Эдинтон рассказывал о себе спокойно, но потом не выдержал, перешел на крик:
– Они стреляли без предупреждения! Подлюги, грязные убийцы! Слишком быстро шел - убит!.. Слишком медленно ехал - убит… Говорил с другом на улице - в спину… Играл с товарищем - в упор, в лицо… О Нонни, Нонни!.. - Он бросился на койку, тут же вскочил, подошел вплотную ко мне. Глаза его горели. - Мы вас предупредили, всех честно предупредили… Мы не убивали вашей жены, Бари. Но взорвали бы с корнями этот расистский город. И вас, Бари, тоже…
Он стоял передо мной со сжатыми кулаками.
– Зачем вы втравили меня в эту историю? - крикнул я ему.
Он расслабился, опустил руки.
– Что вы имеете в виду?
– "Джон отвечает за Джона". И прочую чепуху!
– Извините нас, Бари. Это мальчишеская выходка, дань традиции. Простите, я не предвидел, что кто-то воспользуется нашей промашкой - захочет вам отомстить.
И я тоже хорош - попался на крючок традиционной рекламы, почувствовал себя героем, спасителем, разыгрывал разные действа, вместо того чтобы бежать из этой сумасшедшей страны.
Я повернулся к двери.
– Скажите, Бари, - услышал я сзади, - что бы вы сделали, если бы были негром?
– Взорвал бы все к чертовой бабушке!
Эдинтон усмехнулся.
Боби встретил меня в своем кабинете в рабочей форме, с кольтом за поясом. Он усмехнулся, перехватив мой взгляд.
– Не каждый день имеешь дело с такими интеллигентами, как наши оркестранты.
Я рассказал Боби о встрече с Эдинтоном.
– Знаю, - усмехнулся он. - Да, в Чикаго разные типы. В том числе недавно был Крафт, и где-то остались его хозяева.
Его звали Крафт - человека, взорвавшего такси.
Харви Крафт, тридцати трех лет, из семьи со средним достатком, поступивший в Калифорнийский университет, но так его и не окончивший. В университете отличался пристрастием к огнестрельному оружию и жестокостью по отношению к новичкам.
Бросив университет, бездельничал, много пил, влез в долги. Занимался буксировкой для полиции автомашин, оставленных в неположенном месте владельцами. Женился на миловидной медсестре, с которой был знаком раньше, когда недолгое время работал водителем "скорой помощи". Хорошо зарекомендовал себя в питейных заведениях: здоровый парень - ростом почти два метра, весом около ста килограммов - выпивал сколько захочет. Охотно беседовал с посетителями, намекал о связях с мафией, предлагал разные мелкие услуги. Приятели считали его болтовню плодом хмельной фантазии, полиция смотрела на него как на одного из городских подонков.
Вот он - типичный подонок в темных очках и полосатой майке. Фото сделано в питейном заведении "Айвенго", любимом пристанище Крафта. Я знаю этот район Лос-Анджелеса. "Дно" отверженных, где можно переспать на любой лавке, прикрывшись газетой, где человек чувствует себя королем, если у него есть возможность заглянуть в "Айвенго". Это всего в двух-трех кварталах от лос-анджелесского Бродвея, недалеко от Бульвара закатов с потускневшими рекламами Голливуда, в десятке миль от теплого океана, золотых пляжей, дорогих отелей и вилл таких богачей, как Файдом Гешт. Впрочем, милями и кварталами здесь оцениваются расстояния, а сами районы гигантских особняков и трущоб бедноты далеки друг от друга, как галактики.
В тот день Крафт сидел по обыкновению на своем месте в "Айвенго". Пил он клюквенный сок, что несколько удивило бармена. Чуть позже его позвали к телефону. Разговор был короткий. Бармен видел, как Крафт сел в такси и исчез на неделю.
Он приехал домой, взял саквояж и направился на аэродром. По дороге заехал в магазин, купил модель самолета и радиоустройство для управления ею.
– Помните разговор со старой американкой? - прервал я Боби. - Она недаром опасалась игрушек.
– Я тотчас же дал поручение регистрировать всех покупателей передатчиков, - ответил полицейский. - Крафта запомнили. Впрочем, он и сам не отрицает. Говорит, что купил подарок для сына своей чикагской знакомой Лили.
– Вы нашли ее?
– Конечно.
Лили Оуэн, тридцатилетняя разведенная женщина, знакомая с Крафтом по бару "Айвенго", в последние годы прожигала жизнь в Чикаго. Средства к существованию у нее были: отец ворочал миллионами в электротехнической промышленности. Подарок до ее сына не дошел. Крафт уверял, что забыл игрушку в такси. Передатчик, однако, он взял с собой.
В гостинице "Импириал", неподалеку от Большого Джона, Крафт провел более суток, не выходя из номера. Затем вызвал по телефону приятельницу, и они уехали в загородный мотель. Крафт сыпал деньгами и не скрывал, что заработал сто тысяч за одну минуту. Через несколько дней он вернулся домой, на свое место в "Айвенго".
Я вскочил: сто тысяч! Так не по-человечески жестоко и примитивно оценены три жизни! Подавил в себе желание мчаться в Лос-Анджелес, ворваться в тюремную камеру, уничтожить, задушить, убрать с лица земли подонка. Впрочем, что это даст? Прошлого не вернешь…
– Что говорит ваш приятель "лисица"?
– А-а, Махоланд. - Боби усмехнулся. - Для преступного мира он крепче и ядовитее ста акров чеснока… Так вот, он утверждает, что такую дубину, как Крафт, давненько не встречал на большой дороге…
Махоланд пришел к выводу, что Крафт даже не слышал о взрыве машины. Через третье лицо - то ли Мини, то ли Мики - он получил простое задание, сулившее немалый заработок. Когда его подозвали к телефону в "Айвенго", услышал в трубке: "Открывайте счет в банке!" Вылетел в Чикаго и сутки дежурил в ожидании звонка. Наконец, незнакомый голос произнес в трубке: "Это кредитор. Вы готовы? Через несколько минут позвоню еще раз. Тогда включите".
Звонок - Харви Крафт, не задумываясь ни о чем, нажал кнопку.
Портье принес ему ключ от сейфа. Крафт достал оттуда чемоданчик, убедился, что он полон крупных купюр, переложил в свой саквояж и решил "обмыть" вместе с приятельницей. Дальнейшие события он помнит смутно, поэтому отрывочную информацию, полученную от Лили о том, что Крафт ей наговорил, опытный полицейский сыщик сумел развить в стройную теорию.
Крафт не отрицал фактов, но не соглашался с выводами. Он понимал, что найти других участников полиции вряд ли удастся. Самоуверенный и спокойный, он смутился один лишь раз - когда услыхал имя своей подружки.
"Это была шутка, шеф, - прохрипел он в ответ на обвинение. - Неужели вы доверяете болтливым бабам?"
Такой кретин, по мнению видавших виды полицейских, мог взорвать и Большой Джон, и весь Чикаго. Все зависело от суммы платежа.
Человека, который положил бомбу в багажник, обнаружить было невозможно. Боби и его лос-анджелесский коллега сходились на мысли, что для этого требовалось перетряхнуть всю местную мафию. А на такое решится не каждое управление полиции.
– Махоланд знает одного преуспевающего дельца, на совести которого по крайней мере восемь убийств, однако он спокойно разгуливает на свободе, - заметил Боби.
– Могу помочь вашему товарищу. - Я протянул собеседнику кассету. - Вот послушайте.
Это было звуковое письмо мистера Юрика. Он сообщал, что срочно вылетает на Камчатку наблюдать пробудившийся вулкан, поэтому не может передать мне лично важную запись, посылает ее почтой. Запись сделана в доме Гешта, где Юрик находился в день взрыва. Далее следует истерический крик, звучавший в моих ушах вот уже несколько дней: "Не он, не он!.. Болваны! Тупицы! Скоты!.." И - глухой звук упавшего тела.
Юрик ужинал у Файдома Гешта, когда диктор телевидения объявил о покушении на известного репортера. Гешт вскочил, уставился в экран. При упоминании Марии лицо его исказила гримаса. А дальше он успел выкрикнуть те самые слова:
– Не он, не он!.. Болваны! Тупицы! Скоты!..
Его уложили в постель. Он бормотал бессмыслицу.
– Ценный свидетель, - сказал Боби.
– Вы опоздали. Он умер. В тот же вечер…
Юрик, проанализировав бормотание старика, пришел к выводу, что тот замешан во всей истории и умер от огорчения.
– Он вас ненавидел, старина? - спросил Боби.
Я пожал плечами.
– По-моему, он ненавидел всех. И получал особое удовольствие от близости чужой беды.
Я вспомнил, как Файди появился в Большом Джоне, как аппетитно обедал в ресторане. Не хотел ли он лично убедиться, что я там, на месте происшествия? О внезапном приезде Марии он, конечно, ничего не знал.
– Сумасшедший старик, - пробормотал шеф.
– Обыкновенный миллиардер, - подтвердил я.
– Если не возражаете, я направлю копию записи Махоланду, - предложил Боби. - Для него это интересная ниточка.
– Гешт мертв, - напомнил я.
– Ничего, Махоланд сумеет допросить и мертвого.
Мы поужинали с Боби в торговой бирже, принадлежавшей семейству Кеннеди - тому самому, которое когда-то готовило для страны президентов и теряло их одного за другим. Большой Джон высился неподалеку, в ветреной ночи, освещаемой карусельной пляской реклам, но для меня он был призраком прошлого.
– Куда держите путь, Джон?
– Домой, а оттуда в Африку. Там несколько стран умирает от засухи. Говорят, земля похожа на лунную пустыню.
– Я видел такую землю, - медленно сказал Боби. Он нагнулся, заглянул мне в глаза. - Не удивляйтесь, Бари, я сам жег ее…
Я наблюдал за ним. Он продолжал:
– Помните, я говорил, что воевал во Вьетнаме? Кое-кто и сейчас считает меня чуть ли не героем, а я, Бари, занимался тем, что жег все живое…
Он хрипло рассмеялся.
– Взлетаешь на рассвете… Настроение боевое. Машина мощная, почти неуязвимая, ты - сверхчеловек. Тебе принадлежат земля и небо, только небо - целиком твое, а земля пока чужая - глухие зеленые заросли… Но вот нажимаешь на кнопку, и вниз летит лихое изобретение человечества - бомба сверхкрупного калибра с кличкой "косилка маргариток". Раз - и в джунглях большая дыра, "косилка" скосила все вокруг - деревья, хижины, людей, выжгла все и оставила абсолютно пустое место. Посадочная площадка готова… И вслед за тобой летит армада вертолетов с десантом карателей… Каково, Бари, а?
До сих пор я не видел у шефа чикагской полиции такого выражения лица. Черты его заострились, глаза светились по-молодому жестоко, кожа отливала металлом, - чем-то напоминал он хищный профиль армейского вертолета. Прошло некоторое время, прежде чем Боби стал самим собой.
– И сейчас не могу забыть, - сказал он. - Иногда, особенно по ночам, мне кажется, что я сжег собственное детство.
Дал совет на прощанье:
– Будь осторожен, Бари, на выжженной земле. Она мстит человеку…
В Мюнхенском аэропорту меня ждал сюрприз: какие-то молодые люди встретили у трапа, подвели к длинной черной машине. "ЭДДИ" - бросились в глаза крупные буквы на лакированном борту. За рулем сидел Эдди. Я не успел сообразить, что произошло, как мы помчались по магистрали.
Скорость была огромной. Город стремительно летел навстречу, расступаясь массивными домами, и скачками перемещался за спину. Впереди машины мчались на мотоциклах приятели сына в черных куртках. Все это напоминало знакомый кинематографический сюжет.
Я заметил, что шоферское сиденье аккуратно вырезано и Эдди вместе с креслом-каталкой вставлен в эту дыру, прочно опутан ремнями.
– Тебе не больно? - спросил я сына.
– Я на своем месте. - Он улыбнулся - совсем как в детстве. - Ты удивлен? Я взялся за дело!
Мотоциклисты и машина неслись на красный свет.
Завизжали тормоза.
Мы проскочили под самым носом сворачивающих в сторону, отчаянно тормозящих автомобилей, с прилипшими к ветровым стеклам бледными лицами водителей, рассекли на две извивающиеся части бурный поток машин.
Я на мгновение похолодел.
Эдди смеялся.
Глава двадцать первая
– Они стреляли без предупреждения! Подлюги, грязные убийцы! Слишком быстро шел - убит!.. Слишком медленно ехал - убит… Говорил с другом на улице - в спину… Играл с товарищем - в упор, в лицо… О Нонни, Нонни!.. - Он бросился на койку, тут же вскочил, подошел вплотную ко мне. Глаза его горели. - Мы вас предупредили, всех честно предупредили… Мы не убивали вашей жены, Бари. Но взорвали бы с корнями этот расистский город. И вас, Бари, тоже…
Он стоял передо мной со сжатыми кулаками.
– Зачем вы втравили меня в эту историю? - крикнул я ему.
Он расслабился, опустил руки.
– Что вы имеете в виду?
– "Джон отвечает за Джона". И прочую чепуху!
– Извините нас, Бари. Это мальчишеская выходка, дань традиции. Простите, я не предвидел, что кто-то воспользуется нашей промашкой - захочет вам отомстить.
И я тоже хорош - попался на крючок традиционной рекламы, почувствовал себя героем, спасителем, разыгрывал разные действа, вместо того чтобы бежать из этой сумасшедшей страны.
Я повернулся к двери.
– Скажите, Бари, - услышал я сзади, - что бы вы сделали, если бы были негром?
– Взорвал бы все к чертовой бабушке!
Эдинтон усмехнулся.
Боби встретил меня в своем кабинете в рабочей форме, с кольтом за поясом. Он усмехнулся, перехватив мой взгляд.
– Не каждый день имеешь дело с такими интеллигентами, как наши оркестранты.
Я рассказал Боби о встрече с Эдинтоном.
– Знаю, - усмехнулся он. - Да, в Чикаго разные типы. В том числе недавно был Крафт, и где-то остались его хозяева.
Его звали Крафт - человека, взорвавшего такси.
Харви Крафт, тридцати трех лет, из семьи со средним достатком, поступивший в Калифорнийский университет, но так его и не окончивший. В университете отличался пристрастием к огнестрельному оружию и жестокостью по отношению к новичкам.
Бросив университет, бездельничал, много пил, влез в долги. Занимался буксировкой для полиции автомашин, оставленных в неположенном месте владельцами. Женился на миловидной медсестре, с которой был знаком раньше, когда недолгое время работал водителем "скорой помощи". Хорошо зарекомендовал себя в питейных заведениях: здоровый парень - ростом почти два метра, весом около ста килограммов - выпивал сколько захочет. Охотно беседовал с посетителями, намекал о связях с мафией, предлагал разные мелкие услуги. Приятели считали его болтовню плодом хмельной фантазии, полиция смотрела на него как на одного из городских подонков.
Вот он - типичный подонок в темных очках и полосатой майке. Фото сделано в питейном заведении "Айвенго", любимом пристанище Крафта. Я знаю этот район Лос-Анджелеса. "Дно" отверженных, где можно переспать на любой лавке, прикрывшись газетой, где человек чувствует себя королем, если у него есть возможность заглянуть в "Айвенго". Это всего в двух-трех кварталах от лос-анджелесского Бродвея, недалеко от Бульвара закатов с потускневшими рекламами Голливуда, в десятке миль от теплого океана, золотых пляжей, дорогих отелей и вилл таких богачей, как Файдом Гешт. Впрочем, милями и кварталами здесь оцениваются расстояния, а сами районы гигантских особняков и трущоб бедноты далеки друг от друга, как галактики.
В тот день Крафт сидел по обыкновению на своем месте в "Айвенго". Пил он клюквенный сок, что несколько удивило бармена. Чуть позже его позвали к телефону. Разговор был короткий. Бармен видел, как Крафт сел в такси и исчез на неделю.
Он приехал домой, взял саквояж и направился на аэродром. По дороге заехал в магазин, купил модель самолета и радиоустройство для управления ею.
– Помните разговор со старой американкой? - прервал я Боби. - Она недаром опасалась игрушек.
– Я тотчас же дал поручение регистрировать всех покупателей передатчиков, - ответил полицейский. - Крафта запомнили. Впрочем, он и сам не отрицает. Говорит, что купил подарок для сына своей чикагской знакомой Лили.
– Вы нашли ее?
– Конечно.
Лили Оуэн, тридцатилетняя разведенная женщина, знакомая с Крафтом по бару "Айвенго", в последние годы прожигала жизнь в Чикаго. Средства к существованию у нее были: отец ворочал миллионами в электротехнической промышленности. Подарок до ее сына не дошел. Крафт уверял, что забыл игрушку в такси. Передатчик, однако, он взял с собой.
В гостинице "Импириал", неподалеку от Большого Джона, Крафт провел более суток, не выходя из номера. Затем вызвал по телефону приятельницу, и они уехали в загородный мотель. Крафт сыпал деньгами и не скрывал, что заработал сто тысяч за одну минуту. Через несколько дней он вернулся домой, на свое место в "Айвенго".
Я вскочил: сто тысяч! Так не по-человечески жестоко и примитивно оценены три жизни! Подавил в себе желание мчаться в Лос-Анджелес, ворваться в тюремную камеру, уничтожить, задушить, убрать с лица земли подонка. Впрочем, что это даст? Прошлого не вернешь…
– Что говорит ваш приятель "лисица"?
– А-а, Махоланд. - Боби усмехнулся. - Для преступного мира он крепче и ядовитее ста акров чеснока… Так вот, он утверждает, что такую дубину, как Крафт, давненько не встречал на большой дороге…
Махоланд пришел к выводу, что Крафт даже не слышал о взрыве машины. Через третье лицо - то ли Мини, то ли Мики - он получил простое задание, сулившее немалый заработок. Когда его подозвали к телефону в "Айвенго", услышал в трубке: "Открывайте счет в банке!" Вылетел в Чикаго и сутки дежурил в ожидании звонка. Наконец, незнакомый голос произнес в трубке: "Это кредитор. Вы готовы? Через несколько минут позвоню еще раз. Тогда включите".
Звонок - Харви Крафт, не задумываясь ни о чем, нажал кнопку.
Портье принес ему ключ от сейфа. Крафт достал оттуда чемоданчик, убедился, что он полон крупных купюр, переложил в свой саквояж и решил "обмыть" вместе с приятельницей. Дальнейшие события он помнит смутно, поэтому отрывочную информацию, полученную от Лили о том, что Крафт ей наговорил, опытный полицейский сыщик сумел развить в стройную теорию.
Крафт не отрицал фактов, но не соглашался с выводами. Он понимал, что найти других участников полиции вряд ли удастся. Самоуверенный и спокойный, он смутился один лишь раз - когда услыхал имя своей подружки.
"Это была шутка, шеф, - прохрипел он в ответ на обвинение. - Неужели вы доверяете болтливым бабам?"
Такой кретин, по мнению видавших виды полицейских, мог взорвать и Большой Джон, и весь Чикаго. Все зависело от суммы платежа.
Человека, который положил бомбу в багажник, обнаружить было невозможно. Боби и его лос-анджелесский коллега сходились на мысли, что для этого требовалось перетряхнуть всю местную мафию. А на такое решится не каждое управление полиции.
– Махоланд знает одного преуспевающего дельца, на совести которого по крайней мере восемь убийств, однако он спокойно разгуливает на свободе, - заметил Боби.
– Могу помочь вашему товарищу. - Я протянул собеседнику кассету. - Вот послушайте.
Это было звуковое письмо мистера Юрика. Он сообщал, что срочно вылетает на Камчатку наблюдать пробудившийся вулкан, поэтому не может передать мне лично важную запись, посылает ее почтой. Запись сделана в доме Гешта, где Юрик находился в день взрыва. Далее следует истерический крик, звучавший в моих ушах вот уже несколько дней: "Не он, не он!.. Болваны! Тупицы! Скоты!.." И - глухой звук упавшего тела.
Юрик ужинал у Файдома Гешта, когда диктор телевидения объявил о покушении на известного репортера. Гешт вскочил, уставился в экран. При упоминании Марии лицо его исказила гримаса. А дальше он успел выкрикнуть те самые слова:
– Не он, не он!.. Болваны! Тупицы! Скоты!..
Его уложили в постель. Он бормотал бессмыслицу.
– Ценный свидетель, - сказал Боби.
– Вы опоздали. Он умер. В тот же вечер…
Юрик, проанализировав бормотание старика, пришел к выводу, что тот замешан во всей истории и умер от огорчения.
– Он вас ненавидел, старина? - спросил Боби.
Я пожал плечами.
– По-моему, он ненавидел всех. И получал особое удовольствие от близости чужой беды.
Я вспомнил, как Файди появился в Большом Джоне, как аппетитно обедал в ресторане. Не хотел ли он лично убедиться, что я там, на месте происшествия? О внезапном приезде Марии он, конечно, ничего не знал.
– Сумасшедший старик, - пробормотал шеф.
– Обыкновенный миллиардер, - подтвердил я.
– Если не возражаете, я направлю копию записи Махоланду, - предложил Боби. - Для него это интересная ниточка.
– Гешт мертв, - напомнил я.
– Ничего, Махоланд сумеет допросить и мертвого.
Мы поужинали с Боби в торговой бирже, принадлежавшей семейству Кеннеди - тому самому, которое когда-то готовило для страны президентов и теряло их одного за другим. Большой Джон высился неподалеку, в ветреной ночи, освещаемой карусельной пляской реклам, но для меня он был призраком прошлого.
– Куда держите путь, Джон?
– Домой, а оттуда в Африку. Там несколько стран умирает от засухи. Говорят, земля похожа на лунную пустыню.
– Я видел такую землю, - медленно сказал Боби. Он нагнулся, заглянул мне в глаза. - Не удивляйтесь, Бари, я сам жег ее…
Я наблюдал за ним. Он продолжал:
– Помните, я говорил, что воевал во Вьетнаме? Кое-кто и сейчас считает меня чуть ли не героем, а я, Бари, занимался тем, что жег все живое…
Он хрипло рассмеялся.
– Взлетаешь на рассвете… Настроение боевое. Машина мощная, почти неуязвимая, ты - сверхчеловек. Тебе принадлежат земля и небо, только небо - целиком твое, а земля пока чужая - глухие зеленые заросли… Но вот нажимаешь на кнопку, и вниз летит лихое изобретение человечества - бомба сверхкрупного калибра с кличкой "косилка маргариток". Раз - и в джунглях большая дыра, "косилка" скосила все вокруг - деревья, хижины, людей, выжгла все и оставила абсолютно пустое место. Посадочная площадка готова… И вслед за тобой летит армада вертолетов с десантом карателей… Каково, Бари, а?
До сих пор я не видел у шефа чикагской полиции такого выражения лица. Черты его заострились, глаза светились по-молодому жестоко, кожа отливала металлом, - чем-то напоминал он хищный профиль армейского вертолета. Прошло некоторое время, прежде чем Боби стал самим собой.
– И сейчас не могу забыть, - сказал он. - Иногда, особенно по ночам, мне кажется, что я сжег собственное детство.
Дал совет на прощанье:
– Будь осторожен, Бари, на выжженной земле. Она мстит человеку…
В Мюнхенском аэропорту меня ждал сюрприз: какие-то молодые люди встретили у трапа, подвели к длинной черной машине. "ЭДДИ" - бросились в глаза крупные буквы на лакированном борту. За рулем сидел Эдди. Я не успел сообразить, что произошло, как мы помчались по магистрали.
Скорость была огромной. Город стремительно летел навстречу, расступаясь массивными домами, и скачками перемещался за спину. Впереди машины мчались на мотоциклах приятели сына в черных куртках. Все это напоминало знакомый кинематографический сюжет.
Я заметил, что шоферское сиденье аккуратно вырезано и Эдди вместе с креслом-каталкой вставлен в эту дыру, прочно опутан ремнями.
– Тебе не больно? - спросил я сына.
– Я на своем месте. - Он улыбнулся - совсем как в детстве. - Ты удивлен? Я взялся за дело!
Мотоциклисты и машина неслись на красный свет.
Завизжали тормоза.
Мы проскочили под самым носом сворачивающих в сторону, отчаянно тормозящих автомобилей, с прилипшими к ветровым стеклам бледными лицами водителей, рассекли на две извивающиеся части бурный поток машин.
Я на мгновение похолодел.
Эдди смеялся.
Глава двадцать первая
Если верить газетам, Западная Европа, как осоловевшая бюргерша, купается в молоке. Излишки молока спускает в реки.
Европа соблюдает диету: по утрам пьет томатный или фруктовый сок и сбрасывает в море, на свалку, помидоры, лимоны, апельсины, яблоки, картофель.
Европа, если верить статистике, питается сытно и рационально. В холодильниках скопились порошковые озера яиц и молока, небоскребы масла, горы мяса. Все это - "на черный день", о котором никто толком не знал.
Европа живет обычной жизнью, не желая делиться достатком с теми, кто ежедневно недоедал, - не только на дальних континентах, но и в своих странах. Попробуй раздай бесплатно излишки продуктов - и тогда рухнет основа основ этого мира. Банки перестанут считать доходы, генералы лишатся военных ассигнований, строители холодильников и молочных заводов останутся без заказов, доходы фермеров упадут - словом, наступит, настоящий хаос. Главное условие в этой экономической игре - не допускать снижения цен. Почему капуста должна дешеветь, если год от года дорожают сырье, энергия, машины, холодильники? "Именно поэтому уничтожение продуктов питания будет наблюдаться и впредь". Эта абсурдная логика принадлежит не мне, а совещанию европейских министров.
А наша распрекрасная Америка?
В ее закромах - звезднополосатых и кленово-красных - хранится треть зерна планеты. Этого хлеба хватило бы на голодающих.
Но сытая Америка объявила свой хлеб важнейшим стратегическим оружием.
"Мы в положении генерала, который наблюдает за ходом боя и может вводить свежие резервы", - заявил один высокопоставленный чиновник.
Хотел бы я знать, что скажут эти стратеги, когда увидят глаза умирающих от голода сахельских детей! Как объяснят они, против кого направлено их новейшее оружие, издревле называемое хлебом? Какую битву они выигрывают? Впрочем, ничего они не скажут. Они не умирают - живут!
Вот уже больше недели я пробираюсь по новой пустыне планеты - Сахелю, району, расположенному южнее пустыни Сахара. Шесть африканских стран объединились в Федерацию, чтобы совместно преодолеть общую беду и начать новую жизнь. Начало выглядело весьма мрачным: и в прежние годы эти засушливые страны не были избалованы дождями, а сейчас на выжженных солнцем огромных пространствах умирали миллионы людей. Умирали от голода, жажды, болезней.
Солнце здесь особенное: плавит песок, испаряет до дна озера и реки, покрывает твердой коркой болота, обугливает деревья. По совету коллег, работающих в пустыне, я облачился в защитный костюм, какой носят работники атомных станций и полигонов, - иначе кожа через несколько дней покрывается ожогами и язвами. Передвигаемся мы на грузовом вертолете, который везет джип и экспедицию из трех человек.
А люди бредут через пустыню пешком под обезумевшим солнцем. Они потеряли свой скот, для которого нет корма, покинули родные места, двинулись в путь в поисках воды и пищи.
Снижаемся, заметив облачко пыли. На машине догоняем кочевников.
Несколько десятков африканцев, в основном старики и старухи, медленно идут по раскаленному песку, не обращая на джип никакого внимания. У них остались два тощих верблюда. Сидящий за рулем Нгоро, сотрудник министерства информации, что-то кричит идущему впереди высокому старику в цветастых тряпках. Тот не отвечает.
– Туареги, - говорит Нгоро, - очень гордый народ.
Я беру крупный план. Лицо старика похоже на кусок горы. Водопады времени прорубили на нем глубокие складки. Солнце высушило, побелило бороду. Глаза устремлены за горизонт.
– Их было пятьсот, а осталось, видите, сколько… - Нгоро повернулся ко мне. - Вы, мистер Бари, снимаете, возможно, последних туарегов. Племя погибает, детей уже почти нет…
– Что они едят?
– Толченую кору и листья… Кожу палаток…
Я протянул вождю флягу с водой. Проворная женская рука схватила ее, спрятала под одеждой. Старик прошел мимо, не останавливаясь.
Нгоро что-то объяснял кочевникам, указывая на восток.
– Там лагерь для беженцев, - сказал он. - Три дня пути. Там есть колодец.
Внезапно небо стало тускнеть, из бледно-голубого превратилось в грязно-серое. Ударил в глаза, захрустел на зубах песок. Приближался пустынный смерч. Джип развернулся, направился к видневшемуся вдалеке вертолету. Туареги медленно скрылись в тучах пыли.
Фары с трудом пробивали летящий песок. Видимость приближалась к нулевой. Машина остановилась.
Не знаю, сколько прошло времени, пока стало снова светлеть. Начали откапывать колеса. Песок был всюду - покрыл сиденья, наполнил карманы, сыпался из складок одежды.
Летчик включил мотор, мы сориентировались по звуку, подъехали к вертолету.
С высоты было видно, как голое плато захлестнули волны песчаного прилива. Одна безжизненность сменилась другой.
– Почему вы не перебрасываете людей на вертолетах? - спросил я Нгоро, помня, что он чиновник нового министерства.
– У нас слишком мало машин. Не хватает для подвозки медикаментов и продовольствия. Впрочем, - Нгоро смутился, махнул рукой, - лекарств тоже очень мало.
– Но ведь здесь, - я указал вниз, протыкая пальцем пески, - здесь все есть! Стоит только продать, и у вас будут продовольствие, техника, больницы.
Нгоро покачал курчавой головой.
– Вы видели вождя туарегов? - твердо сказал он. - Он дойдет сам… Кто выживет - победит!.. А нефть нужна нашим народам. Мы сами будем строить! - Мой маленький спутник дерзко смотрел мне в глаза.
Чем-то напомнил он мне сына. Я сам! - такой же упрямый и простодушный. Я улыбнулся.
– Скоро здесь будут сады и поселки! - Африканец радостно улыбнулся в ответ. - Приезжайте и увидите!
В тот момент я почти поверил мечтам Нгоро. Но уж слишком безнадежно безжизненной была его земля. От лунной поверхности ее отличало лишь отсутствие кратеров. Чем дольше я наблюдал землю Сахеля, тем более подробно вспоминал рассказ Боби о безжизненной земле Вьетнама. Только здесь жизнь, всяческое ее проявление уничтожало слепое к людскому горю светило; там же - люди.
"Косилка маргариток" была чистой, почти аристократической работой для американцев. Заметь это, Джон, - жестко чеканил Боби. - Ну, что мы, в конце концов, сжигали? Отдельный лес. Каучуковую плантацию. Банановую или манговую рощу. Фруктовый сад. И - только! В радиусе до километра полностью и на площади в восемьсот гектаров - весьма заметно… Но за нами - ты не военный человек, Джон? - за нами летела саранча…"
Я человек не военный, но прекрасно представляю крылатую двуногую саранчу. Все оставшееся живое зеленое пространство подвергалось обработке сверху ядохимикатами, закупленными Пентагоном в Европе. Концентрация ядов, которыми травят обычно вредителей полей, была увеличена в двадцать пять раз. Погибли леса, рисовые заросли, птицы, рыбы, женщины, старики, дети.
"Ты не думай, что я хочу объявить что-то сенсационное! - слышу я голос моего чикагского приятеля. - Мы воевали с флорой, понимаешь - с флорой. А все остальное меня не касается".
– Что же тогда, по-твоему, флора? - спросил я.
– Ну, это природа в целом, - уточнил Боби.
– Больше не имею вопросов.
А он рассказывал, как внизу орудовали "пожиратели джунглей". Это военно-инженерные войска с тракторами, оснащенными стальными ножами. "Римские плуги" срезали всю растительность вдоль военных дорог, а назывались они "римскими" потому, что были произведены в американском городе Риме штата Джорджия.
"Если бы я знал, кто их изобрел, то после войны попытался бы побрить бульдозером эту римскую фирму… И не только я. У всех нас было такое настроение".
Я понимал Боби прекрасно.
"Пожиратели джунглей" трудились внизу, а наверху готовились операции с другими кодовыми названиями. "Поп-ай" - это самолеты в новой для себя роли воздушных сеялок: самолеты резвятся в облаках, сеют и сеют кристаллы. "Поп-ай"! - сгустились над городом тучи, хлынул дождь, разогнал демонстрантов быстрее, чем слезоточивые газы… "Поп-ай"! - и ливнем снесено в реку несколько деревень вместе с жителями… "Поп-ай"! - и полились кислотные дожди…
А вслед за первыми опытами - грандиозная затея в долине Красной реки: водопады воды с небес, искусственное наводнение…
Исковерканная земля - выжженная напалмом, протравленная ядами, изрешеченная воронками, заболоченная ливнями - долгие годы приходит в себя. Смерть слишком часто парила над этой страной, слишком много оставила ран и шрамов. Впервые во Вьетнаме велась война на тотальное уничтожение природы и человека.
– Оружие Зевса - так называлась в секретных бумагах климатическая война. Запомни эти слова, Джон, - сказал мне Боби, проклявший свою боевую юность.
Я представил статую Фидия: бога-гиганта, распоряжавшегося судьбами людей. Когда-то мы с Марией пытались встретиться с Зевсом у подножия Олимпа. Как давно это было…
– Эсхил осудил Зевса, - заметил я, - считая его неограниченную власть беззаконной.
– Эсхил не представлял наше время, - пробурчал шеф. - Зевс - мальчишка перед Пентагоном, а его молнии - спички в сравнении с ракетами. Это так, историческое сравнение, старина…
Ночью из сахальской пустыни я вызвал Аллена, поболтал с ним, рассказал, чем занимаюсь.
– Не нравится мне это, Жолио, - заметил Аллен. - Береги себя.
– Я здесь гость - приехал и уехал. Детей жалко, Вилли.
– Детей всегда жалко. Вот что, Жолио, измерь-ка рентгеновское излучение солнца. А я взгляну со своей высоты. Есть кое-какие подозрения…
– Хорошо.
В соседней палатке спал, свернувшись калачиком, Нгоро. Ему снились сады и луга.
Вечером мы заехали в первую попавшуюся на пути деревушку. Нгоро обошел хижины. Младенцы до двух лет умерли. Более половины детей болели корью. Врач был три недели назад. Крестьяне доедали семена, которые власти раздавали для посева.
Нгоро дал радиограмму в центр: "Положение стабилизируется". Когда я его спросил, что это значит, он серьезно ответил: "Мне надоело давать бесполезные депеши: "срочно требуется". В центре поймут правильно: положение стабилизируется, потому что все, кому угрожает смерть, скоро умрут".
Аллен, услышав от меня эту историю, решительно произнес:
– На следующем витке я займусь анализом атмосферы над Сахелем… Как там Мария?
Я опешил от вопроса. Значит, он не слышал, даже не подозревает?
– Ничего, - сказал я тихо.
– Привет ей!
– И тебе…
До рассвета ворочался на солдатской койке в душной ночи, думал об Эдди. То, что он пробудился к жизни, замечательно, но опять выбрал странное увлечение. Гигантский гоночный автомобиль, куда вкатывалась коляска, автомобиль в окружении черных мотоциклистов, не соблюдавших правил движения, наводил страх и тоску на всю округу. Соседи, знавшие Эдди, понимали, что парень мечется от внутренней боли, но кто из водителей хотел, чтобы его малолитражку насквозь пробил заостренный, как зуб, бампер "бешеного Эдди".
Длинноволосые мотоюнцы избрали Эдди своим кумиром. Его имя украшало куртки, шлемы, номерные знаки. Эдди научил их такому трюку: на полном ходу с машины сбрасывается подкидная доска, и мотогонщики, оттолкнувшись от трамплина, перелетают через встречные машины, орут, воют, улюлюкают: "Эдди!.. Эдди!.. Э-ди-ди-и!"
Полиция штрафовала и разгоняла компанию. Парни ненадолго затихали - усовершенствовали в нашем гараже автомобиль или придумывали новые трюки. Меня предупредили в управлении, что при первом же дорожном происшествии будет начато официальное дело.
Я провел с сыном серьезный разговор.
– Аварии не будет, - сказал Эдди. - Каждый, кто допустит промашку, отчисляется. Такой уговор.
– Он может быть отчислен навсегда.
– Может.
– Но зачем вам это?
– Понимаешь, отец, не могу примириться с тем, что я инвалид. Я живой человек, привык к скоростной жизни… Впрочем, ты не сумеешь влезть в мою шкуру.
– Скидывай - влезу.
– Поздно. Моя чересчур дырявая.
– Но ведь какого-нибудь интеллигента может хватить удар, когда вы летите над ним… Он подумает, что уже на том свете…
Эдди рассмеялся:
– Уверяю тебя, наша эквилибристика пугает меньше, чем повышение цен, угрозы политиканов и твое телевидение.
– Не заходи далеко, Эдди, - предупредил я.
– Я сказал: аварии не будет, - упрямо повторил сын, и глаза его стали грустными. - Как выяснилось, отец, жизнь дорогая штука. Иногда стоит больше миллиона.
Я положил ладонь на его горячий лоб.
– Кто как оценит, Эдди. Иногда дают всего сто тысяч.
И рассказал о человеке по имени Крафт, получившем сто тысяч за одну минуту.
Эдди как-то странно взглянул на меня.
– Просто исполнитель, - уточнил я. - Я найду истинного убийцу.
– Отец, - он вспыхнул, - Эдди, как всегда, возьмется! Убийца будет наказан!.. Поверь мне!.. У меня разболелась спина…
Он быстро укатил к себе, позвал У-у. Слоненок не заставил себя долго ждать.
Я заметил, что, оставшись один, Эдди с удовольствием окунается в детство: играет, рисует, читает сказки. Он перенес к себе фотографии и письма Марии, подшивки ее журналов, безделушки. Это был знакомый живой мир, защитная среда, безболезненное продолжение жизни…
Утром я попросил Нгоро доставить меня в ближайшую деревню, чтобы отснять детей.
Вот они - вздутые от голода животики, приплюснутые носы, беззащитный взгляд серьезных темных глаз. Они еще не научились смотреть так, как глаза вождя туарегов - в самую суть жизни, в близкое и далекое будущее. Глаза детей бесхитростны: в них трагедия засухи, парящая над деревней, жажда глотка воды и куска лепешки.
Теперь остается смонтировать эти кадры с осоловевшей от изобилия Европой.
– Сколько здесь больных детей? - спросил я Нгоро.
– Около пятидесяти.
– А взрослых?
– Примерно столько же.
– Вы сможете их разместить в больнице?
– А что?
– Узнайте, пожалуйста.
Через несколько минут чиновник сообщил, что госпиталь в столице дал согласие принять всех больных. Я указал на вертолет:
Европа соблюдает диету: по утрам пьет томатный или фруктовый сок и сбрасывает в море, на свалку, помидоры, лимоны, апельсины, яблоки, картофель.
Европа, если верить статистике, питается сытно и рационально. В холодильниках скопились порошковые озера яиц и молока, небоскребы масла, горы мяса. Все это - "на черный день", о котором никто толком не знал.
Европа живет обычной жизнью, не желая делиться достатком с теми, кто ежедневно недоедал, - не только на дальних континентах, но и в своих странах. Попробуй раздай бесплатно излишки продуктов - и тогда рухнет основа основ этого мира. Банки перестанут считать доходы, генералы лишатся военных ассигнований, строители холодильников и молочных заводов останутся без заказов, доходы фермеров упадут - словом, наступит, настоящий хаос. Главное условие в этой экономической игре - не допускать снижения цен. Почему капуста должна дешеветь, если год от года дорожают сырье, энергия, машины, холодильники? "Именно поэтому уничтожение продуктов питания будет наблюдаться и впредь". Эта абсурдная логика принадлежит не мне, а совещанию европейских министров.
А наша распрекрасная Америка?
В ее закромах - звезднополосатых и кленово-красных - хранится треть зерна планеты. Этого хлеба хватило бы на голодающих.
Но сытая Америка объявила свой хлеб важнейшим стратегическим оружием.
"Мы в положении генерала, который наблюдает за ходом боя и может вводить свежие резервы", - заявил один высокопоставленный чиновник.
Хотел бы я знать, что скажут эти стратеги, когда увидят глаза умирающих от голода сахельских детей! Как объяснят они, против кого направлено их новейшее оружие, издревле называемое хлебом? Какую битву они выигрывают? Впрочем, ничего они не скажут. Они не умирают - живут!
Вот уже больше недели я пробираюсь по новой пустыне планеты - Сахелю, району, расположенному южнее пустыни Сахара. Шесть африканских стран объединились в Федерацию, чтобы совместно преодолеть общую беду и начать новую жизнь. Начало выглядело весьма мрачным: и в прежние годы эти засушливые страны не были избалованы дождями, а сейчас на выжженных солнцем огромных пространствах умирали миллионы людей. Умирали от голода, жажды, болезней.
Солнце здесь особенное: плавит песок, испаряет до дна озера и реки, покрывает твердой коркой болота, обугливает деревья. По совету коллег, работающих в пустыне, я облачился в защитный костюм, какой носят работники атомных станций и полигонов, - иначе кожа через несколько дней покрывается ожогами и язвами. Передвигаемся мы на грузовом вертолете, который везет джип и экспедицию из трех человек.
А люди бредут через пустыню пешком под обезумевшим солнцем. Они потеряли свой скот, для которого нет корма, покинули родные места, двинулись в путь в поисках воды и пищи.
Снижаемся, заметив облачко пыли. На машине догоняем кочевников.
Несколько десятков африканцев, в основном старики и старухи, медленно идут по раскаленному песку, не обращая на джип никакого внимания. У них остались два тощих верблюда. Сидящий за рулем Нгоро, сотрудник министерства информации, что-то кричит идущему впереди высокому старику в цветастых тряпках. Тот не отвечает.
– Туареги, - говорит Нгоро, - очень гордый народ.
Я беру крупный план. Лицо старика похоже на кусок горы. Водопады времени прорубили на нем глубокие складки. Солнце высушило, побелило бороду. Глаза устремлены за горизонт.
– Их было пятьсот, а осталось, видите, сколько… - Нгоро повернулся ко мне. - Вы, мистер Бари, снимаете, возможно, последних туарегов. Племя погибает, детей уже почти нет…
– Что они едят?
– Толченую кору и листья… Кожу палаток…
Я протянул вождю флягу с водой. Проворная женская рука схватила ее, спрятала под одеждой. Старик прошел мимо, не останавливаясь.
Нгоро что-то объяснял кочевникам, указывая на восток.
– Там лагерь для беженцев, - сказал он. - Три дня пути. Там есть колодец.
Внезапно небо стало тускнеть, из бледно-голубого превратилось в грязно-серое. Ударил в глаза, захрустел на зубах песок. Приближался пустынный смерч. Джип развернулся, направился к видневшемуся вдалеке вертолету. Туареги медленно скрылись в тучах пыли.
Фары с трудом пробивали летящий песок. Видимость приближалась к нулевой. Машина остановилась.
Не знаю, сколько прошло времени, пока стало снова светлеть. Начали откапывать колеса. Песок был всюду - покрыл сиденья, наполнил карманы, сыпался из складок одежды.
Летчик включил мотор, мы сориентировались по звуку, подъехали к вертолету.
С высоты было видно, как голое плато захлестнули волны песчаного прилива. Одна безжизненность сменилась другой.
– Почему вы не перебрасываете людей на вертолетах? - спросил я Нгоро, помня, что он чиновник нового министерства.
– У нас слишком мало машин. Не хватает для подвозки медикаментов и продовольствия. Впрочем, - Нгоро смутился, махнул рукой, - лекарств тоже очень мало.
– Но ведь здесь, - я указал вниз, протыкая пальцем пески, - здесь все есть! Стоит только продать, и у вас будут продовольствие, техника, больницы.
Нгоро покачал курчавой головой.
– Вы видели вождя туарегов? - твердо сказал он. - Он дойдет сам… Кто выживет - победит!.. А нефть нужна нашим народам. Мы сами будем строить! - Мой маленький спутник дерзко смотрел мне в глаза.
Чем-то напомнил он мне сына. Я сам! - такой же упрямый и простодушный. Я улыбнулся.
– Скоро здесь будут сады и поселки! - Африканец радостно улыбнулся в ответ. - Приезжайте и увидите!
В тот момент я почти поверил мечтам Нгоро. Но уж слишком безнадежно безжизненной была его земля. От лунной поверхности ее отличало лишь отсутствие кратеров. Чем дольше я наблюдал землю Сахеля, тем более подробно вспоминал рассказ Боби о безжизненной земле Вьетнама. Только здесь жизнь, всяческое ее проявление уничтожало слепое к людскому горю светило; там же - люди.
"Косилка маргариток" была чистой, почти аристократической работой для американцев. Заметь это, Джон, - жестко чеканил Боби. - Ну, что мы, в конце концов, сжигали? Отдельный лес. Каучуковую плантацию. Банановую или манговую рощу. Фруктовый сад. И - только! В радиусе до километра полностью и на площади в восемьсот гектаров - весьма заметно… Но за нами - ты не военный человек, Джон? - за нами летела саранча…"
Я человек не военный, но прекрасно представляю крылатую двуногую саранчу. Все оставшееся живое зеленое пространство подвергалось обработке сверху ядохимикатами, закупленными Пентагоном в Европе. Концентрация ядов, которыми травят обычно вредителей полей, была увеличена в двадцать пять раз. Погибли леса, рисовые заросли, птицы, рыбы, женщины, старики, дети.
"Ты не думай, что я хочу объявить что-то сенсационное! - слышу я голос моего чикагского приятеля. - Мы воевали с флорой, понимаешь - с флорой. А все остальное меня не касается".
– Что же тогда, по-твоему, флора? - спросил я.
– Ну, это природа в целом, - уточнил Боби.
– Больше не имею вопросов.
А он рассказывал, как внизу орудовали "пожиратели джунглей". Это военно-инженерные войска с тракторами, оснащенными стальными ножами. "Римские плуги" срезали всю растительность вдоль военных дорог, а назывались они "римскими" потому, что были произведены в американском городе Риме штата Джорджия.
"Если бы я знал, кто их изобрел, то после войны попытался бы побрить бульдозером эту римскую фирму… И не только я. У всех нас было такое настроение".
Я понимал Боби прекрасно.
"Пожиратели джунглей" трудились внизу, а наверху готовились операции с другими кодовыми названиями. "Поп-ай" - это самолеты в новой для себя роли воздушных сеялок: самолеты резвятся в облаках, сеют и сеют кристаллы. "Поп-ай"! - сгустились над городом тучи, хлынул дождь, разогнал демонстрантов быстрее, чем слезоточивые газы… "Поп-ай"! - и ливнем снесено в реку несколько деревень вместе с жителями… "Поп-ай"! - и полились кислотные дожди…
А вслед за первыми опытами - грандиозная затея в долине Красной реки: водопады воды с небес, искусственное наводнение…
Исковерканная земля - выжженная напалмом, протравленная ядами, изрешеченная воронками, заболоченная ливнями - долгие годы приходит в себя. Смерть слишком часто парила над этой страной, слишком много оставила ран и шрамов. Впервые во Вьетнаме велась война на тотальное уничтожение природы и человека.
– Оружие Зевса - так называлась в секретных бумагах климатическая война. Запомни эти слова, Джон, - сказал мне Боби, проклявший свою боевую юность.
Я представил статую Фидия: бога-гиганта, распоряжавшегося судьбами людей. Когда-то мы с Марией пытались встретиться с Зевсом у подножия Олимпа. Как давно это было…
– Эсхил осудил Зевса, - заметил я, - считая его неограниченную власть беззаконной.
– Эсхил не представлял наше время, - пробурчал шеф. - Зевс - мальчишка перед Пентагоном, а его молнии - спички в сравнении с ракетами. Это так, историческое сравнение, старина…
Ночью из сахальской пустыни я вызвал Аллена, поболтал с ним, рассказал, чем занимаюсь.
– Не нравится мне это, Жолио, - заметил Аллен. - Береги себя.
– Я здесь гость - приехал и уехал. Детей жалко, Вилли.
– Детей всегда жалко. Вот что, Жолио, измерь-ка рентгеновское излучение солнца. А я взгляну со своей высоты. Есть кое-какие подозрения…
– Хорошо.
В соседней палатке спал, свернувшись калачиком, Нгоро. Ему снились сады и луга.
Вечером мы заехали в первую попавшуюся на пути деревушку. Нгоро обошел хижины. Младенцы до двух лет умерли. Более половины детей болели корью. Врач был три недели назад. Крестьяне доедали семена, которые власти раздавали для посева.
Нгоро дал радиограмму в центр: "Положение стабилизируется". Когда я его спросил, что это значит, он серьезно ответил: "Мне надоело давать бесполезные депеши: "срочно требуется". В центре поймут правильно: положение стабилизируется, потому что все, кому угрожает смерть, скоро умрут".
Аллен, услышав от меня эту историю, решительно произнес:
– На следующем витке я займусь анализом атмосферы над Сахелем… Как там Мария?
Я опешил от вопроса. Значит, он не слышал, даже не подозревает?
– Ничего, - сказал я тихо.
– Привет ей!
– И тебе…
До рассвета ворочался на солдатской койке в душной ночи, думал об Эдди. То, что он пробудился к жизни, замечательно, но опять выбрал странное увлечение. Гигантский гоночный автомобиль, куда вкатывалась коляска, автомобиль в окружении черных мотоциклистов, не соблюдавших правил движения, наводил страх и тоску на всю округу. Соседи, знавшие Эдди, понимали, что парень мечется от внутренней боли, но кто из водителей хотел, чтобы его малолитражку насквозь пробил заостренный, как зуб, бампер "бешеного Эдди".
Длинноволосые мотоюнцы избрали Эдди своим кумиром. Его имя украшало куртки, шлемы, номерные знаки. Эдди научил их такому трюку: на полном ходу с машины сбрасывается подкидная доска, и мотогонщики, оттолкнувшись от трамплина, перелетают через встречные машины, орут, воют, улюлюкают: "Эдди!.. Эдди!.. Э-ди-ди-и!"
Полиция штрафовала и разгоняла компанию. Парни ненадолго затихали - усовершенствовали в нашем гараже автомобиль или придумывали новые трюки. Меня предупредили в управлении, что при первом же дорожном происшествии будет начато официальное дело.
Я провел с сыном серьезный разговор.
– Аварии не будет, - сказал Эдди. - Каждый, кто допустит промашку, отчисляется. Такой уговор.
– Он может быть отчислен навсегда.
– Может.
– Но зачем вам это?
– Понимаешь, отец, не могу примириться с тем, что я инвалид. Я живой человек, привык к скоростной жизни… Впрочем, ты не сумеешь влезть в мою шкуру.
– Скидывай - влезу.
– Поздно. Моя чересчур дырявая.
– Но ведь какого-нибудь интеллигента может хватить удар, когда вы летите над ним… Он подумает, что уже на том свете…
Эдди рассмеялся:
– Уверяю тебя, наша эквилибристика пугает меньше, чем повышение цен, угрозы политиканов и твое телевидение.
– Не заходи далеко, Эдди, - предупредил я.
– Я сказал: аварии не будет, - упрямо повторил сын, и глаза его стали грустными. - Как выяснилось, отец, жизнь дорогая штука. Иногда стоит больше миллиона.
Я положил ладонь на его горячий лоб.
– Кто как оценит, Эдди. Иногда дают всего сто тысяч.
И рассказал о человеке по имени Крафт, получившем сто тысяч за одну минуту.
Эдди как-то странно взглянул на меня.
– Просто исполнитель, - уточнил я. - Я найду истинного убийцу.
– Отец, - он вспыхнул, - Эдди, как всегда, возьмется! Убийца будет наказан!.. Поверь мне!.. У меня разболелась спина…
Он быстро укатил к себе, позвал У-у. Слоненок не заставил себя долго ждать.
Я заметил, что, оставшись один, Эдди с удовольствием окунается в детство: играет, рисует, читает сказки. Он перенес к себе фотографии и письма Марии, подшивки ее журналов, безделушки. Это был знакомый живой мир, защитная среда, безболезненное продолжение жизни…
Утром я попросил Нгоро доставить меня в ближайшую деревню, чтобы отснять детей.
Вот они - вздутые от голода животики, приплюснутые носы, беззащитный взгляд серьезных темных глаз. Они еще не научились смотреть так, как глаза вождя туарегов - в самую суть жизни, в близкое и далекое будущее. Глаза детей бесхитростны: в них трагедия засухи, парящая над деревней, жажда глотка воды и куска лепешки.
Теперь остается смонтировать эти кадры с осоловевшей от изобилия Европой.
– Сколько здесь больных детей? - спросил я Нгоро.
– Около пятидесяти.
– А взрослых?
– Примерно столько же.
– Вы сможете их разместить в больнице?
– А что?
– Узнайте, пожалуйста.
Через несколько минут чиновник сообщил, что госпиталь в столице дал согласие принять всех больных. Я указал на вертолет: