Страница:
Вадик, полепив два дня снеговиков, покидав снежки в стену гаража, заскучал и сказал, что хочет кататься с горы на санках. Аврора и сама была не прочь вспомнить детскую забаву, и вот они, проехав остановку на электричке, оказались в Зеленогорске и уже часа полтора катаются с горы на финских санях наперегонки с другими такими же любителями.
– Все, Вадик, это последний раз, – сказала запыхавшаяся Аврора. – Мама устала как собака.
– Почему – собака? – удивился Вадик и широко распахнул шоколадные глазки. – Собаки разве устают?
– Так говорят. А вообще, есть ездовые собаки. Их запрягают в сани и едут. Давай-ка садись. Спускаемся, и домой.
Она, наверное, действительно устала, потому что неловко оттолкнулась, и санки, свистнув длинными гибкими полозьями, понеслись куда-то вбок, и они со всего маху протаранили другие сани, летевшие с горы. Аврору бросило на накатанный снег, она кубарем покатилась было под гору, но была остановлена, поймана и усажена. Потом ее побили. То есть ей так показалось, что побили. На самом-то деле ее отряхивали от снега сильные мужские руки.
– Ой-ой-ой, – запищала она, – все уже, достаточно, я сама отряхнусь.
– Ваша шапочка, – протянул он ей нечто вязаное, в снегу и без помпона.
– Моя? – неуверенно переспросила Аврора, недоуменно разглядывая сей казавшийся незнакомым предмет.
– Ваша, – уверенно определил обладатель чрезмерно сильных рук, – а вот и… деталь к ней. Оторвавшаяся.
Он отдал ей помпон, превратившийся в снежок для бросания в стенку гаража, и подал руку, помогая встать.
– Это мы в вас врезались? Извините, пожалуйста, – изобразила положенное смущение Аврора. Смутиться она еще по-настоящему не успела; после смерти мужа, случившейся уже шесть лет назад, ее эмоциональные реакции стали замедленными, отставая от реакций рассудочных. Вот и сейчас она прекрасно знала, что виновата, а также знала, что стыдно ей будет только где-то через четверть часа, не раньше.
Аврора с любопытством, однако нисколько не кокетничая, посмотрела на мужчину, который все еще поддерживал ее за локоть. Светлые волосы, седые виски, лет. Лет, должно быть, около сорока, худощавый. Симпатичный.
– Извините нас, – повторила Аврора и, услышав знакомый сердитый визг, обычно издаваемый Вадиком, если он ободрал коленку или посадил здоровую занозу, обернулась, вспомнив наконец о ребенке.
Драка была в разгаре. Эти двое, в шубках, меховых шапочках и валенках похожие на медвежат, колотили друг друга всерьез, даже, кажется, пытались кусаться.
– Нет, это ты не умеешь! – кричал расхристанный Вадька, похоже, оборвавший в драке все пуговицы на шубке и потерявший шарф. – Сам научись на санках кататься! Буржуй!
– Сам буржуй! – возмущенно басил другой мальчишка. – Сам! Сам сидя на стуле ехал!
– А сам не сидя?! – пытался восстановить справедливость Вадик.
– Я не сидя! Я на коленках стоял, как в цирке! А ты не умеешь, ты маленький! Ты и драться не умеешь, тебя в солдаты не возьмут!
– Не умею?! – возмутился Вадька. – Вот как дам!
И дал-таки изо всех цыплячьих сил. И попал мальчишке по носу, да так удачно, что расквасил. А тот, перед тем как зареветь, тоже дал и попал Вадьке по губе. Все произошло на удивление быстро, родители не успели разнять драчунов, и те ревели, размазывая слезищи и кровь по мордашкам. Их умыли снегом, обтерли носовыми платками, погрузили на санки и повезли в медпункт, который вроде бы существовал на пункте проката. Губа у Вадика распухла и стала похожа на зачаточный хобот, а мальчишка, которому досталось от Вадика, прижимал к переносице отцовский платок с завернутым в него кусочком льда, пыхтел и тянул носом.
Аврора запыхалась и начала отставать. Тогда мужчина, представившийся Михаилом, составил санки паровозиком и сам покатил их, почти бегом. Аврора неслась вприпрыжку и все извинялась на ходу:
– Вы извините нас, Михаил. Понимаете, я Вадика одна воспитываю. У меня, видите ли, муж погиб, утонул, еще до того, как Вадька родился. А я не всегда понимаю мальчишек. Я даже не знаю, можно ему разрешать немножко драться или строго пресекать. Вообще-то они дерутся в детском садике, играют в войну, ну и. У них там все всерьез, и роли распределены: Чапаев, Петька-пулеметчик, Анка-пулеметчица. И тут же – Щорс, Котовский, и тут же маршал Жуков и пионеры-герои – Валя Котик, еще кто-то. И все они против Петлюры, батьки Махно, а также Гитлера. Такое вот смешение времен.
– А кто, интересно, за Гитлера и прочих? – заинтересовался Михаил.
И Вадик, который прислушивался к разговору взрослых, облизывая ставшую неудобной верхнюю губу, подробно ответил:
– Кто же согласится Гитлером? Мы вот и решили, что Петлюра – наша воспитательница Ирина Антоновна, это которая старая и злая, – молодая-то Майя Никаноровна – она ничего – и еще нянечка бабуля Манефа – она барон Врангель, потому что врет, что у нас рога вырастут, если мы в тихий час не будем спать. А как тут спать, если Ханька Либерман «Смело, товарищи, в ногу» поет, а Надька Пушкова своими штанами хвастается – это такие, которые штаны и чулки одновременно, и лифчик носить не надо, поэтому она одевается быстрее всех, за сорок секунд, как пожарный. А Паулинка Тауре про свою Стрелку брешет, что она говорить умеет, а Лилька Ванденью – это Анка-пулеметчица – из пулемета по белым – тррра-та-та-та-та. А Гитлер у нас – морская свинка. Она рыжая. Ее зовут Адольф, и она все время ест и какает.
– Ну и дела, – подивился Михаил. – А Олег, вот этот самый шкет с расквашенным носом, в садик не ходит. Отказывается. Упирается – и ни в какую. А бабушка Матрена наша с ним не справляется.
А потом, понизив голос, добавил:
– Мальчишка без матери растет и распустился. То есть даже не распустился, а. Просто у нашей деревенской бабушки свои понятия о том, как мальчишек воспитывать. А мне некогда, все на службе. Вот в этот раз зимой отпуск взял да на нашу ведомственную базу приехал, Олежку выгулять, на лыжах покататься, на буерах по заливу.
– И куда это мы едем, пап? – с подозрением спросил вдруг Олежка, гнусавя сквозь платок.
– Куда положено, по-твоему, везти раненых бойцов? В медсанбат, разумеется, – ответил Михаил.
– Уколы делать не буду, – надулся Олег. – В поликлинике уколы и здесь еще. Баба Мотря говорит, что уколы всякие, прививки там – это все х. Ну… ерунда, в общем.
– Олег! – одернул мальчика Михаил. – Баба Матрена старая и в медицине ничего не понимает. Кроме того, далеко не все слова, ею употребляемые, можно произносить вслух. Считай, что они безнадежно устарели и в обществе вызовут только смех.
– А баба Мотря говорит, – упорствовал Олежка, – что вместо прививок надо столетник пить с медом на спирту. Я сам слышал, как она тете Мине говорила. По столовой ложке три раза в день перед едой. И все как рукой снимет. И завал, и теснение в грудях, и нарушение… нарушение в месячнике, что ли? И нервы, и что-то там у дяди Жени навсегда восстанет, только я не понял что. Мировое средство. А если добавить толченой солодки, то.
– Олег, я все же вынужден тебя прервать. Детям, да и взрослым, не стоит рассуждать о том, в чем они не смыслят. Несерьезно получается, согласись, – наставлял Михаил Олежку, а потом повернулся к Авроре и грустно, но с подсознательным умыслом, в котором не отдавал себе отчета, сказал: – Плоховато нам без мамы.
Аврора из деликатности не спросила, что же случилось с матерью Олега, тем не менее одиночество интересного мужчины не могло не пробудить дремавшего до поры до времени женского охотничьего инстинкта. И Аврора привычным движением поправила волосы, приподняла воротничок куртки, стянула варежки, чтобы продемонстрировать ухоженные руки с протяженными пальцами, розовые раковинки наманикюренных ноготочков.
– Травма? Руки-ноги целы?
– Руки и ноги целы, головы вроде тоже. Нос вот и губа, – объяснила Аврора.
– Ерунда, заживет, – пожала плечами тетка. – Снегу побольше на нос, если еще кровит. Перелома нет, я же вижу. А губа через пару дней будет как новая. Могу зеленкой намазать. Надо?
– Сама себе губу зеленкой мажь, – пробурчал Вадик, ретировавшийся за спину матери.
– И нос, – исподтишка добавил Олежка, – и уши, и ж.
– Вот как, значит, нынче детей воспитывают. Грубить старшим им нынче позволено, – спокойно констатировала тетка, видимо, обладавшая отменным слухом, и повернулась к пострадавшим тылом. – Чай вот остыл, – сказала она спиной, – и что было приходить, насмехаться? А зеленка всегда полезна. Вот я сейчас кому-то язык намажу.
– Олег! – строго сказал Михаил. – Напоминаю: не все следует повторять из того, что баба Мотря говорит. Иногда мне кажется, что у нашей бабушки слишком богатый словарный запас, – добавил он, обращаясь к Авроре.
Аврора и Михаил, чтобы не рассмеяться, нахмурились, подхватили раненых драчунов и вышли на воздух.
– Что ж, нам на станцию, – вздохнула Аврора, – а вам нос лечить. Приятно было познакомиться.
– И мне очень приятно, – отозвался Михаил. Если бы не Олежкин нос, он решился бы пригласить эту милую даму с сыном в ресторан. Но, видно, не придется продолжить знакомство. Жаль, а все же. – Прошу прощения, но вы не назвали своего имени.
– Аврора. Аврора Францевна.
– Очень красиво. Аврора – заря.
Вообще-то Михаил никогда не был склонен к поэзии, а тут – понравилось. Очаровательная женщина, полна обаяния. Нежные розовые щеки. Как это? Ланиты. А глаза! Голубые сапфиры, так и сияют, как будто подсвечены изнутри. Ах, как жаль!..
– Я подозреваю, что не заря, а революционный крейсер, – рассмеялась Аврора, – надо будет спросить у родителей, в честь чего они меня назвали. А где же опять мальчишки? – спохватилась она.
Мальчишки успели набрать сосновых шишек и теперь кидали друг в дружку, и у Олежки опять потекло из носу. Пришлось повторять процедуру умывания, снова прикладывать к носу платок со льдом и все же вести его домой, то есть на ту самую базу отдыха.
Когда распрощались, Аврора постаралась привести в порядок Вадика, который растерял все пуговицы на шубке, кроме средней. Сверху под воротник был повязан мокрый шарф, варежка на резинке, которая болталась хвостом сзади из-под шубы, заправлена в рукав, из валенок вытряхнут снег, шуба внизу застегнута на английскую булавку. Но вид у Вадьки все равно оставался разбойничьим, особенно если принять во внимание раздутую губу. Его это, впрочем, нисколько не смущало, он даже забыл пожалеть себя, довольный приключением.
Аврора же ощущала необыкновенный подъем, то самое редко посещавшее ее настроение ли, состояние ли, когда она становилась хороша для себя самой и отчетливо понимала, что нравится всем окружающим. То самое состояние, о котором сигналили сапфирные индикаторы, – удивительное дело, но в такие моменты она видела цвет собственных глаз, и видела отнюдь не в зеркале. Она словно смотрела на мир сквозь голубое, чисто вымытое стекло.
Разочарование и что-то похожее на слабую боль утраты она почувствовала только в электричке: ее эмоции как всегда запаздывали, отставали от событий.
По перрону в Комарово ходил Мишка-медведь в красной косоворотке, широких штанах и валенках и предлагал всем билеты на последнюю в этом году елку. Елки обычно заканчивались вместе со школьными каникулами, но эта елка была рассчитана на отдыхающих многочисленных оздоровительных заведений, расположенных вдоль северного побережья Финского залива. Елка предназначалась для детей и родителей и должна была состояться в Зеленогорске, в тамошнем Доме культуры через два дня. Аврора тут же и приобрела билеты в надежде на. На что? Да нет, просто чтобы развлечь Вадьку и сменить обстановку.
Для себя она решила, что титулов ей вполне достаточно, даже больше чем достаточно, и не считала для себя зазорным по просьбе коллег печатать на машинке или, например, переводить научные статьи из специальных журналов. Впрочем, могла и отказать, если кто-то ей решительно не нравился, как, например, старый ябеда и захребетник Геннадий Евсеевич Соломаха. И Аврора не скрывала своего отношения к этому типу, что было вполне безопасно, – все знали, кто у нее отец.
Отец нынче улетел в Казахстан на двухнедельные испытания какой-то страшной техники, а мама Авроры, Данута Альбертовна, сказала, что наконец вздохнет с облегчением и проветрит дом, насквозь прокуренный за последнюю неделю коллегами отца, которым проверять свои расчеты и пересчеты больше, конечно же, негде, только у них в доме.
И вот теперь Аврора решила нарушить мамино блаженное одиночество, потому что та была по-житейски изобретательна, а им с Вадькой срочно нужны карнавальные костюмы. На даче, помимо прочих удобств, был и телефон – тяжелый, черный эбонитовый сундучок, громкоголосый, словно корабельная рында, и Аврора позвонила маме с просьбой подать идею или подобрать что-нибудь им с Вадиком для карнавала.
Данута Альбертовна, однако, ответила, что после трудов праведных по приведению в порядок домашней библиотеки она не только что-то делать, но думать не в состоянии. И велела Авроре выкручиваться самой – большая уже девочка. А еще велела залезть в чулан и там «пошуровать», может, что и найдется веселенькое. Помнится, еще до войны на дачу приехали гости с детьми, и все играли в шарады, наряжались немыслимым образом. Правда, никто ни одной шарады не разгадал, а она подобрала такую замечательную, из сказки Гофмана. Слово было Саламандр, только «Золотой горшок», похоже, никто из гостей не читал, и зря она крутилась волчком, завернувшись в оранжевую занавеску, хотя подсказок было сколько угодно. Все почему-то решили, что она изображает революцию. Она так все хорошо помнит, потому что отец этим же вечером слег с воспалением легких.
Как ни странно, Аврора тоже помнила этот вечер и игру в шарады. Взрослые и дети наряжались в невообразимые тряпки и разыгрывали разные сценки. Что ж, мамуля, спасибо за подсказку, окунемся-ка в детство. И Аврора, уложив нагулявшегося Вадика, отправилась в чулан – отгороженный кусочек мансарды. Собственно, он так только назывался – чулан, а на самом деле это была крошечная светелка с узким окошком, боком к которому стоял «Зингер» производства тысяча девятьсот тринадцатого года. Здесь были еще широкая деревянная гладильная доска, покрытая одеялом, плоский стенной шкаф и большой лубяной короб для белья, на котором пылилась шляпная картонка времен нэпа.
Аврора зажгла свет, опустила жалюзи из тростниковой соломки, открыла дверцу шкафа, переместила шляпную картонку на гладильную доску и сняла крышку с короба. В шкафу висели старые Аврорины и мамины платья, в том числе и недошитые – мама иногда сама любила повозиться с шитьем, устав от рук портних. Короб был набит тем самым барахлом, что использовалось для игры в шарады, и еще какими-то тряпками.
Нужно найти что-нибудь относительно готовое, ведь времени почти нет. Вот меховая горжетка, шерсть свалялась и облезла. Горжетку лучше бы вовсе выбросить. Ладно, потом. Вот замявшаяся и с угла прожженная бархатная скатерть, такой цвет называли палевым. Вот та самая мамина оранжевая занавеска с длинной бахромой. А это что? Отрез ужасно перемятого бледно-розового муслина. Аврора помнила, как мама лет семь назад приобрела этот муслин, намереваясь соорудить маркизу для спальни. Однако она просчиталась и купила меньше, чем нужно было для того, чтобы получились красивые, зефирно-пышные драпировки. Аврора подумала, что бледно-розовый был бы ей к лицу, как и любой другой оттенок розового, но розовое она до сих пор носить избегала, считая этот цвет пошловатым. А на каком, спрашивается, основании? Очень даже красивый цвет и молодит необыкновенно.
А что там в глубине? Рулончик переливчатой зелено-голубой тафты шириной с полотенце. Цвет назывался «павлиний глаз», а кусок этот – от портьеры в гостиной городской квартиры. Что бы из него такое соорудить? А очень просто – чалму для Вадьки. Он темненький и кареглазый – чем не восточный принц. Значит, так. Это – чалма. Рубашка подойдет и его собственная, белая. Остались шаровары, кафтанчик. Нет, на кафтанчик не хватит времени. Тогда – плащ и какие-нибудь украшения. На чалму можно прикрепить мамину блескучую кошмарную брошку, она у нее где-то здесь в спальне, в шкатулке. А перо? Ну-ка. Аврора взялась за репсовый поясок шляпной картонки и открыла ее.
Шляпка была замшевая – жалкая, лоснящаяся по краям. Из нее, сквозь истлевшую подкладку, сыпалась соломенная переплетенная арматура, когда-то призванная придавать жесткость колпачку, сохранять его форму. Но фазанье перо было живо и лишь слегка потускнело. Черно-белые кокетливые полосочки, золотисто-коричневый огонек, изумрудно-зеленая волна, переходящая в глубокий ультрамарин, а затем в почти черный индиго. Чудеса, да и только! Иметь бы такое оперение. «Ах, если б милые девицы все летать могли, как птицы.» – пропела Аврора вполголоса опереточный куплет. Только у фазаньих курочек оперение весьма скромное.
На дне короба лежали во множестве разнокалиберные рассыпанные бусы: разноцветное стекло, горный хрусталь, розовые кораллы, формой напоминающие обсосанные барбариски, карамельки из плавленого янтаря, веселое пластмассовое драже. Вот-вот, драже. Это же замечательно и как раз для нее. Нужно только соорудить балахон из бледно-розового муслина, нашить на него бусины, опоясаться газовым шарфом с блестками и – прошу любить и жаловать – фея Драже!
А Вадику для шаровар. Что там у нас в шкафу? Вот и прекрасно. Широкие юбки начала пятидесятых годов. Вот эта черная с серебряной искрой – «ночное небо» – подойдет для шаровар, а плащ – плащ получится из юбки бирюзового платья, и хорошо бы нашить на него парчовую кайму. Для этого придется изрезать свой собственный жакет времен семейного счастья с Делеором.
Аврора два дня и ночь, забыв о еде и сне, кроила, шила, нашивала, обшивала, пришивала и клеила. И все успела, даже сделать парчовые маски и обтянуть парчой домашние тапки Вадика, а еще соорудила себе корону, плотно нанизав бусины на медную проволоку, найденную среди садовых инструментов. Вадик, примерив перед зеркалом костюм принца, улыбнулся своей особой застенчивой улыбкой и сказал:
– Мама, можно, я возьму с собой саблю?
– Ох, ятаган! – в отчаянии воскликнула Аврора.
– Мама, ты ругаешься? Как Олежка? – удивленно поднял бровки Вадик.
– Нет, милый. Ятаган – это такая кривая широкая сабля или нож, точно не знаю. Все восточные принцы ходят с таким ножом. Время еще есть, давай-ка сделаем его из картона и обклеим серебряной бумагой.
И еще целых два часа провозились с ятаганом. А среди ночи Аврора проснулась в ужасе: забыла, что ей нужна волшебная палочка, желательно со звездой, а потом решила, что палочка эта ей жутко надоест. Ей придется держать ее в зубах, поправляя Вадику костюм, а если захочется выпить ситро (в конце концов, в такой день все возможно) и съесть пирожное, то придется засовывать палочку за кушак… Она провертелась полночи, а утром они чуть не проспали. Елка начиналась в одиннадцать.
Вадик успел в самый раз, чтобы вместе со всеми по повелению Деда Мороза в полутьме занавешенного зала прокричать: «Елка, елочка, зажгись!», а потом: «Ура-а-а!», когда по елке разбежались разноцветные огоньки, заиграла музыка, а откуда-то сверху полетел редкий ватный снег, и на потолке завертелись подсвеченные зеркальные шары, разбрасывая бледные пятна – имитацию метели. Потом включили полный свет, и начались организованные игры с подарками.
Аврора на миг потеряла Вадика из виду, а потом увидела его в компании с мальчишкой в новеньком красном лыжном костюме и в большом оранжевом складном космонавтском шлеме из картона и гофрированной бумаги. Такие шлемы продавались почти во всех игрушечных магазинах, несколько штук было и у Вадика в детском саду – для игры в Гагарина.
«Вот и славно, что Вадька нашел себе компанию, – порадовалась Аврора, – а чем здесь, интересно, развлекают взрослых?» Взрослых ничем не развлекали. Взрослых предоставили самим себе, и они чувствовали себя немного скованно и потому – чтобы чем-то себя занять – выстроились в длинную-предлинную очередь в буфет за соками, лимонадом, за бутербродами с сыром, полукопченой колбасой и красной рыбой и за эклерами. Тех, кто удосужился надеть маскарадный костюм, оказалось не так уж много, но почти у всех на шее болтались полумаски на резиночке, а на голове, ероша волосы, едва держались бумажные колпачки с разноцветными звездами из фольги.
«Мне ни за что не хватит эклеров, – подумала Аврора, – лучше побродить, а потом заглянуть в зал, где развлекают детей». В своем муслине она начала замерзать и порадовалась, что надела длинные – за локоть – перчатки. Аврора подошла к окну в коридоре, и к ее ногам упала большая снежинка, вырезанная из салфетки. Она подняла снежинку и попыталась приклеить ее обратно к оконному стеклу. Ничего из этого не вышло, и она стала подбрасывать снежинку на ладони, вспоминая, как сама в детстве маленькими ножничками с округлыми концами вырезала дырочки на сложенной уголком салфетке, остригала зигзагом край и разворачивала салфеточку с замиранием сердца – что-то там получилось? Никогда не угадаешь узора.
Оставив снежинку на подоконнике, Аврора направилась в вестибюль полюбоваться на себя в зеркале в полный рост, чтобы поднять настроение. Но отражение ее нисколько не порадовало: из мутного зазеркалья на нее смотрела довольно рослая девочка в бесформенном подпоясанном балахоне, расшитом как попало безвкусными бусинами, в большинстве своем совершенно не подходящими по цвету к блекло-розовой ткани, а на голове у девочки было что-то вообще неописуемое – жуткое подобие короны, мечта островного дикаря-каннибала. В таком виде, в крайнем случае, можно играть в куклы в детской, воображать себя феей, королевой – кем угодно, но не на люди же выходить!
Аврора, критически оценив свой внешний вид, решила, что срочно надо переодеться в свитер и брюки, в которых она приехала на елку. Все приличнее. И теплее. И чего она ждала, наряжаясь подобным образом? Какого чуда? Подарка, положенного под елку? Это все для детей, а не для кандидатов физических наук. Кандидатам физических наук не положено верить в чудеса и махать волшебной палочкой. Для кандидатов физических наук и прекрасных принцев, вероятно, не предусмотрено. Им, вероятно, положено прекрасных принцев выращивать в реторте и, добавляя химикалии, придавать прекрасным принцам требуемые качества. Капля золота, растворенного в царской водке, и ваш личный прекрасный принц никогда вас не разочарует, не погасит надежду своим блистательным отсутствием.
Аврора решила для начала взглянуть, как там веселится Вадик, а потом уже переодеться. Она сунула нос в одну из многочисленных дверей, ведущих в центральный зал, и принялась высматривать сына.
– Маска, хотите пирожных? – раздался вдруг голос за спиной. На удивление знакомый голос. Сапфирчики, до сих пор светившие вполсилы, но собравшиеся было совсем погаснуть, снова вспыхнули, заиграли, выбросили уходящие в бесконечность голубые лучи.
– Я просто мечтаю о пирожных, – ответила Аврора, оборачиваясь. – Здравствуйте, Михаил. Как вы меня узнали? Как у вас хватило терпения отстоять хвост в буфет? А лимонаду вы не купили? Где же Вадька? Вы с Олежкой, конечно же? Как его нос? А до которого часа здесь веселье? А кто?.. Ой! Простите. Я, кажется. Можно мне эклер?
Удивительное дело! Ее эмоции вновь возникали синхронно с событиями впервые за много лет, и она упивалась забытым ощущением, словно ребенок бьющей в нос газировкой со сладким сиропом.
– Хоть все четыре, – ответил Михаил, протягивая ей тарелку с пирожными, – мальчишки уже наелись и снова унеслись. Они там в каких-то соревнованиях участвуют. Где-то за елкой.
– Скорее, под елкой, – сказала Аврора. – Космонавт – это ваш? Смотрите-ка.
– Все, Вадик, это последний раз, – сказала запыхавшаяся Аврора. – Мама устала как собака.
– Почему – собака? – удивился Вадик и широко распахнул шоколадные глазки. – Собаки разве устают?
– Так говорят. А вообще, есть ездовые собаки. Их запрягают в сани и едут. Давай-ка садись. Спускаемся, и домой.
Она, наверное, действительно устала, потому что неловко оттолкнулась, и санки, свистнув длинными гибкими полозьями, понеслись куда-то вбок, и они со всего маху протаранили другие сани, летевшие с горы. Аврору бросило на накатанный снег, она кубарем покатилась было под гору, но была остановлена, поймана и усажена. Потом ее побили. То есть ей так показалось, что побили. На самом-то деле ее отряхивали от снега сильные мужские руки.
– Ой-ой-ой, – запищала она, – все уже, достаточно, я сама отряхнусь.
– Ваша шапочка, – протянул он ей нечто вязаное, в снегу и без помпона.
– Моя? – неуверенно переспросила Аврора, недоуменно разглядывая сей казавшийся незнакомым предмет.
– Ваша, – уверенно определил обладатель чрезмерно сильных рук, – а вот и… деталь к ней. Оторвавшаяся.
Он отдал ей помпон, превратившийся в снежок для бросания в стенку гаража, и подал руку, помогая встать.
– Это мы в вас врезались? Извините, пожалуйста, – изобразила положенное смущение Аврора. Смутиться она еще по-настоящему не успела; после смерти мужа, случившейся уже шесть лет назад, ее эмоциональные реакции стали замедленными, отставая от реакций рассудочных. Вот и сейчас она прекрасно знала, что виновата, а также знала, что стыдно ей будет только где-то через четверть часа, не раньше.
Аврора с любопытством, однако нисколько не кокетничая, посмотрела на мужчину, который все еще поддерживал ее за локоть. Светлые волосы, седые виски, лет. Лет, должно быть, около сорока, худощавый. Симпатичный.
– Извините нас, – повторила Аврора и, услышав знакомый сердитый визг, обычно издаваемый Вадиком, если он ободрал коленку или посадил здоровую занозу, обернулась, вспомнив наконец о ребенке.
Драка была в разгаре. Эти двое, в шубках, меховых шапочках и валенках похожие на медвежат, колотили друг друга всерьез, даже, кажется, пытались кусаться.
– Нет, это ты не умеешь! – кричал расхристанный Вадька, похоже, оборвавший в драке все пуговицы на шубке и потерявший шарф. – Сам научись на санках кататься! Буржуй!
– Сам буржуй! – возмущенно басил другой мальчишка. – Сам! Сам сидя на стуле ехал!
– А сам не сидя?! – пытался восстановить справедливость Вадик.
– Я не сидя! Я на коленках стоял, как в цирке! А ты не умеешь, ты маленький! Ты и драться не умеешь, тебя в солдаты не возьмут!
– Не умею?! – возмутился Вадька. – Вот как дам!
И дал-таки изо всех цыплячьих сил. И попал мальчишке по носу, да так удачно, что расквасил. А тот, перед тем как зареветь, тоже дал и попал Вадьке по губе. Все произошло на удивление быстро, родители не успели разнять драчунов, и те ревели, размазывая слезищи и кровь по мордашкам. Их умыли снегом, обтерли носовыми платками, погрузили на санки и повезли в медпункт, который вроде бы существовал на пункте проката. Губа у Вадика распухла и стала похожа на зачаточный хобот, а мальчишка, которому досталось от Вадика, прижимал к переносице отцовский платок с завернутым в него кусочком льда, пыхтел и тянул носом.
Аврора запыхалась и начала отставать. Тогда мужчина, представившийся Михаилом, составил санки паровозиком и сам покатил их, почти бегом. Аврора неслась вприпрыжку и все извинялась на ходу:
– Вы извините нас, Михаил. Понимаете, я Вадика одна воспитываю. У меня, видите ли, муж погиб, утонул, еще до того, как Вадька родился. А я не всегда понимаю мальчишек. Я даже не знаю, можно ему разрешать немножко драться или строго пресекать. Вообще-то они дерутся в детском садике, играют в войну, ну и. У них там все всерьез, и роли распределены: Чапаев, Петька-пулеметчик, Анка-пулеметчица. И тут же – Щорс, Котовский, и тут же маршал Жуков и пионеры-герои – Валя Котик, еще кто-то. И все они против Петлюры, батьки Махно, а также Гитлера. Такое вот смешение времен.
– А кто, интересно, за Гитлера и прочих? – заинтересовался Михаил.
И Вадик, который прислушивался к разговору взрослых, облизывая ставшую неудобной верхнюю губу, подробно ответил:
– Кто же согласится Гитлером? Мы вот и решили, что Петлюра – наша воспитательница Ирина Антоновна, это которая старая и злая, – молодая-то Майя Никаноровна – она ничего – и еще нянечка бабуля Манефа – она барон Врангель, потому что врет, что у нас рога вырастут, если мы в тихий час не будем спать. А как тут спать, если Ханька Либерман «Смело, товарищи, в ногу» поет, а Надька Пушкова своими штанами хвастается – это такие, которые штаны и чулки одновременно, и лифчик носить не надо, поэтому она одевается быстрее всех, за сорок секунд, как пожарный. А Паулинка Тауре про свою Стрелку брешет, что она говорить умеет, а Лилька Ванденью – это Анка-пулеметчица – из пулемета по белым – тррра-та-та-та-та. А Гитлер у нас – морская свинка. Она рыжая. Ее зовут Адольф, и она все время ест и какает.
– Ну и дела, – подивился Михаил. – А Олег, вот этот самый шкет с расквашенным носом, в садик не ходит. Отказывается. Упирается – и ни в какую. А бабушка Матрена наша с ним не справляется.
А потом, понизив голос, добавил:
– Мальчишка без матери растет и распустился. То есть даже не распустился, а. Просто у нашей деревенской бабушки свои понятия о том, как мальчишек воспитывать. А мне некогда, все на службе. Вот в этот раз зимой отпуск взял да на нашу ведомственную базу приехал, Олежку выгулять, на лыжах покататься, на буерах по заливу.
– И куда это мы едем, пап? – с подозрением спросил вдруг Олежка, гнусавя сквозь платок.
– Куда положено, по-твоему, везти раненых бойцов? В медсанбат, разумеется, – ответил Михаил.
– Уколы делать не буду, – надулся Олег. – В поликлинике уколы и здесь еще. Баба Мотря говорит, что уколы всякие, прививки там – это все х. Ну… ерунда, в общем.
– Олег! – одернул мальчика Михаил. – Баба Матрена старая и в медицине ничего не понимает. Кроме того, далеко не все слова, ею употребляемые, можно произносить вслух. Считай, что они безнадежно устарели и в обществе вызовут только смех.
– А баба Мотря говорит, – упорствовал Олежка, – что вместо прививок надо столетник пить с медом на спирту. Я сам слышал, как она тете Мине говорила. По столовой ложке три раза в день перед едой. И все как рукой снимет. И завал, и теснение в грудях, и нарушение… нарушение в месячнике, что ли? И нервы, и что-то там у дяди Жени навсегда восстанет, только я не понял что. Мировое средство. А если добавить толченой солодки, то.
– Олег, я все же вынужден тебя прервать. Детям, да и взрослым, не стоит рассуждать о том, в чем они не смыслят. Несерьезно получается, согласись, – наставлял Михаил Олежку, а потом повернулся к Авроре и грустно, но с подсознательным умыслом, в котором не отдавал себе отчета, сказал: – Плоховато нам без мамы.
Аврора из деликатности не спросила, что же случилось с матерью Олега, тем не менее одиночество интересного мужчины не могло не пробудить дремавшего до поры до времени женского охотничьего инстинкта. И Аврора привычным движением поправила волосы, приподняла воротничок куртки, стянула варежки, чтобы продемонстрировать ухоженные руки с протяженными пальцами, розовые раковинки наманикюренных ноготочков.
* * *
В пункте проката им показали дверь с облупившимся красным крестом. В медицинском кабинете пахло, так же как на лыжно-саночном складе, лыжной мазью и ботинками и царил полумрак. За столом восседала тетка в белом колпаке до бровей и в халате поверх свитера и согревалась чаем. Она отставила чашку и деловито спросила:– Травма? Руки-ноги целы?
– Руки и ноги целы, головы вроде тоже. Нос вот и губа, – объяснила Аврора.
– Ерунда, заживет, – пожала плечами тетка. – Снегу побольше на нос, если еще кровит. Перелома нет, я же вижу. А губа через пару дней будет как новая. Могу зеленкой намазать. Надо?
– Сама себе губу зеленкой мажь, – пробурчал Вадик, ретировавшийся за спину матери.
– И нос, – исподтишка добавил Олежка, – и уши, и ж.
– Вот как, значит, нынче детей воспитывают. Грубить старшим им нынче позволено, – спокойно констатировала тетка, видимо, обладавшая отменным слухом, и повернулась к пострадавшим тылом. – Чай вот остыл, – сказала она спиной, – и что было приходить, насмехаться? А зеленка всегда полезна. Вот я сейчас кому-то язык намажу.
– Олег! – строго сказал Михаил. – Напоминаю: не все следует повторять из того, что баба Мотря говорит. Иногда мне кажется, что у нашей бабушки слишком богатый словарный запас, – добавил он, обращаясь к Авроре.
Аврора и Михаил, чтобы не рассмеяться, нахмурились, подхватили раненых драчунов и вышли на воздух.
– Что ж, нам на станцию, – вздохнула Аврора, – а вам нос лечить. Приятно было познакомиться.
– И мне очень приятно, – отозвался Михаил. Если бы не Олежкин нос, он решился бы пригласить эту милую даму с сыном в ресторан. Но, видно, не придется продолжить знакомство. Жаль, а все же. – Прошу прощения, но вы не назвали своего имени.
– Аврора. Аврора Францевна.
– Очень красиво. Аврора – заря.
Вообще-то Михаил никогда не был склонен к поэзии, а тут – понравилось. Очаровательная женщина, полна обаяния. Нежные розовые щеки. Как это? Ланиты. А глаза! Голубые сапфиры, так и сияют, как будто подсвечены изнутри. Ах, как жаль!..
– Я подозреваю, что не заря, а революционный крейсер, – рассмеялась Аврора, – надо будет спросить у родителей, в честь чего они меня назвали. А где же опять мальчишки? – спохватилась она.
Мальчишки успели набрать сосновых шишек и теперь кидали друг в дружку, и у Олежки опять потекло из носу. Пришлось повторять процедуру умывания, снова прикладывать к носу платок со льдом и все же вести его домой, то есть на ту самую базу отдыха.
Когда распрощались, Аврора постаралась привести в порядок Вадика, который растерял все пуговицы на шубке, кроме средней. Сверху под воротник был повязан мокрый шарф, варежка на резинке, которая болталась хвостом сзади из-под шубы, заправлена в рукав, из валенок вытряхнут снег, шуба внизу застегнута на английскую булавку. Но вид у Вадьки все равно оставался разбойничьим, особенно если принять во внимание раздутую губу. Его это, впрочем, нисколько не смущало, он даже забыл пожалеть себя, довольный приключением.
Аврора же ощущала необыкновенный подъем, то самое редко посещавшее ее настроение ли, состояние ли, когда она становилась хороша для себя самой и отчетливо понимала, что нравится всем окружающим. То самое состояние, о котором сигналили сапфирные индикаторы, – удивительное дело, но в такие моменты она видела цвет собственных глаз, и видела отнюдь не в зеркале. Она словно смотрела на мир сквозь голубое, чисто вымытое стекло.
Разочарование и что-то похожее на слабую боль утраты она почувствовала только в электричке: ее эмоции как всегда запаздывали, отставали от событий.
По перрону в Комарово ходил Мишка-медведь в красной косоворотке, широких штанах и валенках и предлагал всем билеты на последнюю в этом году елку. Елки обычно заканчивались вместе со школьными каникулами, но эта елка была рассчитана на отдыхающих многочисленных оздоровительных заведений, расположенных вдоль северного побережья Финского залива. Елка предназначалась для детей и родителей и должна была состояться в Зеленогорске, в тамошнем Доме культуры через два дня. Аврора тут же и приобрела билеты в надежде на. На что? Да нет, просто чтобы развлечь Вадьку и сменить обстановку.
* * *
Елка была костюмированной, карнавальной, по крайней мере, для детей. Но Аврора, человек логического склада, удивляясь самой себе, тоже решила окунуться в сказку и нарядиться во что-нибудь этакое, необыкновенное и совершенно не подходящее ученой даме, кандидату физических наук. В прошлом году она окончила аспирантуру, куда поступила по настоянию отца, и защитила диссертацию, довольно бледную, получила должность старшего научного сотрудника и теперь не могла нарадоваться, что больше не нужно предпринимать никаких усилий, штурмуя карьерную гору.Для себя она решила, что титулов ей вполне достаточно, даже больше чем достаточно, и не считала для себя зазорным по просьбе коллег печатать на машинке или, например, переводить научные статьи из специальных журналов. Впрочем, могла и отказать, если кто-то ей решительно не нравился, как, например, старый ябеда и захребетник Геннадий Евсеевич Соломаха. И Аврора не скрывала своего отношения к этому типу, что было вполне безопасно, – все знали, кто у нее отец.
Отец нынче улетел в Казахстан на двухнедельные испытания какой-то страшной техники, а мама Авроры, Данута Альбертовна, сказала, что наконец вздохнет с облегчением и проветрит дом, насквозь прокуренный за последнюю неделю коллегами отца, которым проверять свои расчеты и пересчеты больше, конечно же, негде, только у них в доме.
И вот теперь Аврора решила нарушить мамино блаженное одиночество, потому что та была по-житейски изобретательна, а им с Вадькой срочно нужны карнавальные костюмы. На даче, помимо прочих удобств, был и телефон – тяжелый, черный эбонитовый сундучок, громкоголосый, словно корабельная рында, и Аврора позвонила маме с просьбой подать идею или подобрать что-нибудь им с Вадиком для карнавала.
Данута Альбертовна, однако, ответила, что после трудов праведных по приведению в порядок домашней библиотеки она не только что-то делать, но думать не в состоянии. И велела Авроре выкручиваться самой – большая уже девочка. А еще велела залезть в чулан и там «пошуровать», может, что и найдется веселенькое. Помнится, еще до войны на дачу приехали гости с детьми, и все играли в шарады, наряжались немыслимым образом. Правда, никто ни одной шарады не разгадал, а она подобрала такую замечательную, из сказки Гофмана. Слово было Саламандр, только «Золотой горшок», похоже, никто из гостей не читал, и зря она крутилась волчком, завернувшись в оранжевую занавеску, хотя подсказок было сколько угодно. Все почему-то решили, что она изображает революцию. Она так все хорошо помнит, потому что отец этим же вечером слег с воспалением легких.
Как ни странно, Аврора тоже помнила этот вечер и игру в шарады. Взрослые и дети наряжались в невообразимые тряпки и разыгрывали разные сценки. Что ж, мамуля, спасибо за подсказку, окунемся-ка в детство. И Аврора, уложив нагулявшегося Вадика, отправилась в чулан – отгороженный кусочек мансарды. Собственно, он так только назывался – чулан, а на самом деле это была крошечная светелка с узким окошком, боком к которому стоял «Зингер» производства тысяча девятьсот тринадцатого года. Здесь были еще широкая деревянная гладильная доска, покрытая одеялом, плоский стенной шкаф и большой лубяной короб для белья, на котором пылилась шляпная картонка времен нэпа.
Аврора зажгла свет, опустила жалюзи из тростниковой соломки, открыла дверцу шкафа, переместила шляпную картонку на гладильную доску и сняла крышку с короба. В шкафу висели старые Аврорины и мамины платья, в том числе и недошитые – мама иногда сама любила повозиться с шитьем, устав от рук портних. Короб был набит тем самым барахлом, что использовалось для игры в шарады, и еще какими-то тряпками.
Нужно найти что-нибудь относительно готовое, ведь времени почти нет. Вот меховая горжетка, шерсть свалялась и облезла. Горжетку лучше бы вовсе выбросить. Ладно, потом. Вот замявшаяся и с угла прожженная бархатная скатерть, такой цвет называли палевым. Вот та самая мамина оранжевая занавеска с длинной бахромой. А это что? Отрез ужасно перемятого бледно-розового муслина. Аврора помнила, как мама лет семь назад приобрела этот муслин, намереваясь соорудить маркизу для спальни. Однако она просчиталась и купила меньше, чем нужно было для того, чтобы получились красивые, зефирно-пышные драпировки. Аврора подумала, что бледно-розовый был бы ей к лицу, как и любой другой оттенок розового, но розовое она до сих пор носить избегала, считая этот цвет пошловатым. А на каком, спрашивается, основании? Очень даже красивый цвет и молодит необыкновенно.
А что там в глубине? Рулончик переливчатой зелено-голубой тафты шириной с полотенце. Цвет назывался «павлиний глаз», а кусок этот – от портьеры в гостиной городской квартиры. Что бы из него такое соорудить? А очень просто – чалму для Вадьки. Он темненький и кареглазый – чем не восточный принц. Значит, так. Это – чалма. Рубашка подойдет и его собственная, белая. Остались шаровары, кафтанчик. Нет, на кафтанчик не хватит времени. Тогда – плащ и какие-нибудь украшения. На чалму можно прикрепить мамину блескучую кошмарную брошку, она у нее где-то здесь в спальне, в шкатулке. А перо? Ну-ка. Аврора взялась за репсовый поясок шляпной картонки и открыла ее.
Шляпка была замшевая – жалкая, лоснящаяся по краям. Из нее, сквозь истлевшую подкладку, сыпалась соломенная переплетенная арматура, когда-то призванная придавать жесткость колпачку, сохранять его форму. Но фазанье перо было живо и лишь слегка потускнело. Черно-белые кокетливые полосочки, золотисто-коричневый огонек, изумрудно-зеленая волна, переходящая в глубокий ультрамарин, а затем в почти черный индиго. Чудеса, да и только! Иметь бы такое оперение. «Ах, если б милые девицы все летать могли, как птицы.» – пропела Аврора вполголоса опереточный куплет. Только у фазаньих курочек оперение весьма скромное.
На дне короба лежали во множестве разнокалиберные рассыпанные бусы: разноцветное стекло, горный хрусталь, розовые кораллы, формой напоминающие обсосанные барбариски, карамельки из плавленого янтаря, веселое пластмассовое драже. Вот-вот, драже. Это же замечательно и как раз для нее. Нужно только соорудить балахон из бледно-розового муслина, нашить на него бусины, опоясаться газовым шарфом с блестками и – прошу любить и жаловать – фея Драже!
А Вадику для шаровар. Что там у нас в шкафу? Вот и прекрасно. Широкие юбки начала пятидесятых годов. Вот эта черная с серебряной искрой – «ночное небо» – подойдет для шаровар, а плащ – плащ получится из юбки бирюзового платья, и хорошо бы нашить на него парчовую кайму. Для этого придется изрезать свой собственный жакет времен семейного счастья с Делеором.
Аврора два дня и ночь, забыв о еде и сне, кроила, шила, нашивала, обшивала, пришивала и клеила. И все успела, даже сделать парчовые маски и обтянуть парчой домашние тапки Вадика, а еще соорудила себе корону, плотно нанизав бусины на медную проволоку, найденную среди садовых инструментов. Вадик, примерив перед зеркалом костюм принца, улыбнулся своей особой застенчивой улыбкой и сказал:
– Мама, можно, я возьму с собой саблю?
– Ох, ятаган! – в отчаянии воскликнула Аврора.
– Мама, ты ругаешься? Как Олежка? – удивленно поднял бровки Вадик.
– Нет, милый. Ятаган – это такая кривая широкая сабля или нож, точно не знаю. Все восточные принцы ходят с таким ножом. Время еще есть, давай-ка сделаем его из картона и обклеим серебряной бумагой.
И еще целых два часа провозились с ятаганом. А среди ночи Аврора проснулась в ужасе: забыла, что ей нужна волшебная палочка, желательно со звездой, а потом решила, что палочка эта ей жутко надоест. Ей придется держать ее в зубах, поправляя Вадику костюм, а если захочется выпить ситро (в конце концов, в такой день все возможно) и съесть пирожное, то придется засовывать палочку за кушак… Она провертелась полночи, а утром они чуть не проспали. Елка начиналась в одиннадцать.
* * *
Аврора с Вадиком все-таки опоздали и пропустили торжественную часть. Они явились, когда началось самое веселье. Детей уже запустили в зал, где стояла елка под потолок с несколько кривой верхушкой, на которой еле держалась пятиконечная звезда, вроде кремлевской. Елка была огорожена провисающими между стоек канатами в малиновых бархатных чехлах, чтобы разыгравшаяся детвора не нанесла ущерба изукрашенному новогоднему символу.Вадик успел в самый раз, чтобы вместе со всеми по повелению Деда Мороза в полутьме занавешенного зала прокричать: «Елка, елочка, зажгись!», а потом: «Ура-а-а!», когда по елке разбежались разноцветные огоньки, заиграла музыка, а откуда-то сверху полетел редкий ватный снег, и на потолке завертелись подсвеченные зеркальные шары, разбрасывая бледные пятна – имитацию метели. Потом включили полный свет, и начались организованные игры с подарками.
Аврора на миг потеряла Вадика из виду, а потом увидела его в компании с мальчишкой в новеньком красном лыжном костюме и в большом оранжевом складном космонавтском шлеме из картона и гофрированной бумаги. Такие шлемы продавались почти во всех игрушечных магазинах, несколько штук было и у Вадика в детском саду – для игры в Гагарина.
«Вот и славно, что Вадька нашел себе компанию, – порадовалась Аврора, – а чем здесь, интересно, развлекают взрослых?» Взрослых ничем не развлекали. Взрослых предоставили самим себе, и они чувствовали себя немного скованно и потому – чтобы чем-то себя занять – выстроились в длинную-предлинную очередь в буфет за соками, лимонадом, за бутербродами с сыром, полукопченой колбасой и красной рыбой и за эклерами. Тех, кто удосужился надеть маскарадный костюм, оказалось не так уж много, но почти у всех на шее болтались полумаски на резиночке, а на голове, ероша волосы, едва держались бумажные колпачки с разноцветными звездами из фольги.
«Мне ни за что не хватит эклеров, – подумала Аврора, – лучше побродить, а потом заглянуть в зал, где развлекают детей». В своем муслине она начала замерзать и порадовалась, что надела длинные – за локоть – перчатки. Аврора подошла к окну в коридоре, и к ее ногам упала большая снежинка, вырезанная из салфетки. Она подняла снежинку и попыталась приклеить ее обратно к оконному стеклу. Ничего из этого не вышло, и она стала подбрасывать снежинку на ладони, вспоминая, как сама в детстве маленькими ножничками с округлыми концами вырезала дырочки на сложенной уголком салфетке, остригала зигзагом край и разворачивала салфеточку с замиранием сердца – что-то там получилось? Никогда не угадаешь узора.
Оставив снежинку на подоконнике, Аврора направилась в вестибюль полюбоваться на себя в зеркале в полный рост, чтобы поднять настроение. Но отражение ее нисколько не порадовало: из мутного зазеркалья на нее смотрела довольно рослая девочка в бесформенном подпоясанном балахоне, расшитом как попало безвкусными бусинами, в большинстве своем совершенно не подходящими по цвету к блекло-розовой ткани, а на голове у девочки было что-то вообще неописуемое – жуткое подобие короны, мечта островного дикаря-каннибала. В таком виде, в крайнем случае, можно играть в куклы в детской, воображать себя феей, королевой – кем угодно, но не на люди же выходить!
Аврора, критически оценив свой внешний вид, решила, что срочно надо переодеться в свитер и брюки, в которых она приехала на елку. Все приличнее. И теплее. И чего она ждала, наряжаясь подобным образом? Какого чуда? Подарка, положенного под елку? Это все для детей, а не для кандидатов физических наук. Кандидатам физических наук не положено верить в чудеса и махать волшебной палочкой. Для кандидатов физических наук и прекрасных принцев, вероятно, не предусмотрено. Им, вероятно, положено прекрасных принцев выращивать в реторте и, добавляя химикалии, придавать прекрасным принцам требуемые качества. Капля золота, растворенного в царской водке, и ваш личный прекрасный принц никогда вас не разочарует, не погасит надежду своим блистательным отсутствием.
Аврора решила для начала взглянуть, как там веселится Вадик, а потом уже переодеться. Она сунула нос в одну из многочисленных дверей, ведущих в центральный зал, и принялась высматривать сына.
– Маска, хотите пирожных? – раздался вдруг голос за спиной. На удивление знакомый голос. Сапфирчики, до сих пор светившие вполсилы, но собравшиеся было совсем погаснуть, снова вспыхнули, заиграли, выбросили уходящие в бесконечность голубые лучи.
– Я просто мечтаю о пирожных, – ответила Аврора, оборачиваясь. – Здравствуйте, Михаил. Как вы меня узнали? Как у вас хватило терпения отстоять хвост в буфет? А лимонаду вы не купили? Где же Вадька? Вы с Олежкой, конечно же? Как его нос? А до которого часа здесь веселье? А кто?.. Ой! Простите. Я, кажется. Можно мне эклер?
Удивительное дело! Ее эмоции вновь возникали синхронно с событиями впервые за много лет, и она упивалась забытым ощущением, словно ребенок бьющей в нос газировкой со сладким сиропом.
– Хоть все четыре, – ответил Михаил, протягивая ей тарелку с пирожными, – мальчишки уже наелись и снова унеслись. Они там в каких-то соревнованиях участвуют. Где-то за елкой.
– Скорее, под елкой, – сказала Аврора. – Космонавт – это ваш? Смотрите-ка.