…Я и сейчас слышу голос деда Жолио, который браво распевает песню своего детства:
Брундибар, Брундибар, сумасшедший, как пожар.
– Мы его победили. Понимаешь? - слышу я вечно живого деда. - Единственным оружием - смехом!
Он усмехается и продолжает рассказ.
На его рисунках (я до сих пор храню некоторые рисунки деда) сначала исчезла старушка в доме напротив.
Потом ее дочь.
Потом мать Жолио.
Наконец - отец.
Их уносили ночью.
Остались пустые кровати. И мальчик. Один в комнате.
Незадолго до смерти родителей Жолио из квартиры внезапно выехали Бергманы. Они были оживлены, говорили о каком-то новом поселении, где живется еще лучше, но глаза взрослых были печальны. Мальчик проводил Еву до вокзала и видел, как отъезжающих построили в колонну и загнали под дулами автоматов в товарняк.
– …Я встретил как-то Карела Бергмана на трансатлантическом теплоходе, - рассказал мне дед Жолио, когда я подрос - Он располнел, обрюзг, но я его сразу узнал. Бергман никак не хотел признавать мальчика из Терезина, но потом, когда я упомянул о Еве, что-то в нем сработало, и он бросился ко мне с объятиями, как к старому приятелю, познакомил с молодой женой и маленькой дочерью. Мы напились в ту ночь до чертиков… Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг поднял голову, увидел худющего ювелира из Праги, резко спросил: "Бергман, а где твоя жена Анна, твоя дочь Ева?" Он отвернулся и молчал. "Бергман, это правда, что на них не хватило твоего золота, что они остались в печи крематория?.." Он молчал. Потом закрыл глаза ладонью, тихо произнес: "Это правда. Золота хватило только на меня…" - Я ушел…
Война до самой смерти преследовала деда. Иногда он вскакивал посреди ночи и кричал: "Бомба!"
Бомба спасла его. Когда девятилетнего Жолио увели из пустой квартиры на вокзал и погрузили с другими детьми в эшелон, он понял, что это последнее путешествие, потому что им объявили о "бане". А "баня" - значит, газовая камера… Бомба, попавшая в вагон, оставила Жолио в живых.
– Я очень люблю эту бомбу, - шутил дед.
И я полюбил ту самую бомбу, потому что если бы ее не было, дед навсегда ушел бы в "баню", а это значит, что ни отца, ни меня не существовало бы.
Когда он скончался, мне было тринадцать лет. В завещании дед просил похоронить его прах в Терезине. Мы с отцом исполнили его волю.
Помню, что в Терезине многое поразило меня.
Прежде всего - толстые крепостные стены и ров средневекового города. Если вообразить при этом автоматчиков и овчарок, то лучшей тюрьмы не придумаешь. Концлагерь без колючей проволоки.
Меня удивило, что город жив, город населен людьми. Вот площадь перед ратушей, где маленький Жолио и его товарищи качались на качелях. По брусчатке мостовой катят не похоронные дроги, а автобусы и автомобили, под старыми тополями на скамейках сидят не молодые старички и старушки, а влюбленные. Неужели они забыли, что здесь часами висел в воздухе горький детский смех?
Где же тот дом, в котором жили Жолио и его родители, пустая комната, откуда увели его на вокзал? Я заглянул в окно первого попавшегося дома и в ужасе отпрянул: за розовыми занавесками двигались тени. Честное слово, двигались!.. Живые тени! А мне-то казалось, что здесь со всех сторон - из каждого угла, из полутьмы подъездов - смотрят худые, сморщенные, совсем будто птичьи человеческие лица с удивленно-детскими глазами.
Я ошибся. Долго бродил по узким улицам под моросящим дождем, пока не убедился, что люди просто живут в этих домах, что жизнь продолжается. Я испытывал чувство острого стыда за людей, которые заняли квартиры, не догадались устроить здесь город-музей.
Утром состоялось захоронение праха деда Жолио. Отец опустил в землю урну, ее прикрыли плитой с именем покойного и датами рождения и смерти.
Рядом с могилой деда простиралось огромное, во всю долину, кладбище. Ряды одинаковых плит. На некоторых стояли имя и дата смерти. На большинстве - номер. Когда освободили Терезин, здесь нашли забытый фашистами прах жертв: аккуратные коробки с пеплом. На каждой проставлен номер, пол покойного и одна дата. Больше ничего. Фашисты наводили в мире свой порядок.
Я долго думал, в чем заключается смысл фашистского порядка на земле: номер, пол, дата…
Дед лежал спокойно рядом с отцом и матерью. Никто не знал только, какие у них номера.
Глава восьмая
МАРИЯ
Глава десятая
Брундибар, Брундибар, сумасшедший, как пожар.
– Мы его победили. Понимаешь? - слышу я вечно живого деда. - Единственным оружием - смехом!
Он усмехается и продолжает рассказ.
На его рисунках (я до сих пор храню некоторые рисунки деда) сначала исчезла старушка в доме напротив.
Потом ее дочь.
Потом мать Жолио.
Наконец - отец.
Их уносили ночью.
Остались пустые кровати. И мальчик. Один в комнате.
Незадолго до смерти родителей Жолио из квартиры внезапно выехали Бергманы. Они были оживлены, говорили о каком-то новом поселении, где живется еще лучше, но глаза взрослых были печальны. Мальчик проводил Еву до вокзала и видел, как отъезжающих построили в колонну и загнали под дулами автоматов в товарняк.
– …Я встретил как-то Карела Бергмана на трансатлантическом теплоходе, - рассказал мне дед Жолио, когда я подрос - Он располнел, обрюзг, но я его сразу узнал. Бергман никак не хотел признавать мальчика из Терезина, но потом, когда я упомянул о Еве, что-то в нем сработало, и он бросился ко мне с объятиями, как к старому приятелю, познакомил с молодой женой и маленькой дочерью. Мы напились в ту ночь до чертиков… Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг поднял голову, увидел худющего ювелира из Праги, резко спросил: "Бергман, а где твоя жена Анна, твоя дочь Ева?" Он отвернулся и молчал. "Бергман, это правда, что на них не хватило твоего золота, что они остались в печи крематория?.." Он молчал. Потом закрыл глаза ладонью, тихо произнес: "Это правда. Золота хватило только на меня…" - Я ушел…
Война до самой смерти преследовала деда. Иногда он вскакивал посреди ночи и кричал: "Бомба!"
Бомба спасла его. Когда девятилетнего Жолио увели из пустой квартиры на вокзал и погрузили с другими детьми в эшелон, он понял, что это последнее путешествие, потому что им объявили о "бане". А "баня" - значит, газовая камера… Бомба, попавшая в вагон, оставила Жолио в живых.
– Я очень люблю эту бомбу, - шутил дед.
И я полюбил ту самую бомбу, потому что если бы ее не было, дед навсегда ушел бы в "баню", а это значит, что ни отца, ни меня не существовало бы.
Когда он скончался, мне было тринадцать лет. В завещании дед просил похоронить его прах в Терезине. Мы с отцом исполнили его волю.
Помню, что в Терезине многое поразило меня.
Прежде всего - толстые крепостные стены и ров средневекового города. Если вообразить при этом автоматчиков и овчарок, то лучшей тюрьмы не придумаешь. Концлагерь без колючей проволоки.
Меня удивило, что город жив, город населен людьми. Вот площадь перед ратушей, где маленький Жолио и его товарищи качались на качелях. По брусчатке мостовой катят не похоронные дроги, а автобусы и автомобили, под старыми тополями на скамейках сидят не молодые старички и старушки, а влюбленные. Неужели они забыли, что здесь часами висел в воздухе горький детский смех?
Где же тот дом, в котором жили Жолио и его родители, пустая комната, откуда увели его на вокзал? Я заглянул в окно первого попавшегося дома и в ужасе отпрянул: за розовыми занавесками двигались тени. Честное слово, двигались!.. Живые тени! А мне-то казалось, что здесь со всех сторон - из каждого угла, из полутьмы подъездов - смотрят худые, сморщенные, совсем будто птичьи человеческие лица с удивленно-детскими глазами.
Я ошибся. Долго бродил по узким улицам под моросящим дождем, пока не убедился, что люди просто живут в этих домах, что жизнь продолжается. Я испытывал чувство острого стыда за людей, которые заняли квартиры, не догадались устроить здесь город-музей.
Утром состоялось захоронение праха деда Жолио. Отец опустил в землю урну, ее прикрыли плитой с именем покойного и датами рождения и смерти.
Рядом с могилой деда простиралось огромное, во всю долину, кладбище. Ряды одинаковых плит. На некоторых стояли имя и дата смерти. На большинстве - номер. Когда освободили Терезин, здесь нашли забытый фашистами прах жертв: аккуратные коробки с пеплом. На каждой проставлен номер, пол покойного и одна дата. Больше ничего. Фашисты наводили в мире свой порядок.
Я долго думал, в чем заключается смысл фашистского порядка на земле: номер, пол, дата…
Дед лежал спокойно рядом с отцом и матерью. Никто не знал только, какие у них номера.
Глава восьмая
"А ведь я все тебе рассказал, Бак, когда вернулся… - вспоминал я, снимая судебный процесс над Луиджи и его компаньонами. - Я тебя заранее предупреждал, а ты не послушался, не запомнил".
Процесс был скучный, с предсказанным результатом, но я работал охотно - ради Джино.
Испуганный, заикающийся Луиджи охотно давал показания, вызывающие зевоту даже у судьи. Рядом с ним на скамье подсудимых сидел собранный молодой человек с седеющими висками - один из директоров "Петролеума".
Я снимал свидетелей. Простым людям Италии было что сказать: многие и теперь были в бинтах и с повязками.
Но когда привезли Джино, я взял средний, а позже общий план. Я видел Джино вчера и знал, что нельзя показывать его крупно без маски, иначе испортишь будущее.
На скамью свидетелей сел старичок с румяным сморщенным лицом и в очках с одним темным стеклом. Джино на все вопросы отвечал кратко, разумно, и я записал все его ответы. Позже наложил хриплый голос на старые кадры с гипсовой маской и включил их в судебный репортаж.
– Джино, дружище, - говорил я с ним накануне этого дня в больнице, - ты-то хоть понимаешь, как будешь жить дальше?
– Я понимаю, я сирота. - Маленький, краснолицый, полуслепой карлик смотрел на меня живым глазом.
– А как именно?
– Мистер Бари, у меня несколько приглашений. Пока не знаю, у кого я буду жить.
Я сел на койку, обнял Джино за плечи.
– Ну а как цикада?
Он мгновенно расцвел и превратился в прежнего симпатичного Джино.
– Цикада? Она поет. Знаете, мистер Бари, какая она маленькая… А поет!
В конце судебного процесса, после выпуска "Телекатастрофы", его усыновил телеграммой коммерсант из Канады.
Телеграмма была дана из Мексики. Я навел справки об опекуне и узнал, что он одинокий состоятельный человек.
Через несколько дней объявилась нанятая будущим отцом няня.
Я проводил ее и Джино в аэропорт.
– Я всегда буду помнить вас, мистер Бари. - Джино бросился мне на шею.
Вот и все. Репортаж окончен, господа! Подсудимым воздали по заслугам.
Джино никогда не узнает, что король "Телекатастрофы" исчез с горизонта.
Исчез из-за раненого мальчика.
Из-за "паршивого мальчишки".
Из-за него.
Но зачем ему знать?
Рано утром зазвонил телефон, и трубка голосом Бака спросила:
– Это Бари?
– Да, он.
– Говорит Бак.
Я задержал дыхание, не хотел с ним контактировать и оказался прав.
– Бари, вы слышите меня? Вы уволены, Бари, за несоблюдение контракта.
Я бросил трубку на рычаг.
Все! Хватит с меня, Бак! Кончено с катастрофами!
А в ушах звенело баковское выражение: "Жизнь хорошая штука, только очень дорогая…"
Процесс был скучный, с предсказанным результатом, но я работал охотно - ради Джино.
Испуганный, заикающийся Луиджи охотно давал показания, вызывающие зевоту даже у судьи. Рядом с ним на скамье подсудимых сидел собранный молодой человек с седеющими висками - один из директоров "Петролеума".
Я снимал свидетелей. Простым людям Италии было что сказать: многие и теперь были в бинтах и с повязками.
Но когда привезли Джино, я взял средний, а позже общий план. Я видел Джино вчера и знал, что нельзя показывать его крупно без маски, иначе испортишь будущее.
На скамью свидетелей сел старичок с румяным сморщенным лицом и в очках с одним темным стеклом. Джино на все вопросы отвечал кратко, разумно, и я записал все его ответы. Позже наложил хриплый голос на старые кадры с гипсовой маской и включил их в судебный репортаж.
– Джино, дружище, - говорил я с ним накануне этого дня в больнице, - ты-то хоть понимаешь, как будешь жить дальше?
– Я понимаю, я сирота. - Маленький, краснолицый, полуслепой карлик смотрел на меня живым глазом.
– А как именно?
– Мистер Бари, у меня несколько приглашений. Пока не знаю, у кого я буду жить.
Я сел на койку, обнял Джино за плечи.
– Ну а как цикада?
Он мгновенно расцвел и превратился в прежнего симпатичного Джино.
– Цикада? Она поет. Знаете, мистер Бари, какая она маленькая… А поет!
В конце судебного процесса, после выпуска "Телекатастрофы", его усыновил телеграммой коммерсант из Канады.
Телеграмма была дана из Мексики. Я навел справки об опекуне и узнал, что он одинокий состоятельный человек.
Через несколько дней объявилась нанятая будущим отцом няня.
Я проводил ее и Джино в аэропорт.
– Я всегда буду помнить вас, мистер Бари. - Джино бросился мне на шею.
Вот и все. Репортаж окончен, господа! Подсудимым воздали по заслугам.
Джино никогда не узнает, что король "Телекатастрофы" исчез с горизонта.
Исчез из-за раненого мальчика.
Из-за "паршивого мальчишки".
Из-за него.
Но зачем ему знать?
Рано утром зазвонил телефон, и трубка голосом Бака спросила:
– Это Бари?
– Да, он.
– Говорит Бак.
Я задержал дыхание, не хотел с ним контактировать и оказался прав.
– Бари, вы слышите меня? Вы уволены, Бари, за несоблюдение контракта.
Я бросил трубку на рычаг.
Все! Хватит с меня, Бак! Кончено с катастрофами!
А в ушах звенело баковское выражение: "Жизнь хорошая штука, только очень дорогая…"
МАРИЯ
Глава девятая
Отныне я обыкновенный репортер службы "Всемирных новостей", один из ее корреспондентов в Соединенных Штатах Америки. Мой хлеб насущный - хроника происшествий: убийства, ограбления, пожары, взрывы, стихийные бедствия, экологические конфликты и так далее - словом, все то, что входит в компетенцию судебного репортера. Политика, коммерция, высший свет - удел более удачливых моих коллег. Впрочем, я был доволен, так как сильно обжегся на политике в "чистой" журналистике.
Три кита американской телесети, английская Би-Би-Си, западногерманские и ряд других телекорпораций отказались от моих услуг под предлогом "отсутствия должностных вакансий". Конечно, порвав с "Телекатастрофой", я мог спокойно сидеть дома или путешествовать по миру, но для репортера странной кажется роль собственной экономки или туриста-фотографа. Я еще не выжил окончательно из ума, чтобы бесцельно бродить по городскому скверу или мчаться сломя голову из одной страны в другую, фотографируя банальности.
Служба "Всемирных новостей", узнав о моих затруднениях и планах, сама прислала вежливое приглашение.
Я вылетел в Лондон, где находилась администрация фирмы, оставив в доме служанку и повара для ухода за слоненком, поддержания порядка, а также на случаи внезапного приезда Марии или Эдди.
Меня принял сам сэр Дональд Крис - генеральный директор. В Лондоне стояла дикая жара, трава и листва в великолепных парках пожелтели, словно осенью. Газеты сообщали о массовых солнечных ударах у прохожих, и разговор, естественно, начался с погоды.
– Что творится, мистер Бари! - Сэр Крис указал на освещенное, будто прожекторами на съемке, окно.
Хотя в кабинете исправно работал кондиционер, потомственный лорд сидел передо мной в рубашке и вообще походил больше на грузчика, чем на сэра Криса, подписавшего мне приглашение. Он мне сразу понравился - со своим седым ежиком, широкими скулами и не утерявшими форму бицепсами: как видно, в роду лордов оказался случайно какой-то докер или боксер.
– Для Африки такая жара самая приятная погода, - ответил я.
– Но мы-то, черт возьми, находимся на Флит-стрит! - вскричал Крис, подбегая к окну, и внезапно захохотал, обернулся ко мне. - Простите, забыл, с кем имею дело. Сравнений вам не занимать… Я польщен, Бари, что вы приняли наше приглашение. Называйте меня Крис.
– Хорошо. Я слушаю вас, Крис.
Директор грузно опустился в кресло, наморщил лоб, вспоминая что-то очень важное или неприятное.
– Вот вчера, - он задумчиво почесал нос, - поступил сюжет местного значения - из Лондона… Какие-то мальчишки крадут воду… Наполняют цистерны, замораживают в кубы и продают. Разумеется, их поймали… Но как я дам этот сюжет?
Он в упор смотрел на меня, я молчал.
– Дело, конечно, не в цистернах! - Крис припечатал широкой ладонью свой вывод. - А в том, что старшему из похитителей воды семнадцать, а младшему - семь. Совсем как вашему Джино, Бари.
– Я их не видел, Крис, - спокойно заметил я.
– Если мы дадим сюжет, их оправдают. - Крис махнул рукой. - Но скажите мне, Бари, - он понизил голос, наклонился над столом, - что все это значит? Почему в мире не хватает воды для всех?
Я никак не прореагировал на доверительный тон, понимая, что Крис экзаменует меня, словно мальчишку.
Молчание затянулось.
– Если вы мне поручите, Крис, ответить на этот вопрос, то я пришлю пленки из США.
Я встал.
Он уловил вызывающие нотки, тоже встал.
– Ну, что вы, Бари… Мы никогда не даем поручений… Вы сами знаете, Бари, как это делается…
– Да, благодарю, сэр, я знаю.
Этот мотив мне знаком. Я внимательно прочитал контракт с фирмой "Всемирных новостей" и не обнаружил в нем пункта, на котором поймал меня Бак. Интересно, чем Крис прижмет когда-нибудь меня?
– Вы любите Англию, Бари? - Генеральный директор протянул руку. - Мой вам совет: не спешите на службу, побудьте два-три дня в Лондоне. Тем более что служба идет! - Он проводил меня до двери. - Заходите, Бари, или звоните. Всегда к вашим услугам. Даже в такую жару…
Я вышел на улицу. Действительно, было жарко, хотя не так трагично, как считал сэр Крис. Для чиновников Сити в традиционных котелках, темных костюмах и галстуках тридцать с лишним градусов чувствительны. Но уж если ты работаешь в банке или конторе, изволь соблюдать те же правила, что и десятилетия назад. Верность традициям - главная черта Британии.
Я любил Флит-стрит, маленькую, одну из самых известных лондонских улиц. Старинные особняки с неповторимыми решетками, дверьми и лестницами самоотверженно выдерживали натиск времени, с чувством собственного достоинства держались перед повисшими над ними небоскребами. Казалось, и сейчас здесь идет противоборство прошлого и настоящего - литературного и газетного миров. Вот маленькая гостиница "Старый чеширский сыр", где встречались драматург Голдсмит и литературный критик Сэмюэл Джонсон. Не сохранилась, но, вероятно, здесь стояла "Таверна дьявола", вытесненная в прошлое современным банком. Таверну частенько посещал прославленный автор "Гулливера", едкий сатирик Джонатан Свифт. Однако это только призраки прошлого, воспоминания о славной старине, навеянные прежним Лондоном.
Нет больше таких редких индивидуальностей, как Свифт, газетный бизнес захлестнул Флит-стрит. В небоскребах за старинным маскарадным фасадом стучат на машинках, бегают по коридорам, диктуют в микрофон корреспонденции сотни современных свифтов; телетайпы, радио, телевидение несут море информации; в редакторских кабинетах непрерывно рождаются сенсации, которые через несколько часов, обретя на печатных машинах бумажную плоть, растекаются в десятках миллионов экземпляров. Сотни газет и журналов находятся в руках нескольких монополий, и адская машина сенсаций работает непрерывно, днем и ночью, для миллионов англичан.
Похитители воды, разрекламированные в вечерних выпусках, сегодня утром забыты всеми: произошли новые события.
В Лондоне бастовали пожарные, требуя повышения зарплаты, и ночью сгорело несколько домов. Пожары тушили воинские части. Утренние выпуски газет заполнены фотографиями доблестных спасателей. И все же солдаты - не профессиональные пожарные. В некоторых районах была отключена вода. Угроза новых пожаров нависла над городом.
Я не пошел в редакции, заглянул в "Старый чеширский сыр" и в прохладном подвале увидел за потемневшим дубовым столом сегодняшнюю знаменитость - продюсера Адамса, человека искусства, снимавшего телевизионные шоу с участием известных певцов. Он выпрыгнул из-за стола, как маленькая бочка, засеменил короткими ножками навстречу.
– Бари, ты?! Я сначала решил, что у меня галлюцинация от жары!
Он был в курсе моих дел.
– Этот негодяй Бак посмел вмешаться в твое творчество! Телевизионный мир возмущен… Мы направили Баку протест от имени всех продюсеров Би-Би-Си.
Я пожал плечами:
– Теперь я у других хозяев.
– Хозяев? - Адамс скептически рассмеялся. - Что-то на тебя не похоже, Бари!.. Я двадцать лет в Би-Би-Си и ни разу не видел ни одного хозяина. Снимаю, что взбредет в голову.
Я с печальной улыбкой смотрел на Адамса. Что мог я сказать ему? Что в наши дни телевидение стало самым доходным бизнесом? Он и так это знает, хотя Би-Би-Си традиционно не пользуется рекламой, а существует за счет налогоплательщиков. Те монополии, которые щедро оплачивают телерекламу своих товаров, сами диктуют, в какие программы включить их рекламу, а следовательно, вольно или невольно определяют содержание программ. Конечно, Адамс, как и вся Би-Би-Си, мог гордиться своей независимостью от коммерции, "особой позицией" - в отличие от других мировых телесетей. Механизм руководства был здесь тоньше: члены правления - крупные фигуры от бизнеса и политики - не спускали директив журналистам, не вмешивались в их дела. Но зато сами журналисты знали, какой материал от них требуется. Когда-то Адамс получил символический знак продюсера телекомпании - похожую на телебашню авторучку с кожаным ремешком-хлыстом. Этим хлыстом продюсер мог подгонять свою группу, если она не проявляла достаточного рвения, - всех тех, кто еще не стал "независимым", не растолкал локтями других.
Конечно, у журналистов масса неписаных преимуществ. Любого столпа общества, такого, как Файдом Гешт или директор "Петролеума", можно публично критиковать, даже обличать, если он того заслуживает, но когда затрагиваешь финансовые интересы гештов, когда посягаешь на пущенные в оборот центы, которые должны обернуться миллионами, вскрываешь грязную подкладку экономических махинаций, пощады не жди. Кто бы ты ни был - Адамс или Бари. Я испытал это на своей шкуре.
В музыкальных шоу Адамса красивые, осыпанные бриллиантами "звезды" не только поют, но и водят собственные самолеты, управляют собственными яхтами, непринужденно сходят по мраморной лестнице собственной виллы, ныряют с трамплина в собственный бассейн, и при этом, не закрывая рта, заполняют эфир модными мелодиями. Ни один продюсер на свете не может добиться, чтобы Грета Фиш пела в купальнике, а Энтон Чивер - верхом на слоне, но у Адамса, неуклюжего, толстого, курносого Адамса, со "звездами" не бывает осечек.
– Счастливчик ты, Адаме, - сказал я ему. - Настоящий свободный художник!
Он моментально, оттолкнувшись от этой фразы, размотал ход моих мыслей, расхохотался сам над собой, хлопнул меня по колену:
– Не считай меня дураком, Бари. Я знаю, ты очень самостоятельный… Но если я могу тебе…
– О'кей, Адамс…
– Извини. - Адамс чуть смутился. - Но ведь все мы в один прекрасный день можем оказаться на улице…
– О'кей, Адамс… Отчего у вас такая жара?
– По-моему, - весело отозвался Адаме, - солнце испытывает на прочность остатки наших дурацких традиций…
Он подвез меня до Пиккадилли и возле площади влип в маленькое дорожное происшествие, нарушив правила. При этом ему пришлось занять у меня некоторую сумму.
Я оставил Адамса в машине, пошел дальше пешком.
Центр Лондона с годами не меняется. Те же массивные дома, красные двухэтажные автобусы, черные, допотопные на вид такси, словно движущиеся на колесах котелки, автомобильные пробки на перекрестках. Британия замкнулась в скорлупе консерватизма, в своих традициях - королевских церемониях, футболе, семейных пикниках, рождественском пудинге, но в глазах приезжих она заметно обветшала и постарела. Медленно разрушался камень Вестминстерского аббатства. Люди чувствовали себя одинокими на улицах, в автомобилях, домах. Спад воды в Темзе воспринимался драматически: а что будет завтра - не всемирный ли потоп? Мне лично Британия напоминала благополучный с виду, но очень зыбкий мирок Робинзона Крузо. Миллионов робинзонов на большом обитаемом острове…
Перед зданием парламента толпились не только туристы, но и лондонцы, желавшие попасть на галерку для публики. Палаты обсуждали вопрос о новом истребителе для вооруженных сил Англии, и каждая домохозяйка знала, что это значит: через неделю-другую во всех лавках подскочат цены на продукты. Телевидение ядовито комментировало работу парламента.
Вдоль тротуара ходили нелепо одетые люди с плакатами на груди. Каждый из них что-то молчаливо требовал. Полицейские не обращали на них внимания.
– Отец, ты?
Я обернулся, не сразу узнал Эдди со щитом.
– Что ты здесь делаешь, Эдди?
– Понимаешь, - он расправил плечи, демонстрируя свой плакат с призывом обеспечить работой "чемпиона мира по прыжкам через автобусы", - из-за каких-то пожарных срываются мои выступления. Они отказываются дежурить на стадионе.
– Ты полагаешь, что тебе поможет английское правительство?
– Не знаю, что делать… - Эдди уныло чесал затылок. - Такой трюк я освоил - тринадцать двухэтажных автобусов… Мировое достижение! Через пять дней меня должны снимать для первой программы Би-Би-Си… И все впустую: нет пожарных!
– Телевидение имеет собственных пожарных.
– Правда? - Эдди встрепенулся, стал снимать свой плакат. - Ты поможешь, отец?
– Так ты все это всерьез?.. - Я пристально смотрел на сына.
Чертова дюжина английских автобусов. Летящий над ними мотоциклист. Тысячи вопящих на стадионе робинзонов. Миллионы робинзонов перед экранами телевизоров. Стоят ли миллионы зрителей такого риска? Стоит ли вообще промелькнувший на экране сенсационный кадр хотя бы одной человеческой жизни, которая может внезапно оборваться?
Наверное, мои мысли красноречиво отпечатались на лице.
– Ты не волнуйся, папа. - Сын взял меня под руку. - Все точно рассчитано. Я прыгаю каждый день на тренировках. Это очень бодрит…
Я позвонил из гостиницы знакомому директору телепрограмм и все уладил с пожарными. Попросил Адамса для верности проследить… Эдди радовался, уплетая за обе щеки обед, был очень возбужден.
– Не беспокойся, отец. Я уже взрослый, - твердил он. - У меня имя - Эдди Джон Бари.
– За что Эдди возьмется дальше? - шутливо спросил я.
– О, совсем забыл! - Он вытащил из кармана бумагу. - У меня контракт с Голливудом… Посмотри, какая сумма…
Сумма гонорара была приличная.
– Что будешь делать?
– Для начала прыжок из летящего самолета.
Так я и знал. Не надо было спрашивать: защемило сердце.
– Может, полетим вместе?
– Я сам! - Эдди вспыхнул и рассмеялся над своей мальчишеской самоуверенностью. - Пусть раскошелится телевидение, и я прибуду в Голливуд королем.
– Будь осторожнее там, - предупредил я. - По моим сведениям, Голливуд окончательно захватила мафия.
– Гангстеры такие же дельцы и такие же зрителя, как все остальные, - махнул рукой Эдди. - Они лишь лучше других знают, какие боевики нужны публике.
– Они никогда не забывают, кому платят, сколько и за что, - сказал я серьезно. - Не задерживайся там долго.
– Хорошо, отец. Мне приятно будет думать, что ты рядом. Я рад, отец, что ты расстался с Баком. Он порядочная свинья!
– Он не мог поступить иначе, я - тоже…
– Значит, на свете нет друзей? - заметил Эдди цинично.
– Тот, кто громче других кричит, что он твой друг, по-моему, просто пытается всех обмануть.
– Бак всегда был фальшив… А ты молодец! - Эдди улыбнулся, показав полный рот белых зубов. Он улыбался так, когда вспоминал что-то хорошее. - Я видел твои репортажи и понял, что именно ты спас Джино. Где он сейчас?
– В Канаде.
Да, Джино я выручил из беды. А вот этого самоуверенного мальчишку - не могу. Не могу придумать, как отвести грядущий удар… Странная штука - жизнь… Мир настолько тесен, что на улице чужого города запросто встречаешь сына. Но когда до него остается один шаг, крохотное пространство обращается в бесконечность…
Эдди уже мысленно летит над красными крышами чертовой дюжины…
Пожаловаться на него мне некому: Марии нет рядом.
Три кита американской телесети, английская Би-Би-Си, западногерманские и ряд других телекорпораций отказались от моих услуг под предлогом "отсутствия должностных вакансий". Конечно, порвав с "Телекатастрофой", я мог спокойно сидеть дома или путешествовать по миру, но для репортера странной кажется роль собственной экономки или туриста-фотографа. Я еще не выжил окончательно из ума, чтобы бесцельно бродить по городскому скверу или мчаться сломя голову из одной страны в другую, фотографируя банальности.
Служба "Всемирных новостей", узнав о моих затруднениях и планах, сама прислала вежливое приглашение.
Я вылетел в Лондон, где находилась администрация фирмы, оставив в доме служанку и повара для ухода за слоненком, поддержания порядка, а также на случаи внезапного приезда Марии или Эдди.
Меня принял сам сэр Дональд Крис - генеральный директор. В Лондоне стояла дикая жара, трава и листва в великолепных парках пожелтели, словно осенью. Газеты сообщали о массовых солнечных ударах у прохожих, и разговор, естественно, начался с погоды.
– Что творится, мистер Бари! - Сэр Крис указал на освещенное, будто прожекторами на съемке, окно.
Хотя в кабинете исправно работал кондиционер, потомственный лорд сидел передо мной в рубашке и вообще походил больше на грузчика, чем на сэра Криса, подписавшего мне приглашение. Он мне сразу понравился - со своим седым ежиком, широкими скулами и не утерявшими форму бицепсами: как видно, в роду лордов оказался случайно какой-то докер или боксер.
– Для Африки такая жара самая приятная погода, - ответил я.
– Но мы-то, черт возьми, находимся на Флит-стрит! - вскричал Крис, подбегая к окну, и внезапно захохотал, обернулся ко мне. - Простите, забыл, с кем имею дело. Сравнений вам не занимать… Я польщен, Бари, что вы приняли наше приглашение. Называйте меня Крис.
– Хорошо. Я слушаю вас, Крис.
Директор грузно опустился в кресло, наморщил лоб, вспоминая что-то очень важное или неприятное.
– Вот вчера, - он задумчиво почесал нос, - поступил сюжет местного значения - из Лондона… Какие-то мальчишки крадут воду… Наполняют цистерны, замораживают в кубы и продают. Разумеется, их поймали… Но как я дам этот сюжет?
Он в упор смотрел на меня, я молчал.
– Дело, конечно, не в цистернах! - Крис припечатал широкой ладонью свой вывод. - А в том, что старшему из похитителей воды семнадцать, а младшему - семь. Совсем как вашему Джино, Бари.
– Я их не видел, Крис, - спокойно заметил я.
– Если мы дадим сюжет, их оправдают. - Крис махнул рукой. - Но скажите мне, Бари, - он понизил голос, наклонился над столом, - что все это значит? Почему в мире не хватает воды для всех?
Я никак не прореагировал на доверительный тон, понимая, что Крис экзаменует меня, словно мальчишку.
Молчание затянулось.
– Если вы мне поручите, Крис, ответить на этот вопрос, то я пришлю пленки из США.
Я встал.
Он уловил вызывающие нотки, тоже встал.
– Ну, что вы, Бари… Мы никогда не даем поручений… Вы сами знаете, Бари, как это делается…
– Да, благодарю, сэр, я знаю.
Этот мотив мне знаком. Я внимательно прочитал контракт с фирмой "Всемирных новостей" и не обнаружил в нем пункта, на котором поймал меня Бак. Интересно, чем Крис прижмет когда-нибудь меня?
– Вы любите Англию, Бари? - Генеральный директор протянул руку. - Мой вам совет: не спешите на службу, побудьте два-три дня в Лондоне. Тем более что служба идет! - Он проводил меня до двери. - Заходите, Бари, или звоните. Всегда к вашим услугам. Даже в такую жару…
Я вышел на улицу. Действительно, было жарко, хотя не так трагично, как считал сэр Крис. Для чиновников Сити в традиционных котелках, темных костюмах и галстуках тридцать с лишним градусов чувствительны. Но уж если ты работаешь в банке или конторе, изволь соблюдать те же правила, что и десятилетия назад. Верность традициям - главная черта Британии.
Я любил Флит-стрит, маленькую, одну из самых известных лондонских улиц. Старинные особняки с неповторимыми решетками, дверьми и лестницами самоотверженно выдерживали натиск времени, с чувством собственного достоинства держались перед повисшими над ними небоскребами. Казалось, и сейчас здесь идет противоборство прошлого и настоящего - литературного и газетного миров. Вот маленькая гостиница "Старый чеширский сыр", где встречались драматург Голдсмит и литературный критик Сэмюэл Джонсон. Не сохранилась, но, вероятно, здесь стояла "Таверна дьявола", вытесненная в прошлое современным банком. Таверну частенько посещал прославленный автор "Гулливера", едкий сатирик Джонатан Свифт. Однако это только призраки прошлого, воспоминания о славной старине, навеянные прежним Лондоном.
Нет больше таких редких индивидуальностей, как Свифт, газетный бизнес захлестнул Флит-стрит. В небоскребах за старинным маскарадным фасадом стучат на машинках, бегают по коридорам, диктуют в микрофон корреспонденции сотни современных свифтов; телетайпы, радио, телевидение несут море информации; в редакторских кабинетах непрерывно рождаются сенсации, которые через несколько часов, обретя на печатных машинах бумажную плоть, растекаются в десятках миллионов экземпляров. Сотни газет и журналов находятся в руках нескольких монополий, и адская машина сенсаций работает непрерывно, днем и ночью, для миллионов англичан.
Похитители воды, разрекламированные в вечерних выпусках, сегодня утром забыты всеми: произошли новые события.
В Лондоне бастовали пожарные, требуя повышения зарплаты, и ночью сгорело несколько домов. Пожары тушили воинские части. Утренние выпуски газет заполнены фотографиями доблестных спасателей. И все же солдаты - не профессиональные пожарные. В некоторых районах была отключена вода. Угроза новых пожаров нависла над городом.
Я не пошел в редакции, заглянул в "Старый чеширский сыр" и в прохладном подвале увидел за потемневшим дубовым столом сегодняшнюю знаменитость - продюсера Адамса, человека искусства, снимавшего телевизионные шоу с участием известных певцов. Он выпрыгнул из-за стола, как маленькая бочка, засеменил короткими ножками навстречу.
– Бари, ты?! Я сначала решил, что у меня галлюцинация от жары!
Он был в курсе моих дел.
– Этот негодяй Бак посмел вмешаться в твое творчество! Телевизионный мир возмущен… Мы направили Баку протест от имени всех продюсеров Би-Би-Си.
Я пожал плечами:
– Теперь я у других хозяев.
– Хозяев? - Адамс скептически рассмеялся. - Что-то на тебя не похоже, Бари!.. Я двадцать лет в Би-Би-Си и ни разу не видел ни одного хозяина. Снимаю, что взбредет в голову.
Я с печальной улыбкой смотрел на Адамса. Что мог я сказать ему? Что в наши дни телевидение стало самым доходным бизнесом? Он и так это знает, хотя Би-Би-Си традиционно не пользуется рекламой, а существует за счет налогоплательщиков. Те монополии, которые щедро оплачивают телерекламу своих товаров, сами диктуют, в какие программы включить их рекламу, а следовательно, вольно или невольно определяют содержание программ. Конечно, Адамс, как и вся Би-Би-Си, мог гордиться своей независимостью от коммерции, "особой позицией" - в отличие от других мировых телесетей. Механизм руководства был здесь тоньше: члены правления - крупные фигуры от бизнеса и политики - не спускали директив журналистам, не вмешивались в их дела. Но зато сами журналисты знали, какой материал от них требуется. Когда-то Адамс получил символический знак продюсера телекомпании - похожую на телебашню авторучку с кожаным ремешком-хлыстом. Этим хлыстом продюсер мог подгонять свою группу, если она не проявляла достаточного рвения, - всех тех, кто еще не стал "независимым", не растолкал локтями других.
Конечно, у журналистов масса неписаных преимуществ. Любого столпа общества, такого, как Файдом Гешт или директор "Петролеума", можно публично критиковать, даже обличать, если он того заслуживает, но когда затрагиваешь финансовые интересы гештов, когда посягаешь на пущенные в оборот центы, которые должны обернуться миллионами, вскрываешь грязную подкладку экономических махинаций, пощады не жди. Кто бы ты ни был - Адамс или Бари. Я испытал это на своей шкуре.
В музыкальных шоу Адамса красивые, осыпанные бриллиантами "звезды" не только поют, но и водят собственные самолеты, управляют собственными яхтами, непринужденно сходят по мраморной лестнице собственной виллы, ныряют с трамплина в собственный бассейн, и при этом, не закрывая рта, заполняют эфир модными мелодиями. Ни один продюсер на свете не может добиться, чтобы Грета Фиш пела в купальнике, а Энтон Чивер - верхом на слоне, но у Адамса, неуклюжего, толстого, курносого Адамса, со "звездами" не бывает осечек.
– Счастливчик ты, Адаме, - сказал я ему. - Настоящий свободный художник!
Он моментально, оттолкнувшись от этой фразы, размотал ход моих мыслей, расхохотался сам над собой, хлопнул меня по колену:
– Не считай меня дураком, Бари. Я знаю, ты очень самостоятельный… Но если я могу тебе…
– О'кей, Адамс…
– Извини. - Адамс чуть смутился. - Но ведь все мы в один прекрасный день можем оказаться на улице…
– О'кей, Адамс… Отчего у вас такая жара?
– По-моему, - весело отозвался Адаме, - солнце испытывает на прочность остатки наших дурацких традиций…
Он подвез меня до Пиккадилли и возле площади влип в маленькое дорожное происшествие, нарушив правила. При этом ему пришлось занять у меня некоторую сумму.
Я оставил Адамса в машине, пошел дальше пешком.
Центр Лондона с годами не меняется. Те же массивные дома, красные двухэтажные автобусы, черные, допотопные на вид такси, словно движущиеся на колесах котелки, автомобильные пробки на перекрестках. Британия замкнулась в скорлупе консерватизма, в своих традициях - королевских церемониях, футболе, семейных пикниках, рождественском пудинге, но в глазах приезжих она заметно обветшала и постарела. Медленно разрушался камень Вестминстерского аббатства. Люди чувствовали себя одинокими на улицах, в автомобилях, домах. Спад воды в Темзе воспринимался драматически: а что будет завтра - не всемирный ли потоп? Мне лично Британия напоминала благополучный с виду, но очень зыбкий мирок Робинзона Крузо. Миллионов робинзонов на большом обитаемом острове…
Перед зданием парламента толпились не только туристы, но и лондонцы, желавшие попасть на галерку для публики. Палаты обсуждали вопрос о новом истребителе для вооруженных сил Англии, и каждая домохозяйка знала, что это значит: через неделю-другую во всех лавках подскочат цены на продукты. Телевидение ядовито комментировало работу парламента.
Вдоль тротуара ходили нелепо одетые люди с плакатами на груди. Каждый из них что-то молчаливо требовал. Полицейские не обращали на них внимания.
– Отец, ты?
Я обернулся, не сразу узнал Эдди со щитом.
– Что ты здесь делаешь, Эдди?
– Понимаешь, - он расправил плечи, демонстрируя свой плакат с призывом обеспечить работой "чемпиона мира по прыжкам через автобусы", - из-за каких-то пожарных срываются мои выступления. Они отказываются дежурить на стадионе.
– Ты полагаешь, что тебе поможет английское правительство?
– Не знаю, что делать… - Эдди уныло чесал затылок. - Такой трюк я освоил - тринадцать двухэтажных автобусов… Мировое достижение! Через пять дней меня должны снимать для первой программы Би-Би-Си… И все впустую: нет пожарных!
– Телевидение имеет собственных пожарных.
– Правда? - Эдди встрепенулся, стал снимать свой плакат. - Ты поможешь, отец?
– Так ты все это всерьез?.. - Я пристально смотрел на сына.
Чертова дюжина английских автобусов. Летящий над ними мотоциклист. Тысячи вопящих на стадионе робинзонов. Миллионы робинзонов перед экранами телевизоров. Стоят ли миллионы зрителей такого риска? Стоит ли вообще промелькнувший на экране сенсационный кадр хотя бы одной человеческой жизни, которая может внезапно оборваться?
Наверное, мои мысли красноречиво отпечатались на лице.
– Ты не волнуйся, папа. - Сын взял меня под руку. - Все точно рассчитано. Я прыгаю каждый день на тренировках. Это очень бодрит…
Я позвонил из гостиницы знакомому директору телепрограмм и все уладил с пожарными. Попросил Адамса для верности проследить… Эдди радовался, уплетая за обе щеки обед, был очень возбужден.
– Не беспокойся, отец. Я уже взрослый, - твердил он. - У меня имя - Эдди Джон Бари.
– За что Эдди возьмется дальше? - шутливо спросил я.
– О, совсем забыл! - Он вытащил из кармана бумагу. - У меня контракт с Голливудом… Посмотри, какая сумма…
Сумма гонорара была приличная.
– Что будешь делать?
– Для начала прыжок из летящего самолета.
Так я и знал. Не надо было спрашивать: защемило сердце.
– Может, полетим вместе?
– Я сам! - Эдди вспыхнул и рассмеялся над своей мальчишеской самоуверенностью. - Пусть раскошелится телевидение, и я прибуду в Голливуд королем.
– Будь осторожнее там, - предупредил я. - По моим сведениям, Голливуд окончательно захватила мафия.
– Гангстеры такие же дельцы и такие же зрителя, как все остальные, - махнул рукой Эдди. - Они лишь лучше других знают, какие боевики нужны публике.
– Они никогда не забывают, кому платят, сколько и за что, - сказал я серьезно. - Не задерживайся там долго.
– Хорошо, отец. Мне приятно будет думать, что ты рядом. Я рад, отец, что ты расстался с Баком. Он порядочная свинья!
– Он не мог поступить иначе, я - тоже…
– Значит, на свете нет друзей? - заметил Эдди цинично.
– Тот, кто громче других кричит, что он твой друг, по-моему, просто пытается всех обмануть.
– Бак всегда был фальшив… А ты молодец! - Эдди улыбнулся, показав полный рот белых зубов. Он улыбался так, когда вспоминал что-то хорошее. - Я видел твои репортажи и понял, что именно ты спас Джино. Где он сейчас?
– В Канаде.
Да, Джино я выручил из беды. А вот этого самоуверенного мальчишку - не могу. Не могу придумать, как отвести грядущий удар… Странная штука - жизнь… Мир настолько тесен, что на улице чужого города запросто встречаешь сына. Но когда до него остается один шаг, крохотное пространство обращается в бесконечность…
Эдди уже мысленно летит над красными крышами чертовой дюжины…
Пожаловаться на него мне некому: Марии нет рядом.
Глава десятая
День репортера в Нью-Йорке напоминает раскручивающуюся пружину часов. С утра - просмотр прессы, теленовостей, лент телекса. Для сведения, чтоб не повторить чего-то уж известного публике. Как всегда, ничего подходящего для "Всемирных новостей"… Звонок шефу бюро полиции по связям с прессой; он вскоре передаст дела сменщику. Мои неизменные две-три минуты для информации: убийства, грабежи, перестрелка групп, арест преступника - вся ночная жизнь города плывет мимо моего сознания, не вызывая никаких эмоций.
Выпуски местных теленовостей и так перенасыщены всякого рода происшествиями, разжигающими время от времени дремлющее воображение обывателя.
В окнах моего номера на тридцать шестом этаже гостиницы "Нью-Эс Плаза" - куча небоскребов. Знаменитых, вроде Эмпайра, "Пан Ам", башен-близнецов Торгового центра и безвестных каменных истуканов. Двухэтажный номер в "Плазе" - с гостиной внизу и спальней наверху - стоит двести девяносто долларов в сутки. Это дороговато для простого репортера, но весьма престижно для "Всемирных новостей". Хотя особых удобств там нет, администрация гарантирует, что тебя не ограбят в лифте. Для солидной публики - немаловажный довод. Один из Рокфеллеров, записывая мой адрес, присвистнул: мол, он себе такого позволить не может. Я пояснил миллиардеру, что, как иностранец, плачу в основном за вид на небоскребы, в том числе и его - рокфеллеровские. Он понимающе улыбнулся: только семейная церковь Рокфеллеров куда богаче и шикарнее "Плазы". И пускают туда бесплатно. Я же, тратя бешеные деньги на шикарные отели, не куплю ни одного небоскреба.
Наблюдая из окна жизнь небоскребов, я понял, что кто-то хитроумно придумал эти каменные мешки для такого разноликого города, как Нью-Йорк. Будто гигантские пылесосы, втягивают они по утрам в себя многомиллионую толпу американцев - негров, евреев, итальянцев, пуэрториканцев, немцев, славян, ирландцев, англичан, французов, китайцев, греков, - всех, чьи предки однажды вообразили себя новыми людьми - американцами, перемалывают этих разных людей, а вечером вытряхивают наружу опустошенные муляжи.
Вечером Нью-Йорк похож на сверхнапряженный электромеханический тренажер. Город возбужден, улицы перегружены. Сплошное мелькание колес, электричества, человеческих фигур. Океанский прибой ритмично ударяет в каменные стены.
Энергия городской жизни достигает предела. Кажется, вот-вот еще чуть-чуть, и вся эта скала Манхэттена нервно завибрирует и отделится от океанского дна, поднимется над Америкой и над всем миром, устремится вверх, в космос, в бездны Вселенной со всеми своими небоскребами.
Как-то я решил сделать репортаж о вечернем городе. Позвонил в управление полиции и по его рекомендации приехал в обычный полицейский участок - кажется, под номером четырнадцать. Дежурный лейтенант Кеннеди флегматично протянул из-за стойки листок с полагающимся в таких случаях текстом: "Я, такой-то, по своей воле принимаю участие в патрулировании города и в случае нанесения мне материального или морального ущерба не предъявлю полиции никаких претензий".
Росчерк пера - и я в полицейском патруле, на заднем сиденье ярко-желтой машины, за широкими спинами двух рядовых. Справа - Френк, подтянутый, с пышными для его лет усами; слева, за рулем - Фил, на вид более простоватый, с перебитым, как у боксера, носом. Обоим под тридцать; один пошел служить прямо после школы, второй работал раньше слесарем. Как они относятся к своей работе? Считают, что она приносит пользу. Их жены? Сначала переживали, а сейчас привыкли, перед сменой напутствуют, как это принято: "Береги себя" - или: "Будь осторожней". Обе ждут, когда мужья сдадут экзамены на сержантов - все же заметная прибавка к жалованью…
Выпуски местных теленовостей и так перенасыщены всякого рода происшествиями, разжигающими время от времени дремлющее воображение обывателя.
В окнах моего номера на тридцать шестом этаже гостиницы "Нью-Эс Плаза" - куча небоскребов. Знаменитых, вроде Эмпайра, "Пан Ам", башен-близнецов Торгового центра и безвестных каменных истуканов. Двухэтажный номер в "Плазе" - с гостиной внизу и спальней наверху - стоит двести девяносто долларов в сутки. Это дороговато для простого репортера, но весьма престижно для "Всемирных новостей". Хотя особых удобств там нет, администрация гарантирует, что тебя не ограбят в лифте. Для солидной публики - немаловажный довод. Один из Рокфеллеров, записывая мой адрес, присвистнул: мол, он себе такого позволить не может. Я пояснил миллиардеру, что, как иностранец, плачу в основном за вид на небоскребы, в том числе и его - рокфеллеровские. Он понимающе улыбнулся: только семейная церковь Рокфеллеров куда богаче и шикарнее "Плазы". И пускают туда бесплатно. Я же, тратя бешеные деньги на шикарные отели, не куплю ни одного небоскреба.
Наблюдая из окна жизнь небоскребов, я понял, что кто-то хитроумно придумал эти каменные мешки для такого разноликого города, как Нью-Йорк. Будто гигантские пылесосы, втягивают они по утрам в себя многомиллионую толпу американцев - негров, евреев, итальянцев, пуэрториканцев, немцев, славян, ирландцев, англичан, французов, китайцев, греков, - всех, чьи предки однажды вообразили себя новыми людьми - американцами, перемалывают этих разных людей, а вечером вытряхивают наружу опустошенные муляжи.
Вечером Нью-Йорк похож на сверхнапряженный электромеханический тренажер. Город возбужден, улицы перегружены. Сплошное мелькание колес, электричества, человеческих фигур. Океанский прибой ритмично ударяет в каменные стены.
Энергия городской жизни достигает предела. Кажется, вот-вот еще чуть-чуть, и вся эта скала Манхэттена нервно завибрирует и отделится от океанского дна, поднимется над Америкой и над всем миром, устремится вверх, в космос, в бездны Вселенной со всеми своими небоскребами.
Как-то я решил сделать репортаж о вечернем городе. Позвонил в управление полиции и по его рекомендации приехал в обычный полицейский участок - кажется, под номером четырнадцать. Дежурный лейтенант Кеннеди флегматично протянул из-за стойки листок с полагающимся в таких случаях текстом: "Я, такой-то, по своей воле принимаю участие в патрулировании города и в случае нанесения мне материального или морального ущерба не предъявлю полиции никаких претензий".
Росчерк пера - и я в полицейском патруле, на заднем сиденье ярко-желтой машины, за широкими спинами двух рядовых. Справа - Френк, подтянутый, с пышными для его лет усами; слева, за рулем - Фил, на вид более простоватый, с перебитым, как у боксера, носом. Обоим под тридцать; один пошел служить прямо после школы, второй работал раньше слесарем. Как они относятся к своей работе? Считают, что она приносит пользу. Их жены? Сначала переживали, а сейчас привыкли, перед сменой напутствуют, как это принято: "Береги себя" - или: "Будь осторожней". Обе ждут, когда мужья сдадут экзамены на сержантов - все же заметная прибавка к жалованью…