Страница:
Вторая бронемашина, пользуясь своим удивительным задним ходом, укатила от нас. Пехота также отошла без особых потерь. Мы с Коробовым, прискакав из штаба на выстрелы, успели лишь запечатлеть на пленке догоравшую машину. На память о ней я оторвал от кабины водителя медную табличку, на которой значилось: "Даймлер-Бенц - 12 тонн".
Зная по опыту, что немцы, нащупав нас в этом месте, на следующий день обязательно подтянут сюда превосходящие силы, мы двинулись дальше.
Когда уже совсем стемнело, меня догнал командир отделения Володя Осипчук и доложил мне добытые сведения о гарнизонах Эмильчино, Коростень, Ушомир, в направлении которых мы держали путь. Он проводил разведку на Эмильчино. Разведчики в одном селе встретили девушку, которая шла из Эмильчино, разыскивая нас. В этом городишке, оказывается, существовала подпольная организация. Часть руководителей ее была недавно арестована немцами, а оставшиеся товарищи со дня на день ждали арестов. Я посадил девушку к себе на тачанку. Лица ее не было видно. Голос, очень мелодичный и нежный, звенел в ночном воздухе странно и решительно. Володя успел рассказать мне, что на обратном пути они приняли бой с немцами и что девица уже успела показать себя в бою неплохо.
Соня, так звали ее, рассказала мне все подробности житомирского оккупационного бытия. Рассказала о том, что во всех районах Житомира существуют подпольные группы, усиливается антигитлеровская агитация. В эту мартовскую ночь я впервые услышал фамилию "Калашников".
- А кто такой этот Калашников? - спросил я, по ассоциации сразу вспомнив лермонтовскую "Песню о купце Калашникове".
- Калашников? О, это знаменитый партизан, - видимо удивляясь моей неосведомленности, отвечала она.
- Чем же знаменитый?
- Как же вы не знаете? Это он приехал в Житомир на немецкой машине к складу эсэсовцев в форме немецкого обер-лейтенанта, выписал все, что ему необходимо, погрузил на машину, расписался и уехал. И только когда машина скрылась из глаз, удивленные эсэсовцы увидели его расписку, где было сказано: "Все необходимое для себя получил с немецких складов". И подпись: "Калашников". В другой раз он сидел в театре рядом с немецким генерал-комиссаром, и, придя домой из театра, герр Магиня нашел в кармане записку на немецком языке: "Сидел рядом с вами и с удовольствием смотрел спектакль". Подпись: "Калашников".
И еще долго и восторженно рассказывала мне Соня о похождениях этого знаменитого житомирского партизана. Я сидел молча. Тачанка потряхивала нас на кочках. Я слушал, думал, вспоминал, что обо всех этих похождениях я где-то читал или слышал много раз. И вспомнил. Да ведь это же юношеские похождения Котовского в 1905-1908 годах! Биографию своего земляка я знал превосходно и даже пытался писать о нем повесть и пьесу.
- А в тюрьме сидел этот ваш Калашников? - спросил я Соню.
- Конечно, сидел. В гестапо. В Житомире.
- И удрал? - спросил я.
- Удрал... - раздался тихий голос Сони.
- Через окошко?
- Откуда вы знаете?
- Да вот, знаю... "Разорвав тюремный халат на длинные ленты, он свил из них веревку и, привязав ее к решеткам окна, спустился по тюремной стене, прыгнул на плечи часового и, задушив его, бросился бежать. Второй часовой стрелял, но не попал в него в ночной темноте", - на память цитировал я.
Соня молчала.
Так впервые я услыхал о Калашникове.
Мы двигались очень быстрым темпом на восток и вскоре прошли Житомирскую область. За это время я так и не успел узнать поподробнее о "знаменитом партизане". И только через полгода, пройдя еще несколько тысяч километров, возвращаясь из карпатского рейда, я еще раз побывал в этих краях. Тогда я узнал все подробности о Калашникове.
Это была провокационная фигура житомирского гестапо. Калашников был вызван к жизни гестаповцем, который наделил провокатора всеми чертами героя книги, очевидно, терпеливо изучив нашу романтическую литературу, и выманивал на этого "живца" неопытных подпольщиков. Кое-где это удалось. Являясь в небольшой городок с ореолом непобедимого, хитрого подпольщика и неуловимого партизана, разъезжающего на немецких машинах и обманывающего глупых немцев, Калашников мог постепенно войти в доверие подпольных организаций и нащупать их нити. Организация доверяла провокатору свои тайны, а затем наступал неизбежный провал, которого избегал только один романтический герой, для того чтобы затем появиться в другом месте.
Из "Сарнского креста" и "лельчицких Канн" гестаповцы сделали для себя выводы, и контрмеры их не лишены были хитрости.
В Западной Украине - украинские и польские националисты, а на Житомирщине - нечто вроде Зубатова образца 1943 года, носившего имя "Калашников".
[Уже после опубликования и распространения книги, а вместе с ней и истории о "Калашникове", я узнал конец - вернее, начало этой запутанной истории. Оказывается, жил и сражался на Киевщине против немцев настоящий патриот, бригадир колхоза, командир партизанского отряда по фамилии Калашник. Уже в первую зиму войны своими смелыми действиями он нагонял жару и холоду немецким оккупантам. Они бесились, угрожали, окружали, но ничего не могли поделать с доблестным и неуловимым партизаном. Тогда они нашли презренного предателя однофамильца Калашника, служившего у них в полиции. Заманив бесстрашного командира отряда в ловушку, предатель убил его. Документы были взяты с убитого, и немцы, обнаружив по фотографии грозного для них партизана удивительное внешнее сходство с его убийцей, решили использовать последнего так, как уже было рассказано.
Сведения эти я дополнительно получил от партизан отряда Калашника товарищей Колесниченко, Карпенко и других.]
Я для себя тоже сделал вывод: не слишком верить в ореол партизана-одиночки, особенно во второй период войны, когда уже развилось массовое народное партизанское движение, грозное для немцев.
Но Житомирщина поразила нас не только Калашниковым. Были там вещи и похлеще. Если взглянуть на равнобедренный треугольник карты, основанием которого является линия Житомир - Новоград-Волынск, а вершиной Коростень, вас поразит необычайное очертание местности и нанесенных на карте знаков. Со всех сторон этого треугольника зеленеют леса. Сам же он чист, и в белизне его люди, привычные к карте, угадывают равнину и степь. По краям он ограничен линиями железных дорог, параллельно им, как бы дублируя их, протянулись жирные красные жилы шоссеек... Сюда по развитой сети дорог ворвались гитлеровские войска в июле 1941 года. Этот треугольник был плацдармом и для наших войск.
Но вглядимся внутрь треугольника. Он весь усеян черными точками, крестиками и жилками. Это хутора, церкви и проселочные дороги. Треугольник весь усыпан маком хуторов. Когда мы пришли в этот треугольник, то обнаружили, к своему удивлению, что весь хуторской мак не только жив, но, что самое главное, хутора заселены немецкими колонистами. Немцы, еще по гостеприимству Екатерины, поселились на Украине. Они выбрали себе самые плодородные земли и оставались на них до нашествия Гитлера.
Ни земельные реформы, ни революция, ни война 1941 года - ничто не тронуло их. Конечно, они перед войной называли себя колхозниками, но, вероятно, добрая половина их обслуживала немецкую разведку.
Колонна наша проходила через хутора, и почти из каждого окна стреляли. По крайней мере в первую ночь. Процентов двадцать - тридцать украинского русского населения, оставшегося там, были превращены немецкими колонистами, или, как они называли себя, фольксдейчами, в рабов. Рабы эти с утра до ночи работали в хозяйствах немцев. Все мужское население фольксдейчей было вооружено винтовками, сведено во взводы, роты, батальоны. Оно служило надежным заслоном центральных коммуникаций, идущих через Украину от Полесья. Явление это было для нас настолько неожиданным, что мы, врезавшись в самую гущу этого хуторского "рая", трещавшего со всех сторон ружейными выстрелами, не знали сразу, что и предпринять. И только когда упали первые раненые и было убито несколько разведчиков, Ковпак махнул плеткой и сказал:
- Чтобы ни один хутор, из которого раздастся хотя бы один выстрел, не остался целым.
Тогда я впервые увидел, а понадобилось еще полтора-два года, чтобы я до конца осознал, что немецкий колонизатор любит и понимает только один аргумент - палку. Палка в философии, палка в быту, палка автоматной очереди, но только этот убедительный аргумент был ясен и понятен колонизаторам до конца.
Дальнейшее наше продвижение через столыпинско-гитлеровский край шло быстро и без приключений, мы объяснили немецким колонистам, почему на партизанском марше 1943 года их хутора горели, и дальнейшее наше путешествие проходило без эксцессов. Правда, все мужчины еще задолго до появления нашей колонны, как мыши, разбегались по оврагам и рощам. В домах стояла приготовленная пища, немки, толстые и дородные, худые и костлявые, все одинаково угодливо улыбались и кланялись, и на протяжении остальных семидесяти километров нашего быстрого марша ни одного выстрела не раздалось ни из одной хаты. Аргумент был понят фольксдейчами до конца.
Вскоре мы вышли под Коростень, где земля была хуже, леса мешались с песками. Там уже не было немецких колонистов, а жили украинцы и русские. Мы забыли о гостеприимных немцах и только весной 1944 года в Польше, под Замостьем, мы вторично встретили целое клопиное гнездо гитлеровских колонизаторов и тут уж окончательно убедились в том, что этакому фольксдейчу понятен только один аргумент - палка.
22
Невдалеке от Коростеня, на выходе из немецко-столыпинского треугольника, разведка, рыскавшая на шоссейках, подбила "пикап", который вез почту. На машине лежало несколько кожаных мешков с письмами и посылками немецких жандармов. Посылки были преимущественно со съестным и жирами. Разведка по праву все это разделила между своими людьми, а кое-что из деликатесов и вин ребята принесли в подарок Ковпаку и Рудневу. Письма свезли в штаб. Была на "пикапе" еще одна вещь, никому не нужная, с которой разведчики не знали, что делать, поэтому и притащили ее ко мне. Это был кубической формы железный ящик, в котором, как тарелки в буфете домохозяйки, лежали круглые жестяные коробки с кинолентой.
Увидев киноленту, которая вызвала во мне самые противоречивые чувства, я сказал Сашке Коженкову, моему ездовому: "Побереги-ка этот ящик!" - и, освободившись от дел, пришел на квартиру, вынул коробку с надписью "эрстетейль" и стал рассматривать пленку на свет. Фильм был звуковой, надписей на нем не было, и хотя я мог улавливать движения актеров, но смысл кинодействия понять было трудно. Привычное шуршание пленки, мягкими спиралями ложившейся на пол, вызвало у меня воспоминания о прошлой мирной жизни. За этим делом и застал меня Коробов.
Но не пленка была самой интересной находкой в почтовом немецком автодилижансе. Просмотрев несколько частей, я свернул пленку и, сказав Коженкову: "Погрузишь этот ящик на тачанку", - пошел обратно в штаб. В штабе Тутученко, Войцехович и ротные писаря разбирали письма. На большинстве конвертов было выведено женским почерком, полуграмотно: "Украина, Житомиргебит, Дорф..." Письма, как две капли воды, походили одно на другое. Горькие письма невольниц - домой из немецкой каторги. С поклонами родным и знакомым, с горючей слезой погибшей молодости. Но некоторые были необычны и трогали своей безыскусственностью.
Одно письмо начиналось так:
З неба звездочка упала
И разбилась на льоду.
Я в Германию попала
В сорок третьему году
В другом письме девушка писала, что она пока жива и здорова и что "...по ночам над заводом, где мы робымо, летают швидки голубки, и наша сусидка Маруся, которая поихала вместе со мною, сшила себе платье с одним рукавом", и в конце письма: "Не плачьте, мамо и тато, я все равно не вернусь".
Третье письмо было написано на открытке. Она была ярко раскрашена и живо напомнила мне детство. Розовощекий ангелочек лет четырех, с голубыми глазами, с синеватыми крылышками, в белоснежной одежде, усыпанной золотыми и серебряными блестками, а на обороте письма тот же адрес латинскими буквами. Корявым почерком написано:
"Посылаю вам, мамо, о це боженя. Таких боженят у меня есть ще штук з десять. Про мене не беспокойтесь, живу хорошо, потому що не маю времени проклясть ту годыну, колы вы мене на свит народылы. Прощайте и не ждить до дому".
Я перелистывал желтые, синие, розовые конверты. Бумага писем шелестела, как осенние листья. С открытки улыбался наглыми голубыми глазами розовощекий немецкий ангел.
В штабе вертелся Коробов, все время рассказывая Базыме о том, как я рассматривал немецкий фильм. Мысленно он уже сочинял очерк, в котором бывший кинорежиссер поджигает мосты фашистским трофейным фильмом. Базыма отмахивался от него, как от надоедливой мухи.
Я сидел и задумчиво перебирал письма девушек-невольниц, читал их приветы, поклоны, мольбы и песни, сложенные в неволе, и вспоминал вековую долю украинской женщины, воспетую поэтом:
Де не лилися ви в нашiй бувальщинi,
Де, в якi днi, в якi ночi
Чи в половеччинi, чи то в князiвськiй удальщинi,
Чи то в казаччинi, ляччинi, ханщинi, панщинi,
Руськii сльози жiночi!
Слухаю, сестри, тих ваших пiсень сумовитих,
Слухаю й скорбно мiркую:
Скiльки сердець тих розбитых, могил тих розритих,
Жалощiв скiльки неситих, слiз вийшло пролитих
На одну пiсню такую!
Мысль о безвестной украинской Марусе сверлила мне мозг. Ритм частушки-коломыйки звучал в ушах:
Белая хустыночка
В море полоскалася,
Бедная дивчыночка
Що сюда попалася.
Шелестели, жгли руки и мозг эти корявым почерком и кровью сердца написанные слова... Я думал печальную думу. Просмотренный немецкий фильм оставил на руках еле уловимый запах пленки, со стола улыбался пухлыми щечками немецкий ангелочек.
Через несколько дней мы действительно использовали немецкий кинофильм для поджога иванковского моста. Письма я отдал Коробову, который раньше меня мог быть на Большой земле и обещал построить на их материале "потрясающий" очерк. Я же в этот день твердо решил, что до тех пор, пока не оборвем мы вместе с Красной Армией крылышек фашистскому ангелочку, не выпускать автомата из рук и забыть о том, что люди создали услаждающие их слух музыку и поэзию, радующие глаз полотна великих мастеров кисти и пластику кинолент, сделанных из вещества, которым поджигают города и заряжают пушки.
23
Мы обходили Житомир, прижимаясь ближе к дороге Житомир - Киев, всего в десяти - пятнадцати километрах от Коростеня. Для того чтобы обезопасить себя от крупного гарнизона, состоявшего из отведенных для переформирования двух немецких дивизий, мы выслали крепкий заслон, поставив ему задачу взорвать железнодорожные и шоссейные мосты. Так близко от Коростеня мы проходили еще и для того, чтобы дать разведке нащупать движение на железной дороге и высмотреть места, где можно ударить почувствительнее.
С первым заслоном, который должен был взорвать мост на шоссейке, получился конфуз. Девятая рота, выполнявшая эти обязанности, задержалась на марше. В одном селе, где хлопцы обнаружили склад водки, командир роты Петя К., парень не особенно подверженный алкоголю, вдруг загулял.
По расчетам времени, которые мы сделали вместе с ним по карте, роте нужно было простоять в этом селе полчаса, чтобы дать передышку людям и лошадям, и дальше двигаться к мостам и взорвать их. Но подрывники задержались там около двух часов. Дальше уже поехали навеселе. Рота шла и ехала на повозках без строя - ватагой. Никто не интересовался, куда она движется. Всем было море по колено. Впереди ехал выпивший проводник. Вскоре они заблудились. Когда командиры опомнились, было уже поздно. Светало, а до моста все еще далеко. Словом, девятая рота задания не выполнила, и именно через этот мост прошли автомашины, пехота и танки, которые вот-вот могли обрушиться на нас.
Ковпак все же сумел вывести соединение из-под удара, бросив в дело своих кавалеристов, которые зажгли на ложном направлении несколько скирд соломы. Немцы кинулись на пожар и потеряли время. В эти считанные часы мы, уже на рассвете, форсировали железную дорогу Коростень - Житомир. Затем пришли в болотистые Потиевские леса, куда не могли проникнуть немцы со своей техникой. А без техники они не посмели бы наступать на нас. Авиации у немцев, видимо, не было, и мы смело двигались лесом почти до полудня. Затем, дав четыре-пять часов отдыха людям и лошадям, хорошенько запутали свой след. В следующую ночь опять марш.
Отдохнув немного, мы собрали командиров для того, чтобы решить судьбу девятой роты. Дело было ясное. Но Петя К. или просто Петро, был хорошим парнем, он пришел к Ковпаку еще в 1942 году, пришел с партбилетом и орденом Красного Знамени, которые он сумел уберечь, проходя через немецкие полицейские заставы. И надо сказать, что Ковпак, обычно суровый в таких случаях, сильно колебался.
Один только Руднев был непоколебим. Он сам продиктовал приказ о расстреле. Колонна уже выстроилась для движения. В сумерках пофыркивали кони; когда командир вышел к построенной у штаба девятой роте, комиссар зачитал приказ. Тут же, у помещения штаба, была выкопана яма. Комиссар подошел к Петру, стоявшему молча, и сказал:
- Расстегнись.
Тот расстегнул шинель, под которой блеснул кругленький орден Красного Знамени.
- Снимай, - сказал ему Руднев.
Петро снял орден и молча передал его комиссару. Через несколько секунд его расстреляли.
Колонна двинулась дальше.
Я ехал верхом. Колонна шла из села в степь, по которой в эту ночь нам предстояло совершить шестидесятикилометровый марш к Киеву, в радомышльские леса. Проезжая мимо повозки комиссара, я мельком взглянул на него и увидел в свете всходившей луны, что Семен Васильевич плакал.
Утром следующего дня мы подходили к реке Тетерев в десяти километрах западнее города Радомышль.
24
Из Потиевской Рудни мы должны были за ночь совершить шестидесятикилометровый марш через степную полосу. Оставаться днем в степи было бы рискованно, так как немцы уже пытались нащупать нас с воздуха.
Колонна шла на рысях. Мы торопились до рассвета проскочить этот степной пятачок. После полуночи я с конной разведкой въехал в село, где днем взвод Гапоненко, состоявший из отделений Лапина и Землянко, вел бой.
На окраине догорали сарай и скирды сена, дорога черной змеей уходила в село. Днем падал весенний мокрый снег. По краям дороги, среди улицы, черными подсолнухами цвели разрывы ручных гранат, брызгами земли была расчерчена девственная белизна снега, а вокруг в мрачном беспорядке лежали тяжелые клубни человеческих и лошадиных тел. Это военная осень собирала свои плоды на Правобережной Украине. Она была урожайной, и хотя в календаре числился март - апрель, но бравые косари, жнецы и молотильщики ехали рядом и удовлетворение от хорошо выполненной работы было на их молодых лицах.
Лапин, Остроухое, Землянко и Гапоненко... Они ехали рядом, здоровые и жизнерадостные, а на улице села лежало двадцать два трупа гитлеровцев. Один безрукий Зеболов уложил четверых. Я ехал с ними и думал: "Во Франции, Голландии, Дании и Норвегии было и есть немало здоровых мужчин... Почему же там не собирали такой обильный урожай?"
Может быть, у нас этой весной все удачнее шли боевые дела потому, что осень второй мировой войны была так обильно полита кровавыми дождями Сталинграда?..
Ночной марш по степи прошел спокойно. Треск автоматных очередей, как всегда, раздавался по бокам колонны, двигавшейся ускоренным маршем. Ее подгоняли связные, которых все время рассылал комиссар то в голову, чтобы прибавить темп, то в хвост - подогнать отстающих. Но все же за ночь пройти всю степную полосу мы не успели и последние десять километров прошли на рассвете. Справа в туманном ореоле трепетным, сказочным видением мерцал древний город Радомышль; впереди синели радомышльские и кедринские леса, и дорога шла под уклон, указывая, что где-то впереди, еще скрытая волнами степи, протекает река. Слева, сквозь туман, пробивалось немощное, неумытое, тусклое солнце. Комиссар с тревогой посматривал на него и благословлял туман.
И хотя всем было ясно, что до реки и лесов идти нужно не менее двух часов и что каждую минуту на колонну могли налететь самолеты, против которых мы были почти беспомощны в открытой степи, все же люди шли медленно, вразвалку, усталые от ночного марша и от сладкой истомы весеннего утра. Колонна шла без строя и с интервалами, каких мы не позволяли себе ночью. Весело переругивались бойцы, аукали девчата-партизанки, лихо закинувшие за плечи легкие карабины. Девушки эти, в черных брюках, напущенных по-казачьи на добротные немецкие сапоги с высокими голенищами в бутылку, поверх которых пестрели цветные и полосатые городские и деревенские юбки, шли вместе с нами лихие девушки-солдаты. Командиры тревожно поглядывали в небо и прислушивались, не подкрадывается ли к гомону колонны шмелиное жужжание немецких самолетов.
Туман ли выручил нас, или проспали немецкие летчики, не ожидавшие такого нахальства с нашей стороны, но самолеты появились лишь тогда, когда большая часть колонны разместилась в селах по реке Тетерев. Штаб стал в селе Межирички.
Не успели мы начать свою будничную работу, как были отвлечены шумом у входных дверей. Кто-то спорил и толкался в сенях, и когда дверь наконец отворилась, в нее втолкнули безоружного партизана. Базыма понял, что произошло ЧП - чрезвычайное происшествие, отложил в сторону свои бумаги и сдвинул на лоб очки.
Позади за партизаном шел Володя Шишов, карабин его, как всегда, был за плечами, а "на руку" он держал автомат, видимо отнятый у арестованного.
- Разрешите доложить, товарищ начальник штаба. Привел нарушителя приказа двести.
Базыма встал из-за стола, кашлянул в руку и снова надвинул на нос очки.
- Докладывай, Володя, все по порядку.
Володя Шишов, шестнадцатилетний связной восьмой роты, взволнованно начал:
- Товарищ начштаба, всего три дня, как мы снова приказ двести прорабатывали. Я сам его в роту возил. А они что делают?.. Я раньше всех в село въехал, думал квартиры для роты высмотреть, а там уже разведка четвертого батальона орудует. Помните, где развилка улиц: по одну сторону магазин с хлебом и овсом, который мы потом разобрали, а напротив, в садочке, домик под черепицей. Это и есть молочарня. В эту молочарню бабы со всего села молоко сносят. По немецкому приказу, каждое утро. У них там сепаратор есть и все оборудование. Так они, вот эти, не то чтобы по приказу двести действовать - взять себе самое необходимое, а остальное народу раздать, - мало того, что сами нажрались, всю остальную продукцию испортили, масло по полу растоптали, сметану поразливали...
- Понятно, Володя, ближе к делу.
В это время в штаб вошел комиссар. Шишов остановился и, приставив автомат к ноге, вытянулся по команде "смирно".
- По приказу двести? - быстро окинув взглядом, спросил комиссар.
- Так точно, Семен Васильевич! Опять четвертый батальон, - ответил Базыма.
- Понятно, продолжайте, - и комиссар сел за стол.
Приказ двести - это был основной закон ковпаковцев. Старому бойцу, воевавшему с 1941 года, достаточно было сказать: "Что, хочешь, чтобы под приказ двести тебя подвели?" - и человек, если он хоть в чем-нибудь чувствовал себя виноватым, смирялся и каялся в грехах. Каждому новичку, недавно поступившему в отряд, приказ двести, вместе с партизанской присягой, зачитывался под расписку. Вокруг этого же приказа строили свою работу политруки и парторги рот. Он имел всего несколько пунктов, с предельной ясностью гласивших, что только связь с народом, с массой дает силу партизанам. Мародерство каралось по приказу двести, как измена и преступление против присяги. Особо злостных преступников по приказу двести командиры имели право расстреливать на месте.
Помню, еще во времена рейда, был такой случай. На хуторе, где стояла разведрота, украли мед, ограбили пасеку и перевернули ульи. Виновника обнаружили по искусанному пчелами лицу. Бойца поставили под расстрел. Пришел дед-пасечник.
- Лучше по морде надавайте, - упрашивал он.
- У нас нельзя.
- Ну, посадите на гауптвахту, на хлеб и на воду!
Так и отпросил.
А хлопец, рыжий веснушчатый украинец из-под Путивля, так и остался в отряде с прозвищем Мед.
Сейчас перед нами стоял нарушитель приказа двести, которого привел связной восьмой роты Володя Шишов.
Что привело этого мальчишку сейчас к нам, в штаб, что заставило его вести здорового детину, добродушно озиравшегося по сторонам и отрыгивавшего сливки и масло, которыми час назад он так сладко наелся?
Володя как бы отвечал на эти вопросы:
- Бабы вокруг собрались. Когда замок сбили и сепаратор ломали, они смеялись.
- Ну да, - угрюмо сказал арестованный. - Немец по восемьсот литров молока на корову наложение сделал... Они нам одобрение говорили.
Зная по опыту, что немцы, нащупав нас в этом месте, на следующий день обязательно подтянут сюда превосходящие силы, мы двинулись дальше.
Когда уже совсем стемнело, меня догнал командир отделения Володя Осипчук и доложил мне добытые сведения о гарнизонах Эмильчино, Коростень, Ушомир, в направлении которых мы держали путь. Он проводил разведку на Эмильчино. Разведчики в одном селе встретили девушку, которая шла из Эмильчино, разыскивая нас. В этом городишке, оказывается, существовала подпольная организация. Часть руководителей ее была недавно арестована немцами, а оставшиеся товарищи со дня на день ждали арестов. Я посадил девушку к себе на тачанку. Лица ее не было видно. Голос, очень мелодичный и нежный, звенел в ночном воздухе странно и решительно. Володя успел рассказать мне, что на обратном пути они приняли бой с немцами и что девица уже успела показать себя в бою неплохо.
Соня, так звали ее, рассказала мне все подробности житомирского оккупационного бытия. Рассказала о том, что во всех районах Житомира существуют подпольные группы, усиливается антигитлеровская агитация. В эту мартовскую ночь я впервые услышал фамилию "Калашников".
- А кто такой этот Калашников? - спросил я, по ассоциации сразу вспомнив лермонтовскую "Песню о купце Калашникове".
- Калашников? О, это знаменитый партизан, - видимо удивляясь моей неосведомленности, отвечала она.
- Чем же знаменитый?
- Как же вы не знаете? Это он приехал в Житомир на немецкой машине к складу эсэсовцев в форме немецкого обер-лейтенанта, выписал все, что ему необходимо, погрузил на машину, расписался и уехал. И только когда машина скрылась из глаз, удивленные эсэсовцы увидели его расписку, где было сказано: "Все необходимое для себя получил с немецких складов". И подпись: "Калашников". В другой раз он сидел в театре рядом с немецким генерал-комиссаром, и, придя домой из театра, герр Магиня нашел в кармане записку на немецком языке: "Сидел рядом с вами и с удовольствием смотрел спектакль". Подпись: "Калашников".
И еще долго и восторженно рассказывала мне Соня о похождениях этого знаменитого житомирского партизана. Я сидел молча. Тачанка потряхивала нас на кочках. Я слушал, думал, вспоминал, что обо всех этих похождениях я где-то читал или слышал много раз. И вспомнил. Да ведь это же юношеские похождения Котовского в 1905-1908 годах! Биографию своего земляка я знал превосходно и даже пытался писать о нем повесть и пьесу.
- А в тюрьме сидел этот ваш Калашников? - спросил я Соню.
- Конечно, сидел. В гестапо. В Житомире.
- И удрал? - спросил я.
- Удрал... - раздался тихий голос Сони.
- Через окошко?
- Откуда вы знаете?
- Да вот, знаю... "Разорвав тюремный халат на длинные ленты, он свил из них веревку и, привязав ее к решеткам окна, спустился по тюремной стене, прыгнул на плечи часового и, задушив его, бросился бежать. Второй часовой стрелял, но не попал в него в ночной темноте", - на память цитировал я.
Соня молчала.
Так впервые я услыхал о Калашникове.
Мы двигались очень быстрым темпом на восток и вскоре прошли Житомирскую область. За это время я так и не успел узнать поподробнее о "знаменитом партизане". И только через полгода, пройдя еще несколько тысяч километров, возвращаясь из карпатского рейда, я еще раз побывал в этих краях. Тогда я узнал все подробности о Калашникове.
Это была провокационная фигура житомирского гестапо. Калашников был вызван к жизни гестаповцем, который наделил провокатора всеми чертами героя книги, очевидно, терпеливо изучив нашу романтическую литературу, и выманивал на этого "живца" неопытных подпольщиков. Кое-где это удалось. Являясь в небольшой городок с ореолом непобедимого, хитрого подпольщика и неуловимого партизана, разъезжающего на немецких машинах и обманывающего глупых немцев, Калашников мог постепенно войти в доверие подпольных организаций и нащупать их нити. Организация доверяла провокатору свои тайны, а затем наступал неизбежный провал, которого избегал только один романтический герой, для того чтобы затем появиться в другом месте.
Из "Сарнского креста" и "лельчицких Канн" гестаповцы сделали для себя выводы, и контрмеры их не лишены были хитрости.
В Западной Украине - украинские и польские националисты, а на Житомирщине - нечто вроде Зубатова образца 1943 года, носившего имя "Калашников".
[Уже после опубликования и распространения книги, а вместе с ней и истории о "Калашникове", я узнал конец - вернее, начало этой запутанной истории. Оказывается, жил и сражался на Киевщине против немцев настоящий патриот, бригадир колхоза, командир партизанского отряда по фамилии Калашник. Уже в первую зиму войны своими смелыми действиями он нагонял жару и холоду немецким оккупантам. Они бесились, угрожали, окружали, но ничего не могли поделать с доблестным и неуловимым партизаном. Тогда они нашли презренного предателя однофамильца Калашника, служившего у них в полиции. Заманив бесстрашного командира отряда в ловушку, предатель убил его. Документы были взяты с убитого, и немцы, обнаружив по фотографии грозного для них партизана удивительное внешнее сходство с его убийцей, решили использовать последнего так, как уже было рассказано.
Сведения эти я дополнительно получил от партизан отряда Калашника товарищей Колесниченко, Карпенко и других.]
Я для себя тоже сделал вывод: не слишком верить в ореол партизана-одиночки, особенно во второй период войны, когда уже развилось массовое народное партизанское движение, грозное для немцев.
Но Житомирщина поразила нас не только Калашниковым. Были там вещи и похлеще. Если взглянуть на равнобедренный треугольник карты, основанием которого является линия Житомир - Новоград-Волынск, а вершиной Коростень, вас поразит необычайное очертание местности и нанесенных на карте знаков. Со всех сторон этого треугольника зеленеют леса. Сам же он чист, и в белизне его люди, привычные к карте, угадывают равнину и степь. По краям он ограничен линиями железных дорог, параллельно им, как бы дублируя их, протянулись жирные красные жилы шоссеек... Сюда по развитой сети дорог ворвались гитлеровские войска в июле 1941 года. Этот треугольник был плацдармом и для наших войск.
Но вглядимся внутрь треугольника. Он весь усеян черными точками, крестиками и жилками. Это хутора, церкви и проселочные дороги. Треугольник весь усыпан маком хуторов. Когда мы пришли в этот треугольник, то обнаружили, к своему удивлению, что весь хуторской мак не только жив, но, что самое главное, хутора заселены немецкими колонистами. Немцы, еще по гостеприимству Екатерины, поселились на Украине. Они выбрали себе самые плодородные земли и оставались на них до нашествия Гитлера.
Ни земельные реформы, ни революция, ни война 1941 года - ничто не тронуло их. Конечно, они перед войной называли себя колхозниками, но, вероятно, добрая половина их обслуживала немецкую разведку.
Колонна наша проходила через хутора, и почти из каждого окна стреляли. По крайней мере в первую ночь. Процентов двадцать - тридцать украинского русского населения, оставшегося там, были превращены немецкими колонистами, или, как они называли себя, фольксдейчами, в рабов. Рабы эти с утра до ночи работали в хозяйствах немцев. Все мужское население фольксдейчей было вооружено винтовками, сведено во взводы, роты, батальоны. Оно служило надежным заслоном центральных коммуникаций, идущих через Украину от Полесья. Явление это было для нас настолько неожиданным, что мы, врезавшись в самую гущу этого хуторского "рая", трещавшего со всех сторон ружейными выстрелами, не знали сразу, что и предпринять. И только когда упали первые раненые и было убито несколько разведчиков, Ковпак махнул плеткой и сказал:
- Чтобы ни один хутор, из которого раздастся хотя бы один выстрел, не остался целым.
Тогда я впервые увидел, а понадобилось еще полтора-два года, чтобы я до конца осознал, что немецкий колонизатор любит и понимает только один аргумент - палку. Палка в философии, палка в быту, палка автоматной очереди, но только этот убедительный аргумент был ясен и понятен колонизаторам до конца.
Дальнейшее наше продвижение через столыпинско-гитлеровский край шло быстро и без приключений, мы объяснили немецким колонистам, почему на партизанском марше 1943 года их хутора горели, и дальнейшее наше путешествие проходило без эксцессов. Правда, все мужчины еще задолго до появления нашей колонны, как мыши, разбегались по оврагам и рощам. В домах стояла приготовленная пища, немки, толстые и дородные, худые и костлявые, все одинаково угодливо улыбались и кланялись, и на протяжении остальных семидесяти километров нашего быстрого марша ни одного выстрела не раздалось ни из одной хаты. Аргумент был понят фольксдейчами до конца.
Вскоре мы вышли под Коростень, где земля была хуже, леса мешались с песками. Там уже не было немецких колонистов, а жили украинцы и русские. Мы забыли о гостеприимных немцах и только весной 1944 года в Польше, под Замостьем, мы вторично встретили целое клопиное гнездо гитлеровских колонизаторов и тут уж окончательно убедились в том, что этакому фольксдейчу понятен только один аргумент - палка.
22
Невдалеке от Коростеня, на выходе из немецко-столыпинского треугольника, разведка, рыскавшая на шоссейках, подбила "пикап", который вез почту. На машине лежало несколько кожаных мешков с письмами и посылками немецких жандармов. Посылки были преимущественно со съестным и жирами. Разведка по праву все это разделила между своими людьми, а кое-что из деликатесов и вин ребята принесли в подарок Ковпаку и Рудневу. Письма свезли в штаб. Была на "пикапе" еще одна вещь, никому не нужная, с которой разведчики не знали, что делать, поэтому и притащили ее ко мне. Это был кубической формы железный ящик, в котором, как тарелки в буфете домохозяйки, лежали круглые жестяные коробки с кинолентой.
Увидев киноленту, которая вызвала во мне самые противоречивые чувства, я сказал Сашке Коженкову, моему ездовому: "Побереги-ка этот ящик!" - и, освободившись от дел, пришел на квартиру, вынул коробку с надписью "эрстетейль" и стал рассматривать пленку на свет. Фильм был звуковой, надписей на нем не было, и хотя я мог улавливать движения актеров, но смысл кинодействия понять было трудно. Привычное шуршание пленки, мягкими спиралями ложившейся на пол, вызвало у меня воспоминания о прошлой мирной жизни. За этим делом и застал меня Коробов.
Но не пленка была самой интересной находкой в почтовом немецком автодилижансе. Просмотрев несколько частей, я свернул пленку и, сказав Коженкову: "Погрузишь этот ящик на тачанку", - пошел обратно в штаб. В штабе Тутученко, Войцехович и ротные писаря разбирали письма. На большинстве конвертов было выведено женским почерком, полуграмотно: "Украина, Житомиргебит, Дорф..." Письма, как две капли воды, походили одно на другое. Горькие письма невольниц - домой из немецкой каторги. С поклонами родным и знакомым, с горючей слезой погибшей молодости. Но некоторые были необычны и трогали своей безыскусственностью.
Одно письмо начиналось так:
З неба звездочка упала
И разбилась на льоду.
Я в Германию попала
В сорок третьему году
В другом письме девушка писала, что она пока жива и здорова и что "...по ночам над заводом, где мы робымо, летают швидки голубки, и наша сусидка Маруся, которая поихала вместе со мною, сшила себе платье с одним рукавом", и в конце письма: "Не плачьте, мамо и тато, я все равно не вернусь".
Третье письмо было написано на открытке. Она была ярко раскрашена и живо напомнила мне детство. Розовощекий ангелочек лет четырех, с голубыми глазами, с синеватыми крылышками, в белоснежной одежде, усыпанной золотыми и серебряными блестками, а на обороте письма тот же адрес латинскими буквами. Корявым почерком написано:
"Посылаю вам, мамо, о це боженя. Таких боженят у меня есть ще штук з десять. Про мене не беспокойтесь, живу хорошо, потому що не маю времени проклясть ту годыну, колы вы мене на свит народылы. Прощайте и не ждить до дому".
Я перелистывал желтые, синие, розовые конверты. Бумага писем шелестела, как осенние листья. С открытки улыбался наглыми голубыми глазами розовощекий немецкий ангел.
В штабе вертелся Коробов, все время рассказывая Базыме о том, как я рассматривал немецкий фильм. Мысленно он уже сочинял очерк, в котором бывший кинорежиссер поджигает мосты фашистским трофейным фильмом. Базыма отмахивался от него, как от надоедливой мухи.
Я сидел и задумчиво перебирал письма девушек-невольниц, читал их приветы, поклоны, мольбы и песни, сложенные в неволе, и вспоминал вековую долю украинской женщины, воспетую поэтом:
Де не лилися ви в нашiй бувальщинi,
Де, в якi днi, в якi ночi
Чи в половеччинi, чи то в князiвськiй удальщинi,
Чи то в казаччинi, ляччинi, ханщинi, панщинi,
Руськii сльози жiночi!
Слухаю, сестри, тих ваших пiсень сумовитих,
Слухаю й скорбно мiркую:
Скiльки сердець тих розбитых, могил тих розритих,
Жалощiв скiльки неситих, слiз вийшло пролитих
На одну пiсню такую!
Мысль о безвестной украинской Марусе сверлила мне мозг. Ритм частушки-коломыйки звучал в ушах:
Белая хустыночка
В море полоскалася,
Бедная дивчыночка
Що сюда попалася.
Шелестели, жгли руки и мозг эти корявым почерком и кровью сердца написанные слова... Я думал печальную думу. Просмотренный немецкий фильм оставил на руках еле уловимый запах пленки, со стола улыбался пухлыми щечками немецкий ангелочек.
Через несколько дней мы действительно использовали немецкий кинофильм для поджога иванковского моста. Письма я отдал Коробову, который раньше меня мог быть на Большой земле и обещал построить на их материале "потрясающий" очерк. Я же в этот день твердо решил, что до тех пор, пока не оборвем мы вместе с Красной Армией крылышек фашистскому ангелочку, не выпускать автомата из рук и забыть о том, что люди создали услаждающие их слух музыку и поэзию, радующие глаз полотна великих мастеров кисти и пластику кинолент, сделанных из вещества, которым поджигают города и заряжают пушки.
23
Мы обходили Житомир, прижимаясь ближе к дороге Житомир - Киев, всего в десяти - пятнадцати километрах от Коростеня. Для того чтобы обезопасить себя от крупного гарнизона, состоявшего из отведенных для переформирования двух немецких дивизий, мы выслали крепкий заслон, поставив ему задачу взорвать железнодорожные и шоссейные мосты. Так близко от Коростеня мы проходили еще и для того, чтобы дать разведке нащупать движение на железной дороге и высмотреть места, где можно ударить почувствительнее.
С первым заслоном, который должен был взорвать мост на шоссейке, получился конфуз. Девятая рота, выполнявшая эти обязанности, задержалась на марше. В одном селе, где хлопцы обнаружили склад водки, командир роты Петя К., парень не особенно подверженный алкоголю, вдруг загулял.
По расчетам времени, которые мы сделали вместе с ним по карте, роте нужно было простоять в этом селе полчаса, чтобы дать передышку людям и лошадям, и дальше двигаться к мостам и взорвать их. Но подрывники задержались там около двух часов. Дальше уже поехали навеселе. Рота шла и ехала на повозках без строя - ватагой. Никто не интересовался, куда она движется. Всем было море по колено. Впереди ехал выпивший проводник. Вскоре они заблудились. Когда командиры опомнились, было уже поздно. Светало, а до моста все еще далеко. Словом, девятая рота задания не выполнила, и именно через этот мост прошли автомашины, пехота и танки, которые вот-вот могли обрушиться на нас.
Ковпак все же сумел вывести соединение из-под удара, бросив в дело своих кавалеристов, которые зажгли на ложном направлении несколько скирд соломы. Немцы кинулись на пожар и потеряли время. В эти считанные часы мы, уже на рассвете, форсировали железную дорогу Коростень - Житомир. Затем пришли в болотистые Потиевские леса, куда не могли проникнуть немцы со своей техникой. А без техники они не посмели бы наступать на нас. Авиации у немцев, видимо, не было, и мы смело двигались лесом почти до полудня. Затем, дав четыре-пять часов отдыха людям и лошадям, хорошенько запутали свой след. В следующую ночь опять марш.
Отдохнув немного, мы собрали командиров для того, чтобы решить судьбу девятой роты. Дело было ясное. Но Петя К. или просто Петро, был хорошим парнем, он пришел к Ковпаку еще в 1942 году, пришел с партбилетом и орденом Красного Знамени, которые он сумел уберечь, проходя через немецкие полицейские заставы. И надо сказать, что Ковпак, обычно суровый в таких случаях, сильно колебался.
Один только Руднев был непоколебим. Он сам продиктовал приказ о расстреле. Колонна уже выстроилась для движения. В сумерках пофыркивали кони; когда командир вышел к построенной у штаба девятой роте, комиссар зачитал приказ. Тут же, у помещения штаба, была выкопана яма. Комиссар подошел к Петру, стоявшему молча, и сказал:
- Расстегнись.
Тот расстегнул шинель, под которой блеснул кругленький орден Красного Знамени.
- Снимай, - сказал ему Руднев.
Петро снял орден и молча передал его комиссару. Через несколько секунд его расстреляли.
Колонна двинулась дальше.
Я ехал верхом. Колонна шла из села в степь, по которой в эту ночь нам предстояло совершить шестидесятикилометровый марш к Киеву, в радомышльские леса. Проезжая мимо повозки комиссара, я мельком взглянул на него и увидел в свете всходившей луны, что Семен Васильевич плакал.
Утром следующего дня мы подходили к реке Тетерев в десяти километрах западнее города Радомышль.
24
Из Потиевской Рудни мы должны были за ночь совершить шестидесятикилометровый марш через степную полосу. Оставаться днем в степи было бы рискованно, так как немцы уже пытались нащупать нас с воздуха.
Колонна шла на рысях. Мы торопились до рассвета проскочить этот степной пятачок. После полуночи я с конной разведкой въехал в село, где днем взвод Гапоненко, состоявший из отделений Лапина и Землянко, вел бой.
На окраине догорали сарай и скирды сена, дорога черной змеей уходила в село. Днем падал весенний мокрый снег. По краям дороги, среди улицы, черными подсолнухами цвели разрывы ручных гранат, брызгами земли была расчерчена девственная белизна снега, а вокруг в мрачном беспорядке лежали тяжелые клубни человеческих и лошадиных тел. Это военная осень собирала свои плоды на Правобережной Украине. Она была урожайной, и хотя в календаре числился март - апрель, но бравые косари, жнецы и молотильщики ехали рядом и удовлетворение от хорошо выполненной работы было на их молодых лицах.
Лапин, Остроухое, Землянко и Гапоненко... Они ехали рядом, здоровые и жизнерадостные, а на улице села лежало двадцать два трупа гитлеровцев. Один безрукий Зеболов уложил четверых. Я ехал с ними и думал: "Во Франции, Голландии, Дании и Норвегии было и есть немало здоровых мужчин... Почему же там не собирали такой обильный урожай?"
Может быть, у нас этой весной все удачнее шли боевые дела потому, что осень второй мировой войны была так обильно полита кровавыми дождями Сталинграда?..
Ночной марш по степи прошел спокойно. Треск автоматных очередей, как всегда, раздавался по бокам колонны, двигавшейся ускоренным маршем. Ее подгоняли связные, которых все время рассылал комиссар то в голову, чтобы прибавить темп, то в хвост - подогнать отстающих. Но все же за ночь пройти всю степную полосу мы не успели и последние десять километров прошли на рассвете. Справа в туманном ореоле трепетным, сказочным видением мерцал древний город Радомышль; впереди синели радомышльские и кедринские леса, и дорога шла под уклон, указывая, что где-то впереди, еще скрытая волнами степи, протекает река. Слева, сквозь туман, пробивалось немощное, неумытое, тусклое солнце. Комиссар с тревогой посматривал на него и благословлял туман.
И хотя всем было ясно, что до реки и лесов идти нужно не менее двух часов и что каждую минуту на колонну могли налететь самолеты, против которых мы были почти беспомощны в открытой степи, все же люди шли медленно, вразвалку, усталые от ночного марша и от сладкой истомы весеннего утра. Колонна шла без строя и с интервалами, каких мы не позволяли себе ночью. Весело переругивались бойцы, аукали девчата-партизанки, лихо закинувшие за плечи легкие карабины. Девушки эти, в черных брюках, напущенных по-казачьи на добротные немецкие сапоги с высокими голенищами в бутылку, поверх которых пестрели цветные и полосатые городские и деревенские юбки, шли вместе с нами лихие девушки-солдаты. Командиры тревожно поглядывали в небо и прислушивались, не подкрадывается ли к гомону колонны шмелиное жужжание немецких самолетов.
Туман ли выручил нас, или проспали немецкие летчики, не ожидавшие такого нахальства с нашей стороны, но самолеты появились лишь тогда, когда большая часть колонны разместилась в селах по реке Тетерев. Штаб стал в селе Межирички.
Не успели мы начать свою будничную работу, как были отвлечены шумом у входных дверей. Кто-то спорил и толкался в сенях, и когда дверь наконец отворилась, в нее втолкнули безоружного партизана. Базыма понял, что произошло ЧП - чрезвычайное происшествие, отложил в сторону свои бумаги и сдвинул на лоб очки.
Позади за партизаном шел Володя Шишов, карабин его, как всегда, был за плечами, а "на руку" он держал автомат, видимо отнятый у арестованного.
- Разрешите доложить, товарищ начальник штаба. Привел нарушителя приказа двести.
Базыма встал из-за стола, кашлянул в руку и снова надвинул на нос очки.
- Докладывай, Володя, все по порядку.
Володя Шишов, шестнадцатилетний связной восьмой роты, взволнованно начал:
- Товарищ начштаба, всего три дня, как мы снова приказ двести прорабатывали. Я сам его в роту возил. А они что делают?.. Я раньше всех в село въехал, думал квартиры для роты высмотреть, а там уже разведка четвертого батальона орудует. Помните, где развилка улиц: по одну сторону магазин с хлебом и овсом, который мы потом разобрали, а напротив, в садочке, домик под черепицей. Это и есть молочарня. В эту молочарню бабы со всего села молоко сносят. По немецкому приказу, каждое утро. У них там сепаратор есть и все оборудование. Так они, вот эти, не то чтобы по приказу двести действовать - взять себе самое необходимое, а остальное народу раздать, - мало того, что сами нажрались, всю остальную продукцию испортили, масло по полу растоптали, сметану поразливали...
- Понятно, Володя, ближе к делу.
В это время в штаб вошел комиссар. Шишов остановился и, приставив автомат к ноге, вытянулся по команде "смирно".
- По приказу двести? - быстро окинув взглядом, спросил комиссар.
- Так точно, Семен Васильевич! Опять четвертый батальон, - ответил Базыма.
- Понятно, продолжайте, - и комиссар сел за стол.
Приказ двести - это был основной закон ковпаковцев. Старому бойцу, воевавшему с 1941 года, достаточно было сказать: "Что, хочешь, чтобы под приказ двести тебя подвели?" - и человек, если он хоть в чем-нибудь чувствовал себя виноватым, смирялся и каялся в грехах. Каждому новичку, недавно поступившему в отряд, приказ двести, вместе с партизанской присягой, зачитывался под расписку. Вокруг этого же приказа строили свою работу политруки и парторги рот. Он имел всего несколько пунктов, с предельной ясностью гласивших, что только связь с народом, с массой дает силу партизанам. Мародерство каралось по приказу двести, как измена и преступление против присяги. Особо злостных преступников по приказу двести командиры имели право расстреливать на месте.
Помню, еще во времена рейда, был такой случай. На хуторе, где стояла разведрота, украли мед, ограбили пасеку и перевернули ульи. Виновника обнаружили по искусанному пчелами лицу. Бойца поставили под расстрел. Пришел дед-пасечник.
- Лучше по морде надавайте, - упрашивал он.
- У нас нельзя.
- Ну, посадите на гауптвахту, на хлеб и на воду!
Так и отпросил.
А хлопец, рыжий веснушчатый украинец из-под Путивля, так и остался в отряде с прозвищем Мед.
Сейчас перед нами стоял нарушитель приказа двести, которого привел связной восьмой роты Володя Шишов.
Что привело этого мальчишку сейчас к нам, в штаб, что заставило его вести здорового детину, добродушно озиравшегося по сторонам и отрыгивавшего сливки и масло, которыми час назад он так сладко наелся?
Володя как бы отвечал на эти вопросы:
- Бабы вокруг собрались. Когда замок сбили и сепаратор ломали, они смеялись.
- Ну да, - угрюмо сказал арестованный. - Немец по восемьсот литров молока на корову наложение сделал... Они нам одобрение говорили.