Лицо Боби было жестким, я бы сказал - даже страшноватым.
За период короткого знакомства мне казалось иногда, что чикагский шеф как бы сошел с ранних картин Нормана Рокуэлла, живописавшего почти три четверти века быт Америки. Не раз рисовал он добродушных, сильных, подтянутых полицейских рядом с любознательными и восхищенными мальчишками… Нет, Боби был совсем другим при исполнении служебных обязанностей. В одной из последних работ Рокуэлла четыре охранника ведут черную первоклассницу к школьным дверям мимо разъяренной толпы расистов (такой случай действительно был в Алабаме). Толпа на холсте не присутствует, не видны лица охранников, но их напряженные позы, шаг десантников, руки, готовые в любую минуту выхватить оружие, точно рисуют образ полицейского в самый напряженный момент. На стене - кровавое пятно от брошенного помидора.
Точно такое лицо сейчас у Боби. Неприятное выражение. Как будто он чует близкую кровь и сдерживает себя изо всех сил, чтобы предостеречь насилие.
Процессию замыкает Гари.
– Поднимите всех наверх и отправьте! - велел ему шеф.
– Теперь им отобьют легкие, печень… все… Так, шеф? - сказал Голдрин.
Шеф повернулся к нему.
– Теперь их, скорее всего, присудят к электрическому стулу…
Лицо Голдрина посерело. В эту минуту он искренне ненавидел Боби.
– В нашей стране, шеф, самый высокий процент смертных приговоров - это вам хорошо известно. Причем за счет негров. Вы увеличили этот позорный счет! Я всегда предполагал, что у вас стальное, стандартное сердце полицейского.
– Я свою работу, Голдрин, закончил, - пробурчал Боби. - Вы можете поступать, как вам угодно.
– Я иду спасать их от вашей Америки.
Голдрин с достоинством удалился, кивнув головой Марии. Она была бледна. Я предложил ей бокал вина, чтобы снять напряжение.
Объяснять сложную ситуацию отношений не было времени.
Последний кадр. Я сел напротив шефа полиции, поднял камеру.
– И все же, Боби, почему именно они? Как вы узнали, если не секрет?
– От вас, Бари, у меня нет секретов. И не будет! - Глаза Боби смеялись: наступила его звездная минута - минута настоящего отдыха… - Я проверил профессии всех, кто находится в Большом Джоне, и обнаружил крупного, несмотря на молодость, физика-ядерщика. Не менее знаменитого под другим именем в мире искусств!.. Да, да, Бари, это он самый - Эдинтон! Так что джаз-оркестр "Джони" под управлением Рэма Эдинтона и террористическая группа "Адская кнопка" - одна и та же компания. Дальше вы знаете сами.
Я поблагодарил шефа полиции, попросил его выделить человека, который отправил бы пленки на телестудию. Репортаж "Большой Джон, Чикаго" был завершен.
– Не беспокойтесь, Бари, - добродушно пообещал шеф. - Я продержусь не меньше часа в полной изоляции от гангстеров пера. Вы выйдете в эфир первым…
В номере я запаковал и вручил полицейскому пленки, дал телеграмму сэру Крису во "Всемирные новости". Через час, а то и раньше они могут начинать трансляцию репортажа через Би-Би-Си на весь мир.
Когда поднялся в ресторан, то заметил какую-то растерянность за столом.
Мария бросилась навстречу.
– Джон… Эдди… - Рыдания мешали ей говорить.
– Что? - резко спросил я.
– Неприятные известия, Бари, - услышал я голос Боби. - Эдди в больнице. Он, видимо, получил травму на тренировке. Сейчас все выясним… Не волнуйтесь.
После этих слов мне стало страшно.
– Немедленно летим в Голливуд. - Я взял под локоть Марию. - Успокойся… Спускайся вниз. Я на минуту - за вещами.
– Я провожу вас, - предложил Марии Нэш.
– Машину для мистера Бари! - сказал шеф официанту.
– Такси ожидает у входа, - почти тут же доложил официант и протянул Нэшу бумажку с номером.
Они ушли с Марией.
Я заскочил к себе - конечно, не за вещами, а позвонить в Голливуд. Схватил трубку. Боби из-за моей спины надавил пальцем рычаг.
– Не надо, Джон. Вот адрес больницы… Чувствует он себя неважно…
Я застыл, боясь обернуться.
– Он жив?
– Жив.
Здесь у меня случился провал в памяти. Впервые в жизни - абсолютная дыра в голове. Дальше помню каждый миг так отчетливо, будто видел тысячу раз пленку.
Мы идем быстрым шагом через пустой вестибюль. На плече камера, в руке - плащ Марии.
Я ускоряю шаг. Оглядываюсь на Боби: не отстает?
Вертящаяся дверь.
Пустое пространство, наполненное ветром.
У тротуара небольшая толпа вокруг такси.
Я бегу к толпе.
Люди оглядываются, расступаются.
Машина странно скособочена. Багажник словно вскрыт консервным ножом. Осколки стекла на асфальте.
– Мария! - кричу я и рву изо всех сил дверцу.
Кто-то ломом поддевает заклинившийся замок.
Мария лежит на заднем сиденье. Глаза ее открыты. В них застыли удивление и горечь. Лоб чистый и холодный. Кругом кровь.
Я снимаю.
Снимаю убитую жену.
Снимаю убитых шофера и Нэша. Руки мои в крови.
Боже мой, за что?..
Мария не должна быть здесь! И Нэш тоже… Здесь должен быть я! За что же их?
Как я не догадался? "Машина для мистера Бари…" Такси у дверей. Бомба - в багажнике.
Я беру Марию на руки, несу в Большой Джон.
ЭДДИ
Глава двадцатая
За период короткого знакомства мне казалось иногда, что чикагский шеф как бы сошел с ранних картин Нормана Рокуэлла, живописавшего почти три четверти века быт Америки. Не раз рисовал он добродушных, сильных, подтянутых полицейских рядом с любознательными и восхищенными мальчишками… Нет, Боби был совсем другим при исполнении служебных обязанностей. В одной из последних работ Рокуэлла четыре охранника ведут черную первоклассницу к школьным дверям мимо разъяренной толпы расистов (такой случай действительно был в Алабаме). Толпа на холсте не присутствует, не видны лица охранников, но их напряженные позы, шаг десантников, руки, готовые в любую минуту выхватить оружие, точно рисуют образ полицейского в самый напряженный момент. На стене - кровавое пятно от брошенного помидора.
Точно такое лицо сейчас у Боби. Неприятное выражение. Как будто он чует близкую кровь и сдерживает себя изо всех сил, чтобы предостеречь насилие.
Процессию замыкает Гари.
– Поднимите всех наверх и отправьте! - велел ему шеф.
– Теперь им отобьют легкие, печень… все… Так, шеф? - сказал Голдрин.
Шеф повернулся к нему.
– Теперь их, скорее всего, присудят к электрическому стулу…
Лицо Голдрина посерело. В эту минуту он искренне ненавидел Боби.
– В нашей стране, шеф, самый высокий процент смертных приговоров - это вам хорошо известно. Причем за счет негров. Вы увеличили этот позорный счет! Я всегда предполагал, что у вас стальное, стандартное сердце полицейского.
– Я свою работу, Голдрин, закончил, - пробурчал Боби. - Вы можете поступать, как вам угодно.
– Я иду спасать их от вашей Америки.
Голдрин с достоинством удалился, кивнув головой Марии. Она была бледна. Я предложил ей бокал вина, чтобы снять напряжение.
Объяснять сложную ситуацию отношений не было времени.
Последний кадр. Я сел напротив шефа полиции, поднял камеру.
– И все же, Боби, почему именно они? Как вы узнали, если не секрет?
– От вас, Бари, у меня нет секретов. И не будет! - Глаза Боби смеялись: наступила его звездная минута - минута настоящего отдыха… - Я проверил профессии всех, кто находится в Большом Джоне, и обнаружил крупного, несмотря на молодость, физика-ядерщика. Не менее знаменитого под другим именем в мире искусств!.. Да, да, Бари, это он самый - Эдинтон! Так что джаз-оркестр "Джони" под управлением Рэма Эдинтона и террористическая группа "Адская кнопка" - одна и та же компания. Дальше вы знаете сами.
Я поблагодарил шефа полиции, попросил его выделить человека, который отправил бы пленки на телестудию. Репортаж "Большой Джон, Чикаго" был завершен.
– Не беспокойтесь, Бари, - добродушно пообещал шеф. - Я продержусь не меньше часа в полной изоляции от гангстеров пера. Вы выйдете в эфир первым…
В номере я запаковал и вручил полицейскому пленки, дал телеграмму сэру Крису во "Всемирные новости". Через час, а то и раньше они могут начинать трансляцию репортажа через Би-Би-Си на весь мир.
Когда поднялся в ресторан, то заметил какую-то растерянность за столом.
Мария бросилась навстречу.
– Джон… Эдди… - Рыдания мешали ей говорить.
– Что? - резко спросил я.
– Неприятные известия, Бари, - услышал я голос Боби. - Эдди в больнице. Он, видимо, получил травму на тренировке. Сейчас все выясним… Не волнуйтесь.
После этих слов мне стало страшно.
– Немедленно летим в Голливуд. - Я взял под локоть Марию. - Успокойся… Спускайся вниз. Я на минуту - за вещами.
– Я провожу вас, - предложил Марии Нэш.
– Машину для мистера Бари! - сказал шеф официанту.
– Такси ожидает у входа, - почти тут же доложил официант и протянул Нэшу бумажку с номером.
Они ушли с Марией.
Я заскочил к себе - конечно, не за вещами, а позвонить в Голливуд. Схватил трубку. Боби из-за моей спины надавил пальцем рычаг.
– Не надо, Джон. Вот адрес больницы… Чувствует он себя неважно…
Я застыл, боясь обернуться.
– Он жив?
– Жив.
Здесь у меня случился провал в памяти. Впервые в жизни - абсолютная дыра в голове. Дальше помню каждый миг так отчетливо, будто видел тысячу раз пленку.
Мы идем быстрым шагом через пустой вестибюль. На плече камера, в руке - плащ Марии.
Я ускоряю шаг. Оглядываюсь на Боби: не отстает?
Вертящаяся дверь.
Пустое пространство, наполненное ветром.
У тротуара небольшая толпа вокруг такси.
Я бегу к толпе.
Люди оглядываются, расступаются.
Машина странно скособочена. Багажник словно вскрыт консервным ножом. Осколки стекла на асфальте.
– Мария! - кричу я и рву изо всех сил дверцу.
Кто-то ломом поддевает заклинившийся замок.
Мария лежит на заднем сиденье. Глаза ее открыты. В них застыли удивление и горечь. Лоб чистый и холодный. Кругом кровь.
Я снимаю.
Снимаю убитую жену.
Снимаю убитых шофера и Нэша. Руки мои в крови.
Боже мой, за что?..
Мария не должна быть здесь! И Нэш тоже… Здесь должен быть я! За что же их?
Как я не догадался? "Машина для мистера Бари…" Такси у дверей. Бомба - в багажнике.
Я беру Марию на руки, несу в Большой Джон.
ЭДДИ
Глава девятнадцатая
Гроб с Марией летел в Европу.
Я летел в Лос-Анджелес, к Эдди.
Телеграммы, поступавшие на самолет во время рейса, свидетельствовали, что Эдди борется за жизнь.
В больнице сначала я не узнал сына - увидел как бы восковую копию лица, бинты и гипс. У него были десятки переломов, сотрясение мозга; врачи опасались за позвоночник.
– Доктор, - сказал я врачу, оставшись с ним наедине, - я не пожалею никаких денег…
Он посмотрел на меня так, что я запнулся, забыл конец фразы. Наверное, о деньгах в этих стенах говорят все.
– Господин Бари, - спокойно ответил врач, - я надеюсь, что молодой организм победит… Но вы должны быть готовы к последствиям аварии.
Я готов. Готов, если потребуется, носить Эдди на руках.
Сын - это все, что у меня осталось.
– Он замечательный, настоящий герой, - накинулся на меня в коридоре худющий юноша.
– Кто вы? - спросил я.
– Я - его лучший друг… Простите, Гастон Эрве, - представился юноша.
Гастон был пилотом того самолета, из которого Эдди прыгал в копну сена. Наверное, в молодости закономерно становиться друзьями за несколько дней. Эрве описал все, что произошло со дня их знакомства. Тренировки проходили благополучно: Эдди открывал люк и прыгал из низко летящего самолета. Француз Гастон восхищался его мужеством.
– Понимаете, я виноват! - Гастон чуть не плакал, стуча кулаком в худую грудь. - Он почему-то замешкался, я кричу: "Прыгай!.." Он опоздал на какую-то долю секунды!
– Ты не виноват, - сказал я ему. - Не надо было затевать вообще это дело.
– А пара миллионов? - пробормотал Гастон. - Они на дороге не валяются…
Я ничего не ответил.
Он смутился, вспомнив, что жив и здоров, растерялся, не соображая, сколько же стоит подлинная человеческая жизнь.
Эдди так и не пришел в сознание, пока я находился в больнице.
Похоронили Марию на нашем мюнхенском кладбище, рядом с отцом. Народу было немного, в основном родственники.
Прилетел из Чикаго в черном котелке Боби. Я был ему благодарен за этот знак внимания.
– А где похоронили Нэша? - спросил я.
– В Дублине. Так решили отец и мать. Нэш был холостяком.
– Боби, отправьте, пожалуйста, телеграмму родителям от моего имени.
– Хорошо, Джон.
"Нэш, бедняга, ты так и не успел понять, что случилось. Не успел передать в номер свой последний репортаж. Это сделал за тебя я… Я, который должен быть рядом с Марией… Прости, Нэш…"
Боби выразительно кашлянул, вырывая меня из круга мыслей.
– Что, старина?
– Если вы разрешите, Бари, я найду их… - Голос его был строг.
Я хотел ответить, что справлюсь сам, но у меня перехватило дыхание, забилось сердце. Я увидел искореженную машину со вскрытым консервным ножом багажником.
– Я их найду независимо от хода следствия, - продолжал негромко Боби. - Вы понимаете меня? Вы мне доверяете, Джон?
– Спасибо. - Я целиком доверял Боби. - Буду ждать…
Стояли последние дни осени. Ветер гнал по асфальту хрустящие листья. Казалось, что навстречу бежит стая безумных мышей.
Участок привели в порядок. Поставили гранитную плиту с одним словом: "Мария". Вокруг посадили десяток рябин с тяжелыми красными гроздьями. Ты не видишь этого, Мария… Я не умею, как ты, изобретать прекрасное, но постепенно учусь у тебя. И буду учиться до конца своих дней.
Эдди был еще в больнице. Ввалившиеся черные глаза - на исхудалом лице остались одни глаза, - казалось, спрашивали: почему она, а не ты?
– Расскажи подробно, как это случилось, - всякий раз задавал он один и тот же вопрос.
Я повторял, стараясь быть точным, отпечатывая слова, как следы на снегу, ступая осторожно след в след.
Он обычно молчал, лежа с закрытыми глазами; я чувствовал, что Эдди не пропускает ни слова, прокручивая про себя всю картину - кадр за кадром. Единственный, о ком я не упоминал, был Аллен. Эдди словно не замечал логического провала.
– Повтори, - иногда перебивал он, - что делал этот тип…
Я повторял про какого-нибудь типа… И до конца не мог понять, какие подробности интересуют Эдди - технические или психологические.
– А ты? Ты-то как? - спросил я однажды. - Гастон мне говорил, но ведь он был за штурвалом…
Эдди поморщился:
– Просто трюк не удался…
Он опять замкнулся в себе.
Я стал рассказывать о доме, но пустой дом не интересовал сына.
Тогда я упомянул, что стал недавно владельцем "Телекатастрофы". Эдди оживился! Как это так? Томас Бак, видимо, потерял не только интерес к телебизнесу, но и лучшие свои кадры; к тому же он занялся военной коммерцией. Через своего адвоката он уступил мне права на зачахшую фирму за несколько миллионов. Не знаю, что побудило меня согласиться на сделку. Быть может, желание напомнить Баку, что я всегда был истинным хозяином "Телекатастрофы", производителем ее материальных и моральных ценностей.
– Ты снова будешь снимать? - Эдди даже попытался приподняться на подушке.
– Во всей фирме будет один репортер. Остальные - технический персонал.
– Этот репортер, конечно, ты.
– Конечно, я.
– И будешь снова летать в самые опасные места?
– Да.
– Будешь брать иногда меня с собой?
– С удовольствием.
И снова я уловил его немой вопрос: "Почему здесь ты, а не она?.."
Он вернулся домой в коляске. Врачи сказали, что Эдди не встанет больше на ноги, и он это знал.
Он вел себя, как мальчишка, окунувшийся в детство. Катил на резиновых шинах из комнаты в комнату и все спрашивал:
– А за этой дверью что?
– Спальная.
– Помнишь, я прогонял тебя с постели, а ты очень сердился.
– Но не очень, Эдди…
– Сердился, я знаю. - Он хрипло рассмеялся. - А здесь мы, кажется, играли в футбол?
– Да. Ты забил мне два гола.
– Три.
– Верно, три…
– Конечно, три… Неужели это У-у? - Эдди только что обратил внимание на маленького друга, который послушно топал за коляской. - Поди сюда, дружище! На, угощайся!
Он вынул из кармана горсть таблеток, протянул слоненку.
Тот взял осторожно с ладони хоботком и, принюхавшись, положил незаметно на стол.
Но Эдди уже забыл об У-у.
– Спусти меня, - попросил он. - Что-то прохладно.
Я обхватил коляску и отнес на первый этаж, к камину. Как легка была эта коляска вместе с сыном! Электромотор за спиной Эдди довез его до горевшего камина.
Я не узнавал его, вообще не мог понять, что этот человек с длинными волосами, пучковатой растительностью на подбородке, сломленный пополам собственным упрямством, усаженный навсегда в коляску, - этот поглощающий огромными блестящими глазами огонь очень странный юноша и есть мой сын. Но вдруг что-то неожиданно сработало внутри него, я услышал знакомый Голос, увидел не инвалида, а маленького Эдди.
– Расскажи, пожалуйста, какая была она…
Какая?
Я вспомнил письма Марии, которые нашел недавно в ее столе, приводя в порядок дом. Пачку неотправленных писем. Они были написаны двадцать с лишним лет назад, когда мы были рядом. Написаны мне. И не отправлены до сих пор.
"Милый, - писала Мария, - я счастлива, как никогда. Мы отправляемся в свадебное путешествие, и я хочу рассказать все, что думаю о нашей будущей жизни, потому что боюсь сказать вслух то, о чем мечтаю…"
Я принес письма Марии, стал читать их Эдди.
"Впервые в жизни рядом со мной человек, который не отстает от меня ни на шаг. Днем и ночью. Я в Риме, и он в Риме, я в море, и он в море, я на Олимпе, и он на Олимпе… Это, конечно, ты. Прости, я немного смущена новизной положения. Мне надо просто привыкнуть к тебе".
Мы бродили по свету, как студенты в каникулы: куда глядят глаза, на чем придется. С нашими скромными средствами это было естественно. Мы осматривали мир перед тем, как его завоевать.
От Мюнхена до Рима добрались на попутных машинах. В горах любовались восходом. Всю ночь ходили по Риму. И вырвались в море - к берегам древней Эллады.
Мягкая зеленая долина похожа на заброшенный сад. Мраморные колонны торчат из зелени, лежат, как поверженные колоссы, на траве. Холмы внезапно обрываются. Долину стережет голая мрачная гора, упирающаяся в небеса. Гора далеко от нас. Мы на дне зеленой чаши, накрытые сверху ярко-синей прозрачной крышей.
– Это и есть Олимп? - спрашивает сияющая Мария, косясь на гору. - Где же боги?
– Дыши глубже, - говорю я. - Они только что были здесь, пили амброзию. Чувствуешь?
Воздух такой ароматный, что его можно пить пригоршнями.
Я пью живительный нектар из ладоней Марии, она - из моих. Мария пристально оглядывает снежные вершины, словно на одной из них вот-вот может появиться сам Зевс. Хоть раз в жизни его надо увидеть! Если к вершинам небес, напомнил я Марии, прикрепить золотой канат и все боги возьмутся за него, они не пересилят Зевса, не опустят его на землю. А Зевс, если захочет, поднимет их всех вместе с землей вверх и привяжет к скалам Олимпа. Опасайтесь, боги: Зевс вспыльчив, а гнев его страшен!
– Мне кажется, он сегодня в очень хорошем настроении, - говорит Мария.
– Просто он занят делом, - поясняю я. - На золотых весах взвешивает судьбы людей и определяет одним счастье, другим несчастье.
– Нам, пожалуйста, счастье, господин Зевс, - обращается Мария к вершинам Олимпа. - Давай останемся здесь навсегда. Может, мы и в самом деле станем бессмертными.
Но даже такая заманчивая перспектива казалась нам чересчур практичной. Что-то было в ней от обмана, наживы, тщеславия - всех тех мелких желаний, которые в конце концов овладевают людьми. У нас была общая цель с человечеством: познать безграничный, меняющийся мир.
Как мы смеялись над стариком Гештом, который, угощая нас ужином в одном из греческих ресторанчиков, старательно подсчитывал, какое вино дешевле. Он и тогда казался нам стариком - еще при первой встрече. А вино все было дешевое, и вокруг звучала музыка, люди так естественно, искренне и непринужденно, забыв обо всем, погружались в песню, что мы непрерывно хохотали над нашим горбоносым покровителем. Мы не подозревали тогда, что это один из денежных королей, экономивший на каждой мелочи. В конце концов, он не мог не заметить наших издевательств и сказал, уперев длинный палец в звездное небо:
– Молодые люди, сейчас вы, возможно, этого не поймете, но каждый сэкономленный у Гешта цент кормит тысячи рабочих. Я хотел бы знать: что вы желаете от жизни, что можете предложить полезного в противовес мне?..
Мы с Марией кратко изложили свои планы.
– Я могу предоставить вам любую роль в Голливуде, - сказал Гешт Марии, слишком пристально разглядывая ее.
– Я не собираюсь быть актрисой. - Мария вспыхнула.
– Любую роль, - продолжал Гешт, - пока я не продал акции двух кинокомпаний…
– Считайте, что продали и уже вложили в более выгодное дело, - вмешался я не совсем вежливо.
– А вашу фирму я куплю, - Гешт повернулся ко мне, - когда она станет известной.
Мария засмеялась:
– Нельзя купить то, чего нет, Гешт.
– Даже если очень хочется, Гешт, - добавил я.
И мы хором закончили:
– Экономьте, Гешт!
Гешт махнул официанту и заказал самое дорогое вино и десерт.
– Отныне вы мои должники! - объявил он сердито. - Я транжирю деньги, не понимая, зачем мне это…
Он и в самом деле записал нас в должники: каждый раз при встрече напоминал о невольном расходе. Наверное, надеется получить солидные проценты за эти двадцать с лишним лет. Как мы смеялись над ним в тот вечер!
"Милый мой, меня страшит твоя "Телекатастрофа", - писала в одном из писем Мария. - Ты хочешь состязаться с самим Зевсом, делать репортажи о его громах и молниях. Но он же страшен в своем гневе, ты сам говорил. Вспомни Прометея. Я столько раз перечитывала Эсхила. Вот строки последнего монолога Прометея:
Земля закачалась,
Гром грохочет, в глубинах ее глухим
Отголоском рыча. Сверкают огнем
Волны молний. Вихри взметают пыль
К небу. Ветер на ветер идет стеной,
И сшибаются, встретившись, и кружат,
И друг другу навстречу, наперерез
Вновь несутся. И с морем слился эфир.
Это явно Зевса рука меня
Буйной силой силится запугать.
Через три строки трагедия кончается авторской ремаркой: "Удар молнии. Прометей проваливается под землю".
Зачем тебе это, Джон? Ведь именно к нам Зевс в то утро был так добр… Тебе не страшно за меня?.."
Последнюю фразу я проглотил. Оглянулся с тревогой на Эдди. Он полусидел-полулежал в каталке с закрытыми глазами.
Внезапная мысль поразила меня: неужели именно тогда все началось? Отъезды Марии, мои броски из одного конца света в другой, одиночество Эдди… Неужели все случившееся - вызов террористов жителям небоскреба, приезд Марии, взрыв машины, - было запрограммировано со дня рождения "Телекатастрофы"? Неужели Мария все это предчувствовала?
Еще одна строка удивительна в письме: "У нас будет ребенок, Джон. Сын".
О сыне мы говорили иногда целыми ночами. Рисовали его будущее. Распределяли роли. Я никак не мог представить его лицо. Видел лишь фигурку в клетчатом пальто - и все. Наверное, потому, что сам носил в детстве серое клетчатое пальто.
– Слушай, - сказал Эдди, когда я закончил письмо, - ты не мог бы показать свой последний репортаж?
– Не могу. У меня нет пленки, - соврал я.
– Жаль. Спокойной ночи, отец! - Он покатил к себе.
Ночью меня разбудил крик.
С Эдди случился приступ.
Медсестра, встретившая меня на пороге, с испугом указала на разбитый телевизор. Я сразу понял: Эдди отыскал репортаж и смотрел его.
– Рожи! - кричал Эдди, извиваясь в кресле. - Черные рожи! Они убили мать!
– Успокойте его! - сказал я сестре.
Мы провели ночь возле Эдди. Он то и дело вскрикивал, начинал тяжко дышать, пытался вскочить. Без матери я никак не мог успокоить его: не знал нужных слов, прикосновений, всего, что требуется заболевшему мужчине.
Наконец я задремал. И тотчас пробудился.
Вот он: я увидел своего врага и покровителя - Зевса!
Он сидел на золотом троне, головой упираясь в потолок, плечами занимая всю стену. В вытянутой левой руке держит богиню Победы, правой оперся о жезл с золотым орлом. Золотой плащ прикрывает бедра и ноги, обнажает мощную грудь великана. Буйные кудри, перехваченные золотым оливковым венком, обрамляют полное величия, красоты и покоя лицо.
Человек-бог пристально смотрит на меня.
Я вскакиваю с места, и статуя Фидия, одно из семи чудес света, превращается в дремлющую сиделку.
Я летел в Лос-Анджелес, к Эдди.
Телеграммы, поступавшие на самолет во время рейса, свидетельствовали, что Эдди борется за жизнь.
В больнице сначала я не узнал сына - увидел как бы восковую копию лица, бинты и гипс. У него были десятки переломов, сотрясение мозга; врачи опасались за позвоночник.
– Доктор, - сказал я врачу, оставшись с ним наедине, - я не пожалею никаких денег…
Он посмотрел на меня так, что я запнулся, забыл конец фразы. Наверное, о деньгах в этих стенах говорят все.
– Господин Бари, - спокойно ответил врач, - я надеюсь, что молодой организм победит… Но вы должны быть готовы к последствиям аварии.
Я готов. Готов, если потребуется, носить Эдди на руках.
Сын - это все, что у меня осталось.
– Он замечательный, настоящий герой, - накинулся на меня в коридоре худющий юноша.
– Кто вы? - спросил я.
– Я - его лучший друг… Простите, Гастон Эрве, - представился юноша.
Гастон был пилотом того самолета, из которого Эдди прыгал в копну сена. Наверное, в молодости закономерно становиться друзьями за несколько дней. Эрве описал все, что произошло со дня их знакомства. Тренировки проходили благополучно: Эдди открывал люк и прыгал из низко летящего самолета. Француз Гастон восхищался его мужеством.
– Понимаете, я виноват! - Гастон чуть не плакал, стуча кулаком в худую грудь. - Он почему-то замешкался, я кричу: "Прыгай!.." Он опоздал на какую-то долю секунды!
– Ты не виноват, - сказал я ему. - Не надо было затевать вообще это дело.
– А пара миллионов? - пробормотал Гастон. - Они на дороге не валяются…
Я ничего не ответил.
Он смутился, вспомнив, что жив и здоров, растерялся, не соображая, сколько же стоит подлинная человеческая жизнь.
Эдди так и не пришел в сознание, пока я находился в больнице.
Похоронили Марию на нашем мюнхенском кладбище, рядом с отцом. Народу было немного, в основном родственники.
Прилетел из Чикаго в черном котелке Боби. Я был ему благодарен за этот знак внимания.
– А где похоронили Нэша? - спросил я.
– В Дублине. Так решили отец и мать. Нэш был холостяком.
– Боби, отправьте, пожалуйста, телеграмму родителям от моего имени.
– Хорошо, Джон.
"Нэш, бедняга, ты так и не успел понять, что случилось. Не успел передать в номер свой последний репортаж. Это сделал за тебя я… Я, который должен быть рядом с Марией… Прости, Нэш…"
Боби выразительно кашлянул, вырывая меня из круга мыслей.
– Что, старина?
– Если вы разрешите, Бари, я найду их… - Голос его был строг.
Я хотел ответить, что справлюсь сам, но у меня перехватило дыхание, забилось сердце. Я увидел искореженную машину со вскрытым консервным ножом багажником.
– Я их найду независимо от хода следствия, - продолжал негромко Боби. - Вы понимаете меня? Вы мне доверяете, Джон?
– Спасибо. - Я целиком доверял Боби. - Буду ждать…
Стояли последние дни осени. Ветер гнал по асфальту хрустящие листья. Казалось, что навстречу бежит стая безумных мышей.
Участок привели в порядок. Поставили гранитную плиту с одним словом: "Мария". Вокруг посадили десяток рябин с тяжелыми красными гроздьями. Ты не видишь этого, Мария… Я не умею, как ты, изобретать прекрасное, но постепенно учусь у тебя. И буду учиться до конца своих дней.
Эдди был еще в больнице. Ввалившиеся черные глаза - на исхудалом лице остались одни глаза, - казалось, спрашивали: почему она, а не ты?
– Расскажи подробно, как это случилось, - всякий раз задавал он один и тот же вопрос.
Я повторял, стараясь быть точным, отпечатывая слова, как следы на снегу, ступая осторожно след в след.
Он обычно молчал, лежа с закрытыми глазами; я чувствовал, что Эдди не пропускает ни слова, прокручивая про себя всю картину - кадр за кадром. Единственный, о ком я не упоминал, был Аллен. Эдди словно не замечал логического провала.
– Повтори, - иногда перебивал он, - что делал этот тип…
Я повторял про какого-нибудь типа… И до конца не мог понять, какие подробности интересуют Эдди - технические или психологические.
– А ты? Ты-то как? - спросил я однажды. - Гастон мне говорил, но ведь он был за штурвалом…
Эдди поморщился:
– Просто трюк не удался…
Он опять замкнулся в себе.
Я стал рассказывать о доме, но пустой дом не интересовал сына.
Тогда я упомянул, что стал недавно владельцем "Телекатастрофы". Эдди оживился! Как это так? Томас Бак, видимо, потерял не только интерес к телебизнесу, но и лучшие свои кадры; к тому же он занялся военной коммерцией. Через своего адвоката он уступил мне права на зачахшую фирму за несколько миллионов. Не знаю, что побудило меня согласиться на сделку. Быть может, желание напомнить Баку, что я всегда был истинным хозяином "Телекатастрофы", производителем ее материальных и моральных ценностей.
– Ты снова будешь снимать? - Эдди даже попытался приподняться на подушке.
– Во всей фирме будет один репортер. Остальные - технический персонал.
– Этот репортер, конечно, ты.
– Конечно, я.
– И будешь снова летать в самые опасные места?
– Да.
– Будешь брать иногда меня с собой?
– С удовольствием.
И снова я уловил его немой вопрос: "Почему здесь ты, а не она?.."
Он вернулся домой в коляске. Врачи сказали, что Эдди не встанет больше на ноги, и он это знал.
Он вел себя, как мальчишка, окунувшийся в детство. Катил на резиновых шинах из комнаты в комнату и все спрашивал:
– А за этой дверью что?
– Спальная.
– Помнишь, я прогонял тебя с постели, а ты очень сердился.
– Но не очень, Эдди…
– Сердился, я знаю. - Он хрипло рассмеялся. - А здесь мы, кажется, играли в футбол?
– Да. Ты забил мне два гола.
– Три.
– Верно, три…
– Конечно, три… Неужели это У-у? - Эдди только что обратил внимание на маленького друга, который послушно топал за коляской. - Поди сюда, дружище! На, угощайся!
Он вынул из кармана горсть таблеток, протянул слоненку.
Тот взял осторожно с ладони хоботком и, принюхавшись, положил незаметно на стол.
Но Эдди уже забыл об У-у.
– Спусти меня, - попросил он. - Что-то прохладно.
Я обхватил коляску и отнес на первый этаж, к камину. Как легка была эта коляска вместе с сыном! Электромотор за спиной Эдди довез его до горевшего камина.
Я не узнавал его, вообще не мог понять, что этот человек с длинными волосами, пучковатой растительностью на подбородке, сломленный пополам собственным упрямством, усаженный навсегда в коляску, - этот поглощающий огромными блестящими глазами огонь очень странный юноша и есть мой сын. Но вдруг что-то неожиданно сработало внутри него, я услышал знакомый Голос, увидел не инвалида, а маленького Эдди.
– Расскажи, пожалуйста, какая была она…
Какая?
Я вспомнил письма Марии, которые нашел недавно в ее столе, приводя в порядок дом. Пачку неотправленных писем. Они были написаны двадцать с лишним лет назад, когда мы были рядом. Написаны мне. И не отправлены до сих пор.
"Милый, - писала Мария, - я счастлива, как никогда. Мы отправляемся в свадебное путешествие, и я хочу рассказать все, что думаю о нашей будущей жизни, потому что боюсь сказать вслух то, о чем мечтаю…"
Я принес письма Марии, стал читать их Эдди.
"Впервые в жизни рядом со мной человек, который не отстает от меня ни на шаг. Днем и ночью. Я в Риме, и он в Риме, я в море, и он в море, я на Олимпе, и он на Олимпе… Это, конечно, ты. Прости, я немного смущена новизной положения. Мне надо просто привыкнуть к тебе".
Мы бродили по свету, как студенты в каникулы: куда глядят глаза, на чем придется. С нашими скромными средствами это было естественно. Мы осматривали мир перед тем, как его завоевать.
От Мюнхена до Рима добрались на попутных машинах. В горах любовались восходом. Всю ночь ходили по Риму. И вырвались в море - к берегам древней Эллады.
Мягкая зеленая долина похожа на заброшенный сад. Мраморные колонны торчат из зелени, лежат, как поверженные колоссы, на траве. Холмы внезапно обрываются. Долину стережет голая мрачная гора, упирающаяся в небеса. Гора далеко от нас. Мы на дне зеленой чаши, накрытые сверху ярко-синей прозрачной крышей.
– Это и есть Олимп? - спрашивает сияющая Мария, косясь на гору. - Где же боги?
– Дыши глубже, - говорю я. - Они только что были здесь, пили амброзию. Чувствуешь?
Воздух такой ароматный, что его можно пить пригоршнями.
Я пью живительный нектар из ладоней Марии, она - из моих. Мария пристально оглядывает снежные вершины, словно на одной из них вот-вот может появиться сам Зевс. Хоть раз в жизни его надо увидеть! Если к вершинам небес, напомнил я Марии, прикрепить золотой канат и все боги возьмутся за него, они не пересилят Зевса, не опустят его на землю. А Зевс, если захочет, поднимет их всех вместе с землей вверх и привяжет к скалам Олимпа. Опасайтесь, боги: Зевс вспыльчив, а гнев его страшен!
– Мне кажется, он сегодня в очень хорошем настроении, - говорит Мария.
– Просто он занят делом, - поясняю я. - На золотых весах взвешивает судьбы людей и определяет одним счастье, другим несчастье.
– Нам, пожалуйста, счастье, господин Зевс, - обращается Мария к вершинам Олимпа. - Давай останемся здесь навсегда. Может, мы и в самом деле станем бессмертными.
Но даже такая заманчивая перспектива казалась нам чересчур практичной. Что-то было в ней от обмана, наживы, тщеславия - всех тех мелких желаний, которые в конце концов овладевают людьми. У нас была общая цель с человечеством: познать безграничный, меняющийся мир.
Как мы смеялись над стариком Гештом, который, угощая нас ужином в одном из греческих ресторанчиков, старательно подсчитывал, какое вино дешевле. Он и тогда казался нам стариком - еще при первой встрече. А вино все было дешевое, и вокруг звучала музыка, люди так естественно, искренне и непринужденно, забыв обо всем, погружались в песню, что мы непрерывно хохотали над нашим горбоносым покровителем. Мы не подозревали тогда, что это один из денежных королей, экономивший на каждой мелочи. В конце концов, он не мог не заметить наших издевательств и сказал, уперев длинный палец в звездное небо:
– Молодые люди, сейчас вы, возможно, этого не поймете, но каждый сэкономленный у Гешта цент кормит тысячи рабочих. Я хотел бы знать: что вы желаете от жизни, что можете предложить полезного в противовес мне?..
Мы с Марией кратко изложили свои планы.
– Я могу предоставить вам любую роль в Голливуде, - сказал Гешт Марии, слишком пристально разглядывая ее.
– Я не собираюсь быть актрисой. - Мария вспыхнула.
– Любую роль, - продолжал Гешт, - пока я не продал акции двух кинокомпаний…
– Считайте, что продали и уже вложили в более выгодное дело, - вмешался я не совсем вежливо.
– А вашу фирму я куплю, - Гешт повернулся ко мне, - когда она станет известной.
Мария засмеялась:
– Нельзя купить то, чего нет, Гешт.
– Даже если очень хочется, Гешт, - добавил я.
И мы хором закончили:
– Экономьте, Гешт!
Гешт махнул официанту и заказал самое дорогое вино и десерт.
– Отныне вы мои должники! - объявил он сердито. - Я транжирю деньги, не понимая, зачем мне это…
Он и в самом деле записал нас в должники: каждый раз при встрече напоминал о невольном расходе. Наверное, надеется получить солидные проценты за эти двадцать с лишним лет. Как мы смеялись над ним в тот вечер!
"Милый мой, меня страшит твоя "Телекатастрофа", - писала в одном из писем Мария. - Ты хочешь состязаться с самим Зевсом, делать репортажи о его громах и молниях. Но он же страшен в своем гневе, ты сам говорил. Вспомни Прометея. Я столько раз перечитывала Эсхила. Вот строки последнего монолога Прометея:
Земля закачалась,
Гром грохочет, в глубинах ее глухим
Отголоском рыча. Сверкают огнем
Волны молний. Вихри взметают пыль
К небу. Ветер на ветер идет стеной,
И сшибаются, встретившись, и кружат,
И друг другу навстречу, наперерез
Вновь несутся. И с морем слился эфир.
Это явно Зевса рука меня
Буйной силой силится запугать.
Через три строки трагедия кончается авторской ремаркой: "Удар молнии. Прометей проваливается под землю".
Зачем тебе это, Джон? Ведь именно к нам Зевс в то утро был так добр… Тебе не страшно за меня?.."
Последнюю фразу я проглотил. Оглянулся с тревогой на Эдди. Он полусидел-полулежал в каталке с закрытыми глазами.
Внезапная мысль поразила меня: неужели именно тогда все началось? Отъезды Марии, мои броски из одного конца света в другой, одиночество Эдди… Неужели все случившееся - вызов террористов жителям небоскреба, приезд Марии, взрыв машины, - было запрограммировано со дня рождения "Телекатастрофы"? Неужели Мария все это предчувствовала?
Еще одна строка удивительна в письме: "У нас будет ребенок, Джон. Сын".
О сыне мы говорили иногда целыми ночами. Рисовали его будущее. Распределяли роли. Я никак не мог представить его лицо. Видел лишь фигурку в клетчатом пальто - и все. Наверное, потому, что сам носил в детстве серое клетчатое пальто.
– Слушай, - сказал Эдди, когда я закончил письмо, - ты не мог бы показать свой последний репортаж?
– Не могу. У меня нет пленки, - соврал я.
– Жаль. Спокойной ночи, отец! - Он покатил к себе.
Ночью меня разбудил крик.
С Эдди случился приступ.
Медсестра, встретившая меня на пороге, с испугом указала на разбитый телевизор. Я сразу понял: Эдди отыскал репортаж и смотрел его.
– Рожи! - кричал Эдди, извиваясь в кресле. - Черные рожи! Они убили мать!
– Успокойте его! - сказал я сестре.
Мы провели ночь возле Эдди. Он то и дело вскрикивал, начинал тяжко дышать, пытался вскочить. Без матери я никак не мог успокоить его: не знал нужных слов, прикосновений, всего, что требуется заболевшему мужчине.
Наконец я задремал. И тотчас пробудился.
Вот он: я увидел своего врага и покровителя - Зевса!
Он сидел на золотом троне, головой упираясь в потолок, плечами занимая всю стену. В вытянутой левой руке держит богиню Победы, правой оперся о жезл с золотым орлом. Золотой плащ прикрывает бедра и ноги, обнажает мощную грудь великана. Буйные кудри, перехваченные золотым оливковым венком, обрамляют полное величия, красоты и покоя лицо.
Человек-бог пристально смотрит на меня.
Я вскакиваю с места, и статуя Фидия, одно из семи чудес света, превращается в дремлющую сиделку.
Глава двадцатая
К счастью, Эдди не интересовался ни прессой, ни телевидением.
Американские и мюнхенские газеты буквально помешались на деле "чикагской дюжины", как окрестили арестованных террористов. Гибель Марии и Нэша описывалась во всех подробностях как месть террористов за сорванное дело. Меня осаждали звонки из редакций и телестудий, но я отказывался давать какие-либо комментарии.
Человека, нажавшего кнопку и взорвавшего машину, найти не удалось.
Позже дюжину окрестили "чертовой", имея в виду тринадцатого, недостающего преступника, и "черной дюжиной". Вспоминались преступления, совершенные цветными. Им приписывались все на свете грехи. Никто уже не вспоминал, кроме, разумеется, следователей, что среди террористов "Адской кнопки" двое белых. Мир окрасился в контрастные черно-белые тона. Неприметный для глаз, разъедающий сознание обывателя расистский угар навис над Америкой.
Как обычно, на шумной истории, на чужом горе зарабатывались большие деньги. Несколько фирм выбросили в продажу дорогие черные платья "Мария" - последнюю модель жены, которую она нашла в далеких горных поселках Испании. В магазинах вывесили портреты Марии, дамы одевались в крестьянский траур из натурального шелка. Мой адвокат подал в суд на торговые фирмы, однако продажа модных платьев не прекратилась, так как моделью владела редакция "Супермода"; портреты сняли.
Сенатор Уилли, баллотировавшийся в президенты, выступил в столице Алабамы Монтгомери с пространной речью. Исходной точкой он избрал дело всем известной дюжины и, называя меня своим личным другом, советовал всем последовать моему примеру: бежать из перенаселенных городов на природу - в заснеженные пустыни, к подножию просыпающихся вулканов, к кукурузным и хлопковым плантациям. Алабамские магнаты черной металлургии и текстиля аплодировали оратору. Смысл призыва был чересчур прозрачен: цветным, мигрировавшим в последнее время в города, надлежало вернуться на свои природные рубежи - в шахты, рудники, на плантации - туда, где было их место.
Грозный, косматый Уилли, как всегда, гремел, бросая в микрофон тяжелые фразы-глыбы, но теперь он напоминал мне не Линкольна, а разъяренного быка. Я знал механику составления предвыборных речей, но не предполагал, что борец за сохранение природы так быстро сменит свое амплуа. Впрочем, в следующей речи он мог пламенно говорить о негритянских гетто и исчезнувшей форели. Где-то в доме валялась телеграмма с выражением соболезнования от сенатора; я ее в свое время не дочитал: в ней было слишком много длинных фраз.
Что-то беспокоило меня во всей этой словесной кутерьме по поводу "черной дюжины", но что - я не мог понять. Иногда задумывался: кто они - те, кто хотел сыграть на моем убийстве? В памяти всплывала дурацкая фраза: "Джон отвечает за Джона". Большой Джон остался целехонек, я - тоже. Нет, все слишком театрально, запутано, а на самом деле, наверное, просто.
Позвонил Боби.
Он сказал:
– Не обращайте внимания на писак, Джон, вы их знаете. Слушайте новость. В Лос-Анджелесе арестован один тип. Есть подозрение, что он причастен к взрыву машины. Расследование ведет мой старый приятель. Он простак на вид, но действует, как лисица, ползущая к курице. Словом, разговор не телефонный. Положитесь на меня, старина.
Боби я доверял полностью. И этому "простаку", который подкрадывался к убийце, как лисица к курице.
Я вылетел в Чикаго.
И все же с аэродрома поехал не в полицейскую управу, а в тюрьму. Губернатор по телефону разрешил мне свидание с Рэмом Эдинтоном. Я должен был увидеть этого человека, заглянуть в его глаза.
Он не был похож на прежнего элегантного музыканта. Передо мной стоял обычный преступник в полосатой одежде с одутловатым серым лицом. Прежними оставались лишь горящие умные глаза.
Мы молча смотрели друг на друга.
– Я знаю, зачем вы пришли, - прервал молчание Эдинтон. - Можете поверить мне: мы не взрывали машину.
Я и сам понимал, что не он убил Марию. Вспомнил подробности того дня. Сел на табурет, застыл в оцепенении.
– Поймите, Бари, мы не террористы. У нас совсем другие цели, - до моего сознания с трудом дошли слова Эдинтона.
Я медленно поднял голову. Кровь бросилась в лицо: этот черный бандит мнит себя революционером? Теперь-то я понимал ненависть белых американцев!
– Вы убийца! - крикнул я. - Понимаете, убийца! "Освободить двадцать пять миллионов заложников…" Какой ценой? Ценой миллионов других жизней?!
Лицо негра окаменело: перед ним был стандартный белый.
– Вы либо сумасшедший, либо болеете неизвестной человечеству болезнью! - бросил я ему в лицо.
Негр молчал. Казалось, он размышляет, стоит ли отвечать белому.
– Да, я убийца, - неожиданно спокойно сказал он. - Я убийца потому, что они убивают первыми.
Он с треском разорвал рукав куртки, и я увидел знакомую татуировку - букву "Н".
– Все, что осталось от моего младшего брата… Они выстрелили ему в лицо!
– Нонни? - спросил я тихо.
– Вы помните? - Голос его дрогнул, глаза увлажнились, и мне до боли вдруг стало жаль этого человека.
Так я и знал. Полицейский утверждал, что мальчишка состроил ему гримасу и ударил битой. Нонни смертельно испугался, увидев полицейского; это была гримаса ужаса. А гримасы достаточно, чтобы нажать курок.
Когда запылали негритянские кварталы, Эдинтон остался один: в огне пожара погибли его мать и отец. Он дал клятву отомстить. Он смутно помнит события тех бешеных месяцев. Огонь, взрывы, выстрелы, пепелища, трупы - все перемешалось в памяти. Он уцелел.
Но вот страсти поутихли, горячее лето сменилось теплой осенью, экономический спад прошел. Цветных стали принимать на работу. Эдинтон понял, что только одним словом "нет" ничего не добьешься. Что может сделать восемнадцатилетний ободранный "ниггер"?
Он окончил физфак Принстонского университета, возглавил лабораторию в ядерном институте, объединил вокруг себя талантливых единомышленников.
Американские и мюнхенские газеты буквально помешались на деле "чикагской дюжины", как окрестили арестованных террористов. Гибель Марии и Нэша описывалась во всех подробностях как месть террористов за сорванное дело. Меня осаждали звонки из редакций и телестудий, но я отказывался давать какие-либо комментарии.
Человека, нажавшего кнопку и взорвавшего машину, найти не удалось.
Позже дюжину окрестили "чертовой", имея в виду тринадцатого, недостающего преступника, и "черной дюжиной". Вспоминались преступления, совершенные цветными. Им приписывались все на свете грехи. Никто уже не вспоминал, кроме, разумеется, следователей, что среди террористов "Адской кнопки" двое белых. Мир окрасился в контрастные черно-белые тона. Неприметный для глаз, разъедающий сознание обывателя расистский угар навис над Америкой.
Как обычно, на шумной истории, на чужом горе зарабатывались большие деньги. Несколько фирм выбросили в продажу дорогие черные платья "Мария" - последнюю модель жены, которую она нашла в далеких горных поселках Испании. В магазинах вывесили портреты Марии, дамы одевались в крестьянский траур из натурального шелка. Мой адвокат подал в суд на торговые фирмы, однако продажа модных платьев не прекратилась, так как моделью владела редакция "Супермода"; портреты сняли.
Сенатор Уилли, баллотировавшийся в президенты, выступил в столице Алабамы Монтгомери с пространной речью. Исходной точкой он избрал дело всем известной дюжины и, называя меня своим личным другом, советовал всем последовать моему примеру: бежать из перенаселенных городов на природу - в заснеженные пустыни, к подножию просыпающихся вулканов, к кукурузным и хлопковым плантациям. Алабамские магнаты черной металлургии и текстиля аплодировали оратору. Смысл призыва был чересчур прозрачен: цветным, мигрировавшим в последнее время в города, надлежало вернуться на свои природные рубежи - в шахты, рудники, на плантации - туда, где было их место.
Грозный, косматый Уилли, как всегда, гремел, бросая в микрофон тяжелые фразы-глыбы, но теперь он напоминал мне не Линкольна, а разъяренного быка. Я знал механику составления предвыборных речей, но не предполагал, что борец за сохранение природы так быстро сменит свое амплуа. Впрочем, в следующей речи он мог пламенно говорить о негритянских гетто и исчезнувшей форели. Где-то в доме валялась телеграмма с выражением соболезнования от сенатора; я ее в свое время не дочитал: в ней было слишком много длинных фраз.
Что-то беспокоило меня во всей этой словесной кутерьме по поводу "черной дюжины", но что - я не мог понять. Иногда задумывался: кто они - те, кто хотел сыграть на моем убийстве? В памяти всплывала дурацкая фраза: "Джон отвечает за Джона". Большой Джон остался целехонек, я - тоже. Нет, все слишком театрально, запутано, а на самом деле, наверное, просто.
Позвонил Боби.
Он сказал:
– Не обращайте внимания на писак, Джон, вы их знаете. Слушайте новость. В Лос-Анджелесе арестован один тип. Есть подозрение, что он причастен к взрыву машины. Расследование ведет мой старый приятель. Он простак на вид, но действует, как лисица, ползущая к курице. Словом, разговор не телефонный. Положитесь на меня, старина.
Боби я доверял полностью. И этому "простаку", который подкрадывался к убийце, как лисица к курице.
Я вылетел в Чикаго.
И все же с аэродрома поехал не в полицейскую управу, а в тюрьму. Губернатор по телефону разрешил мне свидание с Рэмом Эдинтоном. Я должен был увидеть этого человека, заглянуть в его глаза.
Он не был похож на прежнего элегантного музыканта. Передо мной стоял обычный преступник в полосатой одежде с одутловатым серым лицом. Прежними оставались лишь горящие умные глаза.
Мы молча смотрели друг на друга.
– Я знаю, зачем вы пришли, - прервал молчание Эдинтон. - Можете поверить мне: мы не взрывали машину.
Я и сам понимал, что не он убил Марию. Вспомнил подробности того дня. Сел на табурет, застыл в оцепенении.
– Поймите, Бари, мы не террористы. У нас совсем другие цели, - до моего сознания с трудом дошли слова Эдинтона.
Я медленно поднял голову. Кровь бросилась в лицо: этот черный бандит мнит себя революционером? Теперь-то я понимал ненависть белых американцев!
– Вы убийца! - крикнул я. - Понимаете, убийца! "Освободить двадцать пять миллионов заложников…" Какой ценой? Ценой миллионов других жизней?!
Лицо негра окаменело: перед ним был стандартный белый.
– Вы либо сумасшедший, либо болеете неизвестной человечеству болезнью! - бросил я ему в лицо.
Негр молчал. Казалось, он размышляет, стоит ли отвечать белому.
– Да, я убийца, - неожиданно спокойно сказал он. - Я убийца потому, что они убивают первыми.
Он с треском разорвал рукав куртки, и я увидел знакомую татуировку - букву "Н".
– Все, что осталось от моего младшего брата… Они выстрелили ему в лицо!
– Нонни? - спросил я тихо.
– Вы помните? - Голос его дрогнул, глаза увлажнились, и мне до боли вдруг стало жаль этого человека.
Так я и знал. Полицейский утверждал, что мальчишка состроил ему гримасу и ударил битой. Нонни смертельно испугался, увидев полицейского; это была гримаса ужаса. А гримасы достаточно, чтобы нажать курок.
Когда запылали негритянские кварталы, Эдинтон остался один: в огне пожара погибли его мать и отец. Он дал клятву отомстить. Он смутно помнит события тех бешеных месяцев. Огонь, взрывы, выстрелы, пепелища, трупы - все перемешалось в памяти. Он уцелел.
Но вот страсти поутихли, горячее лето сменилось теплой осенью, экономический спад прошел. Цветных стали принимать на работу. Эдинтон понял, что только одним словом "нет" ничего не добьешься. Что может сделать восемнадцатилетний ободранный "ниггер"?
Он окончил физфак Принстонского университета, возглавил лабораторию в ядерном институте, объединил вокруг себя талантливых единомышленников.