Вересов Дмитрий. Полет ворона (Черный ворон - 2)

   У него был забавный говорок, чуть сдавленный гортанными звуками и особым произношением гласных. Ошибки в речи встречались редко, путался только в окончаниях и согласовании рода и числа. Щелкнув на стене очередную залетевшую в окно муху, он весело спросил:
   - Как правильно? Я убил мухам или мухов?
   - Муху, - выделяя каждый слог, сказала Таня.
   - Неправильно! Я их много убил. Значит - мухах! Веселость и непринужденность сразу располагали, заставляли симпатизировать этой крепкой бомбочке, похоже, довольно взрывоопасной.
   То же заметил и в Тане ее новый приятель, обозвав "миной замедленного действия".
   - Ошибся! - поправила его Таня. - Я - особый вид вооружения, причем вполне мгновенного реагирования. Хотя... - Фахри ждал продолжения. - По ситуации.
   - Еврейка! - радостно утвердил он.
   Таня отметила остроту мышления Наблуеа. Человек веселый, он сыпал шутками, иронизировать над собой не стеснялся и казался лишенным комплексов.
   У открытой форточки, рядом с которой сидел Фахри, вдруг, резко каркнув, пролетела ворона. Палестинец бросился со стула на пол и громко выматерился. Рассмеялся сам над собой, взмахнул руками.
   - Израильский бомбардировщик! - и вернулся на стул.
   "Воевал", - мелькнуло у Тани...
   Расстались они совершенными друзьями, ничего четкого друг про друга не узнав, но понимая, что стоят друг друга. Это уж точно.
   V
   А Питер, как обычно, окропил Таню мелкими серыми, моросящими слезами.
   Любой город имеет свою историю, развиваясь как живой организм, переживая периоды упадка и расцвета, но далеко не каждый рождается так загадочно в одночасье и живет своими мистическими флюидами, распространяя их на сознание и судьбы людей. Десять километров вправо, десять влево - и ты уже дышишь полной грудью... Город-склеп, город-кладбище, который предпочитают называть музеем или памятником, встретил Таню хмурой толпой у закрытого метро, и она согласилась на первое предложение частника, выкликивавшего пассажиров. Цену он заломил несусветную и всю дорогу отчаянно врал про разведенные мосты, нагло кружил по переулкам возле Сенной, отрабатывая заработок по-питерски, как экскурсовод-любитель по совместительству.
   Когда брехня вконец осточертела, она резко оборвала водилу на полуслове:
   - Ладно, теперь вправо, сверни под арку, мимо убежища налево и свободен....
   Она вошла рано утром, когда он еще спал. Пpocнyвшиcь, Павел тут же услышал музыку, доносившуюся с кухни, ощутил запах свежемолотого кофе.
   Сон отлетел мгновенно. Он взял брюки, чистую рубашку галстук, тихо прокрался в ванную и явился на кухню п параде, внутренне сжатый как пружина, готовый к бою.
   Таня стояла у плиты в цветастой махровой маечке и бежевой мини-юбке. Этот наряд очень шел ей, подчеркивал стройность фигуры, особенно ног, и густой шоколадный загар. Павел невольно отметил, как несказанно она похорошела за эти два месяца.
   - Привет, Большой Брат! - сказала она и только затем обернулась.
   Он начал тонуть в золотом сиянии ее глаз...
   Воспользовавшись тем, что все начальство было в отпусках, Павел просто звонил в институт по утрам и извещал, что сегодня его не будет. Потом тихо, чтобы не разбудить, целовал спящую Таню и шел на кухню готовить завтрак: ее любимые кабачковые оладьи (яйца, мука, пропущенные через мясорубку и отжатые через марлю кабачки - благо был самый сезон) со сметаной и вареньем, крепкий черный кофе. Как в те незабываемые первые дни их супружества, он приносил ей завтрак в спальню и садился рядом, наблюдая, как она ест. Потом они курили на кухне и строили планы на день.
   То доезжали до пристани у Тучкова моста и на "Ракете" закатывались до самого вечера в Петергоф, то, захватив ракетки, шли на острова. Если поиграть в этот день не удавалось, они гуляли по парку, а то и забредали на Елагин остров и, как дети, катались на качелях, каруселях, чертовом колесе, пока голод не гнал их до ближайшего кафе с шашлыками или чебуреками. На обратном пути, если не чувствовали себя очень уставшими, они забегали в ближайшую театральную кассу и шли на концерт или в какой-нибудь театр, на сцене которого до открытия сезона гастролировала заезжая труппа. Они ходили на все без разбора и нередко, перемигнувшись в конце первого действия, убегали домой. После нехитрого ужина слушали музыку, смотрели кино по телевизору, или сидели в темноте и любовались на желтую круглую луну. И в любом случае день заканчивался любовью. Часто они так и за сыпали обнявшись.
   В выходные он в первый раз за лето не поехал в Огоньково.
   Все повторялось, но отпущенный срок был краток... В понедельник, часу в одиннадцатом утра, зазвонил телефон - противно, настырно.
   - Тьфу, черт!
   Павел как раз заправил кофеварку. Должно быть, из института звонят: понадобилось его присутствие или, не лай Бог, кто-то из начальства жаждет его видеть. Может, лучше вовсе не подходить?
   Телефон продолжал звонить... Нет, надо подойти, а то еще Таню разбудит.
   Он снял трубку.
   - Я слушаю.
   - Здравствуйте, это Алла, соседка ваша по даче.
   - Да. Здравствуйте.
   - Нюточка заболела.
   - Что? - Павел чуть не выронил трубку. - Что с ней?!
   - Животик болит, температура. Нина Артемьевна просила передать, чтобы вы поскорее привезли лекарство... Сейчас, у меня записано... Вот, бифидумбактерин. В ампулах.
   - Когда? Когда у нее... началось?
   - Она всю неделю куксилась, плохо ела, спала. А температура подскочила в субботу... Мы раньше позвонить не могли - сами только приехали.
   - Спасибо. Выезжаю немедленно.
   Он бросил трубку. Взгляд его упал на высокое зеркало. Он хмуро оглядел свое изображение с ног до головы. Кайфовал тут всю неделю, жил в свое удовольствие, про дочку забыл, подонок! А она там... Ждала его всю неделю, а когда он не приехал, не выдержала, заболела...
   Павел забежал на кухню, выключил кофеварку и помчался в спальню, одеваться.
   - Ва-ау! - сладко потягиваясь, произнесла Таня. - Куда намылился, Большой Брат?
   - Нюточка болела. Куплю лекарство, отвезу ей. Кофе готов,- сухо сказал он, натягивая брюки.
   -Нюточка... - Таня замолчала. - Что ж. Когда ждать тебя?
   - Сегодня к вечеру. Или завтра.
   На Садовой много аптек. Павлу повезло: уже во второй из них нему вручили коробку с ампулами.
   - Ребенок до года? - спросила аптекарша.
   - Что?.. Да, до года. .
   - Тогда одна ампула в день. Разводите, водой до красной черты и даете пить...
   - Да. Там знают. Там опытная медсестра...
   На всякий случай Павел купил еще детского аспирина сиропа от кашля, горчичников. И рванул, насколько позволяло движение, в сторону Кировского моста.
   Неделю назад, с появлением Тани, он начисто забыл о Нюточке. Теперь звонок соседки перетряхнул его сознание. Он вел машину по Кировскому, по Приморскому, стиснув зубы, глядя прямо перед собой, и если бы в эти мгновения кто-то спросил его что-нибудь о Тане, он не сразу и сообразил бы, что это за Таня такая. Жена и дочь вместе в его голове не уживались. Это спасало - иначе можно было бы сойти с ума.
   Нина Артемьевна встретила его на крыльце.
   - Нюточке лучше, - перво-наперво сказала она. - С полудня температура упала, стула не было. Она спит сейчас. Бифидум все же лучше подавать, это никогда не вредно, тем более что дисбактериоз все же есть. Остальное вы напрасно привезли: этого добра у нас в аптечке много... Павел Дмитриевич, лето кончается, холодает. Нам бы в город пора - через неделю или две, смотря по погоде. Как там? Жена вернулась?
   - Да.
   - И... все по-прежнему?
   - По-прежнему...
   - Я вот что подумала: у меня есть комнатка. Небольшая, правда, и в коммуналке. Но квартира чистенькая, всего четыре съемщика, инфекционных больных, алкоголиков, проституток нет. Если что, я могу на время взять девочку к себе...
   Павел с благодарностью посмотрел в это суровое, неулыбчивое, пожилое лицо. Всю жизнь отдала чужим детям, своих иметь не дано было...
   - Спасибо, Нина Артемьевна, - горячо сказал он. -Я забыл сказать вам: я нашел квартиру. Первого или второго сентября можем въезжать. Я все подготовлю. Отдельная, двухкомнатная. Втроем поместимся.
   - Втроем? - Она задумчиво посмотрела на Павла.
   - Втроем, - твердо ответил он.
   Дома его встретила темнота и тихая, безмерно печаль-музыка. Шопен. Лишь из-под дверей гостиной лился неровный, слабый свет свечи. Он тихо разделся и на цыпочках вошел в гостиную.
   Таня сидела в кресле, в руке ее дымилась сигарета. Она задумчиво смотрела в никуда и не обернулась. На столе горели две свечи в высоких подсвечниках, стояло блюдо с пирожками, два прибора, графин, чашки и накрытый чистым полотенцем заварной чайник.
   - Таня... - сделав глубокий вдох, начал Павел.
   - Не надо, - тихо сказала она. - Не надо ничего говорить. Я все знаю.
   - Понимаешь, я не могу без нее...
   - Помолчи, Большой Брат. Пожалей себя, Пожалей меня. Садись лучше, поешь со мной.
   Она пересела к столу, положила себе и ему на тарелку по пирожку, налила водки из графина.
   - Я, пожалуй, не буду...
   - Одну надо, Большой Брат. Помянем нашу с тобою жизнь. Недолгая она у нас получилась...
   Таня залпом выпила теплую водку. Павел последовал ее примеру, невольно поморщился и закусил пирожком с грибами.
   - Ты не волнуйся, - после долгой паузы сказал он. - Жилье я нашел. Квартира остается тебе. Я только заберу вещи, свои и Нюточкины...
   - Знаю, - сказала Таня. - Сегодня звонил твой Лихарев.
   - Да. Понимаешь...
   - Мы пригласили тишину на наш прощальный ужин, -тихо проговорила она, перебивая его. - Зачем слова?.. Будь счастлив, Большой Брат.
   Она налила себе водки, поднесла графин к его рюмке.
   Павел покачал головой. Таня поставила графин, пожала плечами и выпила.
   - Эх, упьюсь сегодня на много дней вперед! - Она надкусила пирожок и посмотрела на Павла. - Не хочешь водочки, тогда хоть чайку выпей. Она сняла с чайника полотенце. К крепкому чайному аромату примешивался посторонний запах, терпкий, горьковатый.
   - Что за чай? - спросил, принюхиваясь, Павел - Странный какой-то.
   - С травками, - пояснила Таня, наливая ему в чашку. - От всех тревог и напастей. Чабрец, пустырник много ромашки. Меня в санатории научили.
   Павел пригубил чай. -Странноватый вкус, но не без приятности. Он насыпал в чашку сахара, размешал, хлебнул
   Таня налила себе еще водки.
   - Ну, будь счастлив, Большой Брат!
   - И ты будь счастлива.
   Пленка с Шопеном кончилась. Таня поднялась, вставила новую кассету. Комнату заполнили протяжные звуки неизвестных Павлу духовых и струнных инструментов, сопровождаемые медленным, устойчивым ритмом ударных.
   - Что это? - спросил он.
   - Африканская шаманская музыка. Ты не вслушивайся. Просто дай ей звучать, пусть течет через тебя, течет... течет...
   Комната поплыла перед глазами Павла в такт странной музыке. Точнее, комната оставалась на месте, поплыл он сам, не сходя при этом с места. Он как бы перемещался по комнате, с каждым тактом видя ее и все, что в ней находится, под иным углом зрения. Потом предметы стали пульсировать, набухая и опадая. И опять-таки они оставались неизменными, а пульсировал он, становясь то гигантом, заполняющим собой не только гостиную, но и дом, город, Землю, то карликом, величиной с муху, с пылинку, с микроб. Голова его касалась звезд, он без слов разговаривал с ними, и они делились своими секретами, смеялись вместе с ним над тем, как все, оказывается, просто. Он хватал кометы за косматые хвосты и летел на них через Вселенную, оглашая ее живые просторы раскатами счастливого смеха. Дышащие, струящиеся молекулы звали его в свой мир, и он уходил туда любоваться переливчатым сиянием атомов, вращающихся вокруг ярких, разноцветных, веселых ядер, слушал их нехитрые, душевные песни, катался на них, как на карусели... Играл в прятки с мерцающими амебами... Карабкался, как по шведской стенке, по решетке кристалла, поднимаясь туда, куда манило его мягкое золотое сияние... "Ты не узнал меня? - спросило огромное золотое око в самом центре кристаллической решетки.
   - Я Сард ион, душа твоего алмаза... твоя душа и жизнь. Иди ко мне. Иди в меня".
   В этом мире не было ни вопросов, ни сомнений... ни печали, ни воздыхания. У голубого кристалла золотая душа - это так правильно, иначе и быть не может. И войти в нее так просто. И тоже правильно. Ибо иной дороги нет, и все пути идут через золотое око Сардиона... То, что было Павлом, вошло в золотое сияние, растворилось в нем...
   Он лежал на поверхности океана, чистого и безбрежного. Прозрачные воды колыхали его, убаюкивая, а на сердце нежным клубочком свернулась золотая сверкающая змейка. "Любовь моя, - прошептал Павел. - Счастье мое. Жизнь моя". Змейка переползла повыше и потерлась об его горло, ласкаясь. "Единственная моя..." Змейка росла на золоте ее проступили рубины, топазы, голубые сапфиры. "Как ты прекрасна, возлюбленная моя..." Змейка лизнула его щеку своим коралловым язычком, обвила грудь, плечи, шею. "Моя, моя..." Змейка еще крепче обняла его. Высоко в небе закричала птица. "Что это?" - спросил Павел, посмотрев вверх на маленькую черную точечку-птичку. "Это? - ласково прошипела змейка. - Это пустяки. Это твоя смерть. Но я никому не отдам тебя. Никому". Она еще теснее сжала кольца вокруг него. "Отпусти, - задыхаясь, проговорил Павел. Мне больно". "Нет, - ответила змейка. - Ты мой, только мой..." Черная точка в небе росла. Павел уже различал крылья, отведенные назад в плавном падении. Ее гневный клекот звучал в мутнеющем сознании Павла песнью надежды. "Мой", повторила змейка и стиснула ему шею. Он начал проваливаться в черную бездну под нежный свистящий шепот:
   "А если не мой, то ничей, ничей... Не отдам..." Но давление стало ослабевать, шепот сделался злобным, воинственным. Чернота бездны слилась с чернотой опускающихся крыльев...
   - Открой глаза! - приказало что-то внутри. Над гладью океана уносилась прочь громадная черная чайка, а в когтях у нее бился и извивался червяк, отливая золотом в лучах солнца. "Нюточка!" - крикнул Павел вслед чайке. Птица повернула голову - и все вокруг померкло в ослепительно-зеленом сиянии ее глаз.
   Но отчего зеленом?
   Павел открыл глаза. Он полулежал в кресле, рядом отвернувшись, стояла Таня.
   - Я задремал, - сказал он. - Который час?
   - Не знаю, - безжизненным, бесконечно усталым голосом ответила она. - Часы на кухне.
   Павел поднялся. Оказавшись рядом с Таней, он заметил, что в ее сжатых пальцах что-то поблескивает.
   "Мой алмаз", - без всякого удивления подумал Павел и вышел на кухню. Часы показывали половину третьего Он встал у открытой форточки и закурил.
   В дверях показалась Таня - бледная, поблекшая, с черными кругами под глазами.
   - Поздно уже, - тем же безжизненным голосом сказала она. - Иди спать. Я постелила тебе в кабинете...
   - Спасибо, - тихо отозвался он. Таня отвернулась.
   - Прощай, Большой Брат, - прошептала она и, сгорбившись, побрела в спальню. Заперлась там и воткнула первую иглу промедола в девственную вену.
   Глава четвертая
   ТИХАЯ ОХОТА
   (27 июня 1995)
   Припарковав свой лохматый почти до неприличия cumpoeн за углом, поближе к платной стоянке, Люсьен немного "похлопотал мордой" перед водительским зеркалом, стирая с лица следы озабоченной озлобленности и заменяя их выражением несколько глуповатого радостного волнения. Он легко взмыл по ступенькам, прочеркнул через вращающуюся дверь, не преминув одарить улыбкой молодого жлобоватого охранника, и оказался в обширном вестибюле. На всякий случай Люсьен зыркнул на стойку администрации, но там никого знакомых не было. Лифт вознес его на девятый этаж, и Люсьен, повинуясь развешанным на стенках указателям, стал приближаться к девятьсот первому номеру. Оказавшись у самой двери, он неожиданно поймал себя на том, что у него дрожат руки.
   "Фи, Люсьен, - сказал он сам себе. - Банальный фармазон, самое большее. И не такое мы в жизни видали. И, надев на лицо сладкую улыбочку, громко постучал в дверь.
   (1977-1978)
   Елена Дмитриевна Чернова в своем трудовом коллективе большой популярностью не пользовалась. Сюда, на комбинат синтетических волокон, она поступила зимой, через полгода после окончания института и драматических событий, последовавших сразу за окончанием. Эти полгода она почти полностью провела в клиниках и санаториях. Врачи признали, что ее состояние хоть и стабилизировалось, но не улучшилось, и предложили оформить инвалидность. Она отказалась и потребовала, чтобы ей разрешили работать, причем без всяких скидок на состояние здоровья.
   - Я совершенно здорова. Просто у меня своеобразный характер, но я здорова, - заявила она матери и добавила тем же бесстрастным голосом: - Если я не смогу так думать, то и жить не смогу.
   Был созван консилиум, на котором приняли решение ее просьбу удовлетворить, поскольку при грамотном трудоустройстве пациентки возрастали перспективы социальной реабилитации и возвращения к нормальной жизни. Хотя зарезервированное за нею до болезни место в аспирантуре так и осталось вакантным, врачи не рекомендовали возвращения Елены в институт, поскольку большие умственные нагрузки были ей противопоказаны. Работа на управленческой должности ей тоже не подходила - интенсивные контакты с людьми были для нее чрезвычайно болезненны
   В конечном счете ее трудоустройством занялся Дмитрии Дормидонтйвич. Идеальным в данном случае было место, сочетающее минимум профессионального общения и наибольшую фактическую безответственность с формально достаточно насыщенной и очень упорядоченной деятельностью - у дочери как можно дольше не должно возникать сомнений что она выполняет полноценную, нужную и ответственную работу. Конечно, лучше всего был бы какой-нибудь архив. Но Елена требовала практической работы по специальности, причем работы, связанной с производством. Комбинат синтетических волокон был выбран не случайно. Не совсем шарашкина контора, но и явно не флагман пятилетки.
   Всего на комбинате трудилось человек четыреста, а в отделе главного технолога, куда и пришла Елена, служило шестеро: начальник отдела товарищ Кузин, его заместитель товарищ Воронов, три бабы (Елена их про себя иначе не называла) бальзаковского возраста, из тех, кто предпочитает в рабочее время носиться по магазинам, а при отсутствии такой возможности гонять в кабинете чаи с печеньями и обмениваться сплетнями и выкройками. Еще была бабушка Хорольская, которую не выперли на пенсию только потому, что листок по учету кадров по ошибке "омолодил" ее на целых десять лет. Уже одно это наглядно показывало, в какое серьезное заведение попала Елена.
   С высшим заводским начальством в лице директора, секретаря парткома и начальника отдела кадров была проведена предварительная беседа, в ходе которой им разъяснили, как именно обком рекомендует использовать нового работника. Конфиденциальность некоторых деталей была подчеркнута особо.
   Заводское руководство, естественно боявшееся обкома как огня, приложило все силы к надлежащему исполнению всех рекомендаций. Однако же, как водится, некоторая утечка информации все же произошла.
   - Слыхали? - выпалила, врываясь в отдел, Галя, самая ушлая из бальзаковских баб. - Нам в отдел доченьку обкомовскую посылают, Чернову какую-то!
   - Око государево! - сокрушенно вздохнул Кузин. - И так продыху нет от отчетов и всяких там комиссий-ревизий, а теперь еще прямо в отделе штатный контролер сидеть будет. Ох, и неспроста все это... Уж не к сокращению ли? Слухи о сокращении по отделу ходили давно, и все рудники их ужасно боялись. Все работали здесь по ого лет, привыкли к насиженному месту, друг к другу, к спокойной и относительно вольготной жизни, даже мизерной зарплате и полному отсутствию перспектив другой жизни, в смысле жизни трудовой, никто из них не знал и не хотел.
   Правда, было здесь одно исключение, человек с совершенно иным трудовым алгоритмом - Виктор Петрович Воронов, заместитель начальника отдела. Комбинат служил для него своего рода тихой гаванью, где он отсиживался между дальними плаваниями - длительными загранкомандировками. По какому-то непонятному закону специалисты, кроме, конечно, тех, для кого никакой закон не писан не могли непрерывно работать за пределами нашей Родины дольше определенного срока. Потом им предписывалось вернуться, какое-то время отработать на родном предприятии, и лишь затем, при отсутствии нареканий, можно было вновь выезжать в дальние края. В отдел Виктор Петрович, уставший от настоящей работы за границей, всякий раз возвращался с удовольствием, и удовольствие это ощущалось всеми сослуживцами. Поэтому у него здесь не было завистников, недоброжелателей, соперников. Кузин, поначалу боявшийся, что Воронов его подсидит, давно понял, что место начальника отдела тому не только не нужно, но и крайне нежелательно. Остальные же прекрасно понимали, что для работы "по вороновскому методу" рылом не вышли, и момент ущемленного самолюбия отсутствовал начисто. Тем более что из каждой поездки Виктор Петрович привозил сотрудницам какие-нибудь милые сувениры.
   Короче, обстановка в отделе была самая идиллическая, и вот эту идиллию готово было взорвать появление нового лица - чуждого и опасного.
   А Галя знай подливала масла в огонь:
   - А еще говорят, у нее с головой не все в порядке!
   - Это в каком смысле?
   - Это в том смысле, что она в психиатрической лечится. По два месяца в год или вроде того. У нее и справка есть. Истеричка, наверное, припадочная. Все приуныли окончательно.
   - М-да, только припадочной из обкома нам и не хватало, - грустно заметил Кузин.- Галя, ты у нас все знаешь - какого числа она выходит на работу?
   - Третьего января. Сама приказ у Верочки видела.
   - Значит, только мы встретим Новый год и выйдем работу, как говорится, свежие и полные трудового энтузиазма, а тут является эта стерва и все идет прахом!
   Кузин достал настольный календарь на новый 1977 год обвел третью страничку жирной траурной рамкой.
   - Ну что, девчата, прожили мы с вами прекрасную трудовую жизнь, полную, как говорится, общих радостей и забот. Так давайте, когда нас таки разгонят, будем хоть по выходным встречаться, в гости ходить, в общем, не забывать друг друга... А пока рекомендую всем, включая себя, заблаговременно подыскивать местечки.
   И только Воронов, человек особый, общего настроения не разделял.
   - Преждевременно, товарищи, паникуете. Нас много, мы прорвемся. Если надо, не то что на истеричку - на обком управу найдем. Не вчера родились.
   Последние дни уходящего года были целиком посвящены внеочередному собранию трудового коллектива. На повестке дня стоял только один вопрос. Синий от предпраздничного запоя на нервной почве Кузин долго блеял что-то маловразумительное. Галя визжала, Тамара рыдала в платочек, Света меланхолически сосала валидол. Воронов отсутствовал - его вызвали на объект.
   - А вы что отмалчиваетесь, Евдокия Панкратовна? Скажите свое мнение! накинулась Галя на спокойно сидевшую в уголке бабушку Хорольскую.
   - Что говорить-то? В прежние времена из обкомов, бывало, и с наганами приходили. И то никто не верещал.
   Проведя таким образом весь рабочий день, собрание так ни к какому выводу и не пришло.
   Утром тридцать первого декабря председательство взял на себя вернувшийся Воронов. Свежевыбритый, подтянутый и спокойный.
   - Главное, товарищи, - выработать стратегию. А стратегия у нас может быть только одна: к нам приходит молодой специалист, и мы должны помочь ему, точнее, ей поскорее войти в курс дела, полнее влиться в наш дружный коллектив личным примером каждого показать, что здесь работают грамотные, серьезные и ответственные люди, что отдел наш выполняет важную и нужную работу. Так что хотя бы на первое время рекомендую всякие отлучки в рабочее время, легкомысленные наряды, чаепития и посторонние разговоры на рабочем месте отменить. Понимаю, трудно, непривычно но постараться надо. На карту поставлена судьба отдела А со временем все, возможно, войдет в прежнюю колею. Какие будут предложения?
   - Виктор Петрович, миленький! - взвилась со своего места Галя. - Так как же нам так жить-то? Того нельзя этого нельзя. Прямо как в кутузке.
   - Придется напрячься. Я же сказал - это временно.
   - А нельзя ли, Виктор Петрович, чтобы это самое "временно" как-нибудь побыстрей того?.. - Тут мгновенно ожил до сих пор дремавший Кузин:
   - Предлагаю принять решение со следующей формулировкой: "Развивая и внедряя почин наставничества, рекомендовать товарищу Воронову Виктору Петровичу взять шефство над молодым специалистом Черновой... как ее?.. Еленой Дмитриевной". Кто за? Единогласно.
   - При одном воздержавшемся, - мрачно сказал Воронов.
   - Выручай, Петрович, кроме тебя некому! - жалобно сказал Кузин.
   - С тебя бутылка.
   - Согласен. - Кузин печально вздохнул. В устах Воронова последняя фраза означала нечто совсем иное, нежели в устах любого другого русского мужчины. Из своих заграничных поездок Виктор Петрович привез два серьезных увлечения большим теннисом и шотландским виски. Прочее спиртное он перестал признавать, за "товарищескими чаями", если виски не было в наличии, он ограничивался чаем в буквальном смысле слова. В гости к хорошо знакомым людям он неизменно приносил с собой бутылку "Белой Лошади", ставил ее прямо перед собой, выпивал две-три рюмочки по возможности со льдом, а остальное уносил. Собравшимся это бывало несколько обидно, но Воронову прощали - привыкли, а к тому же во всех других отношениях это такой замечательный, незаменимый человек!