Вересов Дмитрий. Полет ворона (Черный ворон - 2)

   Задыхаясь, он остановился перед закрытой дверью квартиры, по краям которой стояли двое - один в милицейской форме, другой в штатском.
   - Нельзя сюда! - сурово сказал милиционер, а штатский одновременно произнес участливым голосом:
   - Вы Чернов? Павел Дмитриевич?
   - Да...
   - Проходите! - Штатский широко распахнул дверь. В прихожей толпился народ: милиция, соседи, видимо, понятые, люди в штатском. Павел рванулся на вспышку фотоаппарата, осветившую место в дальнем конце прихожей, в нескольких шагах от него. Люди расступались, и Павел оказался один на один с неестественно растянувшейся на полу фигурой. Ноги подогнуты. Удивленно смотрят в потолок огромные, застывшие глаза. Руки раскинуты в стороны, одна сжимает отцовский пистолет. Под головой темная лужица, а в виске - черная дыра с остановившейся, остывшей кровью. Елка. Вымолил! И тут на Павла обрушился шквал звуков, нестройных, нескоординированных , перекрывавшийся нечеловеческими воплями из спальни, в которых он с трудом узнал голос матери и выхватил слова: "Леночка... о-о-о!.. Леночка, родная... о-о-о!" Кто-то тихонько тронул его за плечо.
   - Павел Дмитриевич?
   Павел обернулся. Перед ним стоял невысокий крепкий мужчина в штатском, лет сорока на вид.
   - Старший следователь прокуратуры Чернов Валерий Михайлович, представился мужчина. - Ваш однофамилец. Пойдемте в комнату. Несколько вопросов, если позволите...
   - Как... как это произошло? - спросил Павел.
   - Пойдемте, - повторил следователь.
   - Я хочу видеть отца, - сказал Павел. - Пожалуйста, - кивнул следователь. - Он у себя в кабинете. Лучше бы его не тревожить сейчас, но вам можно... Потом выходите сюда. Я жду вас.
   Павел вошел в гостиную, где за столом сидело несколько мужчин с бумагами, чемоданами, двое из них были в белых халатах. Он прошел мимо и открыл дверь в кабинет.
   Отец, прямой как палка, сидел за столом и застывшими, почти как у Елки, глазами смотрел в никуда. Ящики стола были открыты, на полу валялись бумаги, папки, но крышка стола была чистой. На ней прямо перед Дмитрием Дорми-донтовичем лежала одна-единственная бумажка. Павел заглянул через плечо отца и прочел написанные четким отцовским почерком слова:
   "В Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза. В Ленинградский областной комитет КПСС. От Чернова Дмитрия Дормидонтовича. Заявление. В связи с преступной халатностью, проявленной мной при хранении личного оружия, прошу освободить меня от обязанностей второго секретаря Ленинградского областного комитета КПСС. 7 ноября 1979 года. Чернов".
   - Отец! - позвал Павел.
   Тот не шелохнулся. Павел приблизился еще на полшага, положил руку на неподвижное плечо отца, постоял так. Отец поднял руку, положил ладонь на руку сына и слегка сдавил ее пальцами.
   - Спасибо... - чуть слышно прошептал он. - Теперь иди.
   Павел молча, на цыпочках вышел и вернулся в гостиную, где ждал его однофамилец-следователь. Они прошли в комнату, которая когда-то была его, Павла, комнатой, потом Елкиной, потом была частично переоборудована Лидией Тарасовной под свой уголок.
   - Здесь нам никто не помешает,- сказал следователь, уселся за резной чайный столик и жестом пригласил Павла присесть напротив.
   - Как это произошло? - повторил свой вопрос Павел.
   - Откровенно говоря, это еще предстоит выяснить, - ответил следователь. Есть некоторые странности... На данный момент у меня есть две версии происшедшего. Скорее всего, смерть вашей сестры наступила в результате неосторожного обращения с оружием. Она пришла сюда, открыв дверь собственным ключом, выпила бутылку кагора и примерно две трети бутылки ликера или как его там... в общем, "Дюбонне". Залезла в ящик стола Дмитрия Дормидонтовича, нашла там пистолет, стала баловаться с ним перед зеркалом и...
   - Чушь какая-то, - сказал Павел. - Это так не похоже на Елку... на Елену.
   - В том-то и дело, - согласился следователь. - Пока мне удалось опросить только соседей, свекровь потерпевшей - впрочем, от нее было мало толку - и некоторых прибывших на место происшествия... скажем так, коллег вашего отца, и на основании их показаний у меня тоже сложилось несколько иное представление о личности потерпевшей. Скажите, Павел Дмитриевич, летом одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года с ее стороны имела место попытка самоубийства?
   - Да, - прошептал Павел.
   - Причина?
   - Личная. - Павел сжал губы.
   - Понятно. А скажите, пожалуйста, она знала, что у Дмитрия Дормидонтовича есть именное оружие?
   - Наверное. Не знаю. Мы эти вопросы не обсуждали. Я знал.
   - Давно знали?
   - Пожалуй, с детства.
   - И?..
   - Простите?
   - Не возникало желания... ну там, пострелять по банкам или перед сверстниками похвастаться?
   - Нет. Вещи отца были для нас неприкосновенны. И потом, сколько себя помню, я никогда не любил оружия.
   - Но пользоваться приходилось?
   - Да. В экспедициях.
   - Итак, насколько я понимаю, вам неизвестно, знала ли потерпевшая о наличии в доме оружия?
   - Неизвестно.
   - Так... А скажите, какие отношения были у Елены Дмитриевны с ее мужем, Вороновым Виктором Петровичем?
   - Не знаю. Понимаете, последние годы мы были не особенно близки с сестрой. А Воронова я видел всего один раз - на их свадьбе, год назад. И сестру я с тех пор не видел. Завтра собирались встретиться... А вышло сегодня.
   Павел замолчал. Следователь не торопил его. Лишь когда Павел достал из кармана сигареты, однофамилец из прокуратуры щелкнул зажигалкой, давая прикурить, и спросил:
   - Она не могла повторить попытку самоубийства... по личной причине?
   От неожиданности Павел поперхнулся дымом. Откашлявшись, он сказал:
   - То есть из-за Воронова? Я сомневаюсь.
   - Почему?
   А что толку отмалчиваться... теперь? Елке все равно не поможешь.
   - Понимаете, тогда, после первого случая, она сильно переменилась. Мне кажется, что она вообще утратила способность чувствовать. Любить, во всяком случае... Впрочем, я не знаю, что с ней было во Франции...
   - А вы обратили внимание на зеркало? - неожиданно спросил следователь.
   - Нет, а что?
   - Там была надпись, сделанная губной помадой.
   - Надпись?
   - Да. "Прощай, изменщик коварный!" Павел невольно улыбнулся.
   - Это из какого-то мещанского романса. Елка... то есть Елена могла такое написать только в шутку.
   - Хороша шутка! Однако же мать Воронова показала, что по возвращении из Парижа ее сын несколько дней отсутствовал, а потом пришел и заявил Елене Дмитриевне,. что уходит к другой женщине.
   - Вот как? Я не знал. И как она к этому отнеслась?!
   - Спокойно собрала мужу чемоданы и выставила его за порог.
   - Вот видите! Даже если Воронов и ушел к другой, стреляться из-за этого она не стала бы.
   - Я тоже склоняюсь к такому выводу. Тем более что ваша сестра, прежде чем воспользоваться оружием, вынула из него магазин с патронами.
   Павел изумленно посмотрел на следователя.
   - Тогда как же?..
   - Видимо, до того она случайно передернула затворную раму и послала патрон из магазина в патронник. Потом она вынула из пистолета обойму, но не учла, что один патрон остался в стволе...
   - Значит, все же неосторожное обращение? А может быть, был еще кто-то, и она не сама?..
   - Теоретически не исключено. Однако ваши родители услышали выстрел, входя в квартиру. То же услышали и соседи. Некоторые даже выскочили на площадку. В это время или после никто не мог выйти из квартиры незамеченным. Конечно, гипотетический убийца мог, к примеру, сделать выстрел через подушку и уйти, оставив капсюль с детонатором в стенных часах или, скажем, под дверным ковриком. Но это уже из области детективной фантастики... Разумеется, мы проведем тщательную экспертизу вещ-доков, но убежден, что никаких следов присутствия второго лица обнаружено не будет...
   Их разговор прервался диким криком из прихожей. Оба вскочили и выбежали туда. Трое здоровенных ребят - один в белом халате, один в милицейской форме, один в штатском - из последних сил удерживали извивающуюся всем телом Лидию Тарасовну, в лице которой не осталось ничего человеческого. Четвертый стоял у стенки, согнувшись и держась за живот. Ближе к дверям лежал неизвестный Павлу оборванец с разбитой головой. Рядом с ним валялась тяжелая стойка для чистки обуви. На шум выбежали люди из гостиной. В прихожей стало тесно.
   - Спокойно! - крикнул следователь и протиснулся к группе, держащей Лидию Тарасовну. - Что тут произошло? Насибов? - обратился он к штатскому.
   - Да вот, - начал он и тут же взвыл от боли. Вопрос следователя отвлек его внимание, он ослабил хватку, и Лидия Тарасовна, изловчившись, ударила его ногой.
   - Что стоите столбами?! - заорал следователь на столпившийся народ. Кто-нибудь, смените Насибова, подержите ее! А к этому врача, срочно!
   Ближайший к группе милиционер схватил Лидию Тарасовну за руку и лихо заломил за спину. Мать Павла согнулась и зашипела.
   - Осторожней, дуболом, руку сломаёщь! - крикнул следователь и вновь обратился к Насибову, потирающему коленку. - Рассказывай!
   - Ну, мы, в общем... После уколов она вроде успокоилась, стала просить вывести ее сюда, посмотреть на дочь, проститься... Ну, она встала, мы вышли, а тут как раз открывается дверь и на пороге этот. Мы и глазом моргнуть не успели, а она вырвалась, схватила подставку и зафигачила ему в голову...
   - Молодцы! - саркастически заметил Чернов-следователь. - Увести ее в комнату! - крикнул он, пробираясь вместе с Павлом к дверям. - Врача туда, укол посильнее, чтобы вырубилась!.. С этим что? - спросил он, показывая на лежащего возле входа мужчину.
   - Без сознания, - сказал врач, сидящий на корточках возле неизвестного. Сильная травма головы, кровотечение. Возможно повреждение черепа, сотрясение мозга наверняка. Пульс, дыхание есть... Пьяный он, Валерий Михайлович.
   - Понятно, - сказал следователь. - Перевязать, ну и все, что полагается... Вызвать третью "скорую".
   - Зачем третью? - спросил врач.
   - Этого в травму, Чернову в психиатрическую, и глаз с обоих не спускать. Воронову - к нам, в прозекторскую... Извините, - сказал он, обращаясь к Павлу. - Недоглядели, козлы! Народу столько, путаются только под ногами, мешают работать... Подойдите сюда, пожалуйста. Узнаете его?
   - Нет, - сказал Павел, но подошел, пригляделся. - Хотя стойте, это, кажется, Воронов... Надо же. А год назад был такой холеный...
   - Вы уверены, что Воронов? - пристально глядя на Павла, спросил следователь. Павел пожал плечами.
   - Точно Воронов, - подтвердил стоящий у двери милиционер. - Он сам так назвался. Говорил, что муж, просил пустить...
   - Разберемся, - хмуро посмотрев на милиционера, сказал следователь. - Еще раз извините, Павел Дмитриевич, сами видите... Голова кругом... Вы можете идти.
   - Как это идти? - не понял Павел.
   - Домой. Завтра-послезавтра продолжим разговор в прокуратуре. Или могу к вам заехать...
   - Да как же я пойду? А отец?
   - Тогда пройдите к нему, пожалуйста, - сказал следователь. - Надо здесь заканчивать поскорее, протоколы составлять, всякое такое. А то еще что-нибудь произойдет... Где этот... ну, гэбист, Фролов? - спросил он какого-то молодого человека, выходящего из гостиной.
   - Там. - Молодой человек показал себе за спину. - Бумаги пишет.
   Следователь вздохнул.
   - Пойду... вопросы согласовывать. А вы идите, Павел Дмитриевич.
   - Я на кухне посижу, можно?
   - Эй, с кухней кончили? - крикнул следователь в пространство.
   - Кончили, - ответил стоящий рядом молодой человек. Следователь вздрогнул и укоризненно посмотрел на него.
   - Можно, - сказал он Павлу.
   Павел вышел на кухню и закурил. Ну вот! Собственная семья не состоялась, а теперь и родительская рухнула. Ушла Елка. Одного взгляда на мать достаточно, чтобы понять, что и она уходит безвозвратно. Отец... он остается. Но одному Богу известно, каким он будет теперь, без работы, без семьи...
   - Ну уж нет! - прошептал Павел. - Его мы с Нюточкой вам не отдадим...
   И погрозил кулаком в ночную темноту.
   Он и не заметил, как опустела квартира. Кто-то совал ему на подпись какие-то бумаги - он подписывал, не читая. В прихожей шумели, топали, переговаривались. Сознание его безучастно отмечало: вот выносят Елку, вот мать, обездвиженную, вырубленную лошадиной дозой какой-то гадости, вот хлопают двери. Раз, другой, третий. И стало тихо. За пределами кухни громоздилась тьма, обволакивающая, приглушающая звуки.
   Павел вышел в темную прихожую, щелкнул выключателем. Из зеркала на него глянул бледный, тощий сутулый су ъект средних лет с черными мешками под глазами. авел поспешно перевел взгляд выше, прочел корявую красную надпись: "Прощай, изменщик коварный!", вздохнул, сделал два шага в ванную, сорвал с вешалки банное полотенце, занавесил им зеркало и отошел за меловую черту, обозначившую контуры совсем недавно лежавшего здесь тела. Тела...
   Павел рванулся к телефонной тумбе, распахнул дверцы, вытащил старую, истрепанную записную книгу и раскрыл на букву "Р". Есть! Он набрал давно забытый номер. Трубку сняли после первого же гудка.
   - Рива Менделевна! Здравствуйте, это Павел Чернов. Поздно? Извините, что разбудил... Вы не спали? Будьте любезны, адрес Лени и телефон, если есть... Да, очень срочно.
   Павел записал адрес - своего телефона у Рафаловича не было. Он хотел сразу позвонить на телеграф, но передумал. Лучше сходит завтра утром, с бумагой, подтверждающей... Нет, все-таки не укладывается в голове. И что с того, что в последние годы сестры в его жизни как бы и не было? От этого только хуже. Если бы чаще был рядом, старался помочь, понять, может быть, и не было бы сегодняшнего... Ладно, что теперь толку.
   Павел расправил плечи и через темную гостиную прошел в отцовский кабинет. Дмитрий Дормидонтович сидел все в той же позе. Но папки и листочки были подобраны с пола и аккуратно разложены на столе, рядом с заявлением.
   - Чай будешь? - спросил Павел. - Я поставлю. Дмитрий Дормидонтович будто и не слышал его вопроса. Павел терпеливо ждал. Прошло минуты две, потом отец медленно-медленно поднял голову, посмотрел на него.
   - Чай? - переспросил он чужим, сиплым голосом. - Чай не буду.
   - Тогда иди спать. Прими радедорм или реланиум и ложись.
   - Спать, - повторил отец. - А ты?
   - Я тоже, - сказал Павел. - Дам тебе лекарство, покурю и лягу.
   - Да. А Лида?
   - Мама в больнице. Ей так лучше.
   - Лучше...
   Дмитрий Дормидонтович поднялся. Павел подхватил его под плечо, желая помочь, но отец отвел руку.
   - Сам, - сказал он. И вышел на негнущихся ногах. Павел посмотрел ему вслед, послушал шаркающие шаги потом шум воды из ванной.
   Вот черт, забыл, где в этом доме держат лекарства... В спальне, наверное.
   Похороны, как и свадьба, с которой минул год и десять дней, были скромными и малолюдными. Не было ни оркестра, ни скорбных речей. Собравшиеся помолчали перед раскрытой могилой, кинули на гроб по горстке земли, украсили холмик цветами и венками, постояли еще немного, глядя на увеличенную старую фотографию улыбающейся Елены, и разошлись, кто на поминки к Чернову, а кто по домам. Кроме Дмитрия Дормидонтовича и Павла Пришли две приятельницы Елены по институту, человек шесть соседей, горько причитающая мать Воронова в черном платке. Обком был представлен верной Мариной Александровной, которая пришла с мужем, - оба выглядели постаревшими, растерянными, - несколькими машинистками, буфетчицей, уборщицей и двумя офицерами Девятого управления, которым присутствовать здесь полагалось по должности. Никто из чинов, несмотря на то что отставка Дмитрия Дормидонтовича еще не была принята официально, не приехал. С комбината, где работала Елена, прибыл главный технолог Левский, месткомовский деятель, явившийся с казенным венком из пластмассовых цветов, и неприметная старушка Хорольская. Больше из отдела не пришел никто, хотя о трагической гибели их сотрудницы извещало траурное объявление в холле комбината. Таково было коллективное решение работников отдела, потрясенных сначала жалким видом вернувшегося из Парижа Воронова, а потом и рассказами Кузина, которому Воронов незадолго до неожиданной смерти жены два дня подряд изливал душу за бутылкой. Лидию Тарасовну, находившуюся в невменяемом состоянии в больнице, врачи категорически запретили везти сюда. И еще рядом с Павлом и Дмитрием Дормидонтовичем стоял неизвестный никому более морской офицер, третьим, после отца и брата, бросивший на гроб горсть земли.
   Даже Марина Александровна узнала в нем Рафаловича только на поминках.
   Леня заматерел, сильно раздался вширь, начал лысеть. Телеграмма Павла застала его за очередным сбором чемоданов в Москву, по казенной надобности. В Ленинград он вырвался уже из столицы, всего на день. Помянув Елку вместе со всеми, он извинился и пошел одеваться - перед отъездом надо было еще заглянуть к родителям. Павел проводил его в прихожую.
   - Знаешь, Поль, спасибо тебе, - сказал Рафалович на прощанье. - За все эти годы я старался забыть Елку и, как мне казалось, забыл. Но все равно что-то такое скребло в душе. Теперь этого нет. Простившись с Елкой, я с прошлым простился, освободился от него. Спасибо. И извини, что в такой день я о себе...
   - Это нормально, - сказал Павел. - Скажи хоть кратенько, как ты вообще?
   - Нормально. Служу.
   - Не женился еще?
   - На грани... Кстати, она из нашей школы. На два класса младше нас.
   - Совсем мелюзга. - Павел грустно улыбнулся. - Наверняка не помню.
   - Училась вместе с Таней, сестренкой Ника Захаржевского. Ее-то ты помнишь, надеюсь?
   Павел сглотнул. Хороший вопросик, ничего не скажешь... Да, но ведь Ленька три года жил на Севере, ни с кем из старых друзей не общался и не знает ничего.
   - Смутно, - ответил он, отводя взгляд.
   - Да-а, - протянул Леня. - Вот так оно все и забывается, и друзья, и любимые женщины. Даже Елку помянуть никто не пришел... Кстати, я понимаю, что сейчас не подходящий момент об этом говорить, но почему бы нам в следующий мой приезд не собраться всей компанией?.. В смысле, кто остался, - смущенно добавил он.
   - Да для меня, в общем-то, никого и не осталось, разве что ты снова появился... Леня моргнул.
   - Как же... как же так? Вы-то никуда не уезжали. И Ванька здесь, и Ник, кажется, тоже - я его имя в титрах одного фильма видел, ленинградского...
   - Так получилось, - помолчав, сказал Павел. - Ни того, ни другого видеть я не хочу... Потом расскажу, ладно?
   - Ладно. Родителей береги... Скоро увидимся - у меня следующая командировка в январе намечается. Тогда и поговорим, добро?
   - Добро, - сказал Павел и крепко пожал протянутую руку. - Будь счастлив, Фаллос!
   Ленька притворно нахмурился, потом подмигнул Павлу и вышел.
   Нет, в следующий приезд надо, обязательно надо поднять старых друзей. Если вместе не хотят, то хотя бы поодиночке. Узнать, как они теперь - Ванька, Ник... Сестренка его, красотуля рыжая... И Таня, Ванькина жена - лучшее, пожалуй, воспоминание в его жизни. И самое сокровенное. Нигде и никому - ни в кругу друзей-офицеров, боготворивших, актрису Ларину и смотревших фильмы с нею по несколько раз, ни многочисленным своим дамам, ни, упаси Боже, Лиле - не говорил он, что знаком с ней лично, что даже... Впрочем, тогда был случай совсем особый. Если бы не Таня...
   Рафалович уходил с поминок первой своей любви, едва не погубившей его, с воспоминаниями о любви второй, воскресившей его, - любви потаенной и заветной.
   "Нехорошо, - внушал он себе, кутаясь в воротник от пронизывающего ноябрьского ветра. - Я простился с Елкой, с Елкой... Вот в этом дворике мы сидели, болтали, обнимались... Вот у этого метро так часто встречались и расставались... А дальше будет мост, и если за мостом повернуть направо и пройти до Крестовского - там упрешься в забор больницы, где мы с Таней... Нет, нельзя о Тане..."
   Но в душе он похоронил Елену уже давно, навсегда простился с нею в ту ночь, когда сам надумал уйти из жизни - а вместо этого воскрес для новой жизни. Благодаря Тане Лариной...
   Люди потихоньку расходились. Соседки собирали со стола посуду, относили на кухню, мыли. Павел помог вытирать тарелки и рюмки, пока Вероника Сергеевна, одна из соседок, не отправила его в гостиную, к отцу. Дмитрий Дормидонтович сидел за чисто прибранным столом, на котором остались лишь прикрытая кусочком хлеба рюмка водки и старая фотография юной, улыбающейся Елки. Павел сел рядом.
   - Вот так-то, - вздохнул Дмитрий Дормидонтович, не отводя глаз от фотографии. - Эх, Ленка, Ленка, не думал я, не гадал, что ты первая из Черновых ляжешь в землю ленинградскую... Кто следующий? Мой черед, наверное...
   - Это ты брось, отец, - сказал Павел. - Нас, Черновых, голыми руками не возьмешь. Помнишь, ты же сам говорил так? Мы еще повоюем.
   - Повоюем... - повторил Дмитрий Дормидонтович и только затем поднял глаза на сына. - Ты вот что, Павел... Хватит тебе по чужим квартирам мыкаться. Перебирайся-ка с Нюточкой ко мне. Места хватит. И няне тоже. Да и я хоть с внучкой повожусь вдоволь на досуге-то. Все веселее будет, чем одному век доживать. Лида-то, как я понимаю, теперь уж не скоро из клиники выйдет. Да и выйдет ли вообще?.. Хоть и не было никогда между нами любви, а все же без году тридцать лет с ней прожили, привыкли...
   Павел изумленно посмотрел на отца.
   - Как это так не было любви? Что ты говоришь такое?
   - Ну-ка посмотри там, водочки после гостей не осталось? Налей мне...
   - Стоит ли?
   - Сегодня можно.
   Дмитрий Дормидонтович выпил принесенную Павлом рюмку, на закуску понюхал сигарету, закурил.
   - С Лидкой познакомились мы в сорок девятом, зимою. Я тогда первый год на Уральском Танковом директорствовал. Случилась у нас тогда большая беда - в литейном печь взрывом разнесло, газами, мастер недосмотрел. Шесть человек погибло. Приехала по этому поводу из Москвы комиссия. Важная комиссия. Во главе ее был полковник МВД, фамилию не помню, да и неважно это, не он все решал, а его заместитель, майор внутренних войск Чибиряк Лидия Тарасовна. Фигура по тем временам легендарная. Молодая, гонкая, ретивая. Сколько людей по этапу отправила ,на верную смерть, загубила по пустым наветам... У самого генерала Мешика в боевых подругах ходила. Слыхал про такого? Правая рука самого Берии, их потом вместе и расстреляли в пятьдесят третьем. Знающие люди мне тогда сочувствовали, говорили что если уж в комиссии сама Чибиряк, то головы мне несносить. Полковник-то, формальный начальник ее, на заводе и вовсе не показывался, зато она расположилась, как нынче говорят, с комфортом, в моем кабинете. Туда и тягала людей по одному. Они с этих допросов возвращались не в себе. Мне тоже несколько раз довелось - приятного мало. Короче, под конец следствия вызывает она меня. Сидит, развалясь, в моем же кресле, перед нею на столе наган, а по бокам - два протокола лежат. Одинаковые две бумажки, только написано в них совсем разное. В одной все как есть: преступная халатность мастера, перегревшего пустую печь после плавки, формулировка, статья. А в другой - акт саботажа со стороны главного инженера с попустительства директора. Страшная бумага. По тем временам по четвертаку обоим, не меньше. А главный у меня - из старых спецов, пожилой, больной, но голова золотая... Читаю я, значит, а Лидка смотрит на меня, усмехается. Ну, говорит, который из двух к делу приобщать будем? Этот, говорю, и на первый показываю. Там все правда, от слова до слова. Можно, говорит, и этот, только при одном условии. И излагает все открытым текстом - как сразу на меня глаз положила, молодого-неженатого, как появилось у нее желание из генеральской любовницы стать директорской женой, как не любит она, когда ее желания не исполняются... А сама то один протокол к себе придвинет, то другой. Думает как бы - и вслух. Если, говорит, вот этому ход дать, то отъедет наш директор на чудную планету Колыма за казенные харчи золотишко мыть, а если вот этому - останется он при своих, но недолго, потому что скоро в гору пойдет, и всего-то у него в избытке будет... И все на меня косится... Не выдержал я тогда, подписывай, говорю, тот, в котором правда. Сдаю вашей конторе мастера, сам виноват, раззява, а тебе - себя сдаю, со всеми потрохами, на растерзание. А Лидка смеется... Короче, вышел я оттуда женихом, и первым делом помчался к невесте своей любимой...
   - У тебя и невеста была? - с беспредельным состраданием глядя на отца, спросил Павел.
   - Была. Молоденькая совсем, красивая, умница.. Я ведь на завод-то прямо с институтской скамьи попал в самом начале войны. Тогда там, в Нижнем Тагиле, танковое производство только разворачивали, на базе Уралвагон-завода и эвакуированного Сталинградского тракторного. Одни цеха полностью переколпачивать приходилось, под другие чуть не голыми руками котлованы в мерзлой земле рыли. Тогда не до любви было, а потом - и тем более. Это уже позже, много после войны, стал я на женщин засматриваться. Самому тогда уж тридцать стукнуло. Господи, думаю, а машинистка-то у меня до чего же славная... Ну и пошла у нас любовь, и было все хорошо, пока Лидка не появилась... В общем, прибежал я в домик к зазнобе моей, все ей выложил. Она, милая, все поняла, простила меня, только всплакнула немножко. Хоть ты, говорит, и чужой теперь будешь муж, я все равно не брошу тебя, с тобой останусь до гроба. Не Прогоняй меня, говорит, хоть глядеть на тебя буду на работе - и то счастье. Знаю же, что не по своей воле ты к другой уходишь... Короче, мастера арестовали и увезли, а через месяц вызвали меня в Москву, с Лидкой расписываться. Начальство по плечу хлопает, молодец, говорит, из-под самого Мешика бабу вынул, теперь . непременно жди повышения. И точно - я на Урал, а за мною следом бумага из Центрального Комитета: возвращаться за новым назначением в Москву, а оттуда отбыть в Ленинград. Не захотела, видишь ли, Лидка на Урале жить, а с Москвой не вышло что-то... Вот так я тут и оказался. Поначалу была не жизнь, а каторга - на работе все кланяются, стелются до земли, а домой пришел - сам изволь стелиться, а чуть что не по ней, кричит, Павлику отзвонюсь, он тебя в бараний рог. Это она про Мешика своего всемогущего. И тебя, кстати, в его честь велела Павлом назвать, а прежде того не было у нас в роду ни одного Павла. Потом, правда, после известных событий, присмирела. Я тогда даже разводиться хотел, но тогда уже новое место держало - разведенных на таких постах держать не любили, - да и пообвык уже, притерпелся. К тому же был ты, да и Ленка в проекте. Надо было семью сохранить. Одну только поблажку дал себе - выписал с Урала ненаглядную мою, устроил к себе в секретарши, а чтобы кривотолков каких не возникло, замуж ее определил за хорошего человека, инженера нашего, он давно по ней сох... Так что и с ней, милочкой моей, тоже почти тридцать лет не расставался, с Мариночкой...