Я вздохнул:
– Как всегда, путешествует. Что ей передать, если позвонит?
– Чтоб не волновалась… Эдди взялся за дело!
Я не волнуюсь, хотя виски ломит от боли. Захотелось, очень захотелось увидеть Марию. Может, разыскать ее? Рассказать о звонке сына? Нет, нельзя! Чего доброго, примчится. А ей здесь не надо быть. Мы делаем свое мужское дело.
Восемь с лишним вечера, шеф ждет.
Ресторан "Джони" представлял чашу, заполненную ярусами красных столиков, утыканную черными семечками. Словно арбуз семечками, ресторан был переполнен жителями Большого Джона. Метр привел меня к нужному столу. Боби кивнул и скучным взглядом скользнул по рядам. Он был в вечернем сером костюме со слегка приподнятыми плечиками пиджака.
– Боби, вы уже взлетаете? - пошутил я.
Он равнодушно взглянул на мою рабочую робу.
– Куда там, даже не отлучишься домой. - Боби, как обычно, ворчал. - Будем обедать, Бари? Я проголодался, старина.
Подали на стол. Соседи с любопытством поглядывали на нас. Разговора, судя по удаленности стола, они не должны слышать.
– Что нового, шеф?
– Так, ничего, мелочи быта… Работаем… - Боби осклабился. - Пока сущая ерунда… По предварительным данным, они находятся снаружи и внутри!.. - пропел он в паузе гремящего оркестра.
Я кивнул.
Предчувствие не обмануло меня.
Так я и знал! Сейчас они видят меня и шефа, а мы их - нет.
– Между прочим, - продолжал Боби, аппетитно обгладывая косточку, - полмиллиона за такой репортаж - слишком мизерная цена… Вы извините, Бари, но это мое мнение.
– А какое вам, собственно, дело до моего гонорара?
– Никакого, он ваш! - Боби бросил кость в тарелку. - Я бы дал вам дна… а то и три миллиона… Если бы имел…
– Займите у террористов! - съязвил я.
– Если бы они предъявили более конкретные условия… Ну, например, освободить кого-то из заключения… Какую-нибудь тройку, семерку или десятку якобы незаконно осужденных цветных или убийц, я бы точно знал, у кого просить взаймы.
– И хорошо, что они не дают повода, - сказал я. - У всех в зубах навязли эти "тройки" жертв полиции.
– В какой-то степени вы правы. - Шеф посмотрел на меня в упор, жесткий взгляд его скользнул по лицу и сразу рассеялся. - Есть и жертвы случая. Это неизбежно. В конце концов, пятерка или тройка - это лишь символ определенного конфликта.
– А если они хотят освободить всех? - шутливо предположил я вслух.
Боби застыл в кресле, глаза его целились в мою переносицу.
– Скажите на милость, Бари, почему полиции не приходят на ум простые обобщения? - Он подумал и ответил: - Потому, что каждый начинает с рядового, карабкается по служебной лестнице и не видит ничего выше очередной ступени… И все же вы фантазер, Джон.
– Почему?
– На всех не хватит денег.
Я рассмеялся: вот это чисто американский ответ - с финансовым обоснованием.
– Значит, они снаружи и внутри… - повторил я, оглядываясь. - Забавно… Да, в мире слишком много игрушек!
– Каких игрушек? - насторожился шеф.
Я рассказал Боби о своем разговоре с прабабушкой, и он чуть не вскочил с места.
– Черт побери, она, как всякая американка, глядит в корень: раз "Адская кнопка", где-то есть сама кнопка! - Он шептал мне на ухо: - Вы поняли, Бари, ход мыслей этой старухи? Для взрыва годится любая кнопка, даже от игрушечного самолета. Она может быть нажата в любой точке города… Остается узнать, где спрятана игрушка, которая взорвет Большой Джон?
– Где-нибудь рядом…
– Поверьте мне, Бари, мы обшариваем небоскреб этаж за этажом. Макс даже обследует камеры хранения, но это дело бесполезное. - Боби, переждав самое шумное место оркестровой пьесы, продолжил: - Я чувствую, Бари, что возьму эту шайку… Но у них может оказаться запасной игрок со своей кнопкой…
– Что же делать, Боби?
– Время есть. Я пока размышляю вслух… Кстати, не знаете, что это за тип?
Я проследил взгляд Боби и увидел Файдома Гешта - одного за столиком. В черном фраке и манишке он выглядел важной нахохлившейся птицей. Его обслуживали два официанта.
Я назвал Гешта.
– Ах да, мультимиллионер. - Боби тихонько качал головой. - Он не значится в списке жильцов. Как он сюда проник?
Боби дал знак официанту, тот возник у стола. Через минуту он принес минеральную воду, шепнул несколько слов шефу.
Боби поморщился, ответил что-то резкое. Человек ушел.
– Не в моей власти. - Боби шутливо развел руками. - Мистер Гешт прилетел специально из Лос-Анджелеса пообедать в Большом Джоне, его ангажировал к столу сам губернатор.
– Понятно, - кивнул я, - слетается воронье.
Я вспомнил рождественский бал Файди на тысячу гостей, мою неожиданную встречу с женой, полет Эдди и истерику Марии. Файди извлекал удовольствие из человеческих трагедий - больших и малых. Он был или садистом, или сумасшедшим - неважно кем, но умело продлевал себе жизнь. Я вспомнил подробность, которой до сих пор не придавал значения (мало ли что бывает в жизни!): лет двадцать назад единственная дочь Гешта выбросилась из окна… Рабочие нефтепромыслов проклинали скрягу Файди, когда он лишал их мыла, воды и бумажных полотенец, миллионы безработных славили всуе имя его, что-то кричала летящая на мостовую молодая женщина, а он, оказывается, не только приумножал капитал - внутренне расцветал от чужих отрицательных эмоций и благополучно дожил до восьмидесяти лет. Прекрасно себя чувствует, обедает с аппетитом в самом опасном месте Америки, поглядывая на всех свысока, поворачивая, как гриф, хищную голову в стоячем воротничке.
Файди отыскал меня взглядом и кивнул.
– Скотина, - сказал я.
Он, словно услышав меня, расцвел, помахал в ответ.
Старина Боби расхохотался:
– Вы делаете ему большую честь. Учтите, в ваших устах каждое слово имеет рекламную силу!
Я внутренне обругал себя за несдержанность и рассмеялся вслед за Боби: все-таки мы работали на одной волне.
Стрелка миновала отметку "девять". Будет ли обещанное затемнение? Боби расслабился в кресле, уныло рассматривал зал. Я слушал оркестр. Он играл блюз. Оркестр работал профессионально, в определенном жанровом ключе. Какие-то темнокожие юноши исполняли коронные вещи прошлого, менялись инструментами, импровизировали, срывая аплодисменты. Они жили на сцене духом предков, великолепными мелодиями Америки, завоевавшими когда-то весь свет, но уже изрядно забытыми. Оркестр воскрешал в памяти собравшихся со всех этажей Большого Джона их беззаботную молодость, даже детство, и зал временами затихал, уплывая в счастливую даль юности.
– Срок истек, - сказал шеф полиции.
Я успел заметить цифры на часах: 9.18.00.
Тотчас погас свет.
– Пожалуйста, - ответил я Боби не без злорадства. - Надолго это?
– Не знаю.
– Ну, какой же вы шеф, раз ничего не знаете? - Продолжал злорадствовать я. - Вы хоть предупредили администрацию?
– Не кричите, пожалуйста, - ворчливо отозвался шеф. - Конечно, все в порядке, где надо, работают движки… Извините за неточность, у меня на несколько секунд убегают часы…
Зал вел себя спокойно. Обычно свет иногда меркнул, когда на площадке в сполохах цветных прожекторов затевались танцы. Сейчас было везде темно. Лишь вспыхивали кое-где сигареты, да на оркестровой площадке светилось несколько зеленых огоньков. Оркестр исполнял красивую мелодию.
– Смотрите, шеф, - толкнул я в темноте Боби, - там горят светильники.
– Знаю, - в голосе Боби звучало чувство превосходства осведомленного человека. - На пюпитрах - лампочки, у них там батареи…
Когда вспыхнул свет, шеф полиции взглянул на часы и вдруг спросил хрипло:
– Что это значит?
Напротив него сидел пожилой негр. Я узнал моего знакомого - нью-йоркского писателя.
– Скажите, сэр, - обратился вежливо Голдрин к шефу полиции, - вы не сразу стреляете в негра? Извините, я не знаю вашего отношения к этой проблеме… Здравствуйте, мистер Бари!
– Я вообще никогда не стрелял в преступников, тем более в цветных, - проворчал Боби и вопросительно посмотрел на меня.
– Спасибо, - сказал Голдрин. - Спасибо, что вы сказали правду: негр для белого всегда преступник.
Я представил старине Боби известного писателя, вернувшегося в Америку, и спросил:
– Как вы оказались здесь, Джеймс?
– Я назвался вашим приятелем, и меня сразу пропустили, - ответил Голдрин.
Я вопросительно смотрел на Боби; он отвернулся, напевая бравую мелодию.
– Так просто? - Я подмигнул писателю.
– Так просто, - мигнул он в ответ и сразу стал серьезным. - Извините, Бари, я приехал… я приехал выручать несмышленых детей Америки…
– Вы что - проповедник, сэр? - не выдержал Боби.
– Я писатель, мистер Боби, а если вам угодно, и миссионер. - Глухой голос Джеймса рождался где-то в утробе, но с каждым вздохом широкой груди обретал знакомый набатный призыв. - Да, если угодно, я - черный миссионер среди белых безбожников, убивающих без разбора всех негров.
– Я не убил еще ни одного, хотя имел массу возможностей, - отозвался старина Боби.
– Не убили, так убьете!
Боби вскинул на него удивленный взгляд.
– Иногда хочется, - неожиданно признался он и вздохнул, что-то припоминая: - Я, разумеется, шучу.
– Но я не шучу! - взвился Голдрин. - Я уверен, что среди этих мальчишек из "Адской кнопки" есть представители моего народа!
– Тихо вы! - прошептал Боби, заслоняя Джеймса широченной спиной от зала. - Если хотите вести деловой разговор, то ведите! Почему вы думаете, что именно мальчишки и именно негры?
– Потому, что негры обречены в этой стране, - спокойно ответил Голдрин. - А что мальчишки - достаточно прочитать их ультиматум…
– Вы это имеете в виду, Голдрин? - Палец шефа полиции на миг уперся в раковину оркестра и опустился. - Неужели все они обречены?
– И этот… И этот… И этот… - Джеймс указал на оркестр, на черных официантов, на столик где-то в поднебесье с негритянской семьей. - Этих, - он устремил горячий взгляд в партер, где шумно веселились его состоятельные соотечественники, - этих - нет, потому что они забыли о корнях… И еще, - он устремил на шефа очень серьезные глаза, - учтите, мистер Боби, я вас ненавижу.
– О'кей. - Старина Боби и глазом не моргнул. - За что?
– Вы сказали о людях "это", и я вынужден был за вами повторять. Но слова сами по себе ничего не значат… Я вижу на вашей голове фуражку с кокардой…
– Вы правы, она у меня есть. Совсем новенькая, хотя ей почти полвека. - Шеф усмехнулся воспоминаниям юности. - Что вы хотите, мистер Голдрин?
– Разобраться в обстановке. И помешать вам стрелять…
– О'кей, старина, разбирайтесь, - согласился Боби.
На намек он не прореагировал.
– Вы не возражаете, мистер Бари? - спросил Голдрин.
– Отчего же? У каждого своя миссия…
Голдрин обхватил руками колено, сжался, превратился в черный камень. Он не шевелился, внимательно изучал зал.
Я заметил, что Джеймс дольше обычного смотрел на одинокого Гешта. Старик тотчас поднял горбатый нос, поприветствовал его взмахом руки. Голдрин не ответил, хотя в энциклопедии оба были в одном томе, на одну букву.
Мне нравился этот откровенный, запальчивый, наполненный бездонной печалью человек. Он имел четкую цель: мог, подобно отставному политику, жить на берегу Лазурного моря, но предпочел вернуться в ад ради других…
Я вспомнил этих других, сидящих в такой же позе отчаяния и безысходности, как Голдрин.
Других можно встретить буквально в нескольких шагах от Большого Джона - в квартале Кабини Грин, куда не желает завернуть ни один таксист. Нескончаемые трущобы, в которых крыс больше, чем людей. Когда из загородных вилл чиновники и бизнесмены колонной направляются на работу в центр города, на соседних улицах сидят на ступеньках праздные негры, которым нечего делать и некуда идти. Многие из них опустились на дно жизни. Дети и подростки, которые пока живут своей жизнью, видят, какое будущее их ожидает. За внешним равнодушием копится напряжение, которое чаще всего находит выход в преступлении.
Чисто внешне, особенно для приезжих, все обстоит благополучно. Я, например, отлично знаю, что негры работают в полиции, гостиницах, заводских цехах, Белом доме. Учатся в школах и университетах вместе с белыми. Ездят в автомобилях. Почему же они упорно называют себя "афро"? Только ли потому, что их увольняют первыми?
На экранах телевизоров и кинотеатров движутся одинаковые черные модели. Даже не движутся, а скользят какой-то особой таинственной походкой. В черной куртке, схваченной в талии, облегающих брюках, остроносых ботинках на высоком каблуке, широкополой шляпе. Так сказать, современный городской ковбой. Это и есть "ниггер" - наркоман, хулиган, сутенер, преступник. Так представляют белые американцы его место в жизни.
Белый и черный миры разделяет невидимая грань. Они ненавидят друг друга. Ненависть белых - ненависть обеспеченных, дрожащих за свою собственность. Когда же чаша терпения цветных переполняется, миры могут столкнуться в безумном взрыве.
– К вам гость, старина, - объявил мне Боби, приняв информацию от своего официанта. - Прямо из Лондона.
– То есть как? - На этот раз взвился в кресле я. - Скажите, шеф, если бы я попытался проникнуть с улицы в Большой Джон, меня бы пустили?
– К мистеру Бари - да! - Шеф кивнул. - Любого человека без оружия.
– Вы ловко пользуетесь рекламой, старина, даже если она исходит от преступников.
– Профессия… - Он пожал плечами.
Глава четырнадцатая
Глава пятнадцатая
– Как всегда, путешествует. Что ей передать, если позвонит?
– Чтоб не волновалась… Эдди взялся за дело!
Я не волнуюсь, хотя виски ломит от боли. Захотелось, очень захотелось увидеть Марию. Может, разыскать ее? Рассказать о звонке сына? Нет, нельзя! Чего доброго, примчится. А ей здесь не надо быть. Мы делаем свое мужское дело.
Восемь с лишним вечера, шеф ждет.
Ресторан "Джони" представлял чашу, заполненную ярусами красных столиков, утыканную черными семечками. Словно арбуз семечками, ресторан был переполнен жителями Большого Джона. Метр привел меня к нужному столу. Боби кивнул и скучным взглядом скользнул по рядам. Он был в вечернем сером костюме со слегка приподнятыми плечиками пиджака.
– Боби, вы уже взлетаете? - пошутил я.
Он равнодушно взглянул на мою рабочую робу.
– Куда там, даже не отлучишься домой. - Боби, как обычно, ворчал. - Будем обедать, Бари? Я проголодался, старина.
Подали на стол. Соседи с любопытством поглядывали на нас. Разговора, судя по удаленности стола, они не должны слышать.
– Что нового, шеф?
– Так, ничего, мелочи быта… Работаем… - Боби осклабился. - Пока сущая ерунда… По предварительным данным, они находятся снаружи и внутри!.. - пропел он в паузе гремящего оркестра.
Я кивнул.
Предчувствие не обмануло меня.
Так я и знал! Сейчас они видят меня и шефа, а мы их - нет.
– Между прочим, - продолжал Боби, аппетитно обгладывая косточку, - полмиллиона за такой репортаж - слишком мизерная цена… Вы извините, Бари, но это мое мнение.
– А какое вам, собственно, дело до моего гонорара?
– Никакого, он ваш! - Боби бросил кость в тарелку. - Я бы дал вам дна… а то и три миллиона… Если бы имел…
– Займите у террористов! - съязвил я.
– Если бы они предъявили более конкретные условия… Ну, например, освободить кого-то из заключения… Какую-нибудь тройку, семерку или десятку якобы незаконно осужденных цветных или убийц, я бы точно знал, у кого просить взаймы.
– И хорошо, что они не дают повода, - сказал я. - У всех в зубах навязли эти "тройки" жертв полиции.
– В какой-то степени вы правы. - Шеф посмотрел на меня в упор, жесткий взгляд его скользнул по лицу и сразу рассеялся. - Есть и жертвы случая. Это неизбежно. В конце концов, пятерка или тройка - это лишь символ определенного конфликта.
– А если они хотят освободить всех? - шутливо предположил я вслух.
Боби застыл в кресле, глаза его целились в мою переносицу.
– Скажите на милость, Бари, почему полиции не приходят на ум простые обобщения? - Он подумал и ответил: - Потому, что каждый начинает с рядового, карабкается по служебной лестнице и не видит ничего выше очередной ступени… И все же вы фантазер, Джон.
– Почему?
– На всех не хватит денег.
Я рассмеялся: вот это чисто американский ответ - с финансовым обоснованием.
– Значит, они снаружи и внутри… - повторил я, оглядываясь. - Забавно… Да, в мире слишком много игрушек!
– Каких игрушек? - насторожился шеф.
Я рассказал Боби о своем разговоре с прабабушкой, и он чуть не вскочил с места.
– Черт побери, она, как всякая американка, глядит в корень: раз "Адская кнопка", где-то есть сама кнопка! - Он шептал мне на ухо: - Вы поняли, Бари, ход мыслей этой старухи? Для взрыва годится любая кнопка, даже от игрушечного самолета. Она может быть нажата в любой точке города… Остается узнать, где спрятана игрушка, которая взорвет Большой Джон?
– Где-нибудь рядом…
– Поверьте мне, Бари, мы обшариваем небоскреб этаж за этажом. Макс даже обследует камеры хранения, но это дело бесполезное. - Боби, переждав самое шумное место оркестровой пьесы, продолжил: - Я чувствую, Бари, что возьму эту шайку… Но у них может оказаться запасной игрок со своей кнопкой…
– Что же делать, Боби?
– Время есть. Я пока размышляю вслух… Кстати, не знаете, что это за тип?
Я проследил взгляд Боби и увидел Файдома Гешта - одного за столиком. В черном фраке и манишке он выглядел важной нахохлившейся птицей. Его обслуживали два официанта.
Я назвал Гешта.
– Ах да, мультимиллионер. - Боби тихонько качал головой. - Он не значится в списке жильцов. Как он сюда проник?
Боби дал знак официанту, тот возник у стола. Через минуту он принес минеральную воду, шепнул несколько слов шефу.
Боби поморщился, ответил что-то резкое. Человек ушел.
– Не в моей власти. - Боби шутливо развел руками. - Мистер Гешт прилетел специально из Лос-Анджелеса пообедать в Большом Джоне, его ангажировал к столу сам губернатор.
– Понятно, - кивнул я, - слетается воронье.
Я вспомнил рождественский бал Файди на тысячу гостей, мою неожиданную встречу с женой, полет Эдди и истерику Марии. Файди извлекал удовольствие из человеческих трагедий - больших и малых. Он был или садистом, или сумасшедшим - неважно кем, но умело продлевал себе жизнь. Я вспомнил подробность, которой до сих пор не придавал значения (мало ли что бывает в жизни!): лет двадцать назад единственная дочь Гешта выбросилась из окна… Рабочие нефтепромыслов проклинали скрягу Файди, когда он лишал их мыла, воды и бумажных полотенец, миллионы безработных славили всуе имя его, что-то кричала летящая на мостовую молодая женщина, а он, оказывается, не только приумножал капитал - внутренне расцветал от чужих отрицательных эмоций и благополучно дожил до восьмидесяти лет. Прекрасно себя чувствует, обедает с аппетитом в самом опасном месте Америки, поглядывая на всех свысока, поворачивая, как гриф, хищную голову в стоячем воротничке.
Файди отыскал меня взглядом и кивнул.
– Скотина, - сказал я.
Он, словно услышав меня, расцвел, помахал в ответ.
Старина Боби расхохотался:
– Вы делаете ему большую честь. Учтите, в ваших устах каждое слово имеет рекламную силу!
Я внутренне обругал себя за несдержанность и рассмеялся вслед за Боби: все-таки мы работали на одной волне.
Стрелка миновала отметку "девять". Будет ли обещанное затемнение? Боби расслабился в кресле, уныло рассматривал зал. Я слушал оркестр. Он играл блюз. Оркестр работал профессионально, в определенном жанровом ключе. Какие-то темнокожие юноши исполняли коронные вещи прошлого, менялись инструментами, импровизировали, срывая аплодисменты. Они жили на сцене духом предков, великолепными мелодиями Америки, завоевавшими когда-то весь свет, но уже изрядно забытыми. Оркестр воскрешал в памяти собравшихся со всех этажей Большого Джона их беззаботную молодость, даже детство, и зал временами затихал, уплывая в счастливую даль юности.
– Срок истек, - сказал шеф полиции.
Я успел заметить цифры на часах: 9.18.00.
Тотчас погас свет.
– Пожалуйста, - ответил я Боби не без злорадства. - Надолго это?
– Не знаю.
– Ну, какой же вы шеф, раз ничего не знаете? - Продолжал злорадствовать я. - Вы хоть предупредили администрацию?
– Не кричите, пожалуйста, - ворчливо отозвался шеф. - Конечно, все в порядке, где надо, работают движки… Извините за неточность, у меня на несколько секунд убегают часы…
Зал вел себя спокойно. Обычно свет иногда меркнул, когда на площадке в сполохах цветных прожекторов затевались танцы. Сейчас было везде темно. Лишь вспыхивали кое-где сигареты, да на оркестровой площадке светилось несколько зеленых огоньков. Оркестр исполнял красивую мелодию.
– Смотрите, шеф, - толкнул я в темноте Боби, - там горят светильники.
– Знаю, - в голосе Боби звучало чувство превосходства осведомленного человека. - На пюпитрах - лампочки, у них там батареи…
Когда вспыхнул свет, шеф полиции взглянул на часы и вдруг спросил хрипло:
– Что это значит?
Напротив него сидел пожилой негр. Я узнал моего знакомого - нью-йоркского писателя.
– Скажите, сэр, - обратился вежливо Голдрин к шефу полиции, - вы не сразу стреляете в негра? Извините, я не знаю вашего отношения к этой проблеме… Здравствуйте, мистер Бари!
– Я вообще никогда не стрелял в преступников, тем более в цветных, - проворчал Боби и вопросительно посмотрел на меня.
– Спасибо, - сказал Голдрин. - Спасибо, что вы сказали правду: негр для белого всегда преступник.
Я представил старине Боби известного писателя, вернувшегося в Америку, и спросил:
– Как вы оказались здесь, Джеймс?
– Я назвался вашим приятелем, и меня сразу пропустили, - ответил Голдрин.
Я вопросительно смотрел на Боби; он отвернулся, напевая бравую мелодию.
– Так просто? - Я подмигнул писателю.
– Так просто, - мигнул он в ответ и сразу стал серьезным. - Извините, Бари, я приехал… я приехал выручать несмышленых детей Америки…
– Вы что - проповедник, сэр? - не выдержал Боби.
– Я писатель, мистер Боби, а если вам угодно, и миссионер. - Глухой голос Джеймса рождался где-то в утробе, но с каждым вздохом широкой груди обретал знакомый набатный призыв. - Да, если угодно, я - черный миссионер среди белых безбожников, убивающих без разбора всех негров.
– Я не убил еще ни одного, хотя имел массу возможностей, - отозвался старина Боби.
– Не убили, так убьете!
Боби вскинул на него удивленный взгляд.
– Иногда хочется, - неожиданно признался он и вздохнул, что-то припоминая: - Я, разумеется, шучу.
– Но я не шучу! - взвился Голдрин. - Я уверен, что среди этих мальчишек из "Адской кнопки" есть представители моего народа!
– Тихо вы! - прошептал Боби, заслоняя Джеймса широченной спиной от зала. - Если хотите вести деловой разговор, то ведите! Почему вы думаете, что именно мальчишки и именно негры?
– Потому, что негры обречены в этой стране, - спокойно ответил Голдрин. - А что мальчишки - достаточно прочитать их ультиматум…
– Вы это имеете в виду, Голдрин? - Палец шефа полиции на миг уперся в раковину оркестра и опустился. - Неужели все они обречены?
– И этот… И этот… И этот… - Джеймс указал на оркестр, на черных официантов, на столик где-то в поднебесье с негритянской семьей. - Этих, - он устремил горячий взгляд в партер, где шумно веселились его состоятельные соотечественники, - этих - нет, потому что они забыли о корнях… И еще, - он устремил на шефа очень серьезные глаза, - учтите, мистер Боби, я вас ненавижу.
– О'кей. - Старина Боби и глазом не моргнул. - За что?
– Вы сказали о людях "это", и я вынужден был за вами повторять. Но слова сами по себе ничего не значат… Я вижу на вашей голове фуражку с кокардой…
– Вы правы, она у меня есть. Совсем новенькая, хотя ей почти полвека. - Шеф усмехнулся воспоминаниям юности. - Что вы хотите, мистер Голдрин?
– Разобраться в обстановке. И помешать вам стрелять…
– О'кей, старина, разбирайтесь, - согласился Боби.
На намек он не прореагировал.
– Вы не возражаете, мистер Бари? - спросил Голдрин.
– Отчего же? У каждого своя миссия…
Голдрин обхватил руками колено, сжался, превратился в черный камень. Он не шевелился, внимательно изучал зал.
Я заметил, что Джеймс дольше обычного смотрел на одинокого Гешта. Старик тотчас поднял горбатый нос, поприветствовал его взмахом руки. Голдрин не ответил, хотя в энциклопедии оба были в одном томе, на одну букву.
Мне нравился этот откровенный, запальчивый, наполненный бездонной печалью человек. Он имел четкую цель: мог, подобно отставному политику, жить на берегу Лазурного моря, но предпочел вернуться в ад ради других…
Я вспомнил этих других, сидящих в такой же позе отчаяния и безысходности, как Голдрин.
Других можно встретить буквально в нескольких шагах от Большого Джона - в квартале Кабини Грин, куда не желает завернуть ни один таксист. Нескончаемые трущобы, в которых крыс больше, чем людей. Когда из загородных вилл чиновники и бизнесмены колонной направляются на работу в центр города, на соседних улицах сидят на ступеньках праздные негры, которым нечего делать и некуда идти. Многие из них опустились на дно жизни. Дети и подростки, которые пока живут своей жизнью, видят, какое будущее их ожидает. За внешним равнодушием копится напряжение, которое чаще всего находит выход в преступлении.
Чисто внешне, особенно для приезжих, все обстоит благополучно. Я, например, отлично знаю, что негры работают в полиции, гостиницах, заводских цехах, Белом доме. Учатся в школах и университетах вместе с белыми. Ездят в автомобилях. Почему же они упорно называют себя "афро"? Только ли потому, что их увольняют первыми?
На экранах телевизоров и кинотеатров движутся одинаковые черные модели. Даже не движутся, а скользят какой-то особой таинственной походкой. В черной куртке, схваченной в талии, облегающих брюках, остроносых ботинках на высоком каблуке, широкополой шляпе. Так сказать, современный городской ковбой. Это и есть "ниггер" - наркоман, хулиган, сутенер, преступник. Так представляют белые американцы его место в жизни.
Белый и черный миры разделяет невидимая грань. Они ненавидят друг друга. Ненависть белых - ненависть обеспеченных, дрожащих за свою собственность. Когда же чаша терпения цветных переполняется, миры могут столкнуться в безумном взрыве.
– К вам гость, старина, - объявил мне Боби, приняв информацию от своего официанта. - Прямо из Лондона.
– То есть как? - На этот раз взвился в кресле я. - Скажите, шеф, если бы я попытался проникнуть с улицы в Большой Джон, меня бы пустили?
– К мистеру Бари - да! - Шеф кивнул. - Любого человека без оружия.
– Вы ловко пользуетесь рекламой, старина, даже если она исходит от преступников.
– Профессия… - Он пожал плечами.
Глава четырнадцатая
Почему я ожидал увидеть сэра Криса, который непременно спросил о погоде, но это был сияющий курносый Адамс.
– Привет, Джон! - Он крепко пожал руку, развалился в кресле, не обращая внимания на других присутствующих, - типичный свободный художник из всемогущественной Би-Би-Си. - Решил навестить тебя лично.
– Что, опять штраф? Не хватает полсотни фунтов? - Я вспомнил наше расставание на шумном лондонском перекрестке.
– Здесь берут дешевле! - Нос Адамеа наморщился от смеха. - Мне надо выйти на одного человека. В Лондоне говорят, что он слушает только тебя…
– Кто он?
– Местный Шерлок Холмс - Адамс заглянул в записную книжку. - Фамилия Боби. - Продюсер расцвел от удовольствия. - Какое совпадение! У нас полицейских тоже зовут бобби!
– А зачем он тебе, Адамс? - Я подмигнул невозмутимому Боби.
– Понимаешь, в этой клетке застряла одна птичка. А у меня съемка на Гавайских островах. Как раз послезавтра. - Он понизил голос до ровного шепота, каким сообщают собеседнику крупную сумму выигрыша. - Третти Табор… Уловил?..
Я присвистнул. Дорогую птичку ловит продюсер в объективе! Третти - вот уже пять лет золотая певица Америки и мира.
– Я за ней охотился два года, - сообщил Адамс. Подвижный его нос выдавал переживания. - А тут какой-то идиотский вестерн с террористами…
– Что ты хочешь?
Я оборвал его слишком резко, чересчур чувствительно для англичанина. Адамс так и замер с раскрытым ртом. Я вспомнил нашу встречу с Эдди в Лондоне после того, как вышел из машины продюсера, и пожалел о горячности.
– Адамс, я очень ценю твой приезд. Чем могу быть полезен?
Он продолжал как ни в чем не бывало:
– Так вот, этот Боби не разрешает…
– Она здесь? - как можно мягче спросил я.
– Разумеется!
– Давай птичку сюда! - Старина Боби первый раз подал голос и ухмыльнулся, видя округлившиеся глаза знаменитого продюсера. - Давай пошевеливайся, парень!
– Третти Табор, - официальным тоном уточнил Адамс.
Он ушел медленным шагом, красно-оранжевый, как апельсин, переполненный чувством собственного достоинства.
– Надеюсь, Бари, - проворчал шеф, - у вас не все такие друзья?
– Только в Лондоне. Вы там бывали?
– С неудовольствием.
По рокоту голосов, покатившихся на нас, словно морская волна, я догадался, что идет Третти. На нее нельзя смотреть не прищурив ресниц, даже на экране телевизора. Третти состоит из двух огромных глаз.
– Привет, старина Боби! Так это вы мой страж? - Мягкий, ранящий душу, затыкающий глухотой уши, звучал ее голос за моей спиной. Я сдерживал себя, чтоб не оглянуться раньше времени. - Так это вы моя палочка-выручалочка, Бари! Я смотрю все ваши репортажи!
Я поднялся. Задохнулся от внезапно наступившей южной ночи. Черный кусок шелка, спеленавший половину стройной, гибкой фигуры, золотые пластины на золотых нитях поверх шелка - все это не в счет, это не сама Третти. Третти - два черных, искрящихся светом камня на невыразительном лице, два обжигающих солнца, если солнце можно представить черным.
– Здравствуйте, Джеймс!
Голдрин встал, наклонился, поцеловал руку. Не сказал ничего.
Третти села напротив меня. Адамс стоял за креслом, опустив руки на спинку.
– Так что, Бари? Что будем делать? - Она нагнулась ко мне.
– Видите ли, мисс Табор… - начал я. И чуть было не сболтнул, что надеюсь поймать террористов. Но Боби, оценив ситуацию, вовремя перехватил инициативу:
– Придется петь!
Он видел, как по лестнице, перескакивая через ступени, бежит легким спортивным шагом сам Эдинтон, главный оркестрант ресторана "Джони", композитор, импровизатор блюзов, пианист, трубач и дирижер, - самый молодой, как вещала афиша, и самый талантливый знаток музыкального детства Америки.
– Мисс Табор? - Эдинтон вырос рядом с Адамсом, явно его не замечая около кресла Третти. - Третти, мой оркестр будет на седьмом небе, если нам выпадет честь аккомпанировать вам…
Я с изумлением обнаружил, что знаменитый композитор - тот самый негр, который прервал мой разговор со старой американкой. Когда видишь человека в красных носках и с таинственной наколкой на руке, в голову лезут дикие предположения, вроде истории с застреленным парнишкой Нонни. Я не сомневался, что не ошибся, что буква "Н" скрывается под фраком Эдинтона, но скорее всего это автограф одной из романтических ошибок молодости, когда афиши и пластинки Эдинтона не заполнили еще мир.
– Третти, ваше слово…
Лицо Эдинтона было влажным, а розовая ладонь - горячей. Третти медленно встала, протянула узкую ладонь.
Они спустились под аплодисменты к оркестру.
Тишина.
Третти замерла на самом краю сцены.
Меня с первых же звуков пронзили внутренняя боль ее голоса, произнесенные шепотом слова:
Чтобы знал я, что все невозвратно, чтоб сорвал с пустоты одеянье, дай, любовь моя, дай мне перчатку, где лунные пятна, ту, что ты потеряла в бурьяне!
Неужели снова Гарсиа Лорка? Меня поразило совпадение. Третти… Мой дед Жолио, мечтавший о синей пасхе, белом сочельнике… Его подруга детства Ева… Наконец, я… Какие могут быть тут параллели?
Чтобы знал я, что все пролетело, сохрани мне твой мир пустотелый!
Небо слез и классической грусти.
Чтобы знал я, что все пролетело!
Третти пела, а я думал о Марии. "Где ты? Почему молчишь?"
– Что за черт! - проворчал слишком громко старина Боби, массируя сильной своей фигурой кресло. - Зачем ей это нужно?
– Это романс на стихи Лорки, - пояснил Адамс, не сводя глаз со сцены. - Композитор…
– Барри! (По громкому шепоту Боби я догадался, что он вскипел.) Этот тип, - Боби возмущенно кивнул в сторону Адамса, - вероятно, принимает меня за начальника полиции Нью-Йорка?
Я вертел головой, не понимая, из-за чего затевается скандал.
– Принимаю вас за того, кто вы есть! - резко ответил Адамс. - Это "Ноктюрн пустоты" Лорки. Коронный номер Третти…
– Тихо! - Я замахал на них руками. Слишком притягивал грустный, чуть вульгарный голос Третти, звучавший чертовски к месту в этом сумасбродном вечере, обволакивающий весь зал, весь небоскреб.
Оркестр импровизировал.
Чтобы знал я, что все миновало, чтобы всюду зияли провалы, протяни твои руки из лавра!
Чтобы знал я, что все миновало.
И тут я чуть не расхохотался, взглянув на приятелей. Боби сидел, как изваяние правосудия, сложив руки на широченной груди: казалось, он прикидывает, сколько лет лишения свободы дать этому нахалу англичанину. Адамс замер за спинкой кресла Третти, кивая в музыкальных паузах головой. Он, вероятно, подсчитывал будущий гонорар.
Голдрин очень внимательно, не реагируя ни на что, смотрел на сцену.
Теперь-то я вспомнил, что это "Ноктюрн пустоты" Гарсиа Лорки. Стихи, которые с таким настроением исполняла Третти, были посвящены страданиям поэта в Нью-Йорке. "Я в этом городе раздавлен небесами…" Поэт не принял Нью-Йорк! Черт бы взял весь этот Нью-Йорк!.. О чем я и собирался сообщить шефу Чикаго Боби.
Но, посмотрев на него, поостерегся.
Я не знал тогда, что единственный сын Боби много лет назад по неизвестной причине, как говорят из-за любви, - рванул в себя заряд охотничьего ружья именно в Нью-Йорке.
Третти заканчивала песню:
Чтобы знал я, что нет возврата, недотрога моя и утрата, не дари мне на память пустыни - все и так пустотою разъято!
Горе мне, и тебе, и ветрам!
Ибо нет и не будет возврата*.
* Перевод А. Гелескула.
Третти ушла со сцены, стала медленно подниматься по лестнице. Треск аплодисментов сопровождал каждый ее шаг. Чувствовалось, что она устала.
– Извините, мистер Боби. - Адамс театрально раскланялся из-за кресла. - Я не знал, что вы - это вы. Спасибо, Джон!
– Уходи, парень, - взбрыкнул старина Боби. - Немедленно уходи вместе с ней, пока я не передумал!
Адамс от неожиданности развел руки в стороны, расставил пошире ноги, вся его плотная фигура двинулась на Боби.
– Я сразу вас не признал, чикагский Боби. - И это была сущая правда англичанина. - Я готов вызвать вас на дуэль. В фехтовальный зал королевского дворца!
– Даже в детстве не увлекался шпагой, - отреагировал немедленно Боби. - Как насчет пистолетов?
Адамс неожиданно расхохотался.
– Бросьте, старина. Я никогда не держал в руках молоток, не то что пистолет.
– Так я и знал, - поморщился Боби.
Рядом с Адамсом стояла Третти.
Старина Боби поднялся с юношеской проворностью, поцеловал руку "звезде", махнул официанту: "Проводи".
Адамс задержался.
– Сэр, простите, если что не так. - Он наклонил голову в сторону шефа полиции. - Я, право, не знал. Всегда к вашим услугам…
– А-а! - Старик грузно шлепнул по столу ладонью.
– Джон, в присутствии этих джентльменов могу сообщить, что Би-Би-Си откупила у твоей конторы права на репортаж и хочет предложить тебе миллион долларов.
– Благодарю, Адамс.
Я понял, что продюсер щедро отплатил мне за услугу.
– Три, - вяло произнес Боби.
– Что? - Адамс моргал рыжими ресницами.
– Три… - повторил шеф.
– Послушайте, Боби… - запротестовал я.
Но Адамс деловито вмешался:
– Три? Это мне нравится!
– Лучше три… Так и передайте. - Боби подал знак официанту: проводить!
– Я передам! - Адамс медленно разворачивался к выходу, будто тяжелая бочка, выбрасываемая волной прибоя. - Мне это нравится, джентльмены… Три! Прощайте!
В пять утра, когда истекли сутки, поступил третий конверт:
"Сегодня взрыв - предупреждение. Торопитесь!"
Я позвонил Боби.
– Время не указано? - спросил он, зевая.
– Нет.
– А сколько сейчас?
– Пять. Пошли вторые сутки.
– Спите, Джон, сегодня суббота. А мы пока поработаем… Приглашаю вас на завтрак. И вашего нью-йоркского писаку, если он ничего не имеет против присутствия белых.
Но какой там сон!
Я почему-то вспомнил Раскольникова и старуху ростовщицу. Как они стоят затаив дыхание по обе стороны двери, прислушиваются к малейшему шороху, а под пальто у Раскольникова спрятан топор.
Страшно!
Верно говорит шеф полиции, превосходно знавший Достоевского: с тех пор изменились только орудия убийства, а психология преступника и жертвы осталась той же.
– Привет, Джон! - Он крепко пожал руку, развалился в кресле, не обращая внимания на других присутствующих, - типичный свободный художник из всемогущественной Би-Би-Си. - Решил навестить тебя лично.
– Что, опять штраф? Не хватает полсотни фунтов? - Я вспомнил наше расставание на шумном лондонском перекрестке.
– Здесь берут дешевле! - Нос Адамеа наморщился от смеха. - Мне надо выйти на одного человека. В Лондоне говорят, что он слушает только тебя…
– Кто он?
– Местный Шерлок Холмс - Адамс заглянул в записную книжку. - Фамилия Боби. - Продюсер расцвел от удовольствия. - Какое совпадение! У нас полицейских тоже зовут бобби!
– А зачем он тебе, Адамс? - Я подмигнул невозмутимому Боби.
– Понимаешь, в этой клетке застряла одна птичка. А у меня съемка на Гавайских островах. Как раз послезавтра. - Он понизил голос до ровного шепота, каким сообщают собеседнику крупную сумму выигрыша. - Третти Табор… Уловил?..
Я присвистнул. Дорогую птичку ловит продюсер в объективе! Третти - вот уже пять лет золотая певица Америки и мира.
– Я за ней охотился два года, - сообщил Адамс. Подвижный его нос выдавал переживания. - А тут какой-то идиотский вестерн с террористами…
– Что ты хочешь?
Я оборвал его слишком резко, чересчур чувствительно для англичанина. Адамс так и замер с раскрытым ртом. Я вспомнил нашу встречу с Эдди в Лондоне после того, как вышел из машины продюсера, и пожалел о горячности.
– Адамс, я очень ценю твой приезд. Чем могу быть полезен?
Он продолжал как ни в чем не бывало:
– Так вот, этот Боби не разрешает…
– Она здесь? - как можно мягче спросил я.
– Разумеется!
– Давай птичку сюда! - Старина Боби первый раз подал голос и ухмыльнулся, видя округлившиеся глаза знаменитого продюсера. - Давай пошевеливайся, парень!
– Третти Табор, - официальным тоном уточнил Адамс.
Он ушел медленным шагом, красно-оранжевый, как апельсин, переполненный чувством собственного достоинства.
– Надеюсь, Бари, - проворчал шеф, - у вас не все такие друзья?
– Только в Лондоне. Вы там бывали?
– С неудовольствием.
По рокоту голосов, покатившихся на нас, словно морская волна, я догадался, что идет Третти. На нее нельзя смотреть не прищурив ресниц, даже на экране телевизора. Третти состоит из двух огромных глаз.
– Привет, старина Боби! Так это вы мой страж? - Мягкий, ранящий душу, затыкающий глухотой уши, звучал ее голос за моей спиной. Я сдерживал себя, чтоб не оглянуться раньше времени. - Так это вы моя палочка-выручалочка, Бари! Я смотрю все ваши репортажи!
Я поднялся. Задохнулся от внезапно наступившей южной ночи. Черный кусок шелка, спеленавший половину стройной, гибкой фигуры, золотые пластины на золотых нитях поверх шелка - все это не в счет, это не сама Третти. Третти - два черных, искрящихся светом камня на невыразительном лице, два обжигающих солнца, если солнце можно представить черным.
– Здравствуйте, Джеймс!
Голдрин встал, наклонился, поцеловал руку. Не сказал ничего.
Третти села напротив меня. Адамс стоял за креслом, опустив руки на спинку.
– Так что, Бари? Что будем делать? - Она нагнулась ко мне.
– Видите ли, мисс Табор… - начал я. И чуть было не сболтнул, что надеюсь поймать террористов. Но Боби, оценив ситуацию, вовремя перехватил инициативу:
– Придется петь!
Он видел, как по лестнице, перескакивая через ступени, бежит легким спортивным шагом сам Эдинтон, главный оркестрант ресторана "Джони", композитор, импровизатор блюзов, пианист, трубач и дирижер, - самый молодой, как вещала афиша, и самый талантливый знаток музыкального детства Америки.
– Мисс Табор? - Эдинтон вырос рядом с Адамсом, явно его не замечая около кресла Третти. - Третти, мой оркестр будет на седьмом небе, если нам выпадет честь аккомпанировать вам…
Я с изумлением обнаружил, что знаменитый композитор - тот самый негр, который прервал мой разговор со старой американкой. Когда видишь человека в красных носках и с таинственной наколкой на руке, в голову лезут дикие предположения, вроде истории с застреленным парнишкой Нонни. Я не сомневался, что не ошибся, что буква "Н" скрывается под фраком Эдинтона, но скорее всего это автограф одной из романтических ошибок молодости, когда афиши и пластинки Эдинтона не заполнили еще мир.
– Третти, ваше слово…
Лицо Эдинтона было влажным, а розовая ладонь - горячей. Третти медленно встала, протянула узкую ладонь.
Они спустились под аплодисменты к оркестру.
Тишина.
Третти замерла на самом краю сцены.
Меня с первых же звуков пронзили внутренняя боль ее голоса, произнесенные шепотом слова:
Чтобы знал я, что все невозвратно, чтоб сорвал с пустоты одеянье, дай, любовь моя, дай мне перчатку, где лунные пятна, ту, что ты потеряла в бурьяне!
Неужели снова Гарсиа Лорка? Меня поразило совпадение. Третти… Мой дед Жолио, мечтавший о синей пасхе, белом сочельнике… Его подруга детства Ева… Наконец, я… Какие могут быть тут параллели?
Чтобы знал я, что все пролетело, сохрани мне твой мир пустотелый!
Небо слез и классической грусти.
Чтобы знал я, что все пролетело!
Третти пела, а я думал о Марии. "Где ты? Почему молчишь?"
– Что за черт! - проворчал слишком громко старина Боби, массируя сильной своей фигурой кресло. - Зачем ей это нужно?
– Это романс на стихи Лорки, - пояснил Адамс, не сводя глаз со сцены. - Композитор…
– Барри! (По громкому шепоту Боби я догадался, что он вскипел.) Этот тип, - Боби возмущенно кивнул в сторону Адамса, - вероятно, принимает меня за начальника полиции Нью-Йорка?
Я вертел головой, не понимая, из-за чего затевается скандал.
– Принимаю вас за того, кто вы есть! - резко ответил Адамс. - Это "Ноктюрн пустоты" Лорки. Коронный номер Третти…
– Тихо! - Я замахал на них руками. Слишком притягивал грустный, чуть вульгарный голос Третти, звучавший чертовски к месту в этом сумасбродном вечере, обволакивающий весь зал, весь небоскреб.
Оркестр импровизировал.
Чтобы знал я, что все миновало, чтобы всюду зияли провалы, протяни твои руки из лавра!
Чтобы знал я, что все миновало.
И тут я чуть не расхохотался, взглянув на приятелей. Боби сидел, как изваяние правосудия, сложив руки на широченной груди: казалось, он прикидывает, сколько лет лишения свободы дать этому нахалу англичанину. Адамс замер за спинкой кресла Третти, кивая в музыкальных паузах головой. Он, вероятно, подсчитывал будущий гонорар.
Голдрин очень внимательно, не реагируя ни на что, смотрел на сцену.
Теперь-то я вспомнил, что это "Ноктюрн пустоты" Гарсиа Лорки. Стихи, которые с таким настроением исполняла Третти, были посвящены страданиям поэта в Нью-Йорке. "Я в этом городе раздавлен небесами…" Поэт не принял Нью-Йорк! Черт бы взял весь этот Нью-Йорк!.. О чем я и собирался сообщить шефу Чикаго Боби.
Но, посмотрев на него, поостерегся.
Я не знал тогда, что единственный сын Боби много лет назад по неизвестной причине, как говорят из-за любви, - рванул в себя заряд охотничьего ружья именно в Нью-Йорке.
Третти заканчивала песню:
Чтобы знал я, что нет возврата, недотрога моя и утрата, не дари мне на память пустыни - все и так пустотою разъято!
Горе мне, и тебе, и ветрам!
Ибо нет и не будет возврата*.
____________________
* Перевод А. Гелескула.
Третти ушла со сцены, стала медленно подниматься по лестнице. Треск аплодисментов сопровождал каждый ее шаг. Чувствовалось, что она устала.
– Извините, мистер Боби. - Адамс театрально раскланялся из-за кресла. - Я не знал, что вы - это вы. Спасибо, Джон!
– Уходи, парень, - взбрыкнул старина Боби. - Немедленно уходи вместе с ней, пока я не передумал!
Адамс от неожиданности развел руки в стороны, расставил пошире ноги, вся его плотная фигура двинулась на Боби.
– Я сразу вас не признал, чикагский Боби. - И это была сущая правда англичанина. - Я готов вызвать вас на дуэль. В фехтовальный зал королевского дворца!
– Даже в детстве не увлекался шпагой, - отреагировал немедленно Боби. - Как насчет пистолетов?
Адамс неожиданно расхохотался.
– Бросьте, старина. Я никогда не держал в руках молоток, не то что пистолет.
– Так я и знал, - поморщился Боби.
Рядом с Адамсом стояла Третти.
Старина Боби поднялся с юношеской проворностью, поцеловал руку "звезде", махнул официанту: "Проводи".
Адамс задержался.
– Сэр, простите, если что не так. - Он наклонил голову в сторону шефа полиции. - Я, право, не знал. Всегда к вашим услугам…
– А-а! - Старик грузно шлепнул по столу ладонью.
– Джон, в присутствии этих джентльменов могу сообщить, что Би-Би-Си откупила у твоей конторы права на репортаж и хочет предложить тебе миллион долларов.
– Благодарю, Адамс.
Я понял, что продюсер щедро отплатил мне за услугу.
– Три, - вяло произнес Боби.
– Что? - Адамс моргал рыжими ресницами.
– Три… - повторил шеф.
– Послушайте, Боби… - запротестовал я.
Но Адамс деловито вмешался:
– Три? Это мне нравится!
– Лучше три… Так и передайте. - Боби подал знак официанту: проводить!
– Я передам! - Адамс медленно разворачивался к выходу, будто тяжелая бочка, выбрасываемая волной прибоя. - Мне это нравится, джентльмены… Три! Прощайте!
В пять утра, когда истекли сутки, поступил третий конверт:
"Сегодня взрыв - предупреждение. Торопитесь!"
Я позвонил Боби.
– Время не указано? - спросил он, зевая.
– Нет.
– А сколько сейчас?
– Пять. Пошли вторые сутки.
– Спите, Джон, сегодня суббота. А мы пока поработаем… Приглашаю вас на завтрак. И вашего нью-йоркского писаку, если он ничего не имеет против присутствия белых.
Но какой там сон!
Я почему-то вспомнил Раскольникова и старуху ростовщицу. Как они стоят затаив дыхание по обе стороны двери, прислушиваются к малейшему шороху, а под пальто у Раскольникова спрятан топор.
Страшно!
Верно говорит шеф полиции, превосходно знавший Достоевского: с тех пор изменились только орудия убийства, а психология преступника и жертвы осталась той же.
Глава пятнадцатая
– Так почему вы невзлюбили полицейских? - спросил старина Боби Джеймса.
Мы завтракали вчетвером в огромном красном чреве "Джони". Четвертым был Нэш.
– Пустынно, - заметил я вслух, увидев ярусы без людей.
Заняты были лишь несколько столиков.
– А я очень люблю бывать здесь именно по утрам, - сказал Нэш. - Легко пишется.
После вопроса Боби я ожидал взрыва Голдрина. Но он ответил просто:
– Когда мне было шесть лет, меня зверски избили на улице два полицейских.
– За что? - Боби маленькими глотками пил из фарфоровой чашки кофе.
– Не помню. - Джеймс взглянул на него совсем беззащитными детскими глазами. - Я думаю, потому, что был черным ребенком.
– Значит, эти люди были белые…
– Они были не люди, сэр, они были полицейские, - уточнил Голдрин. - Я и сейчас ясно вижу их лица. Совсем как ваше, сэр… Вы все защищаете интересы своего класса…
– Я привык к ненависти, - согласился Боби.
И тут грохнуло. Не очень громко, но прилично: зазвенела посуда, качнулась над головой люстра. Где-то прозвучал сдавленный крик. Боби первым сориентировался в обстановке, бросился со всех ног по служебному коридору. Я бежал за Боби с камерой наперевес, снимая его широкую спину и мелькавшие подметки, пока не очутился на кухне.
Здесь были уже люди Боби. Они провели шефа к взорвавшейся электроплите. В углу стонал, закрыв обожженное лицо руками, повар, случайно оказавшийся у плиты. Голдрин направился к нему.
– Крепись, сын мой, - сказал он громко. - Они по глупости обычно начинают со своих.
Негр отнял на мгновение ладони, уронил голову на грудь. Его унесли на носилках.
После моего утреннего звонка шеф полиции прикинул несколько точек, где может быть скопление народа в субботний день. Его люди дежурили в коридорах, ведущих к ресторану. И хотя в зал было допущено всего несколько человек, весть о взрыве на кухне немедленно разнеслась по небоскребу.
Мы завтракали вчетвером в огромном красном чреве "Джони". Четвертым был Нэш.
– Пустынно, - заметил я вслух, увидев ярусы без людей.
Заняты были лишь несколько столиков.
– А я очень люблю бывать здесь именно по утрам, - сказал Нэш. - Легко пишется.
После вопроса Боби я ожидал взрыва Голдрина. Но он ответил просто:
– Когда мне было шесть лет, меня зверски избили на улице два полицейских.
– За что? - Боби маленькими глотками пил из фарфоровой чашки кофе.
– Не помню. - Джеймс взглянул на него совсем беззащитными детскими глазами. - Я думаю, потому, что был черным ребенком.
– Значит, эти люди были белые…
– Они были не люди, сэр, они были полицейские, - уточнил Голдрин. - Я и сейчас ясно вижу их лица. Совсем как ваше, сэр… Вы все защищаете интересы своего класса…
– Я привык к ненависти, - согласился Боби.
И тут грохнуло. Не очень громко, но прилично: зазвенела посуда, качнулась над головой люстра. Где-то прозвучал сдавленный крик. Боби первым сориентировался в обстановке, бросился со всех ног по служебному коридору. Я бежал за Боби с камерой наперевес, снимая его широкую спину и мелькавшие подметки, пока не очутился на кухне.
Здесь были уже люди Боби. Они провели шефа к взорвавшейся электроплите. В углу стонал, закрыв обожженное лицо руками, повар, случайно оказавшийся у плиты. Голдрин направился к нему.
– Крепись, сын мой, - сказал он громко. - Они по глупости обычно начинают со своих.
Негр отнял на мгновение ладони, уронил голову на грудь. Его унесли на носилках.
После моего утреннего звонка шеф полиции прикинул несколько точек, где может быть скопление народа в субботний день. Его люди дежурили в коридорах, ведущих к ресторану. И хотя в зал было допущено всего несколько человек, весть о взрыве на кухне немедленно разнеслась по небоскребу.