Вересов Дмитрий. Полет ворона (Черный ворон - 2)

   - Сама ты Манипура! - вмешалась Анечка. - Кундалини - это Муладхара. Она дает красное свечение... Подруги заспорили. Таня вновь обратилась к Никите:
   - Все-таки что такое кундалини? Я вообще ничего не понимаю...
   - Да как тебе сказать? Что-то вроде хвостика, как у кенгуру.
   - И что, у людей такие хвосты вырастают?
   - Понимаешь, это такой астральный хвостик... энергетический.
   - А зачем надо, чтобы он поднимался?
   - Не знаю. Говорят, для духовности...
   - Кто о чем, а Ирка о шанкрах! Ну, у кого что болит... - вставил словцо Белозеров.
   - Белозеров, ты пошляк!
   Белозеров усмехнулся и приосанился.
   - Давайте-ка лучше танцевать. Вилька, у тебя музыка есть?
   - А как же, - мгновенно отозвался непьянеющий Шпет. - Эллингтон, Дэйв Брубэк, Армстронг... Чего желаете?
   - Фи, - наморщила нос Любочка. - А "Бони-Эм" есть?
   - Говна не держим-с, - с поклоном ответил Шпет и удалился, не дожидаясь ответной гадости от обиженной Любочки.
   Подруги защебетали о современной музыке, а Таня наклонилась к Никите, накрыла его ладонь своей и, заглянув ему в глаза, сказала:
   - Слушай, я совсем необразованная. Расскажи мне про эти, ну, как их... про шанкры.
   Никита фыркнул.
   - В другой раз. Вон, гляди, хозяин уже магнитофон тащит. Будет музыка...
   Ча неимением лучшего дамы остановили свои выбор на Элингтоне. С первыми звуками "Каравана" Белозеров с поклоном протянул руку Анечке.
   - Под это разве танцуют? - кокетливо спросила она, но руку приняла и поднялась.
   - С вами, мадам, хоть под "Последние известия", - галантно ответствовал Белозеров, и, выбравшись из-за стола на свободную площадку, они начали танец.
   Никита подхватил Таню, Шпет - Иру, поднявшийся из своего угла осветитель Паша направился было к Любочке, но упал. Его подняли и посадили на диван. Иван, Огнев и Володя были явно не настроены танцевать. Любочка с тоской посмотрела на Огнева, потом переглянулась с Алиной, Анечкиной подружкой, обе встали и закружились "шерочка с машерочкой".
   Огнев налил себе стакан водки, не чокнувшись ни с кем, залпом выпил. После первого танца к нему подошла Любочка, сказала что-то ласковое. Он поднялся и направился в сторону жилых комнат Шпета.
   - Юра, куда же вы?!
   - Иди ты в жопу! - со злобой бросил ей через плечо Огнев.
   Любочка расплакалась. Подруги принялись утешать ее.
   - Не обращай внимания, - шепнул Никита Тане. - С ним бывает. Сегодня не его день.
   Устав от танцев, снова сели за стол. Появились новые бутылки, закуски. Шпет с таинственным видом удалился куда-то, а вернувшись, предъявил собравшимся папиросу со вставленным вместо фильтра свернутым рублем.
   - По кругу? - предложил он и глубоко затянулся. Когда очередь дошла до Ивана, он тут же позеленел, поспешно передал папиросу Володе и кинулся на двор.
   - Что это он? - встревоженно спросила Таня.
   - Стравит - вернется. Это с непривычки.
   - С какой непривычки? - удивилась Таня. - Он же смолит с утра до ночи.
   - Так это он табак курит. А тут не табак. - А что?
   - Царь Каннабис, он же матушка-конопелюшка. Пот чем, судя по запаху, неплохая. Пыхни.
   - Ой, я не знаю... Не пробовала никогда.
   - Что-то всегда бывает в первый раз, - задумчиво изрек Никита.
   Почему-то ей неловко было отказаться. Она попыталась захватить папиросу всеми пальцами, как ее держал Никита. Ей сразу обожгло горло, и дым, казалось, остановился где-то над переносицей, тихо просачиваясь в мозг. Таня закашлялась, в глазах поплыл рябоватый туман.
   - Какая-то дрянь, по-моему, - сказала она, передавая папиросу Никите.
   - Ты исключительно права, - со смаком затянувшись, ответил он. - Такое название тоже бытует среди знающих людей... Не понравилось?
   - Нисколько, - твердо сказала она.
   - Ну тогда и не надо. Кстати, на столе замаячил крымский херес. Рекомендую. - Он дотянулся до бутылки, налил себе и ей.
   Вино было желтое, густое. От стопки потянуло подвальной сыростью.
   - Хороший херес не любит спешки, - объяснял Никита. - Глоточки должны быть маленькие-маленькие. Каждую капельку раскатай язычком и только потом проглоти...
   Она слушала его, и ею овладевало приятное оцепенение. Приглушенный свет, плавающий дым, тихая музыка, льющаяся из ниоткуда. Ей показалось, что весь мир стянулся в объем этих стен, а за их пределами не осталось ничего, кроме тьмы и холода, пустых, неинтересных и никому не нужных... Неожиданно для самой себя она почувствовала, что к горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Она не удержалась и, уткнувшись Никите в плечо, тихо и сладко зарыдала. Он не сказал ни слова, обнял ее, ласково, но твердо поднял на ноги и увел в сумеречный уголок, где в тени громадной статуи вождя мирового пролетариата лежала большая диванная подушка. Никита усадил Таню на подушку, сам сел рядом. Она прижалась к нему, а он принялся тихо и ласково поглаживать ее по плечу, по голове.
   - Ты поплачь, поплачь, маленькая, если хочешь... Все будет хорошо...
   Она подняла на него заплаканные, счастливые, немного шалые глаза.
   - А мне и сейчас хорошо, - тихо проговорила она. - Я не хочу; чтобы это кончалось, не хочу... Я ведь совсем не знала отца, и мамы тоже... Только Лизавета, но она не то... Хорошая, но не то... И все сама, сама. Всю жизнь сама. Иван вот, - она кивнула в направлении стола, - но он всегда был мне не как муж, а как ребенок... А теперь, как... как никто.
   Слова лились из нее гейзером, своевольно, минуя сознание. Никита смотрел сверху вниз в ее пылающее лицо, и в глазах его разгорались желтые огоньки.
   - Когда я увидела тебя, - лихорадочно продолжала Таня, - я сразу почувствовала: вот тот, кто может взять за руку и повести по жизни, сильный, ловкий, отважный. Ты надолго исчезал, и жизнь моя пустела, а потом возвращался ты... брал за руку и вел.
   - Маленькая моя... - прошептал Никита и прижался губами к ее горячему лбу. - Я... я тоже люблю тебя. Сам себе удивляюсь, но... Знаешь, мы сейчас с тобой быстренько сделаем прощальный поклон, я уйду, а минут через десять незаметно выйдешь и ты. Я буду ждать тебя на улице, у первого фонаря слева. Мы поедем в одно потрясающее место, мое тайное прибежище... Хочешь?
   - Да, - прошептала Таня. Никита достал из кармана чистый платок.
   - Теперь вытри слезки, - сказал Никита и поцеловал ее глаза.
   Таня улыбнулась и вытерла слезы.
   - А теперь - шире улыбку! Мы победили и будем побеждать.
   Он встал, стремительно и бодро. Она поднялась вслед эа ним, расправила плечи, блеснула гордой, счастливой улыбкой...
   - А-а, триумфаторша! Афродита Пандемос, Венера Плебейская! Радуешься?
   Перед ними, пошатываясь, стоял Огнев, бледный, взъерошенный. В его глазах светилось безумие.
   - В старину был прекрасный обычай, - продолжал он. - На священные театральные подмостки допускались только мужчины. И женские роли исполняли мальчики, прекрасные отроки с нежным пушком на щеках... Тогда искусство было благородно, любовь была благородна, сцена и жизнь не знали того похабства, что творится сейчас!
   - Юра! - Никита встал между Таней и Огневым.
   - Современный театр - это хлев и сортир! А кино - что можно сказать о кино, если оно началось с бардака, со жлобской утехи, с навозной жижи! Вера Холодная, страсти-мордасти, прибытие поезда!
   Никита крепко взял его под локоть и потащил к дверям.
   - Бабам место у плиты, над лоханкой с грязным бельем, за коклюшками! орал Огнев. - Недаром говорил великий дуче...
   Тут он внезапно обмяк всем телом, привалился к Никите и заплакал. Смущенный Никита пожал плечами и обернулся ко всем, кто наблюдал эту нелепую сцену.
   - Допился черт те до чего, - с досадой сказал он. - Придется увезти его, чтобы кайф не ломал... Я еще вернусь.
   Последние его слова были адресованы Тане, но, кажется, только она одна и поняла это. Никита накинул на Огнева полушубок, нахлобучил шапку и, прислонив кумира юных дев к стеночке, поспешно оделся сам.
   - Не прощаюсь, - бросил он у дверей и вышел, поддерживая Огнева за талию.
   - Зря пригласили этого психа, - прокомментировала Ира. - Он когда выпьет, всегда такой.
   - Нормальный педик. - Анечка презрительно пожала плечами. - А не приглашать его на междусобойчики нельзя. Он злопамятный. И со связями. Если обидится, можно надолго без работы остаться.
   - Скатертью дорожка! - сказал Вильям Шпет. - Кстати, а не выпить ли нам по этому поводу?
   Иван, доселе дремавший, положив голову на стол, встрепенулся и пододвинул к Шпету пустой стакан. Этот жест повторили Володя с Пашей и Алина. Остальные воздержались.
   - Лучше чайку, да под рябиновку! - сказал Белозеров. - Хозяюшка, не в службу, а в дружбу, организуй... Скульптор, у тебя гитара далеко?
   Шпет, не прекращая разливать, отвел свободную руку куда-то в сторону и вверх, а опустил ее уже с гитарой.
   - Ну ты даешь! - восхищенно сказал Белозеров. - Тебе бы в цирке выступать.
   - Вся наша жизнь - сплошной цирк, - глубокомысленно изрек Шпет, протягивая гитару Белозерову.
   Тот прошелся по струнам, повернул два колка, еще раз прошелся, подпевая себе под нос, и дал полнозвучный аккорд.
   - Для разгона! - объявил он и запел:
   Здравствуйте, дачники, здравствуйте дачницы,
   Летние маневры уж давно начались...
   И все подхватили:
   Лейся песнь моя, любимая,
   Буль-буль-буль бутылочка зеленого вина!
   Хоть все и были вполпьяна, получилось стройно, красиво. "Артисты, подумала Таня. - Все-таки школа..."
   Допев песню про бутылочку, Белозеров без паузы завел новую:
   Многая лета, многая лета,
   Православный русский царь!
   Многая лета, многая лета,
   Православный государь!
   Славны были наши деды,
   Знали их и швед, и лях!
   Развевался стяг победы
   На полтавских на полях.
   Многая лета, многая лета...
   - Эх, и залетишь ты когда-нибудь, Белозеров, со своими монархическими наклонностями, - заметила Ира, когда тот закончил марш, убедительно изобразив голосом трубу.
   Белозеров, держа гитару на отлете, наклонился и поцеловал Ире ручку.
   - В полном соответствии с амплуа, мадемуазель, утвержденном Госкино и прочими инстанциями, - не без грусти сказал он. - Я же не виноват, что мне приходится играть исключительно беляков и прочую Контру. Желаете что-нибудь революционное?
   Он провел пальцем по струнам и гнусаво загудел:
   - Мы жертвою пали в борьбе роковой... Впрочем, это больше по части своевременно покинувшего нас товарища Огнева... Танечка, а где же ваш знаменитый "Воротник"? Он, по-моему, больше в тему. Просим.
   Все захлопали в ладоши и хором подхватили: "Просим! Просим!", прямо как в пьесе Островского.
   Таня вздохнула и запела. Белозеров подыгрывал, остальные подпевали. Было бы совсем неплохо, если бы в хор не встряли Иван с Володей. После второго куплета Белозеров даже шикнул на них:
   - Не лажайте!
   Те на мгновение замолчали, но потом снова открыли пасти и заголосили, восполняя отсутствие голоса и слуха диким энтузиазмом.
   - Этим больше не наливать! - сказал Белозеров, когда песня была допета.
   - Не согласен, - возразил хозяин. - Как раз наливать. Нарежутся заткнутся.
   - И то верно, - согласился Белозеров и ударил по струнам: - А если я чего хочу, я выпью обязательно...
   Время летело незаметно, и только когда Таню стала разбирать зевота, она взглянула на часы. Господи, двадцать минут четвертого! А ей завтра с утра на лекции... Да нет, какие лекции? Каникулы ведь.
   Тем временем сильно пьющая часть гостей как-то незаметно улеглась. Осветителя Пашу Шпет пристроил на трех диванных подушках и накрыл сверху рваным одеялом. Для Володи он извлек откуда-то раскладушку и, заботливо придерживая за плечи, перетащил его туда. Иван пока что оставался сидеть, привалив щеку к столу.
   Зевота и дремота заразительны. Вскоре уже все клева-, ли носами, один лишь хозяин бодро суетился и распоряжался.
   - Сейчас, как заведено в этом доме, по чашечке на сон грядущий, приговаривал он, разливая чай. - С особым вареньем.
   Таня попробовала варенье - обыкновенное сливовое.
   - Что же в нем особенного? -спросила она.
   - Это варенье из моей жены.
   - То есть в каком смысле?
   - Из сливы сорта "Анна Шпет", выведенного то ли моей прабабушкой, то ли влюбленным в нее садоводом. Про то семейная хроника умалчивает. Я с юности поклялся себе, что в жены возьму только Анну - согласитесь, мало кому дается случай полакомиться собственной женой. Что может быть вкуснее?
   Он наклонился к Анечке и приложился к ее щеке, жуя ее губами.
   - Да, обеих его прежних жен тоже звали Аннами, - прошептала Ира Тане на ухо.
   - Кресты на лоб! - скомандовал Шпет, когда чай с вареньем был допит. Анна, на койку! Дамы, ваша спальня справа. Белозеров, ты с дамами или как?
   - Он еще спрашивает!.. Если, конечно, дамы не против.
   - Только чтоб без глупостей... - начала скромная Любочка.
   - Я лично предпочла бы с глупостями, - перебила ее Ира. - Алинка, просыпайся, спать пора! Они удалились в спальню.
   - Вам, Танечка, я предлагаю разделить этот диван с мужем, - обратился к ней Шпет. - Здесь, конечно, холодновато, но для вас у меня есть специальное одеяло, с Крайнего Севера, из собачьего меха. В нем можно спать прямо на снегу... Согласны?
   Таня сонно кивнула головой.
   - Только у меня просьба: помогите оттабанить вашего супруга. Он у вас упитанный, и мне одному тяжеленько.
   Кое-как, за руки-за ноги бесчувственного Ивана перенесли на диван и уложили. Шпет перевернул его со спины на бок.
   - Ну, доброй ночи, милая, приятных снов... Поверьте, я искренне рад, что познакомился сегодня с вами.
   - Спасибо. Мне тоже очень приятно. Спокойной ночи! Скульптор погасил свет и на цыпочках удалился.
   Таня проснулась от холода. Зубы выстукивали бешеный ритм, ноги в одних чулках превратились в ледышки, в голове будто шумел морской прибой. Она с трудом открыла глаза и лишь через несколько секунд разглядела, что в мастерской горит свет, а за столом сидят бородатый Володя и Иван, закутанный в северное собачье одеяло. "Гад, - подумала Таня. - Мог бы и пальто накинуть".
   Она встала, но тут же пошатнулась и села. Резкая боль пробила виски. Дыхание перехватило. От неожиданности и боли Таня застонала. Иван обернулся.
   - Привет, - нетрезво сказал он. - Что с тобой?
   - Голова болит, - проскрипела она чужим голосом. Иван сочувственно посмотрел на нее.
   - Похмелье, - сказал он. - Садись, полечимся.
   - Да пошел ты!..
   Иван обиженно отвернулся, а Таня, набросив пальто на мятое платье и собравшись с последними силами, босиком протопала по ледяному полу мастерской, возле дверей обула чьи-то валенки и вышла на двор. Здесь было гораздо теплей, чем в доме. Таня глубоко вдохнула свежего воздуха и спустилась с крыльца.
   Она пригоршнями собирала снег и обтирала им лицо, горящие виски, лоб. Боль утихла. Она выпрямилась и посмотрела на часы. Половина десятого. Пора и честь знать.
   Она вернулась в дом и с порога крикнула Ивану:
   - Собирайся!
   - Куда? - недоуменно спросил он.
   - Как это куда? Домой.
   - Вот еще. Мне и тут хорошо... Таня увидела, как он поднял стакан. Ее охватила дикая злость.
   - Ну и оставайся тут, алкоголик!
   Она выскочила из дома, хлопнув дверью, добежала почти до перекрестка и только там вспомнила, что оставила у Шпетов сумочку, туфли на высоком каблуке, цветы - память о вчерашней премьере. Она вернулась и, демонстративно не замечая Ивана, взяла с дивана сумочку, надела на ноги туфли, потом подумала, сняла, вновь засунула ноги в валенки, а туфли завернула в валявшуюся тут же газету. Потом она вспомнила про цветы в банках, но те от холода завяли и являли собой настолько грустное зрелище, что ей захотелось плакать.
   - Володя, - строго сказала она, - передайте, пожалуйста, Анечке большое спасибо и что валенки я верну при первой возможности... А Ивану Павловичу передайте, что может вообще не возвращаться. Никто его не ждет.
   Задержавшись на пороге, она услышала, как Иван философически изрек:
   - Видал? Но ничего, страдание очищает душу, а писателю оно необходимо вдвойне... Подумай сам, что такое Достоевский без каторги...
   Это было уже слишком. На этот раз она не стала хлопать дверью, тихо притворила ее за собой и медленно побрела по натоптанной тропинке на улицу. Старая жизнь рушилась по всем статьям. Оставалось отряхнуться, набрать в легкие воздуха и с головой нырнуть в жизнь новую, неизвестную.
   Она шла не торопясь, глубоко дышала, с удовольствием замечая, как с каждым шагом понемногу отпускает головная боль, успокаиваются напружиненные нервы... Миновав рощицу, она вышла к полотну железной дороги и, хотя улица тянулась дальше, к хорошо видным отсюда городским домам, свернула и направилась по тропке, тянущейся вдоль рельсов. Сегодня спешить было некуда.
   Таня повернула ключ в замке и с удивлением услышала голоса, доносившиеся из гостиной:
   - Пиду я до готеля... это, не скоро, видно, придет...
   - Да вы посидите еще немного, Платон Опанасович. Она вот-вот будет.
   - Это вы про меня? - крикнула из прихожей Таня.
   - Ну я же говорил!
   В прихожую выбежал Никита, помог ей снять пальто, валенки.
   - Ну ты даешь, мать! Где пропадала? Мы с Платон Опанасовичем заждались совсем...
   - Пешком шла до метро. А вы-то как попали сюда?
   - Я вчера обещал вернуться, помнишь? Вот и вернулся, только позже, чем хотелось. Юрка в дороге и особенно дома стал такие кренделя выделывать, что оставить его я не мог. Пришлось до утра нянькой поработать. А когда он успокоился и уснул, я, как и было накануне договорено, заехал за Платон Опанасовичем и к Шпетам. Надеялся, что перехвачу тебя. Не успел. Зато насмотрелся на пьяного Вано. Когда я спросил про тебя, он вынул из кармана ключи, швырнул на стол и велел передать, что больше они ему не нужны...
   - Свинья! - вырвалось у Тани.
   - Не то слово... Потом мы поехали сюда, думали, что ты уже дома. Позвонили в дверь, подождали. Сколько можно было на площадке париться? Ну, я и открыл... Похозяйничал немного, кофейку заварил, колбасы нарезал - ты не против?
   - А что толку? Ты ведь уже похозяйничал.
   Таня улыбнулась. Он взял ее за руку и повел в гостиную. В кресле возле стола сидел Бонч-Бандера. Перед ним, рядом с чашкой кофе, лежала сброшюрованная стопка бумажных листков. Режиссер поднялся навстречу Тане.
   - О-о, здоровеньки булы! - сказал он и протянул стопку ей. - Це вам. Побачьте, будь ласка!
   Таня посмотрела на верхний лист. В центре его заглавными буквами было напечатано: "ОЛЕГ КОРДЫБАЙЛО. ЛЮБОВЬ ПОЭТА. ЛИТЕРАТУРНЫЙ СЦЕНАРИЙ ИЗ ПУШКИНСКОЙ ЭПОХИ".
   Глава третья
   В горку под откос
   (27 июня 1995)
   Из-под квитанции антикварного салона высунулся нижний край следующей бумажки, плотной, сиреневой, и в глаза Люсьену бросилось пропечатанное на нем сегодняшнее число: "... просят Вас пожаловать... 27 июня 1995... К 12:00... В номер 901... ОТЕЛЬ ПРИБАЛТИЙСКАЯ.
   Ну-ка, что это? Какой-то "Информед, доктор и миссис Розен, а сверху - его собственное имя и фамилия, бывшие, из прошлой жизни, ныне оставшиеся только в документах и вспоминаемые лишь в случаях официальных, с оными документами более-менее сопряженных.
   Неделю назад, получив это послание, явно задуманное как загадочное и тем призванное заинтересовать, Люсьен первым делом обратил на этот факт внимание и в течение полминуты вычислил, что к чему. Господа коммерсанты брайтон-бичской национальности собрали в паспортном столе, за -барашка в бумажке, естественно, адреса и фамилии и сделали "mail shots> - почтовый выстрел, как принято на их новой родине. Откликнувшимся на приглашение в сопровождении вкрадчивой музыки и прохладительных напитков будет предложена презентация. Причем, судя по тому, что приглашение именное, а бумага дорогая, посвящена эта презентация будет не кастрюлям и не гербалайфу, а чему-нибудь этакому. Тайм-шэру на Багамах, гормонам счастья, охоте на мамонта. Поле чудес в стране дураков. Не прячьте ваши денежки по кадкам и углам...
   Тоже мне, нашли Буратино! А деревянненького, господа, пососать не хотите?
   Тогда Люсьен чисто автоматически засунул эту карточку в бюро, вместо того чтобы выбросить, и совершенно о ней забыл. Теперь же, вертя ее в руках, он думал: Лимонад, музыка... А при масштабной афере, может быть, и а-ля-фуршетец с коньячком. Пойти, что ли, отвлечься до вечера? А чем я рискую? Что с меня теперь возьмешь? Даже на буханку хлеба не имею.
   Он резко встал, звякнув монистом из крестиков, ладанок и образков, и потянулся за брюками...
   (1978-1979)
   Новый год начался для Павла невесело. В отделе на первый план все больше выдвигалась чужая для него тема. В доведенном до его сведения плане работы института на год именно эта тема была обозначена как приоритетная, на нее выделялись средства, как централизованно, так и по линии главных заказчиков Министерства среднего машиностроения и Министерства обороны. Его самого притягивали к этой теме, и собственными разработками Павел занимался лишь урывками. Загрузить ими разрешили только двоих сотрудников, причем одним из них был активист, настолько и без того загруженный по партийной линии, что в отдел почти не заглядывал.
   К неприятностям на службе прибавлялась тревога за жену. Днем Таня держалась хорошо, если не считать некоторых странностей, к которым он за последние месяцы притерпелся, но вот ночью... По ночам Таня металась во сне, скрипела зубами, разговаривала непонятно с кем, постоянно звала отца и проклинала какую-то неведомую бабку, якобы укравшую у нее ребенка. По совету врача Павел больше не будил ее, хотя ему стоило больших сил и нервов лежать рядом и слушать ее стенания. Просыпалась она свежей, отдохнувшей и из своих сновидений не могла ничего вспомнить.
   - Звала отца? - пожимая плечами, говорила она Павлу за утренним кофе. - Да я о нем годами не вспоминала. Кстати, надо бы съездить, проведать старика. Но это уж потом - приедем вместе с Нюточкой, покажу ему внучку.
   Правда, он все равно ничего не поймет. Овощ овощем... А бабки я и вовсе никакой не знаю.
   По прогнозам врачей рожать ей предстояло в десятых числах февраля. Однако двадцать первого января в ее ночных стонах послышались новые, пугающие нотки. Она проснулась сама, прижалась к Павлу, положила его руку себе на живот. Он почувствовал сильные, какие-то озлобленные толчки.
   - Кажется, начинается... - прошептала Таня. - Схватит-отпустит, схватит-отпустит.,.
   К этому случаю они были подготовлены. В углу спальни стояла сумка со всем необходимым, в кармашке лежала Танина медицинская карта. Адрес, по которому надо было приехать, был обоим хорошо известен.
   - Что ж, одевайся, - как можно спокойнее сказал Павел. - Сама сможешь?
   - Смогу, что я, маленькая, что ли? - Она слабо улыбнулась. - Будем машину вызывать или?..
   - Сам отвезу, - решительно сказал Павел. - Резина шипованная, гололеда особого вроде нет. Лишь бы двигатель завелся.
   - Заведется, - сказала Таня. - В гараже тепло. Только смотри, сильно не гони. По-моему, особой спешки не требуется.
   Пока она одевалась, Павел сбегал в гараж, вывел Танины "Жигули" и подогнал к подъезду. Он ездил на машине нечасто, по доверенности, выданной ему Таней. Права он получил еще студентом - на военной кафедре изучали автодело.
   По дороге Таня совсем успокоилась.
   - Поворачивай-ка обратно, Большой Брат, - сказала ему, когда они уже проезжали по Петроградской. - Кажется, ложная тревога.
   - Не поверну, - упрямо сказал он. - А если все-таки не ложная? Береженого Бог бережет. Я лучше тебя там подожду. Отпустят - тогда другое дело.
   На отделение он ее сдал в начале шестого утра. Ждал до десяти. Позвонил в институт, объяснил, по какой причине он сегодня опоздает на работу. В десять к нему вышла заведующая отделением. Таня была права: тревога оказалась ложной. Тем не менее заведующая настоятельно рекомендовала оставить Таню в стационаре. Судя по данным УЗИ, роды предстояли непростые; положение плода было нефиксированным, ребенок поворачивался то головкой, то боком, то ножками; возможно, потребуется стимуляция или даже кесарево. В любом случае показан квалифицированный присмотр. Таню уже направили в отдельную палату. Павел и заведующая вышли из корпуса, и она показала ему окошко этой палаты. В окошке показалась улыбающаяся Таня и помахала ему рукой.
   - Поезжайте домой, Павел Дмитриевич, и ни о чем не беспокойтесь. Мы обо всем позаботимся, когда потребуется, известим вас. Если Татьяне Всеволодовне что-нибудь понадобится, она сама сможет позвонить вам. У нее в палате персональный телефон.
   "Да, что ни говорите, а номенклатурное родство - вещь полезная", - подумал кто-то чужой в голове Павла. Вслух же он произнес:
   - Спасибо вам. Я буду приезжать каждый день. Когда у вас впускные часы?
   - Вообще-то на отделение посторонние не допускаются. Но мы что-нибудь придумаем. Приезжайте лучше ближе к вечеру.
   Павел звонил Тане каждый день, а после работы заезжал. Общались они в особой комнатке, разделенной, во избежание инфекции, стеклянной перегородкой. Таня ни о чем не просила, но он постоянно привозил ей яблоки, бананы, апельсины, которые она отдавала медперсоналу. На отделении оказалась хорошая библиотека; Таня изучала доктора Спока, Лоране Перну, отечественных специалистов, перечитала Гоголя, Блока. Всякий раз Павел возвращался от нее успокоенный. Все будет хорошо. Не может не быть.
   Эта идиллия кончилась через неделю, и кончилась резко. Павла вызвали к директору института.
   - Вот что, Павел Дмитриевич, - сказал директор. - Звонили из Москвы. На третье-четвертое назначены полевые испытания нашего изделия. Ну, того самого, вы знаете. Так что собирайтесь, послезавтра вылетаете на Северный Урал. Теплых вещей побольше...
   - Но я не могу, Ермолай Самсонович. У меня жена в роддоме...
   - Надо, голубчик, надо... - Не удержав академический тон, директор перешел на генеральский: - Вот если б ты сам рожать собрался, мы бы еще подумали, а так - приказ есть приказ. Без тебя родит. Мамки-няньки найдутся...