разговоров уходил.
«Но одно дело салфетка, и совсем другое – гарнитур, – рассуждала Настасья Петровна, в третий раз проезжая мимо своего дома. – Во-первых, дорого, во-вторых, кредит, а уж «незаметно» нет никакой возможности. Это не жизнь, а какая-то ярмарщина!»
Томимая такими печальными мыслями, она проехала пятый круг и вышла у подъезда, оставив водителя без чая.
Алексей Петрович был в самом приятном расположении духа: младенец Никифор спал и смотрел младенческие сны, а по телевизору показывали сериал про бандитов и их верных подруг.
«Сейчас или никогда», – подумала Настасья Петровна, а вслух спросила:
– Ты меня любишь, Лекушка?
– Безусловно, – ответил ей супруг, не отрываясь от лицедейства. – Новую кофточку захотела?
– Ах, все бы тебе кофточки! – кокетливо хихикнула Настасья Петровна и присела к Алексею Петровичу на колени. – Вовсе и не кофточка, а гарнитур.
– Гар-ни-тур, – задумчиво протянул Алексей Петрович. – Конечно же, дорогой?
– Не то чтобы, – впала в рассеянность Настасья Петровна (когда ей предстояло сообщить что-то неприятное, она всегда впадала в рассеянность для удобства). – А все-таки придется взять кредит.
– А зачем?
Подобные вопросы обычно ставили Настасью Петровну в тупик, а оттого расстраивали необычайно.
– Оттого, что слон сдох, – срывающимся голосом сказала Настасья Петровна.
Как и всякое крупное животное, слон возымел некоторый эффект, и Алексей Петрович даже выключил бандитский сериал.
– Но ведь наш старый гарнитур неплох, а кредит придется отдавать.
Но, несомая слоном, Настасья Петровна уже настроилась на нужную волну, и поэтому ответ получился самый что ни на есть достойный:
– Во-первых, я желаю умереть, глядя на новую мебель, а во-вторых, мы не виноваты в том, что отец не в состоянии оплатить какой-то там гарнитуришко без займов.
Противопоставление «мы» и «отец» не предвещало для Алексея Петровича ровным счетом ничего хорошего, однако легких проигрышей он не желал.
– Голубушка, а тебе непременно надо умирать? – с некоторым вызовом спросил он и сделал насмешливое выражение лица, от которого полагалось впадать в уныние и биться головой о стену.
– А что же мне еще делать, если ты методически вгоняешь меня в гроб?
По правде говоря, Настасья Петровна слабо представляла, что такое «вгонять в гроб» и кто написал такую методику, а оттого направилась в ванную, для плача и размышлений.
Семейная драма продолжалась несколько месяцев, до тех пор пока ее самым счастливым образом не разрешил несговорчивый младенец Никифор.
В одно прекрасное утро, томимый мечтами о просыпанном в глаза перце, младенец Никифор дотащил стул до кухонного буфета и уже готовился к вызову детской неотложной бригады, как вдруг стул возьми да и сломайся.
В обычные дни исход младенца Никифора был бы предопределен и вместо драгоценной перечницы он бы получил несколько увесистых шлепков и возможность созерцать угол прихожей в течение получаса.
Но то утро, о котором я рассказываю, обычным не было.
А оттого младенец Никифор получил карамель на палочке и указание «с места не двигаться», которое он, к его чести, и исполнил.
– Видишь? – дышала грозами Настасья Петровна. – Видишь, что я тебе говорила? Если ты не желаешь жалеть меня, то пожалей хотя бы дитя!
Алексей Петрович сонно ежился. Еще несколько минут назад он смотрел сны про половое сношение с порнографической актрисой Жужей, а оттого реалии показались ему особенно вопиющими.
– Вижу, – вздохнул глава семейства. – Только не проще ли просто заменить стул?
В этот самый момент получивший незаметного тычка от Настасьи Петровны Никифор заплакал, и Алексею Петровичу стало ясно, что если он произнесет еще хоть одно слово, то, возможно, придется менять не только один стул, но и всю семью полностью.
На этом первая половина истории заканчивается и начинается вторая.
Как и всякое лицо, которое поимели в заднепроходное отверстие, Алексей Петрович попытался сделать вид, что все произошедшее случилось исключительно по его желанию, а соответственно правила устанавливает он. Обычно вялый и довольно равнодушный до быта, глава семьи вдруг весь наполнился каким-то особенным, потаенным смыслом и стал походить на рассудительный кладбищенский монумент.
– Ты же понимаешь, Настенька, кредит – это долг, – сообщил он супруге в машине. – А долги надо отдавать.
– Не такой уж и большой, – весело отмахнулась Настасья Петровна. – А потом, любой долг – это временно.
– Нам придется основательно сократить расходы, а кое от чего вообще отказаться.
Алексей Петрович поднял указательный палец и ткнул им куда-то в сторону Большой Медведицы.
«Ах, как жаль, что над тобой не летит какая-нибудь птица с полным желудком», – подумала Настасья Петровна, а вслух сказала:
– Поехали быстрее, милый, у меня, кажется, болит голова.
Несколько дней спустя гарнитур въехал в гостиную. Беда въехала вместе с ним еще до того, как младенец Никифор успел пролить клей на полировку.
В воскресенье, после просмотра сто сороковой серии про бандитов и их верных подруг, Настасья Петровна обнаружила, что в холодильнике закончились продукты.
Как и всякая запасливая хозяйка, она вздохнула и пошла к Алексею Петровичу с просьбой отвезти ее в ближайший продмаг.
К величайшему изумлению хранительницы очага, машина остановилась не у крупного магазина, а у третьесортной колбасной для старух.
– У нас ведь долг, – важно сообщил Алексей Петрович. – Так уж изволь.
Настасья Петровна вздохнула и взялась за тележку.
«Ничего, – подумала она. – В конце концов можно освоиться где угодно, лишь бы было мясо».
Хмуря брови, Настасья шла вдоль длинных рядов с бытовой химией к лотку с колбасой. Взяв триста граммов «Докторской» и какую-то сырокопченую нарезку, она уже было отправилась к конфетам, как вдруг, точно ошалевший от дождей мухомор, весь красный и взволнованный, появился перед ней Алексей Петрович.
– Настенька, а ты уверена в этой колбаске? Не дороговата ли? – Он с самым пристальным вниманием взял батон и начал вглядываться в этикетку.
Едва только Настенька открыла рот, чтобы сообщить о том, что в этой колбасе она уверена гораздо больше, чем в наличии мозгов у Алексея Петровича, как он немедленно добавил:
– У нас ведь долг, помнишь?
Справедливости ради замечу, что про долг Настенька помнила прекрасно, а также помнила о том, что размер долга не таков, чтобы отказывать себе в колбасной продукции. Однако она была женщина мудрая и промолчала.
Следующая реприза случилась у лотка с глазированными сырками.
– Куда тебе столько сырков? Это прямо какое-то невероятное количество.
При слове «невероятное» Алексей Петрович так выпучил глаза, что Настеньке показалось, будто они вот-вот выскочат и покатятся по кафельному полу.
– Я их ем, – гордо сказала она. – А на твою долю могу и не брать.
– И не бери, – радостно согласился Алексей Петрович. – А на свою возьми в два раза меньше.
– Но ведь сырок стоит всего четыре восемьдесят, – прошептала незнакомая с сырковой экономией Настенька.
– Долги складываются из мелочей, – опять поднял палец Алексей Петрович. – Ты уже большая девочка, должна знать.
«Чтоб тебе за шиворот киска нагадила», – нелитературно подумала Настенька и отправилась дальше.
Через полчаса она узнала, что телятинка – это лишнее, морковки продаются поштучно, а ирис «Золотой ключик» – непростительная роскошь для буржуев.
Скандал вышел только в бытовой химии, где по неосмотрительности Настенька цапнула соль для ванн по цене в семьдесят рублей.
– А это что такое? – спросил Алексей Петрович с таким видом, как будто у Настеньки в руках был брикетированный птичий помет.
– Соль для ванн. Намного дешевле, чем везде. Шипучая.
– Ты что, совсем не понимаешь, что мы должны деньги? – взревел Алексей Петрович. – Почему я один экономлю?
– А я ее тебе покупаю, – невозмутимо заявила Настасья Петровна. – Таблетки четыре съешь. А то для клинической картины как раз не хватает пены изо рта.
Из магазина супруги вернулись дерганые и молчаливые. В авоське болтались несколько пачек замороженных котлет и маленький чупа-чупс для младенца Никифора.
Последующие месяцы жизнь продолжалась по одной и той же схеме.
Каждое утро Алексей Петрович оглашал сумму долга, тяжело вздыхал и под конец настолько вошел в роль ожившей укоризны, что даже начал менять тембр голоса. За каждым углом Настасье Петровне слышалось визгливое «Положи, мы экономим», в то время как из комнаты томно вздыхал гарнитур.
– Можно было предположить что угодно, но ведь никогда не догадаешься, что он найдет смысл жизни в отдаче долгов, – жаловалась Настя подругам, в то время как Алексей Петрович подсчитывал количество картофелин в ящике с овощами.
– Может быть, стоит показать его докторам? – ахали подруги, втайне злорадствуя над Настиной бедой.
А кредиту не было конца и края, и когда через некоторое время начало казаться, что сумма увеличивается пропорционально времени, Настасья Петровна пошла на крайность.
Вошедшие в квартиру носильщики были крайне изумлены цветом лица хозяина.
– Что это? – Руки Алексея Петровича тряслись мелкой дрожью, а на верхней губе выступил пот.
– Это наш новый платяной шкаф. – Настасья Петровна улыбнулась, и от ее улыбки Алексею Петровичу стало гадко.
– Но у нас же совсем нет денег, – проблеял он.
– Теперь их действительно нет, – еще гаже улыбнулась Настасья Петровна.
– Кк...кккак же? – только и смог спросить супруг.
А вот так! – Настасья Петровна протянула ему платок. – Ты же экономный, наверняка что-нибудь придумаешь. Да, а носками по паркету не цокай. Новые будут не скоро.
– За что? – издал предсмертный хрип супруг.
– За сырки, – было ему ответом.
Алексей Петрович отправился прямо на небеса, и лазурные райские голуби еще долго гадили ему на плешь.
Так ценой собственной жизни Алексей Петрович понял, что расплачиваться приходится не только по кредитам, но и за бытовое рвение. А еще он понял, что женщин нервировать нельзя. Потому что на каждое «А ты хорошо подумала?» у нас непременно найдется свой бюстик Бисмарка. А Бисмарки – они, как известно, в цене не падают.
Впрочем, это уже отдельная история.
– Ах! – сказала Настасья Петровна продавцу. – Ах, это ведь не может быть, чтобы за такую банальщину требовали таких немыслимых средств!
Отнюдь-с! – Торговец вытаращился так, что Настасья Петровна испугалась и шарахнулась в сторону. – И вовсе я не понимаю, где вы видите банальщину. Будете брать – немного уступим-с. А если непосильно, имеется кредит.
В глубокой задумчивости Настасья Петровна направилась домой. Дома ее ждал вчерашний ужин, несговорчивый младенец Никифор и любезный супруг Алексей Петрович-с-газетой. Последний факт так угнетал Настасью Петровну, что неожиданно для себя она поймала такси и попросила ее прокатить «где-нибудь», дабы немного собраться с мыслями.
Нет, Алексей Петрович не был плохим человеком. Даже наоборот – отличный муж, примерный отец и исполнительный работник, он бы мог работать фотографическим юношей для передовиц. Но, как всякое совершенство, которое «без бочка» вовсе и не совершенство, Алексей Петрович имел один крохотный le manque gentil. Умудренный жизнью глава семейства, озабоченный трудовыми буднями и событиями в мире, был он чрезвычайно черств до дамских бытовых безделиц. Будь то шторка в гостиную, скатерть для стола или новый половичок – всякая вещь требовала длительных уговоров, аргументации и дозволения. К чести Настасьи Петровны нужно заметить, что половички, скатерки и прочие необходимости все же попадали в дом, но делали это как-то осторожно, незаметно и несмело. Точно по мановению волшебной палочки, появлялись они из воздуха и сразу же укладывались на свои места. И хотя Алексей Петрович страшно презирал подобные обновы, на предложение стелить ему «на старой скатерти отдельно» оскорблялся, а от дальнейших разговоров уходил.
«Но одно дело салфетка, и совсем другое – гарнитур, – рассуждала Настасья Петровна, в третий раз проезжая мимо своего дома. – Во-первых, дорого, во-вторых, кредит, а уж «незаметно» нет никакой возможности. Это не жизнь, а какая-то ярмарщина!»
Томимая такими печальными мыслями, она проехала пятый круг и вышла у подъезда, оставив водителя без чая.
Алексей Петрович был в самом приятном расположении духа: младенец Никифор спал и смотрел младенческие сны, а по телевизору показывали сериал про бандитов и их верных подруг.
«Сейчас или никогда», – подумала Настасья Петровна, а вслух спросила:
– Ты меня любишь, Лекушка?
– Безусловно, – ответил ей супруг, не отрываясь от лицедейства. – Новую кофточку захотела?
– Ах, все бы тебе кофточки! – кокетливо хихикнула Настасья Петровна и присела к Алексею Петровичу на колени. – Вовсе и не кофточка, а гарнитур.
– Гар-ни-тур, – задумчиво протянул Алексей Петрович. – Конечно же, дорогой?
– Не то чтобы, – впала в рассеянность Настасья Петровна (когда ей предстояло сообщить что-то неприятное, она всегда впадала в рассеянность для удобства). – А все-таки придется взять кредит.
– А зачем?
Подобные вопросы обычно ставили Настасью Петровну в тупик, а оттого расстраивали необычайно.
– Оттого, что слон сдох, – срывающимся голосом сказала Настасья Петровна.
Как и всякое крупное животное, слон возымел некоторый эффект, и Алексей Петрович даже выключил бандитский сериал.
– Но ведь наш старый гарнитур неплох, а кредит придется отдавать.
Но, несомая слоном, Настасья Петровна уже настроилась на нужную волну, и поэтому ответ получился самый что ни на есть достойный:
– Во-первых, я желаю умереть, глядя на новую мебель, а во-вторых, мы не виноваты в том, что отец не в состоянии оплатить какой-то там гарнитуришко без займов.
Противопоставление «мы» и «отец» не предвещало для Алексея Петровича ровным счетом ничего хорошего, однако легких проигрышей он не желал.
– Голубушка, а тебе непременно надо умирать? – с некоторым вызовом спросил он и сделал насмешливое выражение лица, от которого полагалось впадать в уныние и биться головой о стену.
– А что же мне еще делать, если ты методически вгоняешь меня в гроб?
По правде говоря, Настасья Петровна слабо представляла, что такое «вгонять в гроб» и кто написал такую методику, а оттого направилась в ванную, для плача и размышлений.
Семейная драма продолжалась несколько месяцев, до тех пор пока ее самым счастливым образом не разрешил несговорчивый младенец Никифор.
В одно прекрасное утро, томимый мечтами о просыпанном в глаза перце, младенец Никифор дотащил стул до кухонного буфета и уже готовился к вызову детской неотложной бригады, как вдруг стул возьми да и сломайся.
В обычные дни исход младенца Никифора был бы предопределен и вместо драгоценной перечницы он бы получил несколько увесистых шлепков и возможность созерцать угол прихожей в течение получаса.
Но то утро, о котором я рассказываю, обычным не было.
А оттого младенец Никифор получил карамель на палочке и указание «с места не двигаться», которое он, к его чести, и исполнил.
– Видишь? – дышала грозами Настасья Петровна. – Видишь, что я тебе говорила? Если ты не желаешь жалеть меня, то пожалей хотя бы дитя!
Алексей Петрович сонно ежился. Еще несколько минут назад он смотрел сны про половое сношение с порнографической актрисой Жужей, а оттого реалии показались ему особенно вопиющими.
– Вижу, – вздохнул глава семейства. – Только не проще ли просто заменить стул?
В этот самый момент получивший незаметного тычка от Настасьи Петровны Никифор заплакал, и Алексею Петровичу стало ясно, что если он произнесет еще хоть одно слово, то, возможно, придется менять не только один стул, но и всю семью полностью.
На этом первая половина истории заканчивается и начинается вторая.
Как и всякое лицо, которое поимели в заднепроходное отверстие, Алексей Петрович попытался сделать вид, что все произошедшее случилось исключительно по его желанию, а соответственно правила устанавливает он. Обычно вялый и довольно равнодушный до быта, глава семьи вдруг весь наполнился каким-то особенным, потаенным смыслом и стал походить на рассудительный кладбищенский монумент.
– Ты же понимаешь, Настенька, кредит – это долг, – сообщил он супруге в машине. – А долги надо отдавать.
– Не такой уж и большой, – весело отмахнулась Настасья Петровна. – А потом, любой долг – это временно.
– Нам придется основательно сократить расходы, а кое от чего вообще отказаться.
Алексей Петрович поднял указательный палец и ткнул им куда-то в сторону Большой Медведицы.
«Ах, как жаль, что над тобой не летит какая-нибудь птица с полным желудком», – подумала Настасья Петровна, а вслух сказала:
– Поехали быстрее, милый, у меня, кажется, болит голова.
Несколько дней спустя гарнитур въехал в гостиную. Беда въехала вместе с ним еще до того, как младенец Никифор успел пролить клей на полировку.
В воскресенье, после просмотра сто сороковой серии про бандитов и их верных подруг, Настасья Петровна обнаружила, что в холодильнике закончились продукты.
Как и всякая запасливая хозяйка, она вздохнула и пошла к Алексею Петровичу с просьбой отвезти ее в ближайший продмаг.
К величайшему изумлению хранительницы очага, машина остановилась не у крупного магазина, а у третьесортной колбасной для старух.
– У нас ведь долг, – важно сообщил Алексей Петрович. – Так уж изволь.
Настасья Петровна вздохнула и взялась за тележку.
«Ничего, – подумала она. – В конце концов можно освоиться где угодно, лишь бы было мясо».
Хмуря брови, Настасья шла вдоль длинных рядов с бытовой химией к лотку с колбасой. Взяв триста граммов «Докторской» и какую-то сырокопченую нарезку, она уже было отправилась к конфетам, как вдруг, точно ошалевший от дождей мухомор, весь красный и взволнованный, появился перед ней Алексей Петрович.
– Настенька, а ты уверена в этой колбаске? Не дороговата ли? – Он с самым пристальным вниманием взял батон и начал вглядываться в этикетку.
Едва только Настенька открыла рот, чтобы сообщить о том, что в этой колбасе она уверена гораздо больше, чем в наличии мозгов у Алексея Петровича, как он немедленно добавил:
– У нас ведь долг, помнишь?
Справедливости ради замечу, что про долг Настенька помнила прекрасно, а также помнила о том, что размер долга не таков, чтобы отказывать себе в колбасной продукции. Однако она была женщина мудрая и промолчала.
Следующая реприза случилась у лотка с глазированными сырками.
– Куда тебе столько сырков? Это прямо какое-то невероятное количество.
При слове «невероятное» Алексей Петрович так выпучил глаза, что Настеньке показалось, будто они вот-вот выскочат и покатятся по кафельному полу.
– Я их ем, – гордо сказала она. – А на твою долю могу и не брать.
– И не бери, – радостно согласился Алексей Петрович. – А на свою возьми в два раза меньше.
– Но ведь сырок стоит всего четыре восемьдесят, – прошептала незнакомая с сырковой экономией Настенька.
– Долги складываются из мелочей, – опять поднял палец Алексей Петрович. – Ты уже большая девочка, должна знать.
«Чтоб тебе за шиворот киска нагадила», – нелитературно подумала Настенька и отправилась дальше.
Через полчаса она узнала, что телятинка – это лишнее, морковки продаются поштучно, а ирис «Золотой ключик» – непростительная роскошь для буржуев.
Скандал вышел только в бытовой химии, где по неосмотрительности Настенька цапнула соль для ванн по цене в семьдесят рублей.
– А это что такое? – спросил Алексей Петрович с таким видом, как будто у Настеньки в руках был брикетированный птичий помет.
– Соль для ванн. Намного дешевле, чем везде. Шипучая.
– Ты что, совсем не понимаешь, что мы должны деньги? – взревел Алексей Петрович. – Почему я один экономлю?
– А я ее тебе покупаю, – невозмутимо заявила Настасья Петровна. – Таблетки четыре съешь. А то для клинической картины как раз не хватает пены изо рта.
Из магазина супруги вернулись дерганые и молчаливые. В авоське болтались несколько пачек замороженных котлет и маленький чупа-чупс для младенца Никифора.
Последующие месяцы жизнь продолжалась по одной и той же схеме.
Каждое утро Алексей Петрович оглашал сумму долга, тяжело вздыхал и под конец настолько вошел в роль ожившей укоризны, что даже начал менять тембр голоса. За каждым углом Настасье Петровне слышалось визгливое «Положи, мы экономим», в то время как из комнаты томно вздыхал гарнитур.
– Можно было предположить что угодно, но ведь никогда не догадаешься, что он найдет смысл жизни в отдаче долгов, – жаловалась Настя подругам, в то время как Алексей Петрович подсчитывал количество картофелин в ящике с овощами.
– Может быть, стоит показать его докторам? – ахали подруги, втайне злорадствуя над Настиной бедой.
А кредиту не было конца и края, и когда через некоторое время начало казаться, что сумма увеличивается пропорционально времени, Настасья Петровна пошла на крайность.
Вошедшие в квартиру носильщики были крайне изумлены цветом лица хозяина.
– Что это? – Руки Алексея Петровича тряслись мелкой дрожью, а на верхней губе выступил пот.
– Это наш новый платяной шкаф. – Настасья Петровна улыбнулась, и от ее улыбки Алексею Петровичу стало гадко.
– Но у нас же совсем нет денег, – проблеял он.
– Теперь их действительно нет, – еще гаже улыбнулась Настасья Петровна.
– Кк...кккак же? – только и смог спросить супруг.
А вот так! – Настасья Петровна протянула ему платок. – Ты же экономный, наверняка что-нибудь придумаешь. Да, а носками по паркету не цокай. Новые будут не скоро.
– За что? – издал предсмертный хрип супруг.
– За сырки, – было ему ответом.
Алексей Петрович отправился прямо на небеса, и лазурные райские голуби еще долго гадили ему на плешь.
Так ценой собственной жизни Алексей Петрович понял, что расплачиваться приходится не только по кредитам, но и за бытовое рвение. А еще он понял, что женщин нервировать нельзя. Потому что на каждое «А ты хорошо подумала?» у нас непременно найдется свой бюстик Бисмарка. А Бисмарки – они, как известно, в цене не падают.
Впрочем, это уже отдельная история.
ДЕНЬ МАЛЕНЬКОГО ЧЕЛОВЕКА
У маленького человека день маленький. Случится горе – пиши пропало, и на закате края нет.
Утром ушел оболганный до невозможности. Шапка – будто солдатская, а только на ней кисточка и резинка под подбородок. Штаны «совсем как у летчика», но почему-то красные и с полоской. Ботинки? Ботинки – чистый милиционер… Но где вы видели милиционера с оранжевыми шнурками?
Несправедливость, пусть и зажеванная варежкой, все равно несправедливость, но кто же это поймет? Кот? Кот не поймет. У него тоже несправедливость: во-первых, нет одеялка, во-вторых, на кухню не пускают, а в-третьих, когда наливают пить, то всегда без трубочки.
Положил трубочку и пошел: ну пусть хоть кому-то.
Улица мокрая, веселая и со светофором. И было бы совсем хорошо, если бы не шапка и машины. На улице сразу понятно, что шапка не солдатская, и что резинка сваливается, и что про кисточку на макушке все наврали.
А машины еще хуже шапки. Синие машины, красные машины и самые замечательные желтые машины – никто не дает, как ни проси. А лопатка? Да что лопатка… Это ведь только у совсем маленьких лопатки, с ними и мамы вон гуляют, и про шапки они ничего не знают, и вообще… Нет, машина – это другое. С машиной ты человек. И доехать можно хоть куда: хоть до качелей, хоть до горки. А можно и вовсе домой вернуться, ну если, конечно, через лестницу перетащат, и еще на лифт, и еще даже еще…
Не дают.
Объясняют громко: «Мое – не бери». «Врут, конечно. Врут-врут. Тут все не ихнее, у меня даже фотоаппарат есть иногда, а в нем, если кнопочку нажать, солнце получится, а еще есть телефон. Конечно же, солнце и телефон лучше желтой машинки… Только вот до горки на них нельзя. Нет, не буду просить…»
К полудню маленький человек сломлен. В крохотном мужском тельце зреет зернышко первой женской злобы, а оттого трубочку назад, и в кота сапогом, и нечего тут тереться, тоже мне, животное какое! Фотоаппарат, телефон и еще косметичку немедленно! Нужно знать, что в этом дурацком мире еще есть хоть что-то твое. «Как это «не мое»? И тут не мое???» Тонкое, как мыльный пузырь, молчание лопается и истекает водой. И на летчицких штанах вода, и на курточке, и на ботинках, и на всем-всем-всем: во-первых, горько, во-вторых, весна, в-третьих, я от вас ухожу, дайте пистилет.
В маленьком мире не делятся машинами, а горем все-таки делятся иногда. Но если это очень серьезное горе, а то смешно получится.
Было не смешно.
Без машины всегда не смешно, а особенно без желтой.
«Не дают. Просил. Не дают. Ну что же нам теперь делать?»
Не знает. Так и засыпает, сосредоточенный, задумчивый, мишка в углу, книжка под подушкой.
Закрываю комнату, иду колдовать.
Колдовство – очень тонкая штука: чтобы суметь, нужно выключить все, кроме сердца.
С деньгами не очень. Выключаю.
По первому требованию нельзя. Выключаю.
А в следующий раз он попросит… Выключаю.
Выключаю-выключаю-выключаю и останавливаюсь только тогда, когда не остается ничего, кроме пульса. В этом ритме – жизнь, и если сумеешь остаться с ним наедине, можно породить все, что угодно.
И чудо появляется.
В синем целлофановом пакете к нам едет желтое на колесах. Оно, конечно, хуже, чем фотоаппарат, и совсем несравнимо с косметичкой, но пузырь надувается заново, и первое время кажется, что он еще долго не лопнет… Мне хватает первого времени, от магии нельзя ждать многого – потеряешь дар.
Целый вечер, и даже кусочек ночи, и еще восемь минут радуется маленький человек. Шапка – солдатская, штаны, как у летчика, ботинки милицейские, трубочку – котам. Перёд самым сном волнуется, как бы чего не вышло, и вообще неправильно – все спят, а ее же куда же?.. Наконец чудо рядом. Завтра оно может быть мокрым, грязным и даже сломанным, но уж сегодня все по справедливости, а оттого дайте красное одеяло, ну где это красное одеяло, ну давай же, давай, не голой же ей спать…
Утром ушел оболганный до невозможности. Шапка – будто солдатская, а только на ней кисточка и резинка под подбородок. Штаны «совсем как у летчика», но почему-то красные и с полоской. Ботинки? Ботинки – чистый милиционер… Но где вы видели милиционера с оранжевыми шнурками?
Несправедливость, пусть и зажеванная варежкой, все равно несправедливость, но кто же это поймет? Кот? Кот не поймет. У него тоже несправедливость: во-первых, нет одеялка, во-вторых, на кухню не пускают, а в-третьих, когда наливают пить, то всегда без трубочки.
Положил трубочку и пошел: ну пусть хоть кому-то.
Улица мокрая, веселая и со светофором. И было бы совсем хорошо, если бы не шапка и машины. На улице сразу понятно, что шапка не солдатская, и что резинка сваливается, и что про кисточку на макушке все наврали.
А машины еще хуже шапки. Синие машины, красные машины и самые замечательные желтые машины – никто не дает, как ни проси. А лопатка? Да что лопатка… Это ведь только у совсем маленьких лопатки, с ними и мамы вон гуляют, и про шапки они ничего не знают, и вообще… Нет, машина – это другое. С машиной ты человек. И доехать можно хоть куда: хоть до качелей, хоть до горки. А можно и вовсе домой вернуться, ну если, конечно, через лестницу перетащат, и еще на лифт, и еще даже еще…
Не дают.
Объясняют громко: «Мое – не бери». «Врут, конечно. Врут-врут. Тут все не ихнее, у меня даже фотоаппарат есть иногда, а в нем, если кнопочку нажать, солнце получится, а еще есть телефон. Конечно же, солнце и телефон лучше желтой машинки… Только вот до горки на них нельзя. Нет, не буду просить…»
К полудню маленький человек сломлен. В крохотном мужском тельце зреет зернышко первой женской злобы, а оттого трубочку назад, и в кота сапогом, и нечего тут тереться, тоже мне, животное какое! Фотоаппарат, телефон и еще косметичку немедленно! Нужно знать, что в этом дурацком мире еще есть хоть что-то твое. «Как это «не мое»? И тут не мое???» Тонкое, как мыльный пузырь, молчание лопается и истекает водой. И на летчицких штанах вода, и на курточке, и на ботинках, и на всем-всем-всем: во-первых, горько, во-вторых, весна, в-третьих, я от вас ухожу, дайте пистилет.
В маленьком мире не делятся машинами, а горем все-таки делятся иногда. Но если это очень серьезное горе, а то смешно получится.
Было не смешно.
Без машины всегда не смешно, а особенно без желтой.
«Не дают. Просил. Не дают. Ну что же нам теперь делать?»
Не знает. Так и засыпает, сосредоточенный, задумчивый, мишка в углу, книжка под подушкой.
Закрываю комнату, иду колдовать.
Колдовство – очень тонкая штука: чтобы суметь, нужно выключить все, кроме сердца.
С деньгами не очень. Выключаю.
По первому требованию нельзя. Выключаю.
А в следующий раз он попросит… Выключаю.
Выключаю-выключаю-выключаю и останавливаюсь только тогда, когда не остается ничего, кроме пульса. В этом ритме – жизнь, и если сумеешь остаться с ним наедине, можно породить все, что угодно.
И чудо появляется.
В синем целлофановом пакете к нам едет желтое на колесах. Оно, конечно, хуже, чем фотоаппарат, и совсем несравнимо с косметичкой, но пузырь надувается заново, и первое время кажется, что он еще долго не лопнет… Мне хватает первого времени, от магии нельзя ждать многого – потеряешь дар.
Целый вечер, и даже кусочек ночи, и еще восемь минут радуется маленький человек. Шапка – солдатская, штаны, как у летчика, ботинки милицейские, трубочку – котам. Перёд самым сном волнуется, как бы чего не вышло, и вообще неправильно – все спят, а ее же куда же?.. Наконец чудо рядом. Завтра оно может быть мокрым, грязным и даже сломанным, но уж сегодня все по справедливости, а оттого дайте красное одеяло, ну где это красное одеяло, ну давай же, давай, не голой же ей спать…