Вершигора Петр. Люди с чистой совестью

   Маевская обиделась:
   - Зачем же так, Сидор Артемьевич? Вы же сами знаете, я когда в отряд пришла, говорила вам, я физкультурный врач. Понимаете, институт специальный я кончила перед войной. Физкультурный врач.
   - Не тарахти, знаю, слыхал. А раз слыхал, значит помню. А операции ты делала? Руки и ноги людям столярной пилкой резала?
   - Так выхода ж другого не было. Хирургов у нас нет, вот и приходилось мне...
   Казалось, Ковпак только и ждал этих слов.
   - А що ж, у нас радистов тут много? Зачем же ты девушку обижаешь? Значит, как ты физкультурный врач, так ты можешь выше своей головы прыгать, а как она радистка, так ей уже и нельзя? Стой сзади нее со своей валерьянкой и не мешай, а помогай, понятно?
   Пока дед убеждал врача, Катюшу положили на санки. Молчанов надел ей на голову наушники.
   Ковпак сказал тихо:
   - Карпенко, выводи роту. Готовьтесь к походу. Да тихо, хлопцы, не мешайте. Эта дивчина, может быть, нам не меньше чем крупный бой выигрывает.
   - Который час? - слабым голосом спросила Катюша.
   - Без трех минут два, - показал ей циферблат Молчанов.
   - Включайте. Наушники поправьте, - командовала Катя.
   С этой минуты вся жизнь людей, окруживших тесной стеной розвальни у костра, казалось, перешла к этой девушке. Ковпак, Маевская, Руднев стояли у ее изголовья. Катя лежала с закрытыми глазами. Затем протянула левую руку и ощупью положила ее на распределительную доску.
   - Настраивает, - шепнул Молчанов. - Катя, есть позывные?
   Катя не слышала. Он дотронулся до ее руки, лежавшей на доске рации. Радистка открыла глаза. Он спросил ее жестом, губами.
   - Позывные фронта есть?
   Она ответила одними глазами: "Есть!" Затем окинула взглядом склонившихся над ней людей и, как бы успокаивая их, шепнула:
   - Стучит фронт, стучит...
   Молчанов подошел к Ковпаку и Рудневу. Посмотрел на часы.
   - Пять минут фронт будет вызывать, затем перейдет на прием. Следующие пять минут будет слушать наш ответ.
   - Ну а как же мы ответим? - спросил Ковпак.
   Молчанов пожал плечами, глянул на часы.
   - Пять минут, - показал циферблат.
   Катя широко открыла глаза, попыталась сесть. Несколько партизан и врач мигом поддержали ее. По Катиным глазам все видели, что там, за линией фронта, перешли на прием. Катя вопросительно посмотрела на Ковпака и Руднева. Глаза многих были в слезах.
   Ковпак отвернулся и буркнул себе под нос:
   - Ну що це за война з бабами, да ще з дивчатами...
   Катя решительно сказала врачу:
   - Посадите меня. Опустите ноги.
   Нечеловеческим напряжением она повернула руку.
   - Молчанов, дайте ключ! Положите на колено.
   Молчанов держал ключ рации. Катя протянула раненую руку и попыталась стучать позывные, но сразу, вскрикнув от боли, без чувств упала на руки партизан. Молчанов снял наушники с головы Кати. К нему наклонился Ковпак. Шифровальщик отстегнул один наушник и передал его ему. Второй наушник протянул Рудневу.
   Ковпак даже улыбнулся.
   - Фронт. Це фронт нас вызывает, Семен Васильевич...
   Катю привели в чувство. Она осмотрела всех, словно узнавая. Затем сказала Молчанову:
   - Сколько еще осталось? Четыре раза будет вызывать и переходить на прием. А на пятый запишут: "Стрелка не вышла на связь". И рядом поставят крестик. Ой, что же это я? Это же кличка моя, я никому не должна разглашать ее. Я честное комсомольское дала, подписку.
   Ковпак успокоил ее.
   - А мы ничего не слыхали, дивчина. И знать ничего не знаем. Так ведь, ребята?
   Все молча кивнули головами.
   - Спасибо, дедушка, - сказала Катя.
   Ковпак потряс наушниками.
   - Слухай, дивчино. Замовкло, не пипикает. Наверное, снова тебя слухают, - и он приложил ей наушник к уху.
   Молчанов дал Кате ключ, сказал тихо:
   - Ты спокойно, ты не шевелись. Ты левой рукой попробуй.
   - Вот. Как же мне в голову не пришло, - и она начала работать левой рукой. - Не то, совсем не то. Техники нет. А ведь там радисты мой почерк знают. Не то...
   - А ты попробуй вот так, я подержу, - уговаривал ее Молчанов.
   Все молча наблюдали. Радистка несмело застучала левой рукой.
   Было слышно, как в лесу строились роты. Грузили раненых. Командовали комбаты.
   Ковпак позвал Семенистого.
   - А ну, Михайло, смотайся. Дежурному скажи, чтобы тихо было. Скажи, с фронтом говорю.
   Молчанов показал на циферблат.
   - Катя, слышишь? Перешли на прием.
   И снова застучала левой рукой Катюша.
   - Больше не могу, дайте послушаю.
   Она слушала долго, внимательно, затем сказала Ковпаку:
   - Дедушка, товарищ Хрущ?в отвечает.
   Ковпак нагнулся к ней ласково.
   - А что ответили?
   - "Плохо вас понимаю. Что случилось?" Ну, конечно же... Вот! "Завтра буду вас слушать в это же время. Слышали вы меня? Поняли вы меня?" Переходит на прием...
   Ковпак, торжествуя, сказал громко:
   - Стучи, дивчина, стучи як можешь. Стучи: "Слышали, поняли, завтра будем слухать".
   Ковпак отошел в сторону. Подбежал с докладом Карпенко. Доложил шепотом.
   - Товарищ командир, рота к маршу готова.
   - Добре. А ну, слухай. Выбери мени из своей роты самых бойцовых хлопцев. И сам проследи: оцю дивчину мени на повозку положить, да листьев, моху, сена наложить, щоб не трусыло. И всю дорогу не отходить. Кормить - чем только можете. - Он повернулся к Маевской: Какую пищу ей принимать?
   - Яйца, молоко, варенье.
   - Чуешь? Щоб яец, молока достали. Варенья выдайте, хай кормять ее девчата. Поняв? Варенье любишь, милая?
   - Очень люблю, - устало улыбнулась Катя.
   - Понятно, - откозырял ей Карпенко.
   - Ну, вытягивай свою роту. Ребят пошли сюда. Они при штабе вместе с ней будут. Пошли, комиссар.
   Все ушли, кроме Маевской и Молчанова. Катюша кончила работать и показала на наушники Молчанову. Он снял их с ее головы.
   - Укладывайте рацию, сматывайте антенну, как я вам показала. Ведь фронт ответил: "Завтра буду вас слушать в это же время!"
   За деревьями замелькали люди. Это строй третьей роты, неделю дежуривший ночами у костра. Она двинулась... Впереди шел Карпенко, положив руки на автомат. Они подошли к свежевырытой могиле и построились в каре. Руднев сказал краткую речь. Грянул залп. Тихая команда прервала минутное молчание, и отряд снова двинулся вперед.
   Всю зиму по Украине мели метели. Шла поземка... Но уже смелее и увереннее двигался отряд. А когда вздулись на украинской земле жилы рек, потекли ручьи, превращаясь в потоки, бурные и могучие, - все дальше и смелее шел отряд. Двигался и тогда, когда распустились, зазеленели буйные леса.
   И каждый день радистка Катя работала на ключе.
   В поле по небольшому оврагу ползли два разведчика. Один смотрел в бинокль: шли поезда с гитлеровскими дивизиями. Разведчики приносили Ковпаку донесения. Он подписывал и передавал радистке. Радистка работала на ключе.
   На аэродроме стояли вражеские самолеты. Хлопцы достали живьем немецкого летчика, и снова радистка работала на ключе.
   А через несколько часов разведчики, наблюдавшие за аэродромом, видели, как пикируют наши самолеты, слышали взрывы, видели клубы жирного дыма над вражеским аэродромом.
   Еще прошло несколько месяцев, и радистка Катя приняла по радио радостное сообщение. Командиру отряда было присвоено звание Героя Советского Союза.
   Уже после войны, встречаясь с партизанами - ленинградцами, брянцами, белорусскими и крымскими, изучая их дневники и записи, мне неизменно приходилось сталкиваться с фактами, показывающими, как руководители партии заботились и помогали с первых шагов зарождению партизанских отрядов, из которых потом выросло всенародное партизанское движение. Сотнями нитей, подпольных каналов, ходоков через фронт, подпольными и партизанскими радиостанциями партия связывала отдельные боевые группы в единое всенародное партизанское движение.
   Как неотделимая часть вооруженных сил, в тылу врага действовали партизанские отряды, направляемые Верховным Главнокомандованием по верному пути к победе.
   18
   24 ноября 1942 года мы заняли большое село Стодоличи. Село напоминало новостройку. Оно делилось на две половины: старая его часть - типичное полесское село с несколькими кривыми улицами; чуть подале, на бугорке, по обеим сторонам хорошей улицы расположились новые дома, построенные за несколько лет до войны.
   Село стояло в двенадцати километрах от окружного центра Лельчицы. До войны здесь было электричество и паровая мельница. Колхоз имел автотранспорт и славился своим животноводством.
   В ночь на 27 ноября по хорошей санной дороге мы двинулись в направлении Лельчиц. Операция была разработана на полное окружение и уничтожение противника, который из Лельчиц своими щупальцами опутал весь этот большой район.
   Руднев шутя говорил командирам:
   - Ну, держись, хлопцы! Знайте, что Лельчицы - это наши партизанские "Канны"!
   В двенадцать часов ночи роты вышли на исходное положение, и начался бой. Продвижение по окраинам шло успешно. Большая часть городишка была занята быстро, но затем наступление стало захлебываться. Центральная улица Лельчиц, на которой помещались учреждения, частично была занята нами, но затем противник стал оказывать все большее сопротивление. Большой двухэтажный дом жандармерии, опутанный проволокой, каменный дом гебитскомиссариата, парк на пригорке в центре города со сходившимися к нему со всех сторон улицами, здание тюрьмы и другие каменные дома были сильными оборонительными пунктами немцев. Ковпак, расположившийся на командном пункте в крайних домах, решил бросить в бой артиллерию.
   Прикрывать батарею пошла наша тринадцатая рота.
   Первой нашей заботой было выбить противника из большого двухэтажного дома жандармерии - и десяток снарядов из 76-миллиметровой пушки сделали это. Мы ворвались в здание, битком набитое винтовками, лыжами, мешками с сахаром, бельем. Внутри помещение напоминало универсальный магазин. Вслед за первыми смельчаками в здание ворвались еще человек сто - полтораста.
   Я из углового окна выглянул на улицу. На другой стороне ее, немного наискосок, стоял красивый особняк гебитскомиссара. Здесь улица кончалась, и за нею на холмике был расположен небольшой парк, со всех сторон обнесенный забором; вокруг были вырыты окопы. Около парка высилась кубической формы каменная громада с бойницами, откуда торчали дула пулеметов, и недалеко от нее - противотанковая пушка, обстреливавшая улицу. Батальоны, наступавшие по окраинным улицам, уже сомкнули кольцо окружения, и противнику некуда было бежать. Поэтому он ожесточенно отстреливался.
   В моем подчинении имелось лишь восемнадцать человек из тринадцатой роты. Я крикнул Бережному: "Давай обходи справа и атакуй фашистов в парке. Во фланг!" Затем вскочил в коридор дома гебитскомиссара и крикнул своим:
   - Выходи, все выходи на улицу и вперед!
   Атака началась снова.
   Выскакивая из окон здания гебитскомиссара, на штурм парка шли пятая и шестая роты, тринадцатая заходила по огородам, третья шла прямо на каменную глыбу. В несколько минут все было кончено, около пушки валялись убитые, а из окопов наши хлопцы вытаскивали живых, спрятавшихся среди трупов гитлеровцев.
   Как мы узнали после, каменная глыба кубической формы была пьедесталом памятника Ленину. Памятник фашисты сняли, а пьедестал превратили в импровизированный дот, выдолбив по углам его пулеметные гнезда. Спустя несколько минут после того, как мы закончили атаку, над нашими головами закружились два немецких самолета-истребителя. Они сделали по три круга и снизились. Когда их обстреляли, они быстро ушли на юг. Скоро со стороны Житомира подошло вражеское подкрепление: две бронемашины и около трехсот человек пехоты на автомашинах. Подкрепление мы разгромили, а бронемашины сожгли.
   Это было 27 ноября 1942 года.
   В те дни Красная Армия, прорвав фронт под Калачом и Клетской, начала окружение 6-й армии Паулюса под Сталинградом.
   Вот записи из дневника за этот день:
   "С боем взят гебитсцентр Лельчицы. Убито более трехсот
   немцев, полицейские, бургомистр, староста, много других "иже
   с ними" также переселилось в мир иной. Интересный бой.
   Снова прямая наводка, уже много раз проверенная мной за
   эту войну. Интересен бой еще и тем, что я на практике
   ощутил, что может сделать воля командира, когда наступление
   захлебнется. И снова везет - два раза смерть ходила локоть в
   локоть со мной и прошла мимо. Первый раз из противотанковой
   пушки бронебойным снарядом снесло голову пулеметчику,
   стоявшему рядом, второй раз пулька, маленькая пулька, попала
   в переносицу соседа, пролетев мимо моего уха.
   Ранена Нина Созина. Хотя бы дожила она до известия о
   награде.
   30.XI. Сегодня умерла от раны санитарка Маруся в плюшевой
   курточке. Много их, девушек, уже пало на своем посту.
   1.XII. Милашкевичи, Глушкевичи и Прибыловичи. Озеро и
   площадка. Много работы. Интересные наблюдения и песни народа
   о войне:
   А там старый батько
   Окопы копав,
   Вiн здалеку бачив,
   Як стрiлець упав,
   Пiдiйшов вiн ближче
   Тай сина впiзнав.
   Танцы "полещуков" и девчата-"полещучки" в мягких
   лапотках..."
   Разгромив Лельчицы, мы расчистили почву для создания партизанского края в районе среднего бассейна Припяти. В это же время Сабуров разгромил Словечно, расширив этим намечавшийся партизанский край к югу. Таким образом, громадная территория южнее Мозыря и Пинска оказалась свободной от немецких гарнизонов. Пока еще только пунктирно намечавшийся партизанский край обещал быть в несколько раз больше Брянского и по территории и в смысле охвата вражеских коммуникаций.
   Вначале немцы, очевидно, не придавали этому большого значения. И только через месяц, когда вновь образованный партизанский край дал себя чувствовать, гитлеровцы опомнились и стали принимать меры. Но было уже поздно.
   Партизанский край, о котором мечтал Руднев, был уже создан.
   Почти два года спустя, когда войска Красной Армии, заняв Житомир, захватили архивы житомирского гестапо, я в них разыскал материалы суда над лельчицкими властями. Судили гебитскомиссара, начальника жандармерии и многих других. Некоторых из них присудили к смертной казни, других вообще судили посмертно. Но, как говорит народ, "не помогли мертвому припарки".
   19
   Расправившись с немцами в Лельчицах, мы разместились юго-западнее в селах Глушкевичи, Прибыловичи, Копище.
   В Глушкевичах стал штаб и первый батальон, в Копищах - второй и третий, в Прибыловичах - четвертый батальон.
   Мы стояли там около месяца. Здесь впервые я познакомился с народом, о котором знал только понаслышке. Это о них, о "полещуках", создавала свои чудесные произведения Леся Украинка. Разговаривая со стариками, глядя на танцы молодых девчат, я рисовал себе образы Левка, Килины из ее пьесы "Лiсова пiсня", и если бы немцы немного больше интересовались поэзией народа, который они задумали поработить, им бы чудилось по ночам: из Пинских болот Полесья на них подымается леший в мадьярской длинной шубе до пят, с козлиной бородкой, с автоматом в руках, и имя ему - Ковпак. Не берут его ни пули, ни железо, а он хватает немцев костистыми руками за горло, и они в ужасе испускают дух.
   Руднев на стоянке ежедневно посещал раненых, следил за их лечением, ободрял участливым словом. Он регулярно читал им сводки Совинформбюро, принимаемые ежедневно нашими радистами.
   Как-то мы вместе зашли к тяжело раненной в бою за Лельчицы Нине Созиной. Семнадцатилетняя автоматчица лежала бледная, стараясь стоном не выдать боли.
   Я живо вспомнил наш разговор на марше, когда она рассказывала, как пришла в отряд мстить немцам за зверски убитого отца.
   Руднев осторожно присел на край кровати и взял девушку за руку. Она открыла глаза.
   - Товарищ комиссар... - тихо прошептали ее губы.
   Семен Васильевич вынул из бокового кармана гимнастерки радиограмму и прочел ее вслух. Это было поздравление. Правительство наградило Нину орденом Красного Знамени.
   Девушка закрыла глаза, длинные ресницы тенью упали на щеки. Затем снова открыла их и улыбнулась комиссару.
   - Спасибо, товарищ комиссар!
   - На здоровье, - тихо проговорил Руднев.
   - И еще раз спасибо, - прошептала Нина. - Теперь я обязательно поправлюсь.
   - Обязательно, - ответили мы.
   Как-то еще в Глушкевичах, не обращая внимания на протесты часового, в штабную хату ворвалась белорусская дивчина. Из-под огромного теплого платка выглядывали лишь посиневший от холода нос да две ярко-красные помидорины щек. Смышленые глаза светились удалью. Домотканая юбка, подоткнутая к поясу на манер широких казацких штанов, делала ее похожей на юнца. На ногах - лапти. Цветные полотняные онучи вымазаны грязью.
   Она сразу, с места в карьер, обратилась к комиссару:
   - В отряд приймешь, старшой?
   Руднев вскинул на нее черным глазом.
   - Ошиблась, милая. Самого старшего тут по бороде определяй, улыбнулся он, подмигнув мне.
   Девушка доверчиво оглядела присутствующих.
   Шагнув вперед, она шлепнула лаптями.
   - Примай в отряд!
   После многих ночей марша и лельчицкого боя мы впервые хорошо выспались, и настроение у нас было поэтому веселое. Штаб еще не начал обычной будничной работы и пока больше походил на собрание друзей.
   "Почему бы и не разыграть ее?"
   Хмурясь, спрашиваю дивчину:
   - А зачем тебе отряд понадобился?
   Она недружелюбно оглядывает меня. Но на вопросы отвечает четко, немного с холодком. Только долго сдерживаться, видно, не в ее натуре. Первых нескольких фраз, по ее мнению, достаточно. Видимо, считая себя уже партизанкой, она круто берет инициативу разговора в свои руки. Теперь уже она задает мне вопросы:
   - Ты мне вот что скажи, раз ты старшой: на Туров пойдете?
   - Какой Туров?
   - Город главный. На Прыпяце!
   - Зачем?
   - Немца бить! Хэ, партизанчики вы мои милые... Туров - городишко княжецкой...
   Развязав платок и откинув его на плечи, сжав яростно кулаки, она продолжает на манер старинной думы:
   - Туров-городок на Прыпяце стоит. Полонили его вражьи германы... и полицай-и-и...
   Базыма задумчиво переводит взгляд на меня.
   А дивчина в лаптях, со смышлеными глазами, распалившись в каких-то своих мечтах, досадует на нашу непонятливость.
   - Я вас проведу. Да с такой силой я бы до самого Бреста дошла. А что Туров? Тьфу! - и смачно плюет на пол.
   Руднев, наблюдавший за девушкой, подходит к ней.
   - Постой, постой. Тебя как звать-то?
   - Ганька звать. Да вы что? Зубы мне заговариваете? Кажите - пойдете на Туров или нет? Что, не верите? Я проведу. Ей-богу, проведу. И одним махом, немца разгоним, побьем полицманов...
   Убежденная в том, что только непонимание собственной силы мешает партизанам двинуться на Туров, она обращается то к одному, то к другому, просит, объясняет, растолковывает, убеждает.
   - Постой, постой, дивчина, - перебил ее Базыма. - Ты кто же тут такая? Уже командовать собираешься? Ты что - распоряжаться сюда пришла или в отряд поступать?
   - Поступать в отряд! - поворачивается к нему девушка. - Воевать!
   - Воевать! - протянул Руднев. - А ты как думаешь - вот так трах-бах и воюют? Это уметь надо.
   Она смерила его насмешливым, презрительным взглядом.
   - А откель ты знаешь, что я не умею? Во!
   И вдруг выхватывает что-то из-под полы.
   - Тю, скаженная! - бурчит, отодвигаясь от нее, Базыма. - Кой черт пустил ее сюда? Подорвет еще к дьяволу. А ну, дай сюда.
   В поднятой руке Ганьки поблескивает круглая немецкая граната, похожая на черный апельсин, с нежной голубой головкой запала.
   Девушка, подчиняясь суровому взгляду старика, нехотя отдает лимонку.
   - Эх вы... Часовые винтовку забрали. А гранату - не доглядели. И зачем я, дурная, сама показала?.. Ну говорите, пойдете на Туров аль нет? - безнадежно, чуть не плача, спрашивает Ганька.
   Комиссар поманил ее пальцем. Усадив на лавку рядом, стал расспрашивать, откуда у нее граната и винтовка. То, что она рассказала, было, пожалуй, обычное дело для этих мест. Если верить ее рассказу, то Ганька уже убила нескольких фашистов. Первого она зарезала серпом. Оттащила труп в болото и затопила. Добытым у первого оружием начала действовать смелее. Вместе с двенадцатилетним братишкой они нападали на немцев-одиночек и убивали их. Подкрадывались к хатам полицейских, швыряли в окна немецкие гранаты.
   Это могло показаться неправдоподобным, но мы уже привыкли встречать на своем пути всяких людей; поэтому и верили и не верили дивчине.
   - Займись, Петрович, по приему! Если стоит этого, зачисли в роту. Потом доложишь мне, - сказал комиссар, задумчиво похаживая по штабу.
   После подробных расспросов я вызвал связного разведки.
   - Ну, Ганька! Вот пока что твое начальство. Дальше жди распоряжений.
   И тихо связному:
   - Командиру передашь: распоряжение получит во время вечернего доклада.
   Связной козырнул, повернулся и направился к двери. За ним пошлепала девушка. Уже на пороге повернулась и, нахмурившись, кинула Базыме:
   - Гранату отдай...
   Скрипевший пером начштаба повернулся вполоборота и, сдвинув очки на лоб, глянул на нее через плечо.
   - Ладно. Иди, иди, вояка. Будут и гранаты, - не то сурово, не то одобрительно проворчал он вслед новой партизанке.
   Она недовольно отвернулась и вышла из штаба.
   Вслед понесся смешок и шутливые замечания связных, толпившихся в сенях.
   Я стал систематизировать черновые пометки у себя в записной книжке.
   Со слов девушки я получил представление о туровском гарнизоне. Рассказала она кое-что и о других припятских городках и крупных селах. Задумавшись, я глянул в окно. По улице шагал связной разведки. Рядом, пытаясь попасть в ногу, маршировала новая партизанка. Руднев отошел от окна.
   - А что, хлопцы? Пожалуй, права эта курносая? Гарнизончик небольшой. Паника у них после Лельчиц порядочная... Запряжем пятьсот коней! И ударим... Эх, ударим! А? Начштаба?
   Базыма неодобрительно покачал головой и показал глазами на дверь.
   - Если уж замышлять операцию, то надо держать язык за зубами.
   Комиссар заулыбался и поднял руки кверху.
   - Ладно, ладно! Шучу, шучу! Конспираторы-операторы. Стратеги доморощенные.
   Ганьку определили в разведку.
   На Туров мы не пошли. В эти дни нас увлекала идея разгрома Сарнского железнодорожного узла, и нам было не до Турова. Но в разведку я посылал новую партизанку дважды. Оба раза с отделением Лапина. Она отлично знала местность, ловко проводила разведчиков по лесным тропам. Побывав с нею в городке, хлопцы каждый раз возвращались с "языками" и трофеями. Докладывая о выполнении разведки, на мой вопрос: "Как новая партизанка?" - хлопцы одобряли ее смелость, подтверждали знание местности, но все это как-то с холодком, официально. Я видел, что они чем-то недовольны.
   Когда же я решил послать ее в третий раз с Лапиным, командир отделения отказался наотрез.
   - Да ты сам ее хвалил, - и местность знает... и не дрейфит...
   - Ну ее к дьяволу, товарищ подполковник! Уж больно она какая-то... настырная.
   - Дела не знает?
   - Да нет, дело она знает... Ловкая девка.
   - Ну, так чем ты недоволен?
   - Дисциплины не понимает. Лезет, куда не надо. В прошлый раз я из-за нее отделение чуть не угробил.
   - Что, неужели струсила?
   - Да нет... Разведку мы кончили, из города она нас вывела. А на огородах что-то ей в голову взбрело. Гранаток у хлопцев набрала: "Ожидайте меня здесь", - говорит и опять в город шмыгнула. Ждал я, ждал, уже светать начинает. Уйти вроде совестно, все-таки свой же товарищ. А ее все нет и нет. Потом слышим: стрельба, взрывы. Смотрим бежит. Ну, прикрыли огнем автоматным... В лес отошли благополучно...
   - Но могло быть и хуже?
   - Вот этого я и опасаюсь. Не возьму ее с собой. Теперь ей вожжа под хвост попала, как понесет...
   - Куда же она ходила?
   - А леший ее поймет! В хату полицая какого-то понадобилось ей бросить гранату. Обидел он ее, что ли. Не возьму я ее больше в разведку! Дисциплины не понимает!
   Я так и не мог его убедить. Затем началась боевая страда. Мы забыли о Ганьке, занявшись более важными делами.
   Недели через две как-то проходил я по улице Глушкевичей. На улице тихо. Базыма утром разослал приказание прекратить движение - день был ясный, опасались немецкой авиации. Изредка, скрываясь в воротах, проходили партизаны. Одинокий всадник мчался галопом по улице. Полы кавалерийской шинели развевались, как крылья большой дикой птицы. Всадник тряс плетью над ушами коня, изредка подогревая его ударами. Только снег летит за копытами.
   - Гоняет, скаженная! - недовольно и завистливо сказал часовой.
   Только тогда я узнал кавалериста. Это была белорусская дивчина Ганька. Но что за странная перемена в фигуре и одежде!
   "Надо вызвать ее, узнать, как освоилась она в отряде".
   Через полчаса в штаб вошла Ганька.
   Женщины, о женщины! Даже на войне вы любите наряды. Даже в самых примитивных условиях жизни вы остаетесь верны своей природе. И ухитряетесь быть кокетливыми, даже выполняя воинские уставы.
   - По вашему приказанию!.. - гаркнула Ганька на весь штаб.
   Привычные ко всяким рапортам писари и те подняли головы от своих бумаг.
   Базыма ахнул.
   Перед ними стоял небольшого роста казачок. Лихая прическа под бокс, кубанка с малиновым донцем, кавалерийская шинель, волочившаяся по полу, синие галифе, сапоги - все это делало Ганьку неузнаваемой. Вот только голос - несмотря на все усилия говорить хриплым баском, выдавал девушку.
   - Как живешь?
   - Спасибо, товарищ начштаба!
   - В разведке?
   - Так точно, товарищ начштаба.
   - По дому скучаешь?
   - Никак нет, товарищ начштаба!