Вершигора Петр. Люди с чистой совестью

   Вскоре группа благополучно добралась в расположение своего лагеря. Лукашенко доложил комбату о выполнении приказа. Но Матющенко остался недоволен тем, что группа не захватила с собой инженера, от которого можно было бы узнать многое. Он приказал группе вернуться за инженером. Группа вернулась обратно в горящий нефтепромысел, разыскала инженера и привела его в лагерь. Комбат допросил его и отпустил домой.
   Ночью батальон тихо прошел окраиной Манявы и на следующий день, 22 июня, догнал соединение около села Пасечное.
   И тут наступила очередь Матющенко. За инициативу и смелость его похвалили комиссар и Базыма. Начал было хвалить и Ковпак, но узнав, что поляк-инженер остался на промыслах, нахмурился. Когда же никто из командования батальона Матющенко не смог назвать даже фамилию человека, оказавшего нам неоценимую услугу, дед рассердился.
   Он стал распекать комбата:
   - Ты що, не понимаешь, как ты промазав?
   - Та вже теперь понимаю, - скреб затылок Федот Данилович.
   - От же ничего ты не понимаешь. Нам такие помощники сейчас до зарезу нужны.
   - Та який вин помощник. Так, нейтральный панок.
   - А що? Зразу щоб вин тоби руки по швам та ще и козырнув: явился по вашему приказанию. Нехай и не по охоте, а помогав...
   Матющенко был объективный человек и любил это подчеркнуть.
   - Так не, чого же, Лукашенко казав: пан охотно все показував. И толково так: що и - к чему...
   - От и выходить, Лукашенко твий молодец. А ты?
   Матющенко молчал удрученно.
   - Те дядьки, що под силой оружия Сарнскую дорогу охраняли, потом же стали сами поезда пускать под откос?..
   - И в моему батальоне есть из них двое.
   - А тут чоловик сам на помощь к тебе пришов? Пришов. И який чоловик. Инженер - раз. Польской нации - два. А ты его назад до фашиста. Вешайте его на здоровьечко. Ой, Федот, Федот... Ну, що мовчишь?
   - А що ж говорить...
   - Ну хоть ошибку свою признаешь?
   - Признаю.
   - Какая ошибка? - спросил Ковпак.
   - Первая - тактическая. От помощника отказався...
   - А ище какая?
   - Вторая - политическая. Национальный момент пропустив сквозь пальци, - упавшим голосом сказал Матющенко.
   - А ище?
   - Та хватит и цых двоих, товарищ командир, - взмолился Матющенко. И на черта було мне те вышки зачипать. Так и знав - не будет добра...
   Все засмеялись.
   - Оце и есть твоя третья ошибка, - тоже смеясь, сказал Ковпак. - То що ты промысла сжег - твоя великая заслуга перед нашими братами на фронте. Тебе грудь вперед держать надо. А з инженером - прохлопали верно. Объявляю батальону благодарность. А комбат хай подожде... Та не журысь - в приказе про це не буде написано. Это я так для твоего сведения. В общем - объявляю благодарность.
   Матющенко, под предлогом подготовки к новому маршу, поспешил ретироваться.
   Через полчаса начался марш.
   28
   Горы преподносили нам сюрприз за сюрпризом. Оказалось, что спускаться с крутой горы ничуть не легче, чем взбираться на нее. Если же вспомнить, что спускались мы ночью по забытой со времен первой мировой войны неезженной дороге, то понятно, сколько проклятий услышали горы за одну ночь и по адресу старого проводника гуцула и тех, кто проложил в первую мировую войну такой головоломный путь.
   Аварии были на каждом шагу. Ломались колеса, летели куда-то в пропасть ящики со снарядами, патронами. Ездовые достреливали лошадей, поломавших ноги. А уж сколько шишек и синяков наставили себе и друг другу люди за эту проклятую ночь - и не счесть.
   По спуску с высоты 936 протяжением по прямой не больше пяти километров (это, если переложить на плоскость карты!) ползли мы около шести часов. Меньше километра в час - вот темпы ночного горного марша.
   Затем дорога стала более пологой, и колонна втянулась в ущелье. На дне его бежал ручей. Дороги там тоже не было, но ехать можно было по дну мелководного ручья. Мы потом поняли, что сделали непростительную глупость: пересекали кряж в то время, когда в горах надо ходить только вдоль кряжей. За эти сутки мы перекочевали всего-навсего через первый небольшой горный рубеж.
   Ручей привел нас в долину реки Быстрицы. Вдоль берегов се проходит шоссе и узкоколейная дорога. Противник, отвлеченный разгромом 4-го полка и бросивший остатки имевшихся под рукой резервов на охрану нефтяных промыслов, отстал.
   В долине Быстрицы уже светало. Вчерашняя бомбежка была всем хорошо памятна. Народ, поглядывая на небо, усердно погонял коней по шоссе. Большая часть их вышла из строя. Они посбивали себе копыта на каменистых дорогах. Непривычные к горам, еще два дня назад такие резвые кони еле тащились по каменистому шоссе. Обоз вышел из строя, пройдя по горам всего десять - пятнадцать километров.
   Только пара небольших лошадок Павловского бойкой рысью обгоняла колонну. То ли его коняги родом из этих мест, то ли старый хозяйственник нашептал им какие-то колдовские слова, но "выезд" Павловского показывал класс резвости и быстроты. Помахивая хвостами, кони неслись, обгоняя уныло бредущий обоз, телеги с ранеными.
   Сидя верхом на огромных битюгах артиллерийских упряжек, ездовые пушек изнемогали. Они устали понукать своих слоноподобных тяжеловозов. И с завистью провожали глазами повозку Павловского. Артиллерийские кони с усилием переставляли ноги с пудовыми копытами только под ударами кнута. А через секунду, жалобно опустив огромные добрые головы, они еле плелись по каменистой дороге.
   - Расчахнулись, проклятые, - кричал, оборачиваясь на возу, Павловский. - Це вам не Пинские болота. И не степя-а-а... Тутечки дело поскладнее. И для германа тоже. Но и для нас.
   Ездовые с ненавистью поглядывали вслед помпохозу. Велас повозочный санчасти (он же фармацевт и конский хирург) ворчал:
   - Добре тебе языком молоть. Эх, нема правды на свите, щоб усе начальство перевелося.
   Но оказалось, что правда еще существует на свете. Обгоняя обоз по краю обрыва, ездовой Павловского не рассчитал и вывалил своего хозяина в речку. К счастью, обрыв был невысок, дело окончилось синяками и шишками. Побарахтавшись с минуту в быстрой, но мелкой реке, Павловский под смех ездовых выбрался на берег. Из телеги вывалилось в реку два мешка сахару, мешок соли, несколько ящиков с мылом, литров тридцать водки, одеколон, мануфактура и еще множество бакалейных и галантерейных товаров.
   - И де воно вмещается? Не меньше чем пивторы тонны. Не повозка, а пульмановский вагон, - разглагольствовал довольный Велас, кнутовищем показывая на черный ком шубы Павловского: словно расшалившийся щенок, ее рвала и метала Быстрица.
   Народ повеселел.
   - Ну, что, злая река? - спрашивал, смеясь, Базыма незадачливого помпохоза.
   - Они ее подсластить хотели, - не удержался от насмешки Семенистый.
   Намек на утонувшие два мешка сахару переполнил чашу терпения Павловского. Семенистый сразу после ядовитой реплики погнал коня в галоп. А вслед ему неслась отчаянная ругань помпохоза. Немного успокоившись, Павловский согласился с доводом Базымы.
   - Река действительно злая!
   Минер 4-го батальона Платон Воронько, взорвавший мост под Тернополем, ехал рядом со мной. Откинув непослушный поэтический чуб, он вдруг громко проскандировал:
   По высоким Карпатским отрогам,
   Там, где Быстрица - злая река,
   По звериным тропам и дорогам
   Пробирался отряд Ковпака.
   Базыма хмыкнул себе под нос:
   - Ничего. Получается! Мотив надо подобрать.
   А когда совсем рассвело, мы, памятуя наши вчерашние приключения в Маняве, стали быстро размещаться в селе Зеленая.
   Куплеты вновь сложенной песни уже ходили по рукам в коряво переписанных листках.
   Он шумел по днепровским равнинам,
   Там, где Припять и Прут голубой,
   Чтобы здесь, на Карпатских вершинах,
   Дать последний решительный бой,
   пели в ротах на мотив "Казака Голоты".
   "Последний ли? - подумал я. - И знают ли эти люди, всего полдня за этот месяц прожившие без боя, что им еще предстоит?!"
   Дорога сворачивала влево, вдоль улицы Зеленой. А справа все шумела река Быстрица.
   Кто знает, как она покажет себя, эта река.
   А пока что:
   По высоким Карпатским отрогам,
   Там, где Быстрица - злая река...
   гремит по колонне песня
   Дни и ночи стрельба-канонада,
   Только эхо по сопкам ревет
   Партизан не желает пощады
   И на помощь к себе не зовет.
   Не зовет он далекого друга,
   Что на фронте за тысячу верст,
   Из-за Дона и синего Буга
   Ты придешь к нам, наш сменщик, на пост.
   Так пели партизаны 20 июля 1943 года в нескольких километрах от государственной границы Советского Союза.
   29
   В селе Зеленая мимоходом была разгромлена немецкая погранзастава. Пограничники отошли в горы без боя, побросав свои пожитки и чемоданы. Уничтожили только рацию и боеприпасы. Немецкая застава прикрывала широкую долину Быстрицы и ущелье Зеленой и Зеленички. Таким образом, выход на венгерскую сторону был открыт. По приказу Ковпака на заставе был оставлен батальон Кульбаки. Все соединение ушло в ущелье реки Зеленой.
   После изнурительных маршей, закончившихся двумя трудными переходами в горах, стоянка нужна была до зарезу. Но почему Ковпак выбрал ее в ущелье Зеленой? - спрашивали мы себя.
   Молодой разведчик Журов, бывший пограничник, робея и волнуясь, доказывал, что остановиться здесь - значит нарушить границу целого государства.
   - Это же не какого-нибудь бургомистра или гебитскомиссара пощупать! О нарушении границы через несколько минут будут знать в Будапеште.
   Почему осторожный Ковпак не внял здравому голосу? Только позже я понял, что и Ковпак и Руднев крепко надеялись: заварим кашу, а тем временем подойдут Сабуров, Олексенко и Шитов, ударят на Бессарабию молдавские партизаны Андреева и Шкрябача, на Винницу пойдут Мельник и Буйный. Это был план одновременного удара многими отрядами на юг Украины. Федоров еще раньше нас ушел на запад под Ковель.
   А сейчас, карабкаясь по склонам к ротам, тренируя старые ноги в ходьбе по горам, командир как бы говорил хлопцам всем своим видом:
   - Проходили мы не раз границы и похлеще! Брали под пулеметным да минометным огнем рубежи Днепра и Припяти, выпутались и из "мокрого мешка". Держи голову выше, хлопцы!
   Не мог же Ковпак перед всеми раскрывать тайну важнейшего плана, в котором его отряд выполнял только одну составную часть задачи - роль авангарда. Ковпак знал: не хватит у Гитлера резервов, чтобы ликвидировать тот мощный удар главных сил партизанских, который был подготовлен под руководством ЦК КП(б)У летом 1943 года на юге Украины.
   Вот почему отряд остановился в ущелье реки Зеленой. Остановился надолго.
   Может быть, здесь и будет положено начало будущему партизанскому краю?
   Первые три дня прошли спокойно. От батальона Кульбаки к штабу вела узкоколейка, предназначенная для вывоза леса. Шла она под значительным уклоном. Небольшие вагонетки катились от штаба до батальона Кульбаки сами собой километров семь-восемь.
   Командование приняло решение: приспособить обоз к горным условиям. Не знаю, кому первому пришла в голову эта мысль (кажется, Павловскому), но осуществили ее очень просто. Парные телеги резали пополам, превращая один воз в две одноосные арбы. Назрела и вторая трудность: добыча продовольствия. На равнине, богатой хлебом, вражескими продовольственными складами, все делалось само собой: роты и батальоны жили на "подножном корму", а централизованное питание распространялось только на редкие дефицитные товары: соль, табак, мыло; изредка на сахар и мясо. А в горах даже кукурузная мука оказалась редким продуктом. Правда, в Зеленой мы взяли склад немецкой погранзаставы, там были сахар, табак и мука. Но Кульбака не мог изменить своему щедрому "равнинному" характеру и большую часть муки и сахара раздал гуцулам окрестных деревень. Уж очень бедно жил здесь народ. На детей - золотушных, с огромными животами и лихорадочно блестевшими глазами - жаль было смотреть. Там же, в Зеленой, я услыхал пословицу, сложенную, может быть, сейчас, на лету, а может, существовавшую со времени освобождения Гуцулии в 1939 году Красной Армией. Старая гуцулка приглашала отведать ее скудного борща. Я отказывался.
   - Заходьте до хаты. Теперь мы все живы. Як русский у сели, то и хлиб на столи.
   Это мне напомнило случай на Припяти. Там старушка на вопрос разведчика: "Кто есть в селе?" - ответила по-своему.
   Тот не понял и переспросил:
   - Кто, кто?
   - Идите смело, не бойтесь. У них звездочки горят на шапци и в сердцах.
   А тут гуцулка говорит: "Як русский у сели, то и хлиб на столи".
   Пока еще имелись кое-какие продовольственные запасы, мы не обращались за помощью к населению, а наоборот, раздавали гуцулам захваченные у фашистов продовольственные склады.
   Так прошло несколько дней. Рабочая, обозная часть отряда трудилась с утра до ночи над переделкой повозок, боевики, державшие заставы на вершинах сопок, штаб, разведка и санчасть были не особенно загружены.
   Здесь мы не ожидали самолетов. Отряд прошел в Карпаты все-таки без крупных боев. Он донес сюда запас патронов, взрывчатки и снарядов. Командование решило Большую землю пока не тревожить. Да и беспокоили перебои радиосвязи с Москвой: то ли мы забрались слишком далеко и рации работали на пределе, то ли радисты еще не приспособились к работе в горах. Радиограммы принимались с искажением. Без начала и конца. Часами возились радисты, но безрезультатно. А то вдруг появлялся немецкий разведчик, начинал кружить вокруг сопки. Приходилось прекращать работу раций.
   Ковпак удерживал отряды в Зеленой еще и потому, что на запад к Дрогобычу и Бориславу был послан Лисица. Небольшая, но хорошо вооруженная группа под командованием хитрого разведчика и диверсанта получила задачу подразведать, а, если представится возможность, то и "пощупать" нефтяные промыслы. По расчетам Ковпака, Лисица должен был вернуться. Рация его молчала. В других условиях это встревожило бы нас, но в горах не слышно было и Москвы. Поэтому молчание Лисицы еще не значило гибели его группы. Мы поджидали Лисицу со дня на день. Вторая причина стоянки - переход на облегченные средства транспорта. Люди изобретали арбы, кромсали повозки, ковали коней. А на это требовалось время.
   30
   Сокращение обоза, кроме препятствий материально-технического порядка, встретило трудности, так сказать, этические.
   Ездовые пытались как-нибудь объегорить комвзвода и старшину. Те сообща втирали очки командирам рот, эти соответственно обрабатывали комбатов. Комбаты умоляли штаб накинуть еще хоть что-нибудь поверх строгого лимита на повозки. Но штаб был неумолим. Паломничество комбатов началось на третий день. Они по очереди являлись к Базыме. Тот сидел подобно каменному изваянию, не моргая, слушал получасовую адвокатскую речь Кульбаки, насыщенную доводами, примерами наиубедительнейшего порядка. Наконец красноречие истощалось и, вытерев пот с лица, комбат умолкал. Базыма откладывал в сторону ведомость с разверсткой арб и вьюков.
   - Все?
   - Кажись, все.
   - Теперь слушай команду. Кру-гом! К себе в батальон - шагом марш! Уже вслед уходившему Григорий Яковлевич говорил, все повышая голос: Ты що думаешь, я сам не знаю того, с чем ты меня агитировать пришел? Знаю. Нельзя, и точка. Не можем мы в горы таким табором влезть. И ты должен своих людей агитировать, а не меня. Чтоб массы сами поняли. И сокращались. А ты в хвосте плетешься. Ко мне лезешь. А я что господь-бог? Я эти горы сотворил? Нет... В общем, ступай!
   Но "массы" не поддавались. Не так-то легко было убедить людей отказаться от последнего удобства в этой и так мало уютной походной жизни.
   У Базымы начали сдавать нервы, но старик держался изо всех сил. А на пятый день разыгрался из ряда вон выходящий скандал. Повозочный Велас чуть не избил главного хирурга Ивана Марковича и грозился его застрелить.
   Серьезный, вдумчивый врач Иван Маркович Савченко, уже около года работавший в отряде, пришел в штаб просить защиты.
   - Управы на него нет. Совсем взбесился, старый черт.
   - Да в чем дело? - спросил врача Базыма.
   - Обоз мы сокращаем? Приказ ваш был?
   - Ну был...
   - А тяжести, грузы?
   - Это как сами считаете.
   - Вот я и считаю. Надо раненых спасать, а у нас аптека и медикаменты да перевязочные материалы на трех тяжелых возах еле вмещаются.
   Базыма понял: главврач просил надбавки.
   - Приказ и точка. Никаких. Сколько у тебя там? Кроме тех, что для раненых?
   - Две арбы.
   - Ничего не добавлю.
   - Да я и не прошу. Стал я сортировать всю аптеку. Не могу же я препараты бросить! Сульфидин, стрептоцид... Да и не столько там веса. Индивидуальные пакеты - тоже. Вот и набралось. Хирургический инструмент - тоже. Все лишнее я выбросил долой.
   - Значит, можно обойтись?
   - И сколько получилось?
   - Ровно две арбы. Полные доверху. Но если упаковать хорошо, все необходимое вмещается. С трудом, но...
   - Ну, так в чем же дело?
   - Да опять же с Веласом.
   - А что он - отказывается везти?
   Комиссар, присутствовавший при разговоре, сказал:
   - А ведь верно. Трудно старику по горам. Можно назначить ездового помоложе.
   - Да нет, наоборот.
   - Что такое? В чем же у вас главная трудность?
   - Автоклав...
   - Не понимаю.
   Я давно замечал пристрастие повозочного Веласа к странному предмету, похожему на огромный самовар, какие мне приходилось видеть лишь в детские годы на станции Жмеринка. Звалась эта махина автоклав. Предназначенный для стерилизации инструментов и бинтов в стационарном госпитале, он был невозможно громоздок и неудобен для перевозки. Еще первый партизанский врач Дина Маевская каким-то образом сумела убедить старика Веласа, в течение всей своей шестидесятилетней жизни и не подозревавшего, что на свете есть такие штуковины, в том, что от этой громоздкой и несуразной вещи зависит чуть ли не существование отряда. И если бы не забота Веласа, уже давно раздобыли бы мы автоклав, более подходящий для рейдовой хирургии. Но Велас возил этот громоздкий неуклюжий чан безропотно, больше того самоотверженно, уже два года. И довез-таки в Карпатские горы. Я не раз видел на переездах старика, под обстрелом прикрывавшего собственным телом огромный автоклав. Ездовые посмеивались над Веласом, затем бросили: упорство в выполнении долга, даже если речь идет о самом маленьком долге, всегда вызывает в конце концов уважение. Люди видели - фашисты могут убить любого из нас, могут растрепать отряд, могут бомбить, обстреливать, покрывать минометным огнем, но, пока жив Велас, автоклав будет цел и невредим. И к началу работы полевого хирурга будет он весело шипеть, выпуская парок, блестеть надраенными боками, в которых отражается лохматая стариковская голова Веласа... Это стало уже привычкой, бытом...
   И вот сейчас сам главный врач Иван Маркович приказал оставить автоклав! Велас не соглашался. На повторный приказ он ответил руганью, назвал врача "вредителем", а когда тот прикоснулся к заветному автоклаву, набросился на него с кулаками и даже схватился за карабин. Вызванный на глаза командования, Велас молчал, сопел, поглядывая исподлобья...
   - Вредитель он. И враг народный. Все. Точка.
   - Вот видите! - махнул рукой хирург.
   Командиры, знавшие Веласа, вначале улыбались. Ковпак спросил шутя:
   - Що, вожжа под хвост попала?
   Велас пропустил замечание командира мимо ушей.
   - Снимем с санчасти, старик, - серьезно пригрозил Базыма.
   - Не имеете никакого права. Я еще с самого сорок первого года в ней состою. Есть хоть какое за мной замечание? Ага! Нет? Как же ты снимать меня будешь? За что?
   - Почему не подчиняешься?
   - Потому - вредительский приказ!
   - Ладно, ступай. Ступай! Я що сказав? - закричал Ковпак.
   Велас, пожав плечами, медленно, как бы делая одолжение, отошел шагов двадцать и остановился, поглядывая на штаб.
   - Занимайтесь своим делом, - обратился к Ивану Марковичу комиссар.
   - Так он опять в меня стрелять будет.
   - И застрелю... Ты що думаешь? - выглянул из-за сосны, как расшалившийся мальчишка, старикан.
   - Арестовать, - кивнул дежурному на Веласа Ковпак.
   Велас, довольный, сам подошел к Ковпаку.
   - Арестуешь? Это можно.
   Все заулыбались. Чудачества Веласа все же иногда скрашивали однообразие походной жизни на стоянках.
   Иван Маркович ушел.
   А я, пытаясь понять поведение своенравного старика, вспомнил его "историю".
   О своем приходе в отряд, как немногие из ветеранов 1941 года, Велас не любил распространяться. Только один раз мне пришлось подслушать его историю. Село Веласа было полностью сожжено фашистами. Велас был в лесу на работе. А всю его семью, состоявшую из бабки Пелагеи, двух дочерей, снохи и семерых внучат, постигла тяжелая мучительная смерть. Молодух постреляли. А старуху со внуками загнали в сарай-клетушку и заживо сожгли. Велас вернулся с делянки лишь на третий день. Помню, он ровным голосом рассказывал:
   "Пришел я. Гляжу, заместо нашего села одна степь, а на ней дымочки курятся. Дошел до своей дедизны: може, думаю, кто из семейных в ямке сидит. Побродил - нема никого. Глянул на тое место, где плетух коровий у нас стоял. А они, мои милые - все семейство, - как сели в уголочке того плетуха, так и сидят. Все восьмеро. Детки сидят.
   Посредине никак моя Палашка, а кругом ее - внучата. Скинул я шапку с головы. "Здравствуйте, мои дорогие..." - говорю. А они молчат. "Здравствуй, жена моя Палага", - и за плечо ее взять хотел... Она и рассыпалась. Тут уже я больше ничего не помню. Только в ковпаковском отряде до памяти пришел. Говорили хлопцы - встретили на просеке: лесом я шел и песни все пел..."
   Люди разных знаний и опыта лечили партизан.
   Первым хирургом отряда Ковпака была Дина Казимировна Маевская, по образованию физкультурный врач. Она окончила институт перед самой войной, пришла в отряд без единого инструмента, без лекарств, без приборов...
   Но если у кого-нибудь из нас, выживших наперекор всему, и сохранилось чувство уважения и благодарности к самой человечной из наук - медицине, то оно всегда было связано с образом этой девушки, физкультурного врача. Спасать жизнь человека в больницах, госпиталях и специально оборудованных кабинетах - это, конечно, тоже благородное дело. Но попробуйте это делать при керосиновой лампе, в лесной избушке, в сарае или на марше под дождем...
   Раненый партизан - самая трудная и неразрешимая военная проблема. Даже в местных отрядах, где есть возможность организовать в лесной глуши партизанский госпиталь или на крайний случай оставить раненого в деревне у верных людей, - это не легкое дело. В рейдовом отряде вылечить или просто спасти жизнь раненого во много раз труднее. Единственная возможность отправить его самолетом на Большую землю бывает только к концу рейда, то есть раз в три-четыре месяца. А в самый трудный период ранения его возят за собой. Были выработаны строжайшие законы внутриотрядной морали. Раненым мы отдавали все. Командир или боец, оставивший раненого на поле боя, покрывал себя позором. В отдельных случаях виновных в таком преступлении расстреливали. Для раненых предназначались лучшие повозки, кони самые выносливые, ездовые - самые опытные и умевшие править так, чтобы повозку не трясло. К одному тяжело- или двум легкораненым прикомандировывалась девушка-партизанка. Ее обязанность при любых условиях (из-под земли!) достать раненому подушку, одеяло; кормить маслом, сметаной, печь для него белый хлеб и лепешки; и чтобы все это было без мародерства. Походные нянюшки (многим из них было пятнадцать - семнадцать лет) умели ласковым словом разжалобить сельских старух. Были среди этих девчат и такие, что даже божественные проповеди произносили в церквах. И потрясенные их красноречием семидесятилетние старухи жертвовали из своего приданого рушники и грубое крестьянское полотно. Оно, оказывается, лучше гигроскопической ваты, лучше корпии, если его продезинфицировать.
   Но для этого опять же нужен автоклав.
   Каким магическим способом Дина Казимировна сумела убедить Веласа, что от этой штуковины - автоклава, зависит жизнь раненых, я не знаю. Но он усвоил это крепко. И вот сейчас на все дело его жизни посягнул человек со званием врача!.. И этого человека поддерживали командиры!
   Сидя под арестом, Велас жаловался часовому:
   - Була б Динка - мы б этого в жизнь не допустили. Срамота! Отряд и без автоклава.
   - Да на черта он тебе сдался? Раз приказывают...
   - Эх, ты... зелено-белено... Приказывают!.. А кому? Веласу? Мы еще первую медицину в отряде открывали.
   Но здесь, на Карпатах, не было Дины. Она надломила здоровье на непосильной работе, свалилась в тифу и была эвакуирована с Князь-озера...
   Мне было очень жаль старика.
   Правда, теперь, в 1943 году, уже несколько врачей было в отряде.
   Но что же делать с Веласом?
   - Надо как-то их помирить, - сказал я комиссару.
   - От я зараз их помирю, - решительно заметил Ковпак. - Пошли, Велас!
   У Веласа блеснули надеждой глаза, и с удивительной прытью он пустился на гору.
   - Показывай свою медицину! - скомандовал Ковпак в санчасти.
   Велас взял на руки автоклав.
   - Неси сюда, - Ковпак показал место на краю обрыва.
   К ним подошли медсестры - Дуся Черненко, Галя Борисенко.
   - Нужен для медицины цей самуварь? - спросил у девушек Ковпак.
   - Конешно... Как в степях, то чего же... Нужен, конешно...
   - А в горах обойтись можно?
   - Можно, конешно.
   Ковпак повернулся к хирургу.
   - Иван Маркович, можно обойтись?
   - Я сказал уже. Можно. Заменим кастрюлей, ведром...
   - Ну, глядите...
   И Ковпак с размаху ударил ногой по чану. Тот перекатился, загудел и с грохотом полетел по скалам в обрыв.