Великина Екатерина. 50 & 1 история из жизни жены моего мужа

   Вообще чего мы туда все эти годы «Газелями» возим – это какая-то загадка. То есть вот если сейчас у меня спросить «Кать, какого рожна тебе вперся ентот гранд-вояж?», я, наверное, чё-нить расскажу и даже подниму указательный палец. Кровать мы везем, ага. Но я, убейте меня, не помню, чего я отвозила туда в прошлом годе… Аж три раза ездила, а все равно не помню. Нуда, не памятлива я на говно, не памятлива…
 
   Сценарий тот же, но по-прежнему вышибает слезы.

Акты 1-5. Телефония

   – Кать, а мы в этом году поедем?
   (Гениально, мама, гениально. Я думаю, даже если я издохну, вы водрузите гроб на крышу машины, и у меня в изголовье будет вздыхать ящик с какой-нибудь непонятной порослью.)
   – Да, конечно.
   – А когда?
   (35 февраля ночью. Милая женщина, если первого числа я вас с бабкой не вывезу, то тогда вы вынесете меня. Вперед ногами. Черт, что-то одни гробы в голове.)
   – Ну… за неделю до Первого мая…
   – А пораньше?
   (А палкой по жопке?)
   – Ну… можно и пораньше.
   – Хорошо. Только ведь вещей столько опять… (А я тебе говорила: выбрасывай, дура, выбрасывай. А кто орал «Они еще ходят»?)
   – Я закажу какую-нибудь машину.
   – А когда?
   (Черт, на прошлой неделе в понедельник, черт, черт, черт!)
   – В субботу будет машина.
   – А большая?
   (Нет, блин. На Фасолькином сумасвале повезем. Ты сверху сядешь, а бабка за веревку будет тянуть до самого сто первого километра.)
   – Большая.
   – А ты не забудешь?
   (А ты дашь мне шанс? Черт, черт, черт!) Данный диалог продолжался с понедельника по сегодня и различался только количеством ругательного «черт!», так, впрочем, и не высказанного вслух. (Да-да, а в шестом акте я что буду делать?)

Акт 6. Накануне дня икс

   – Блин! Это что такое?
   – Это, Кать, часы.
   – Вижу, что не фортепьяно. Эти часы перестали ходить еще до твоего рождения.
   – Ну… может, мы их как-нибудь починим…
   – На даче?!
   – Зачем на даче? В Москве!
   – А зачем мы их тогда везем на дачу?
   (Нехорошая пауза, сопровождаемая старческим покашливанием из соседней комнаты. При звуке шаркающих шлепанцев настораживаюсь. В ход пошла тяжелая артиллерия в лице бабушки.)
   – Тебя забыть спросили. Какое тебе дело до этих часов?
   (Разглядывая огромную коробку с банками из-под детского питания в бабкиных руках, понимаю, что до часов мне уже действительно нет дела.)
   – Бабушка, милая бабушка, скажи, зачем нам эти баночки?
   – Твой же сын будет жучков ловить.
   – А-а-а… м-м-м-м… э-э-э-э… м-м-м-м…
   (Вышла замуж за Хемуля, родила Хемуля, сдохну Хемулихой.)
   – Не мычи. Не корова.
   (Убью! Убью, расчленю и спущу в канализацию. Прямо сейчас.)
   – Ты хоть раз видела, чтобы он играл в баночки?
   – Это потому, что ты ему не показывала, как играть.
   – Прости, я что, должна была вместе с ним жучков ловить?
   – А что, лучше пиво жрать на краю песочницы?
   (Несомненно, бабушка, несомненно. А в тот день, когда я скажу, что ловля инсектов в тару из-под пюр предпочтительнее распития пивка, можешь смело сдавать меня кащенкам.)
 
   К концу шестого акта зрителю должно быть очевидно, что для «Газели» были собраны самые ценные и самые необходимые вещи, а я – некрасивый прыщ на семейной заднице.

Акт 7. Апокалипсис сегодня

   – Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
   – Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
   – Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
   – Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
   – Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
   – Зачем так рано?
   – Там кирпичи.
   – ???
   – Ну кирпичи таскать надо. От ремонта же остались… И кровать. И тумбочки. И часы.
   – Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
   – Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
   – Дим, вставай! Сейчас приедет «Газель».
 
   – Уберите кто-нибудь наконец ребенка!
   – Уберите кто-нибудь наконец ребенка!
   – Уберите кто-нибудь наконец ребенка!
   – Уберите кто-нибудь наконец ребенка!
 
   – Рассаду не мни!
   – Не забудь вон ту коробку. И вон те банки. И вот тот узел. Как не хочешь брать узел? В нем постельное белье! Мне наплевать, что ты можешь спать без белья! Ты вообще на коврике можешь располагаться, а я без белья не согласна. Мясо не забыл? Как – в морозилке? Я же еще вчера просила…
 
   Во время седьмого акта полагается читать утешительную мантру, чтобы не лопнуть головой.
   Утешительная мантра: «Вот приедем, я залезу на второй этаж, открою банку пива, включу ноутбук, напишу какую-нибудь замечательную вещь, и в окошко будет дуть ветер, а внизу, на газоне, Фасолец выстроит песочный замок с окошками из веток».
   Если читать мантру правильно, соблюдая интонации и выдерживая тембр, то к восьмому акту можно поиметь чудесную нирвану «е…сь все конем».

Акт 8. Е…сь все конем

   – Твой ребенок ест землю!
   – Кто из вас упаковывал банки?
   – Почему не взяли часы?
   – Твой ребенок ест землю!
   – А куда делось постельное белье?
   – Мясо на шашлык не оттаяло.
   – Твой ребенок ест землю!
   – Да позовите ее хоть кто-нибудь!
   – Дима, во-первых, твой ребенок ест землю, а во-вторых, где твоя жена?
 
   Ну конечно, не на втором этаже (там вы меня быстро сцапаете). И не с ноутбуком (после переноски кирпичей я не способна на «замечательное»). Но не без пива и не без ветра (чего уж есть, того есть). И даже не без хорошего настроения (часы-то в Москве – улю-лю). И абсолютно без мыслей (хорошенького понемножку)… И…
   Короче, если вы пройдете чуть подальше, в глубь сада, то там, на серой от старости скамейке, буду сидеть я и палить костерок из прошлогодних щепок. И буду я абсолютно счастлива и абсолютно пьяна. Правильно, трезвый здесь не выживет: у них еще четыре ведра синеглазки, куча целины и тяжеленная лопата.
   А посему отправляюсь я спать.
   План на завтра:
   1. Купить море пива.
   2. Не очуметь от седьмого акта.
 
   Всех люблю, не болейте!

ВАНЯ УРГАНТ

   Если Бог заиграется, забудется или посмотрит не в ту сторону, то в один прекрасный день я проснусь Ваней Ургантом. Так прямо возьму и проснусь: была девица-безделица, стал хлопец-молодец. Нет, конечно же, сначала я расстроюсь: все-таки у Вани Урганта нет таких прекрасных сисек (в правой мастопатия), да и ноги у него будут потолще, а уж к черным волосам я не привыкну, наверное, никогда…
   А дальше вопреки комедиям, в которых врут все, я не буду рассматривать свои половые органы и дергать себя за нос и считать волосы на лобке. И даже давить прыщи я не буду. Потому что дальше я полезу в кошелек. У такого сладкого, светлой души человека, как Ваня Ургант, просто не может быть пустого кошелька. Убедившись, что кошелек наполовину полон (привет, кока-кола, мы тоже убиться веником, как оптимистичны), дрожащими ручонками я пересчитаю купюры и сразу же побегу в кафе. То есть тьфу ты, в кафе я пойду медленно, смакуя взгляды удивления в спину, а как только дойду, сразу же сяду за самый главный столик.
   За самым главным столиком я буду, прямая как башня, улыбаться, и заказывать непотребные пирожные, и хихикать, и даже щипать официантку за задницу.
   – Что-то Ваня какой-то сегодня странный, – скажут все вокруг.
   – Охуеть, вот вы меня, Ваню, достали, – отвечу им я и чиркну зажигалкой.
   – Ваня, ты же не ругаешься матом, – не поверят мне все вокруг.
   – Ниибет, – отвечу им я и громко пукну.
   – Фии! – сморщат нос они. – Тогда мы все отсюда пошли.
   – Ну и уходите! – крикну я им. – Тоже мне, нашлись цацы.
   И они встанут и уйдут, а мне будет неловко и немножко хорошо от этой неловкости, и я попрошу выпить один раз, а потом еще один и еще.
   Через пару часов я обрасту новой порцией зевак, щелкающей прессой и фингалом. По моей в общем-то доброй физиономии заедет официантка в тот момент, когда я слишком сильно вцеплюсь в ее филей.
   Расстроенная, грустная и побитая, вечером отправлюсь я домой.
   Дома мама скажет:
   – Что же это ты с собой сделала, Катя?
   – Я просто хотела, чтобы все меня немножко любили, – отвечу ей я, прикладывая мороженую вырезку ко лбу.
   На следующий день Ваня тоже очень расстроится, узнав, что каким-то непостижимым образом половина его получки исчезла. Впрочем, к обеду он расстроится еще больше, а к ужину застрелится, но на следующий день воскреснет и все замнет. Ну разве можно не любить Ваню Урганта больше чем на 2 тысячи 336 знаков с пробелами?

МУЖ – ВОДИТЕЛЬ

   Я люблю своего мужа. Очень я люблю своего мужа. А особенно мне нравится, какой он водитель. Ах, какой мой муж водитель, ах!
   Нет, ну если, конечно, вам надо в место X ко времени У, то тогда это банальщина и не к нам. Мы банальщиной не занимаемся и легких путей не ищем. А вот если вас устроит место X через все буквы алфавита плюс увлекательная экскурсия по Мудищеву, то тогда это завсегда пожалуйста: свезем-с.
   Самая, пожалуй, комедийная история вышла со станицей Новомышастовская.
 
   Скажите, вы никогда не были в станице Новомышастовская? Ох, сколько вы потеряли! Куры, речки, поля и дорога из чистого гравия – красота! Нет, это только потом я поняла, сколько прелестей упустила. Сначала мне, как и всем, хотелось к морю. Мы, собственно, к морю и ехали, если уж совсем откровенничать. Нет, если бы за рулем сидел еще кто-нибудь, а не мой Дементий, не гулять бы мне по милой сердцу Новомышастовской и не плеваться бычками на ее славную землю. Но за рулем сидел именно мой муж, а оттого все новомышастовцы, новомышастовки и новомышастики могли лицезреть мою разъяренную харю, изредка появляющуюся из окна машины с воистину марсианским вопросом: «Тетенька, а мы где?» Как и всякое говно, историйка вышла из-за того, что кто-то хотел «как лучше» и в двадцати километрах от Новороссийска решил срезать путь и проехать «по пунктиру» прямо к морям. Как вы догадываетесь, мы приехали ни фига не на пляж, а вовсе даже в Н. (Если я еще раз напишу «Новомышастовская», то просто сойду с ума.) Для полноты картины представьте себе, что к тому времени за спиной было уже полторы тысячи кэмэ, и, по правде говоря, еще на тысяче мне хотелось жрать, спать и удавиться.
   Сегодня историйка повторилась. Ну не с таким размахом, конечно, но и не без экспромту. На дачу мою ведут два шоссе: Старая Каширка и Дон (Новая Каширка). Старая Каширка, как и все старое, похужее: три полосы, светофоры и вообще. Новая Каширка, как и все новое, получшее: четыре полосы без светофоров и вообще. Естественно, большую часть времени мы ездили по этому самому Дону. Ездили, ездили – и вот беда: кто-то там, посередине, учудил чинить мост. Не знаю, как во всем мире мосты чинят, может быть, и ночью, а у нас так: дорога перегорожена в обе стороны, для проезда две полоски и, как следствие, пробень на полпятого, со всякими там «закипевшими», «ездой по обочинам» и тому подобным. Короче, то, что на Дону кранты, нам стало ясно еще в тот день, когда мы «Газелями» говно возили. Нам повезло свернуть с полдороги на Старую Каширку, а вот газелист минут сорок затылок пек.
   И вот сегодня. Вечер, дача. Как образцовый колхоз, затариваемся в машину полным составом: Д., Ф., мамаша и Катечкина. Дима, с видом стреляной птицы, сворачивает на Старую Каширку.
   – Медленно премся, – вякает с заднего сиденья мамаша. – Тут дорога какая-то узкая.
   – Ничё, зато в пробку на мосту не попадем, – отвечает ей умный муж.
   Ученая, я молчу, Ф. пьет сок.
   Через полчаса движение становится совсем медленным, с заднего сиденья скрипят, Ф. требует шоколадку.
   – Дима, а если бы мы, к примеру, сразу по Дону поехали, то хоть и на мосту бы застряли, зато сэкономили на общем пути, – продолжает вякать мать.
   Дима возмущенно молчит, Ф. мечтает выброситься за борт, я курю в окошко.
   Еще десять минут – и становится ясно, что проще идти пешком. К этому времени Диме очевидно, что он облажался, но, как настоящий автолюбитель, он делает морду кирпичом и начинает соловьем разливаться про прекрасные пейзажи:
   – К примеру, вот пейзажи прекрасные, Галина Викторовна. А то что бы вы на этом самом Дону увидели – так, дорога и разметка…
   Галина Викторовна с удовольствием бы посмотрела на разметку, и вообще ей бы в душ, но она молчит, так как у нас в семье все ученые и теща не исключение.
   Еще десять минут – движение по-прежнему хреновое.
   Дима смотрит по сторонам, и взгляд его упирается в дорогу, идущую рядом с нашей.
   – О, это Симферопольское шоссе, и я немедленно на него сверну, – говорит он и уходит в поворот.
   «Что-то это твое Симферопольское шоссе подозрительно напоминает мне Дон», – размышляю и прикуриваю, наверное, уже третью сигарету.
   К слову, движение на якобы Симферопольском шоссе не сильно отличается от Старой Каширки, но нам плевать, и мы едем дальше. По дороге попадаются знакомые указатели, знаки и населенные пункты.
   Наконец «задница» не выдерживает.
   – Дима, это никакое не Симферопольское шоссе, – заявляет маман. – Мы едем по Дону, посмотри на знаки.
   – Вы, Галина Викторовна, может быть, и по Дону едете, а я по Симферопольскому шоссе, – парирует муж.
   – Нам бы в Москву! – робко вздыхаю я.
   – Дай сок! – визжит Фасолька.
   – Дима, ну это точно Дон, – продолжает ворчать мать. – Ну не могу же я ошибаться.
   – Это Симферопольское шоссе, – свирепеет муж. – Видите, вот супермаркет стоит, а на Дону такого точно не было.
   – Ради тебя перенесли, – не упускаю шанса я.
   – Пешком пойдете! – рычит муж.
   – Всю ночь таскали, замаялись (да-да, на меня рычать нельзя)!
   – ДА ГОВОРЮ ЖЕ Я ВАМ, ЭТО СИМФЕРОПОЛЬСКОЕ ШОССЕ, ЭТО, БЛИН, ТОЧНО СИМФЕРОПОЛЬСКОЕ ШОССЕ, А НИКАКОЙ НЕ ДОН!!!
   Впрочем, «никакой не Дон» пошло уже по ниспадающей: как раз к тому моменту, когда родственникам захотелось выгрызть друг другу кадыки, мы въехали под табличку «Ремонт моста» и встали в пробку.
   Угу. Мы минут сорок тащились по Старой Каширке ради того, чтобы объехать долбаную пробку, и ухитрились свернуть на Дон в пяти километрах от нее. Так сказать, чтобы отведать «и там, и там».
   – Странно, – сказал Дима, – ну вот, ей-богу, сколько ездил, ни разу не видел этого супермаркета…
   На заднем сиденье полезли в сумку за таблетками от изжоги, а я… А я даже не удивилась.
   После фразы: «М-м-м… Новомышастовская? А где тут море у вас? Что? Никогда не было?» – мне уже и сам черт не страшен.

ПРО ПУШИНКУ

   В жизни каждого человека бывает момент истины – некое божественное «тюк», после которого пазл складывается и становится очевидно, что вы пару месяцев собирали какашку из трех тысяч сорока пяти кусков. Вот, скажем, стоите вы в очереди. В тележке – «Докторская» колбаса, горчица и изюм. Вокруг все такое живое, движется, ползет куда-то, банки опять же, и «Балтимор», и телефон где-то зазвенел… И вдруг все это вмиг исчезает, теряется и бледнеет, и как-то сразу вдруг становится ясно, что на фиг вам эти покупки не уперлись, как и очередь, как и магазин, и что у Сидоровой отпуск, а у вас дома пес негуляный, и муж цветов не дарит, и дети без носков, и вообще…
   Постепенно звуки нарастут, цвета прояснятся, очередь оживет, и среди всей этой какофонии только вы, ошарашенный знанием, будете стоять, глупо улыбаясь, и сжимать в руках лоток с уже ненужной колбасой.
   Отпустит. Безусловно, отпустит. Поймав тычка от какой-нибудь бодрой старушки, вы позабудете про неуставные букеты и сидоровские отпуска. Пожалуй что легкий осадок – так… собаку пнуть в прихожей, отчитать ребенка за трояк, пару пива и до дыр зачитанную книгу на сон. И все. До следующего раза. До следующего «тюк». Селяви.
   Так, например, сегодня мне раз пятьдесят казалось, что жизнь прожита зазря. На пятьдесят первый отлупила котов, сожрала четыре пирожных и решила, что «возрастное и пофигу». На пятьдесят второй подумала, что тенденция. На пятьдесят третий села вспоминать. Вспомнила.
 
   Как и всякому нежному существу, мне для любви требовалось, чтобы меня хорошенько отпинали. Безусловно, с возрастом я огрубела до чрезвычайности и очень обожаю, чтобы мне целовали пятки, но восемь лет назад все было иначе. Тогдашний кавалер мой, весьма скромный в плане физического поимелова, в плане моральной Камасутры был чистый гигант и ухитрялся устраивать сцены даже из-за немытой раковины.
   – Мне, Катя, в голову не приходит вымыть посуду и не вымыть после этого раковину, – распалялся он.
   – Я тебе не кухарка какая-нибудь, – грызла я ногтики и разглядывала потолки.
   – А кто ты? – задавал первый нехороший вопрос он.
   – Так… птичка с неба какнула, – свирепела я. – Твоя раковина – ты и мой.
   – Это, должно быть, у вас в крови! – начинал рычать он.
   – У нас только сифилис и глисты! – взвизгивала я, к тому времени и правда напоминая цветом птичий помет.
   – Охотно верю, дорогая. Охотно верю.
 
   В тот вечер, как, впрочем, и во многие другие вечера, он отвез меня к маме «подумать о жизни и вообще». К счастью, мама была на даче, а оттого я решила мыслить где-нибудь поближе к винному.
   «Говнище жизнь-то, – подумала я в магазине. – А вообще водки неплохо бы».
   Подумала-подумала и купила.
   Очень часто слышу в женских разговорах: «Ах, я так напилась вчера вечером». Слышу и морщусь. У слова «напилась» есть только одно значение (если речь идет не о воде). И это не два бокала вина с парой «Вог» в промежутках. И даже не три. Ах-ах.
   Телефон зазвонил в тот момент, когда от 0, 5 осталась милая сердцу доза «е…сь все конем!» и конь уже весьма раскатисто ржал над ухом.
   «У-ууу, сука! – подумала я. – Извиняться звонит, мерзавец. Сначала, значит, к маме, как киску, а потом, значит, прощения просить. Ну ща я ему покажу, как женщин сантехникой травмировать!»
   – Чё, шпоры пишешь? – Звонкий девчачий голос на другом конце провода совсем не походил на голос «мерзавца».
   – Какие еще шпоры?
   – Ну завтра ж это… Месторождения полезных ископаемых сдаем. Ты что, забыла?
   Думаю, если бы мне сообщили, что завтра меня зачисляют в морские котики, это произвело бы меньший эффект.
   Про месторождения полезных ископаемых я знала только три вещи:
   1. Где-то, мне по фигу где, есть эти самые ископаемые.
   2. Если там (мне по фигу где) этих самых (по фигу каких) ископаемых много, то, наверное, это и есть месторождение.
   3. Знаний 1-2 наверняка хватит для того, чтобы преодолеть расстояние от деканата до крыльца по воздуху.
   – Кать, ну раз такое дело, ты не ходи, – начала советовать подружка. – Ложись спать. Завтра прочухаешься, справку какую-нибудь раздобудешь и сдашь с другой группой. Да мало ли вариантов?
   – Пойдешь! – шваркнул трубкой конь. – Не боги горшки обжигают: всего-то шпоры написать.
   – Ага! – Я радостно поддакнула коню и открыла учебник. – Ты только посмотри, чё пишут… Крупнейшее месторождение меди в Чили – чукика… чукока… чука.
   – Чукикамата, – поправил меня конь. – Учи дальше.
   И я принялась учить.
   Через час конь пропал. Через три я отправилась за ним следом. Через четыре зазвенел будильник.
   Утро следующего дня было страшным. Нет, даже не головная боль. Мое состояние можно было назвать «проездом из Караганды в Бибирево, руки в клетку не засовывать». Во рту – сдохшие подушечки «Орбит», в глазах – туман, в руках – одна-единственная шпора, из знаний – «моя фамилия – Великина». Все.
   Собственно, шпоры я лишилась сразу же, не успев ее толком извлечь.
   – А это что это у вас тут, душечка? – Препод наклонился и указал пальцем куда-то в сторону пиписьки.
   – Тут у меня это… почти что ничего, – вздохнула я. – Давайте я в другой раз приду.
   – Другого раза не будет. Сейчас садитесь и отвечайте свой билет. Без подготовки.
   Предчувствовавшая исход аудитория томительно вздыхала: еще десять минут назад они вперли меня внутрь и задвинули стул, «чтобы не выпала».
   – А я и без подготовки запросто.
   Я села за стол и, как и полагается убогим, начала молоть какую-то фигню и отчаянно жестикулировать.
   Потока сознания хватило аж на две с половиной минуты. За это время препод несколько раз сморщился, пару раз чихнул и даже достал платок, чтобы вытереть пот со лба. Галерка стенала, передние парты что-то нашептывали, и в какой-то момент мне начало казаться, что сейчас я реально сдохну на этом стуле и это будет самая идиотская смерть на свете.
   – Так. Прекратите! – Препод не выдержал первым. – Вы вообще хоть что-то знаете? Ну хоть что-нибудь?
   – Вообще…
   И мир поплыл. Аудитория, парты, столы – все смешалось в какую-то непонятную серую массу. Остались только я, луч света из окна и шарик тополиного пуха, мечущийся в воздухе. Когда предметов мало, все так просто – вещи, люди и события сразу же становятся на свои места.
   «Он меня бросит, – подумала я. – Я не смогу жить с человеком, устраивающим скандал из-за раковины. Все это кончится, и кончится больно, потому что всегда больно, когда одна. И мне придется устраивать жизнь заново. И незачем было пить и хорохориться. Я не знаю билет, а старый козел не допустит пересдачи. Мама расстроится и не пустит на юг. А на юге сейчас уже, наверное, клубника, которая с запахом, и шашлык, и зелень. И чертов пух этот перед носом летает – и так вся в аллергии, чертова жизнь, ну почему все так случается?..»
 
   И вот я сижу, думаю черт знает о чем и слежу за этим пухом, как ненормальная, – ну бывает так, на глаза попал… Слежу-думаю-думаю-слежу, а пушинку все относит куда-то в сторону, относит, и наконец она оказывается в непосредственной близости от физиономии преподавателя.
   Дальнейшее мне рассказывали, давясь от смеха и улюлюкая, уже с обратной стороны аудитории, куда меня немедленно и выставили.
   Как говорят, на риторический вопрос «Хоть что-нибудь знаете?» я долго-долго и некрасиво молчала, после чего вдруг подскочила и с воплем «Чуки-камата» хлопнула двумя руками прямо перед самым преподавательским носом (0, 5 сантиметра, если быть точной). Деда снесло метров на семь в другой конец аудитории, и он немедленно приобрел тембр кастрата. После меня экзамен приняли еще у двух человек, у остальных же просто собрали зачетки, поставили пять и отпустили.
   Что любопытно, в своих измышлениях я ошиблась всего один раз. Про пересдачу. Когда мне вынесли заветную книжонку, там был «отл.». Во всем остальном не ошиблась. И Бог с ним.
 
   И вот столько лет прошло, а я все думаю: тот пух, который я ловила, – был ли вообще? Пожалуй, надо спросить у коня. Тем более что и случай скоро представится. Успехов.

МИРУ – ВОЙНА

   Я объявляю войну этому миру. У мира все-все есть, а у меня ничего. Даже кроссовок. Мир фотографирует почки, пишет пространные тексты о низменном, постит сиськи и вообще живет себе в три горла, а я плакаю без обуви, и жгучие мои слезы падают в горшок с суккулентами.
   Как это всегда и бывает, никто не хочет сочувствовать сироте.
   – У тебя сто пять пар этих кроссовок, – нагло врет мне мама и улыбается.
   Врет, потому что у меня всего один раздолбанный «Найк», нагло, оттого что негодяйка, а улыбается, конечно же, из вредности. Ну а я тоже не дура, каждая гадость будет записана в блокнотик и непременно всплывет. Дристящую ласточку ей подарю вместо смартфона. Ей-богу, подарю.
 
   Мушш… Мушш мог бы быть составителем энциклопедии юных сурков – знает кучу всякой ненужной херни, но ни в жисть не скажет ничего путного.
   – Ну как-нибудь купим… на днях.
   Как же, как же… Представляю себе… Костыль с гравировкой «Сдохни, старая сука», пару упаковок нафталина для моли и кроссовки: ничего, что тебе уже девяносто, зато ногам удобно будет.
   Дима! Мне двадцать. У меня тридцать два зуба. На улице семнадцать градусов тепла. И кроссовки мне нужны сейчас-черт-возьми-всех-порежу-убью-тупым-ножом-засуну-в-жопу-кактус-немедленно!!!
   (Для страждущих сообщить, что в семнадцать градусов следует ходить в босоножках, отвечаю: от босоножек я тоже не откажусь.)
 
   Сын. Чуден сын мой. Вчерась говорю:
   – Пойдем, малышовочка, маме ботиночки посмотрим.
   – Никачу ботиночек, – отвечает малышовочка. – Кипи машинку.
   – Ладно, – говорю, – куплю машину, а заодно ботиночки погляжу.
   Заходим в магазин, беру в руку правый калош, а левым тут же по хребтине получаю.
   – Это не машинка! – визжит дитя и заново замахивается. – Кипи машинку!
   – Как же, – говорю, – деточка, я без обуви-то буду?
   – Никак, – отвечает, и во взгляде отчетливо чудится, что плевал он на меня и ссал на мою могилу.
   Про прочих родственников даже подумать страшно. Уж не знаю отчего, но большая часть моей семьи свято верит в то, что если собрать всю мою обувь и продать ее, то на вырученные деньги можно купить ракету и умыкнуть на Марс.
   Ракету… киску дохлую и ту не сторгуете, адеоты…

***

   А все это отчего? Оттого что мироустройство в корне неправильное, и нет в этом мироустройстве места для босых барышень. Мне вообще не везет. Или магазин закрыт, или нет подходящего размера, или продавщица такая дура, что впору и правда босой остаться. Вот, например, вчера, с Фасолием, вместо того чтобы, тряся жопой, нести требуемую пару, тетенька принялась интересоваться, отчего же я даю ребенку шоколад.
   – Простите, стрихнин забыли дома, – томно ответила ей я.
   – Но мама казала, еще купит, – пояснил Фасолий, вытирая шоколадные пальцы о «примерочный» стул.