Вересов Дмитрий. Полет ворона (Черный ворон - 2)

   - Ты очень впечатлительная, - сказал Никита, сжигмая ее пальцы в своей ладони,
   - Это плохо?
   - И хорошо, и плохо. Хорошо, потому что без этого ты была бы уже не ты, а другой человек. А плохо потому уа что с этим трудно жить.
   - Я знаю. Но не умею жить легко. Не получается.
   - Это я тоже успел заметить. - Никита улыбнулся. По резиновому кругу поехал багаж с киевского рейса. В числе первых показался Танин кожаный чемодан, купленный специально ради этой поездки.
   - Он? - спросил Никита.
   Таня кивнула. Рявкнув: "Поберегись!", Никита ловко вклинился в плотную толпу, окружившую конвейер, и секунд через двадцать вынырнул с чемоданом.
   - Все? Больше ничего нет?
   - Ничего.
   - Тогда пошли.
   Никита вывел ее на площадь перед аэропортом, открыл дверцу оранжевой "Нивы", бросил чемодан на заднее сиденье и поклонился Тане:
   - Прошу!
   - Огневская? - спросила Таня, показывая на машину.
   - Юрина, - подтвердил Никита. - Езжу по доверенности. Из него шофер тот еще, по городу боится ездить.
   - Как он?
   - Снялся летом в двух плевых эпизодиках, один из них наш. Теперь торчит в своей Москве, в полной мерехлюндии.
   - Противный он какой-то...
   - Кому как. Народ любит.
   Они тронулись с места. Никита вел машину плавно, не спеша, и Таня немного вздремнула в дороге.
   - Приехали! - сказал Никита. Они стояли возле Таниной двенадцатиэтажки. Никита выгрузил чемодан и, заперев "Ниву", первым направился к подъезду. Таня еле поспевала за ним.
   - Я тут опять, по старой памяти, похозяйничал у тебя, так что ты не удивляйся, - предупредил он, когда они стояли в лифте, как ни странно, работающем. - Ты же помнишь, Иван в тот раз оставил мне ключи, а ты вроде бы не отобрала.
   - Забыла, - с улыбкой сказала она.
   Они вошли в квартиру, и первым делом Таню поразил запах. В воздухе смешивались запахи жареной утки, свежей сдобы, печеных яблок. Она удивленно посмотрела на Никиту.
   - В честь прибытия хозяйки решил блеснуть кулинарным искусством. Салат "Самурай", утка в яблоках, ореховый торт с шоколадом. Ты не возражаешь?
   - Нисколько. И все сам?
   - Собственноручно. С утра у плиты колдовал.
   - Зачем ты так?
   - Поверь, было совсем не в тягость. Для тебя же. Таня промолчала и зашла в гостиную. Стол был безупречно сервирован на двоих. У каждого места одна на другой стояли три тарелочки, на верхней лежала полотняная салфетка, слева от прибора - три вилочки, справа - три ножа, а еще - бокал и рюмка. В самом центре красовалась высокая ваза с яблоками, грушами и виноградом.
   - Как в лучших домах, - сказала Таня.
   - Почему "как". Для меня твой дом и есть лучший.... Ну-с, ручки мыть и за стол. Первая перемена - холодные закуски.
   Пока Таня умывалась, на столе в дополнение к обещанному "самураю" появилась свекла с орехами и майонезом, зелень, половинки помидоров, фаршированные яйцом и еще чем-то вкусным, графинчик с чем-то желтым и запотевшая бутылка шампанского. Таня ахнула.
   - Ну ты даешь!
   - За тебя! - торжественно произнес Никита, поднимая бокал.
   - Тогда я-за тебя.
   - Молчи и пей. За меня потом выпьешь, если захочешь.
   - Обязательно.
   Они чокнулись, получилось как-то особенно звонко..
   - Оставь местечко для утки и торта, - посоветовал Никита, когда Таня положила себе четвертую порцию "самурая".
   - Ничего, управлюсь.
   - Тогда предлагаю паузу перед горячим, - сказал Никита. - Я хочу тебе кое-что показать. Таня вытерла руки салфеткой.
   - Показывай.
   - Иди сюда. Это надо держать бережно, подальше от еды, чтобы не запачкать ненароком.
   - Да что же это?
   Никита снял с серванта кожаную папку с золотым тиснением "Мосфильм" и, сдув с нее воображаемые пылинки, протянул Тане, пересевшей на кровать. Таня раскрыла папку.
   - Впрочем, нет, - сказал Никита, отобрав у нее папку. - Такое надо читать вслух и стоя.
   - Можно я посижу? - попросила Таня. Никита подумал и кивнул.
   - Тебе все можно... Итак, мы начинаем. - И он заголосил заунывно-торжественно, чуть нараспев, очень противно: - Ленинской коммунистической партии посвящается...
   Таня вздрогнула. Никита, и бровью не поведя, продолжил:
   - Геннадий Шундров. Начало большого пути. Две серии. В ролях: В. И. Ленин - Михаил Ульянов, Н. К. Крупская - Ия Саввина, Я. М. Свердлов - Игорь Кваша, А. В.Луначарский - Евгений Евстигнеев...
   Он продолжал зачитывать список известнейших исторических личностей и не менее знаменитых, во всяком случае несравненно более любимых, актеров. Таня слушала, не вполне понимая, как все это следует понимать;
   - И наконец, А. М. Коллонтай - Татьяна Ларина... Дальше уже эпизоды... Ну как? Таня со страхом смотрела на него.
   - Слушай, я ничего не понимаю. Откуда ты это взял?
   - Все утверждено и подписано на самом высоком уровне. Выход запланирован на февраль, к началу какого-то важного партийного мероприятия. Так что сегодня отдыхаешь, три дня вчитываешься в роль - откровенно говоря, этого много, потому что задействована ты там всего в трех сценах, причем в одной позволяешь себе спорить с самим Владимиром свет Ильичом, после чего тебя от греха подальше направляют послом в солнечную Швецию, и ты навсегда исчезаешь из фильма. В четверг садишься на "Красную стрелу" и в пятницу утречком предстаешь пред светлы очи Самого. Не волнуйся, тебя встретят, причем на высшем уровне.
   - Погоди, кого это Самого?
   - Ах да, я не сказал... Самого товарища Клюквина Анатолия Феодоровича.
   Таня недоуменно пожала плечами.
   - Как, ты не знаешь товарища Клюквина, имя которого должно быть на устах у каждого, имеющего отношение к советскому кино? Это же первый секретарь Союза кинематографистов, крупнейший специалист по партийным "Илиадам", даже, кажется, член ЦК... Впрочем, нет, это Шундров член ЦК.
   - А Шундров - это кто? - беспомощно спросила Таня.
   - Слушай, твое невежество превышает политически допустимый уровень... Профилактически объясняю: товарищ Шундров есть лицо государственное, официально признанное первым драматургом Советского Союза. А говоря сугубо приватно, прохиндей, женатый на дочке кого-то из Политбюро и раз в десять лет кропающий пьески наподобие этой, которые подлежат немедленному внедрению во все областные и республиканские театры и столь же немедленной экранизации.
   - Я не знаю, - сказала Таня. - Противно это все как-то. Как тогда, в самолете.
   - Я тебе читал список актеров, занятых в фильме? Ты считаешь себя умнее и порядочнее их? Думаешь, им не противно? Но никто и не думает отказываться, потому что надо. Закон такой. В нашем случае закон профессионального выживания. Более того, высочайшие мастера стараются, выкладываются, и даже из Шундрова с Клюкви-ным делают конфетку. Не нравится материал - подумай о школе, которую ты приобретешь, работая с ними.
   - Понимаю, - задумчиво сказала Таня.
   - И подумай вот еще о чем. Такой фильм - это гарантированная Ленинская премия, призы и звания всем новным участникам. После премьеры ты проснешься зажженной артисткой, гарантирую.
   -Я? - Таня отмахнулась.- Да ты сам прекрасно знаешь, какая из меня актриса - и года в кино не проработала, образования актерского нет, ничего не умею, кроме того, чему Борис Львович научил... и ты конечно...
   - Тогда считай это авансом, который ты потом отработаешь сполна, но на несравненно лучших условиях. Да ты сама сможешь ставить эти условия, выбирать.
   Таня вздохнула.
   - Давай сюда. Почитаю на сон грядущий... Ты, кажется, говорил про горячее?
   Никита сложил ладони и поклонился.
   - Слушаюсь и повинуюсь, мэм-сахиб. После торта Таня в изнеможении откинулась на кровать.
   - Ну накормил. На сто лет вперед, - с трудом произнесла она. - С посудой завтра разберусь, а то и не подняться. Спасибо. Иди сюда.
   Никита наклонился над нею, и она от души поцеловала его. Он впился в нее губами и не отпускал, пока она не оттолкнула его.
   - Довольно. Который час?
   - Половина первого. В смысле, мне пора?
   - Пора... Постой, ты же пил... Шампанское, потом желтое это...
   - Бенедиктин.
   - Да, его. За руль тебе нельзя, а на метро не успеешь. Устраивайся у Ивана в кабинете. Только сам постели, ладно, а то я ни рукой, ни ногой.
   - Значит, пока нет? - грустно спросил он.
   - Пока нет.
   - Ну, будь здорова, - он направился к двери. - Я завтра позвоню.
   - Да куда ты? Оставайся, я же сказала.
   - У Ивана в кабинете? Лучше рискну за руль. Движение ночью небольшое, гаишники спят, я практически трезвый. Доберусь, не беспокойся.
   - Как доедешь, позвони. Я волноваться буду.
   - Спать ты будешь, - с горечью произнес Никита.
   - Только после твоего звонка. Понял?
   - Ладно, позвоню.
   Он ушел. Таня, превозмогая себя, встала, кое-как ополоснулась, постлала постель и легла. Ей казалось, она действительно уснет, не дождавшись звонка Никиты но сонное состояние с каждой минутой уходило от нее. Полежав немного в темноте, она зажгла лампу и взяла с серванта высокоидейный сценарий. Само по себе чтение увлекло ее не сильно, но мысль о том, что вскоре и ей суждено жить в этих картинах, будоражила воображение. Уже давно позвонил Никита и доложил, что добрался благополучно, уже проехала по предрассветной улице поливальная машина, а она все читала, читала...
   Разбудил ее телефонный звонок. Она нехотя открыла глаза, проморгалась, посмотрела на будильник, заведенный ночью и поставленный у изголовья. Четверть первого. Однако вы и "спица", Татьяна Валентиновна! Она сняла трубку и хрипло произнесла:
   - Алло!
   - Танечка, приехала наконец?! - Голос женский, взволнованный, знакомый. Слава Богу! А то я прямо не знаю, что делать. На тебя вся надежда.
   - Да кто это?
   - Да Марина Александровна же!
   - А, здравствуйте!
   - Здравствуй... Слушай, ты сейчас из дома никуда не уходишь?
   - Нет, а что?
   - Я приеду, можно? Очень надо... Понимаешь, с Иваном совсем плохо. Пропадает... Да, я понимаю, вы повздорили, он сам кругом виноват. Но согласись хотя бы выслушать меня...
   - Ладно, приезжайте, - со вздохом сказала Таня и повесила трубку.
   Она встала, потянулась, придирчиво посмотрела на себя в зеркало. Да, с пиршествами и ночными бдениями пора кончать. Таня вновь сладко потянулась и пошлепала в ванную, привести себя в порядок к визиту свекрухи. И что же такого выкинул Ванька? Интересно.
   После того как она выставила его в феврале, он почти не давал о себе знать. Приезжал пару раз, мрачный, трезвый забрал свои вещи, машинку, на прощание бурчал что-то невразумительное. А звонить и вовсе не звонил. Да не очень-то и хотелось.
   Со времени их первой памятной встречи в общежитии. Марина Александровна заметно постарела. Или, может быть, просто сдала от переживаний последних дней. В таком возрасте переживания оставляют сильные следы. Таня приняла ее, как своего человека, на кухне, усадила, угостила чайком с остатками вчерашнего торта, напоила валерьянкой и выслушала невеселый, прерываемый слезами рассказ.
   - Зимой он пришел к нам с чемоданчиком совсем как в воду опущенный. Плакал, говорил, что сам во всем виноват, сказал, что поживет у нас недолго, что возвращаться к тебе ему пока совестно. Первые дни отлеживался, потом отошел немного, взялся за работу... Нет, не пил совсем, только сердитый стал, неразговорчивый. Закрывался в своей комнате, писал что-то, на машинке печатал. Выходил только по делам - на студию, в Литфонд. А так сидел в своей норе, выскочит, поест - и обратно. Я все пыталась поговорить с ним, убедить, что пора идти с тобой мириться, но он все уходил от разговоров. Не мешайте, мол, работать, я думаю...
   Потом, в июне это было, закончил он, видно, рукопись, понес ее на студию. Вернулся через два дня, пьяный. Я за это время глаз не сомкнула, всех знакомых его обзвонила, морги, милицию. Когда он явился, отец, признаться, не выдержал, наорал на него, ударил даже. Иван ушел к себе, два дня не выходил даже поесть, только в уборную. На третий день возвращаемся мы с работы - нет Ивана, нет его лучшего костюма, и из шкатулки моей сорок рублей вынуто. Четыре дня мы с отцом жили как в аду. А потом звонит Иван, совершенно пьяный, и сообщает, что встретил женщину своей мечты, отныне будет жить у нее, а нас просит за него не беспокоиться. А в телефоне - музыка дикая, пьяный гвалт. Как тут не беспокоиться? Я, как могла, притворилась спокойной, говорю, телефончик-то оставь, адресок, вещи тебе привезем. А он засмеялся, хитренько так, гаденько... До сих пор в ушах этот его смех стоит. Нет, говорит, не оставлю, я теперь всем выше головы обеспечен, и ничего мне от вас не надо, потому что моя Таня не только красоты, но богатства сказочного, и я тут как сыр в масле катаюсь... И бросил трубку.
   Я от такого звонка совсем рассудок потеряла, решила лаже что это он к тебе вернулся. Звонила сюда, заходила. Но тут никого не было.
   - Не было, - подтвердила Таня. - Я была на Украине, на съемках.
   - Да, и соседи твои так сказали... Ну, я потом подумала хорошенько, стала названивать его знакомым, выспрашивать, не знает ли кто такой Тани. И вмиг разыскала. Только лучше бы не разыскивала...
   Марина Александровна закрыла лицо руками и разрыдалась. Таня вскочила, налила свекрови еще валерьянки, добавила корвалола. Та выпила, вытерла слезы и продолжила:
   - Я позвонила Павлику Чернову. Был у меня записан телефон его новой квартиры, куда он после свадьбы переехал. Звоню туда, а мне отвечает... отвечает Ванькин голос, и опять пьяный. Он, говорит, здесь теперь не живет, теперь я здесь живу. Я, чтобы, значит, удостовериться, точно он ли, голос меняю, спрашиваю, а нельзя ли его новый телефончик. Сейчас, говорит, поищу. Слышу, кричит, Таню зовет, просит телефон Павла дать. А ему кричат, кончай, Ванька, дурковать, пошли их всех на... И смех, опять подлый такой. Короче, он трубку бросил.
   Но мне этого достаточно было. Я поняла, что там он, у жены Павлика. Узнала адрес в справочном, бросилась туда. Он даже разговаривать со мной не вышел, а какой-то наглый грузин выставил меня за дверь чуть ли не с матом. Я хотела бежать в милицию, но вовремя одумалась. Это же такой скандал, а главное замешана семья Дмитрия Дормидонтовича. У нас на работе и так всякие слухи ходят. Знают, что у Павлика с женой нелады, что он живет отдельно, у знакомых, сам дочку растит, что он категорически запретил отцу вмешиваться. Бережет его, молодец, понимает. Дмитрий Дормидонтович уже не тот, что прежде, стареет, ему такие хлопоты сейчас ни к чему. Да и положение его уже не столь надежно, у нас назревают большие перемены - это между нами, ты понимаешь. Мне уже втихую предлагают новую работу. Видишь всю сложность ситуации?
   Ради спасения сына я бы пошла на все, но у меня связаны руки. Я бы даже решилась просить помощи у Дмитрия Дормидонтовича, но не могу - он в санатории и вернется только через месяц. Конечно, есть заместитель, которого я хорошо знаю, есть много людей, которые согласились бы употребить свое влияние... Но пойми, посвящать в это дело посторонних - это значит очень сильно подвести Дмитрия Дормидонтовича. Любой из его сослуживцев и подчиненных непременно использует скандальную ситуацию в своих интересах и во вред Дмитрию Дормидонтовичу... Танечка, вся моя надежда только на тебя! Если тебе безразлична судьба собственного мужа - и я тебя не осуждаю, после всех его художеств, - то, умоляю, спаси мне сына! Хочешь, я на колени встану перед тобой?
   Марина Александровна уже подалась вперед, готовая бухнуться на колени, но Таня удержала ее.
   - Да что вы, честное слово? Давайте адрес, я съезжу, попробую поговорить с ним. Обещать ничего не могу - все должен решить он сам.
   Марина Александровна вздохнула, полезла в сумочку, достала бумажку с адресом. Прочитав название незнакомой ей улицы, Таня спросила:
   - Это где?
   - Возле Никольского собора.
   - Так. Отсюда до "Василеостровской", дальше - на первом или одиннадцатом. Я поеду прямо сейчас, у меня времени в обрез.
   Марина Александровна кивнула и встала. В прихожей она сняла с вешалки Танин плащ и приготовилась накинуть его на плечи невестки. Таня отобрала у нее плащ и повесила на место.
   - А ты не замерзнешь? - заботливо спросила Марина Александровна.
   - Нет, - отрезала Таня.
   То, что свекровь кинулась проявлять трогательную заботу именно в такой момент, было ей очень неприятно. По пути к метро и потом, в вагоне, обе молчали. Только когда Таня собралась выходить, Марина Александровна робко тронула ее за руку.
   - Сделай, а?
   Таня отвела руку и вышла. На душе у нее было муторно. "Зря я наобещала, подумала она. - Пусть катится ко всем чертям вместе со своей новой пассией, да и мамашей заодно. Что мне до них?" Но все же она терпеливо дождалась трамвая, вышла на нужной остановке, тут же нашла дом.
   "И что я ему скажу? - думала Таня, идя по двору. - Возвращайся, миленький, жить без тебя не могу? Еще как могу... С ним не могу - это да".
   - Таня?
   Она вздрогнула от звука этого голоса, подняла глаза. Перед ней стоял знакомый молодой мужчина, высокий, в чистенькой китайской ковбойке, с перевязанной бечевкой стопкой старых журналов в руке.
   - А я вот за журналами заходил, - неловко переминаясь с ноги на ногу, сказал Павел. - По работе понадобились. Вспомнил, что оставил их тут, на антресолях. Зашел вот...
   Она смотрела на него и молчала.
   - Он там, - сказал Павел.
   - Да...
   - Ну, пока!
   - Пока!
   Она смотрела Павлу вслед. Он свернул за угол. Таня тряхнула головой, повернулась и вошла в подъезд.
   Дверь ей открыла пышная, вульгарно-смазливая блондинка лет тридцати, растрепанная, полупьяная, с сигаретой в губах, с которых на пол-лица размазалась помада. Она смотрела на Таню выжидательно, не проявляя никаких эмоций.
   - Вы Татьяна? - с удивлением произнесла Таня. Она представляла себе жену Павла совсем иначе.
   - Не-а, - сказала блондинка. - Таня придет скоро. А вы кто? Уж не Ларина ли? Я вас в кино видела.
   - Ларина, - подтвердила Таня. - Иван у вас?
   - У нас, у нас. Вы проходите.
   Таня вошла в прихожую и тут же направилась к двери, указанной блондинкой. В шикарно обставленной гостиной, окутанной густым дымом, возле неприбранного стола лежал на диване Иван. Он был не то в халате, не то в плотной шелковой ночной рубашке, пестрой, расшитой фаллосами и сценками совокупления чертенят с ангелочками. Таня стала рассматривать эти изображения, испытывая и гадливость, и любопытство.
   - Та-анечка! - сказал, продрав глаза, Иван. Он был пьян в стельку, причем пьян эйфорически, блаженно.
   - Да, я. Собирайся! - бросила она. Он замотал головой.
   - А-а, это ты... А я думал, Танечка вернулась... Она за коньячком пошла...
   - Иван, - твердо сказала Таня. - Это я. Я пришла за тобой. Одевайся и поехали. Второй раз просить не буду. Или сейчас, или никогда.
   Он расплылся в улыбке, подмигнул ей и покачал пальцем.
   - Не-е. Не хочу. Не пойду.
   - Не к нам поедем, к маме твоей. Она ждет.
   - Не дождется... - Иван хихикнул. - Вот сейчас Танечка придет...
   Таня отвернулась и шагнула к дверям.
   - Эй, ты куда? - изумленно спросил Иван. - Ты ж пришла коньячку выпить. Оставайся. Танечка целый ящик привезет. Всем хватит. Посидим, выпьем, поговорим.
   Таня резко вышла. Из-за дверей доносился обиженный голос Ивана:
   - Что ж ты? Пришла - и сразу уходишь? Посидели бы, выпили. Обижаешь...
   Она пробкой вылетела из квартиры и сбежала по лестнице.
   - Вот и все... вот и все... - повторяла она в такт каждому шагу.
   Доехать до дому терпения не хватило. На Садовой она наменяла двушек в гастрономе и из автомата позвонила Никите. Дома его не было. Она порылась в сумочке, разыскала его рабочий телефон на студии.
   - Слушаю? - раздался в трубке знакомый голос.
   - Никита, это я. Да. Теперь - да. Ты понял?
   - Понял, - тихо сказал он. - Ты откуда?
   - Из автомата, с Садовой, кажется.
   - Спокойненько садись на трамвай, или лучше возьми такси, поезжай домой и жди меня. Ничего не делай. Только жди. Я скоро.
   - Да. - Она положила трубку на рычаг, потом сняла и поцеловала ее в микрофон. - Да, любимый мой, хороший мой, да. Да!
   Она вышла из будки и, подойдя к краю тротуара, подняла руку. Тут же, как в волшебном сне, подъехало и остановилось свободное такси. Она распахнула дверцу и бухнулась на заднее сиденье.
   - Куда? - улыбаясь, спросил шофер.
   - Домой! - воскликнула она и рассмеялась.
   V
   Нюточка за лето удивительно окрепла, выросла, стала шкодливой и озорной. Стоило Павлу или Нине Артемьевне на минуточку отвлечься, ослабить внимание - а она уже сиганет в огород и лопает прямо с куста "гаок" (читай "горох") или "аики" (читай "ягодки"), отправляя в рот полные горсти, вместе с листочками, шелухой, землей и насекомыми. Или с воплем "купаси, купаси!" усвистит к пруду, с такой скоростью перебирая загорелыми косолапыми ножками, что и взрослому не угнаться. Павел, любуясь ею, со смешанными чувствами замечал, что чертами она все больше начинает походить на мать, а окрасом - вообще неизвестно на кого: черненькая, с карими, почти черными лукавыми глазками. Таких, насколько он знал, в его роду не было. Разве что по линии Чибиряков. Не приведи Бог, если в них характером пойдет! Но пока на это было не похоже. Веселенькая, умненькая, по словам Нины Артемьевны, месяца на три опережающая норму по умственному и физическому развитию. И добрая: первым абсолютно осознанным словом было "папа", вторым "на!". При этом Нюточка энергично совала ему в рот недоеденную печень-ку, соску, конфетку - как бы делилась. Чибиряками тут и не пахло.
   Всеми правдами и неправдами Павлу удалось выбить отпуск на все лето, и с середины июня он безвылазно сидел в Огоньково, в перерывах между возней с Нюточкой занимаясь работой, взятой из института на дом, и наезжая в город лишь изредка, по мере надобности. Хотя Павел был только рад такому положению вещей, возникло оно вынужденно: на летние каникулы приехали из Сыктывкара Лихаревы, и нужно было освободить квартиру на лето. Они привезли с собой кучу денег, шикарные шубы тамошнего производства, доцентские дипломы, с гордостью показанные Павлу, и чрезвычайно радостную для него весть: они оба остаются в Сыктывкаре еще на год. Не говоря уж о северных деньгах, Владьке вполне реально светила кафедра, а супруге его - докторантура. Павел порадовался за них и за себя, хотя у него на работе ничего светлого не вырисовывалось. Весной директор вызвал Павла к себе и на его глазах вычеркнул "алмазную" тему из плана отдела.
   - Нечего тешить свое любопытство за государственный счет, - заявил он при этом.
   - Но ведь тематика очень перспективная, - возразил Павел.
   - Спорить не буду. Но только - где практические результаты? Результаты где, а? Покажите мне приборы на ваших кристаллах, хотя бы схемы, желательно бы еще заключение производственников о целесообразности внедрения. А? Нечем крыть?
   Ушлый Ермолай Самсонович давно уже понял, что Павел ни на кого и ни что не жалуется своему всесильному отцу, не пользуется, недотепа, этой исключительной силой, и особо с Черновым-младшим не церемонился. Но старался все же держаться в рамках. На всякий случай.
   - Вы поймите, Павел Дмитриевич, голубчик, значение вашего открытия никем не отрицается, - продолжил он своим академическим тоном. - Но, что поделаешь, нет под него пока что технологической базы, не созрела. Потерпите, через год ик-д ругой вернемся к вашей теме, непременно. А пока... Ну что, свет клином сошелся на ваших алмазах? Посмотрите, сколько вокруг интересного материала. Не нравится вам уран с плутонием - что ж, никто не неволит. Есть еще цезий, редкая земель, да мало ли что? И всему этому найдется применение уже сейчас, в производстве, в обороне.
   Павел не спорил. Бесполезно. Но и просто так сдаваться он тоже не хотел.
   - Я буду звонить Рамзину, - упрямо сказал он.
   - Куда-куда? - переспросил директор. - Вы что, милый мой, газет не читаете, телевизор не смотрите?
   С рождением Нюточки Павел действительно перестал читать газеты и почти не смотрел телевизор, разве что, ухайдокавшись совсем и уложив дочурку спать, включал иногда и бездумно созерцал что-нибудь развлекательное.
   - А что такое? - встревожившись, спросил он.
   - А то, что помер наш Андрей Викторович, царство ему небесное. В одночасье инфаркт свалил. Прямо на работе в кабинете... И как это вы не знали? Во всех газетах некрологи напечатали, в новостях передавали...
   - Когда? - беззвучно выдохнул Павел.
   - Да уж дней десять тому. На Новодевичьем схоронили. До Кремлевской стены не дорос чуть-чуть...
   Павел не слушал. Перед его глазами стояло энергичное, молодое лицо академика - никто не давал Рамзину его семидесяти четырех, - тихий властный голос. Вот так. На похороны он опоздал. Телеграмму слать поздно...
   В этот день о работе уже не думалось. Павел отсидел положенное, глядя в окно. По пути домой хотел было заглянуть в рюмочную, помянуть учителя, но ноги сами собой вынесли его из троллейбуса возле церкви князя Владимира - одного из немногих действующих храмов в городе. Он, не задумываясь, снял шапку, перекрестился, вошел, купил самую большую свечу и поставил ее к иконе Честного Креста. Постоял в задумчивости, не зная молитв, мысленно попрощался с покойным... Опомнился он, уже пройдя половину Большого проспекта. А если бы его кто увидел - сын секретаря обкома в церкви? Он без труда отогнал от себя эту недостойную мыслишку и зашел в диетический магазин посмотреть Нюточке фрукталина с орехами или еще чего-нибудь вкусненького из детского питания.