Вигдорова Фрида Абрамовна. Черниговка (Дорога в жизнь - 3)

   - А, Карабанова, - услышала я чей-то голос позади себя. - Ну конечно, я ее мужа знаю, он на Украине тоже всегда вот такой саморекламой занимался. Лишь бы выскочить первым, лишь бы на себя внимание обратить.
   Я не обернулась. Наверно, это слабость души. Но кто бы мог сидеть там, сзади, на чьи глаза я натолкнусь? Какой-нибудь Кляп? Да нет, его место поближе к президиуму. А может, самый обыкновенный честный человек, который слышал это от кого-то вроде Кляпа - и поверил. И теперь искренне думает вот так о Сене, о нашей работе. А что я ему скажу? Еще расплачусь...
   И я не обернулась. Слабая душа, сказал бы Семен.
   * * *
   И вот они приехали. Их было десять, они знали только, как их зовут, и не все могли назвать свою фамилию. Смуглая девочка лет двух сказала, что ее зовут Юша, и упорно стояла на этом. А другая говорила про себя, что она Алеша.
   Ира Феликсовна посадила ее к себе на колени.
   - Меня в детстве звали Зорей, - сказала она мне. - Вот бы вы со мной сейчас намучились. Так как же тебя зовут?
   - Алеша.
   - А мама тебя как звала?
   - Алеша.
   - А папа?
   - Алеша.
   - А бабушка у тебя есть?
   - Есть.
   - А как она тебя называла?
   - Мое солнышко.
   - Ах ты господи! Ну, а тетя у тебя есть?
   - Есть. Она звала меня Леночка.
   У нас у всех вырывается вздох облегчения. Не так просто с Юшей - она может быть и Катюшей, и Раюшей, но она не соглашается ни на одно имя.
   - Может быть, ты Катенька или Раечка? Может быть, тебя зовут Соня?
   - Я - Юша! - повторяет она упрямо и смотрит исподлобья большими сердитыми глазами.
   Один мальчуган едва ли трех лет, большеголовый, большеротый и ушастый, чем-то притягивал меня. Я все возвращалась к нему взглядом. И вдруг сжалось сердце, я вспомнила: он в точности походил на малыша, убитого в то страшное утро во время бомбежки.
   Это заметила не одна я.
   - Галина Константиновна, - шепчет Настя, - помните того мальчика... когда нас бомбили... Похож, правда?
   - Вылитый! - говорит Тоня. - А помнишь, ту девочку убитую тоже, как меня, звали - Тоней. Галина Константиновна, этот парнишка пусть мой будет.
   Привезла ребят Татьяна Сергеевна Белобородова, высокая женщина с замкнутым красивым лицом. Оно было не только замкнутое, оно было... брезгливое, пожалуй. Когда мы в бане мыли детишек, она все делала как следует - мылила головы, стараясь, чтобы мыло не попало в глаза, и терла мочал спины, но я видела: все это она делает через силу, с трудом подавляя в себе что-то. И ребята каким-то непостижимым чутьем это угадывали. Тот лопоухий мальчишка оглушительно вырывался от нее - и тотчас умолк, как только его перехватила Ира Феликсовна. У Иры он усердно и терпеливо жмурился, когда шапка пены сползала ему на глаза, и не завопил, когда она окатила его более горячей, чем следовало, водой. Она сама испугалась, а он смолчал.
   Уже после бани, во время обеда, я видел, как Татьяна Сергеевна утирала нос беленькой сероглазой девочке. Она делала это добросовестно и тщательно, но как при этом были сжаты ее губы!
   - Вам с детьми работать не надо! - без обиняков вынесла приговор Лючия Ринальдовна.
   Тотчас поняв, не переспросив, Татьяна Сергеевна перевела взгляд на меня:
   - И вы так думаете?
   - Да, и я.
   - Но что же мне делать? У меня - ребенок, мне надо работать.
   - У нее ребенок. А эти - не ребята, - беспощадно сказал Ступка, выходя из комнаты.
   - Но что же мне делать? - вспыхнув, повторила Татьяна Сергеевна, и губы ее задрожали. - Что мне делать, если я не могу с собой справиться. Но я же делаю все, что надо... Вы не знаете, какие они были, когда приехали в Дальнегорск, - грязные, вшивые, с поносами. Я вшей вычесывала...
   Она даже вздрогнула при этом воспоминании.
   - Мы поищем для вас другую работу, - сказала я.
   - А жилье? Ведь если я останусь, я и жить тут буду? А если уйду...
   - И жилье найдем. Вам с чужими детьми нельзя...
   Она отвернулась, ничего не ответила. Я знала, кто был бы хорош на ее месте: Валентина Степановна! Правда, у Валентины Степановны нет специального образования, она кончила только семь классов. Так что за беда! Тут не классы нужны, а совсем другое. Да уж если на то пошло, и Татьяна Сергеевна никаких дошкольных курсов не кончала, она плановик.
   Вечером первого дня я обошла спальню, такую непривычную - низкие маленькие кровати с сеткой... Подоткнула одеяла, поправила подушки.
   - Тетя! - прошептал тот, лопоухий, Тонин. Его звали Котей. - А мне что сказали - мама моя умерла и зарыта в ямке. А скоро она из ямки придет?
   - Спи, спи, - сказала я, проводя рукой по его щеке.
   - А моя мама кудрявая... - вдруг послышался голос с соседней кровати; это говорила Соня - прозрачно-худая четырехлетняя девочка. Днем за обедом она кричала, держа в руке бублик: "А зачем тут дырка?" Ира Феликсовна ответила ей:
   - А ты съешь - вот дырки и не будет.
   Она послышалась, съела, а потом очень волновалась, пока ели другие. Сейчас она говорит тихо, мечтательно:
   - А у моей мамы... - Вдруг она замолкает и смотрит на меня строго и пристально. - Позови маму! - приказывает она. - Пускай мама придет!
   Сейчас она заплачет и переполошит всех. Я беру ее к себе на колени, и вдруг все, как по команде, садятся на кроватях.
   - Возьми меня! Меня! - слышится со всех сторон.
   Сколько их было - все встали, цепляясь за сетку, держась руками за перила кроватей. И когда громко заплакала Соня, стали плакать все. Навзрыд плакала белоголовая, сероглазая Катя, судорожно всхлипывал тощий, остриженный наголо Юра.
   - А-а-а-а! - тянула Алеша, раскачиваясь из стороны в сторону.
   - Хочу к ма-аме! - надрывно кричала Соня.
   Что я им говорила? Все, что приходило в голову! Что обещала? Все на свете! Я переходила от кровати к кровати, утирала слезы, целовала мокрые щеки, не переставая говорить, обещать, рассказывая все сказки разом. Я обещала, что мы пойдем в лес и увидим зайца, белку, медвежонка, обещала покатать их на санках.... Я бы живого слона им посулила, лишь бы унять сейчас этот горький многоголосый плач.
   - И меня покатаешь? - всхлипывая, спросил Юра.
   - Всех покатаю! А сейчас все будут лежать тихо и спать... спать... спать...
   - Сядь ко мне!
   - Нет, ко мне!
   - Я сяду вот здесь и всем спою песню... Только надо спать... Тихо... Спать!
   Я села на низкую скамеечку у дверей и запела. Пела долго, тихо, на одной ноте, боясь встать и спугнуть наступившую понемногу тишину.
   Когда я вышла, в соседней комнате сидела на подоконнике Ира. Она была бледна, губы сжаты.
   - Я хотела помочь вам, да потом решила - не надо. Много народу хуже... - промолвила она. Потом подала мне листок: - Это я нашла в кармане у Катеньки.
   Я встала под лампой и прочла:
   Я знаю, будет мир опять
   И радость непременно будет.
   Научатся спокойно спать
   Все это видевшие люди.
   Мы тоже были в их числе
   И я скажу тебе наверно,
   Когда ты станешь повзрослей,
   Что значит тьма ночей пещерных.
   Что значит в неурочный час
   Проснуться в грохоте и вое,
   Когда надвинется, рыча,
   Свирепое и неживое,
   И в приступе такой тоски,
   Что за полвека не осилишь,
   Еще не вытянув руке,
   Коснуться чудищ и страшилищ:
   Опять, опять ревут гудки,
   Опять зенитки всполошились.
   И в этот допотопный мрак
   Под звон и вопли стекол ломких
   Сбежать, закутав кое-как
   Навзрыд кричащего ребенка.
   Все, как на грех, перемешать,
   И к волку приплести сороку,
   И этот вздор, едва дыша,
   Шептать в заплаканную щеку.
   Но в дорассветной тишине
   Между раскатами орудий
   На миг приходит к нам во сне
   Все то, что непременно будет:
   Над нашим городом опять
   Рубиновые звезды светят,
   И привыкают мирно спать
   Сиреной пуганные дети.
   Я подняла глаза на Иру Феликсовну и повторила:
   Все, как на грех, перемешать,
   И к волку приплести сороку...
   - Я потому и вспомнила. Я нашла этот листок, когда раздевала ее перед мытьем. Но тогда недосуг было показывать. Я спрятала и забыла. А теперь стояла, слушала, и вот...
   * * *
   - А справлюсь? - спросила Валентина Степановна и тотчас сама ответила: - А конечно, справлюсь. Ну что ж, добивайтесь... Я работы не боюсь.
   Это было верно. Весной ее мобилизовали на посевную, летом - на сенокос, осенью - на уборку урожая. Она делала всю работу по дому и никогда не жаловалась на усталость. Была добра и терпелива. Любила детей. Она бывала грустна в те дни, что для другой женщины были бы самыми счастливыми: плакала, когда приходили письма с фронта, Они были недобрыми, эти письма. А может, они были самые обыкновенные, да только не такие, каких ей хотелось.
   - А та... Лариса... получает? Не знаете, Галина Константиновна?
   - Не знаю, - говорила я, и говорила неправду.
   Вот и поэтому еще надо было ей начать работать. Не от случая к случаю, не от посевной до уборочной, не от сенокоса до лесозаготовок, а постоянно, да не просто, а чтоб работа заполняла душу.
   Я стала добиваться - и добилась. Татьяна Сергеевна перевелась в ближний леспромхоз счетоводом. А Валентине Степановне мы передали малышей. Для нее не было ни сопливых, ни грязных, ни надоедливых, и она быстро освоилась с работой. И в первый же день с ней увязалась Вера.
   Вера любила малышей - Антошу, Юлю. Но старшие - Лена и Егор - стесняли ее; они слишком много знали о ней, о том, что случилось в ее семье. И потом, самолюбивая, она не желала быть третьей в этой крепкой дружбе. Она хотела быть очень-очень нужной кому-то, незаменимой, единственной. Эта девочка знала, что в мыслях и в сердце матери она давно уже занимает не первое место. А здесь она сразу же стала и нужна и любима.
   В нашем доме у каждого старшего был свой корешок. Но у нас никогда не было таких маленьких. И, однако, ребята сразу свыклись с необычным нашим пополнением. Дежурство у малышей никто не считал обузой. И каждый на свой лад придумывал, что бы сделать для маленького.
   - Помню, - сказал Владимир Михайлович, - был канун моего рождения. Мне исполнялось семь лет. Моя матушка сказала, что с сегодняшнего вечера я должен молиться уже не о младенце Владимире, а об отроке Владимире. С какой гордостью я повторял свое новое звание! Мне кажется, возраст у детей то же, что, бывало, у чиновников чин... Дружба со старшим - это повышение в чине. Дружба с младшим - это сознание своего великодушия.
   Не знаю, может быть, и так. Но было тут и другое: глубокая душевная потребность - заботиться, оберегать. Наши новенькие были как слепые котята, они не знали даже меры своей беды. Они были обречены расти даже без воспоминания о матери, потому что уже сейчас их память удерживала только неясные, бесплотные, как тень, случайные обрывки:
   - А меня мама молоком поила.
   - А мне мама песню пела.
   Мои удивлялись: такие маленькие, а все разные, непохожие, у каждого свой характер. Юра энергичен, деловит. Котя - тихий, застенчивый. Тоня ревниво следит, чтоб его, упаси бог, никто не обидел.
   - Он смирный, смирных всегда забивают. Погодите, я его обучу, он у меня такой бойкий станет - бойчее всех!
   Все с первых дней полюбили Павлика. У этого малыша было худенькое личико и веселые глаза. Просыпался он раньше других, но не шумел. Он долго лежал в кровати и о чем-то раздумывал. Потом, словно стряхнув с себя задумчивость, начинал одеваться, никому не позволяя себе помочь.
   - Сам, - говорил он, натягивая чулки.
   Он обладал чувством юмора и любил пошутить. Подойдет к кому-нибудь и скажет неожиданно: "Потолок упал". При этом он глядел хитро и огорчался, если в ответ на такую остроумную шутку не догадывались рассмеяться. Когда Вера, учившая его выговаривать "р", просила: "Скажи "ремень", он улыбался и отвечал: "Поясок". Он был очень доброжелательный, никого никогда не обижал, не сердился, если кто отбирал у него игрушку. Отбирала обычно Соня. Едва проснувшись и садясь на кровати, она говорила:
   - Одеть... обуть...
   Ее одевали, обували, кормили, и она тотчас начинала бесчинствовать. Ей нравились только те игрушки, которыми играли другие. Она подходила к Оле и молча тянула к себе Олину куклу. Оля не давала, отбивалась, плакала - Соня знай тянула. Отняв куклу, она сейчас же утрачивала к ней всякий интерес и смотрела, где бы еще набедокурить. Расшвыривала дом из кубиков, пыхтя и высоко задирая ногу, наступала на возведенную с великим трудом пирамиду. Ею владел дух разрушения.
   - И что мне с ней делать? - спрашивала Аня Зайчикова. - Выдрать бы, а как выдерешь? Сирота.
   * * *
   Однажды, когда ребята вернулись из школы, к нам на Незаметную пришла женщина. Ей было за пятьдесят. Глубоко посаженные глаза смотрели умно, пристально, тонкие губы крепко сжаты. Платок, как у Симоновны, надвинут на самые брови.
   - Ты будешь заведующая? Я к тебе. Хочу взять дитя на воспитание. Покажи-ка мне всех, какие есть.
   - Приходите вечером, мы соберем совет, познакомимся с вами и решим. Когда решим, тогда и покажем.
   - Какой еще совет? Ты тут хозяйка, ты и решай.
   Этот разговор происходил в столовой, и все ребята его слышали. Я обвела глазами стол. Наташа замерла с ложкой на весу, ожидая, что я отвечу.
   - Я тут не хозяйка, я старшая. Брать детей мы решили все вместе. Значит, отдавать или не отдавать, тоже будем решать вместе.
   - Да что вы тут такое удумали! - В голосе женщины прорвалось раздражение. - Хочет человек поступить по-божески, принять в дом дитя... Покажи ребят, мне выбрать надо.
   Голос ее звучал властно, и по всему было видно, что она привыкла не просить, а приказывать.
   - В восемь часов вечера соберем совет. Приходите, милости просим, повторила я.
   - А что старый человек будет бить ноги по второму разу, это тебе без интереса?
   - Ну, - послышался вдруг голос Тони, - если старый человек может целый день торговать на рынке, значит, может и пройтись лишний разок.
   Гостья резко повернулась, отыскала глазами Тоню.
   - Молоко на губах не обсохло... - Гневно взглянула на меня: - Хорошо же ты их ростишь, голубушка! - и, высоко подняв голову, пошла к дверям.
   - Ох, Тоня! Удружила, нечего сказать.
   Я вышла следом за старухой. Она не стала меня слушать. Сама открыла дверь и захлопнула ее за собой, даже не оглянувшись.
   Я снова пошла в столовую. По дороге меня перехватила Тоня. Стараясь сдержать слезы, она сказала:
   - Галина Константиновна... извините...
   Мне было жаль ее, но я понимала, что такие слова, обращенные к чужому и старому человеку, простить нельзя.
   - Извинить тебя должен тот, кого ты обидела.
   - Я знаю, что и вас обидела.
   - Ты должна будешь извиниться перед ней.
   - Нет! - закричала Тоня. - Она спекулянтка, знаю я ее, не буду я перед ней извиняться, я ей правду сказала!
   - Если ты считаешь себя правой, зачем же извиняться передо мной?
   - Потому... потому... Я не могу, когда вы сердитесь! - ответила она, вдруг заливаясь слезами.
   - Ладно, Тоня. До вечера.
   Это был для меня самый трудный разговор. Я по себе знаю, помню: в детстве просто нельзя взять в толк, почему это плохо - сказать правду. А как вежливо скажешь человеку, что он лгун, или доносчик, или вор? С той поры я выросла большая. Но в глубине души понимала - ничего я не сумею сказать Тоне такого, что убедило бы ее.
   Однако все повернулось не так, как мы ждали. Задолго до восьми часов к нам пришла заведующая районо Калошина и привела с собой давешнюю посетительницу. Та глядела еще суровей и неприступней, чем прежде. Калошина сказала:
   - Познакомьтесь, Галина Константиновна, это Дарья Федоровна Коршунова. Мы хотели бы зайти к вашим малышам. Я обещала показать их Дарье Федоровне.
   Коршунова метнула в меня короткий, быстрый взгляд: "Что, начальству отказать не можешь?"
   У детей был полдник. Они сидели за длинным низким столом, на маленьких стульях, изготовленных нашими столярами.
   Перед каждым стояла миска с кашей, те, что постарше, ели сами, а маленьким помогали Наташа и Женя, дежурившие всегда вдвоем.
   Дети были так поглощены едой, что почти не обратили на нас внимания, только Павлик заколотил ложкой по миске и, упоенный этим стуком, засмеялся.
   Калошина обошла стол, наклонилась к одному, к другому:
   - Вкусная каша? А ты что же плохо ешь? Ну-ка, разевай рот пошире.
   Коршунова стояла у стены и разглядывала детей. Она останавливала на каждом свой тяжелый, пристальный взгляд и смотрела долго, спокойно.
   - Если этого? - сказала она Калошиной, указывая на Петю.
   - У этого мальчика жив отец, он на фронте. На усыновление мы можем отдавать только круглых сирот, - вполголоса сказала я.
   - А этот? - спросила Коршунова, снова не глядя на меня и обращаясь только к Калошиной.
   - Про Юру никаких записей нет, мы ничего о нем не знаем. Мы пока не можем его отдать.
   - А этот?
   - Павлик - круглый сирота...
   - Вот его мне и надо! - с торжеством сказала старуха.
   - Мы сами все оформим, Галина Константиновна, вы не беспокойтесь, пообещала Калошина. - Надо будет только...
   - Я уже сказала товарищу Коршуновой, что без решения совета детского дома ни один ребенок от нас не уйдет.
   - Ну что ж, - тотчас согласилась Калошина. - Нет ничего проще. Собирайте совет, я думаю, мы найдем общий язык.
   - Женя, - сказала я, - собирай в столовой совет. Все, кто хочет, могут остаться.
   - Иди, иди, без тебя управимся. Иди, говорю! - Валентина Степановна отобрала у Жени ложку и присела рядом с Алешей-Леночкой.
   Когда мы вместе с Калошиной и Коршуновой вошли в столовую, там были уже все в сборе. Ребята сидели за столом, каждый на своем обычном месте. Один Шура примостился у печки. Он со сноровкой опытного истопника подкладывал дрова. В комнате было тихо, слышался только треск огня.
   - Вы, ребята, знаете, - начала Калошина, став на председательское место, - что по всей стране сейчас идет патриотическое движение по усыновлению детей-сирот. Каждый день мы читаем о том, как советские люди берут к себе в семью ребят, которых война лишила родителей. Вот на днях, например, промелькнуло сообщение - в Узбекистане семья, где шестеро ребятишек, взяла мальчика из Белоруссии. В Заозерске жительница нашего города Мария Михайловна Гришина уже взяла на воспитание ребенка. Это очень хорошо. Он будет расти в семье. Это чрезвычайно важно. Товарищ Гришина Мария Михайловна сделала хороший почин - и вот на него откликнулась товарищ Коршунова. Она заслуженный человек. Она пожертвовала в Фонд обороны тридцать тысяч рублей. Она получила благодарственную телеграмму от товарища Сталина. Ее заслуги известны в Заозерске, и то, что она хочет взять на воспитание сироту, с лишний раз говорит о том... - Калошина, видимо, устала от длинной речи и вдруг неожиданно закончила: - Все формальности районо берет на себя. Нам известны жилищные условия Дарьи Федоровны, ребенку будет у нее хорошо.
   - Кто хочет слова? - спросил Женя, прямо глядя в лицо Коршуновой.
   Поднялась Тоня:
   - Я вам нынче грубо сказала, я прошу у вас прощенья.
   Тоня остановилась, словно для передышки. Самое трудное, видно, было позади. И уже спокойно - на удивление спокойно, отчетливо, взвешивая каждое слово, она продолжала:
   - Один раз Борщика долго из школы не было. И мы пошли его искать - я, Шура Дмитриев и Настя Величко. Ну, куда ж мы пошли? Конечно, на базар. Идем, ищем. И вдруг смотрим, он стоит в молочном ряду. Подошли - и видим: вот эта гражданка... Коршунова... Дарья Федоровна... торгует молоком. И творогом. И сметаной. Ну ладно, торгует и торгует. Пускай торгует. Но стоит у лотка эвакуированная и говорит: "Очень вас прошу, уступите два рубля. Не хватает, говорит, а у меня ребенок". А гражданка Коршунова... Дарья Федоровна... даже не глядит в ее сторону. И молчит. А эвакуированная опять: "У меня ребенок. Я без молока не могу домой вернуться". А гражданка Коршунова ей так спокойно: "Ступайте, ступайте. У всех ребята, нечего клянчить". Я хотела плюнуть в ее молоко, да Настя не дала. Мы взяли Борщика и ушли. Все.
   Тоня села. Никогда не забуду выражения, с которым она произносила: "Гражданка... Коршунова... Дарья Федоровна". Все презрение, на какое она была способна, вложила она в эти слова. И так просительно говорила она за неведомую эвакуированную, и так высокомерно ответила за Коршунову: ступайте, ступайте...
   Не вставая, Коршунова сурово сказала:
   - Мне мое добро не с неба свалилось. Я работаю, спину гну, что же я буду бездельникам раздавать - много их найдется. Постой на рынке подольше, услышишь - они все про больных ребят врут. А я, когда надо, и тридцать тысяч не пожалела, не то что два рубля.
   Она умолкла. Руку подняла Наташа:
   - Дай я скажу.
   Женя кивнул, и Наташа, повернувшись к Коршуновой, заговорила, словно раздумывая вслух, спокойно и серьезно:
   - Знаете, нам сильно не понравилось, как вы нынче сказали: покажи, какие есть, мне надо выбрать. Ведь это дети, а не... а не помидоры. Это во-первых. А во-вторых, конечно, очень хорошо, что вы внесли в фонд обороны тридцать тысяч, разве мы не понимаем? Эти деньги помогут построить танк или, может быть, самолет. От них большая польза фронту. Но все-таки, я думаю, деньги отдать легче всего - что уж тут деньги, люди жизнь отдают.
   - Да что вы мне душу надрываете? - вдруг закричала Коршунова. - У меня один сын убитый, а другой пропадал без вести, теперь нашелся... весь израненный! Вот я и беру дитя...
   Все в комнате словно всколыхнулось на миг и затихло.
   - Если у вас сын... Если ваши сыновья... как же вы тогда так сказали той женщине эвакуированной? И как вы можете говорить, что эвакуированные бездельники! Они все работают. У них дом разбомбило, или немец в их городе. Как у нас. И у них у всех тоже кто-нибудь на фронте.
   Сказав это, Наташа села.
   - Я думаю, что разговор принимает неправильное направление. - Калошина смотрела на меня, и во взгляде этом было: ну же, скажи своим, и покончим с этим скорее. - Дарья Федоровна потеряла на фронте сына, и вы не вправе тут читать ей мораль. Если произошел тот случай на базаре, то это именно отдельный случай и был. И так его и надо рассматривать. Я предлагаю прекратить эти прения.
   - Кто еще хочет сказать? - спросил Женя.
   И вдруг, ко всеобщему изумлению, встал Борщик. Он запинался на каждом слове, но речь свою довел до конца:
   - Я... часто около нее стоял... У нее всего много: яйца, молоко, куры. Один раз лепешки были и мед. Она никогда не уступает. Только от нее и слышно - проходи, проходи! А то еще - ступайте, ступайте. А один раз сказала одной тетке: "Много вас понаехало!" - И очень тихо Борщик закончил: - Она жадная...
   - Галина Константиновна! Вы хотите сказать? - спросил Женя.
   - Нет.
   - Голосую: кто за то, чтобы Павлика отдать? Никого нету. Кто за то, чтобы Павлика оставить дома? Все! - Женя улыбнулся и, повернувшись к Калошиной, сказал с облегчением: - Ребята решили не отдавать!
   * * *
   Бывает так: работаешь и, кажется, ничего не можешь добиться, все, что делаешь, - какой-то бесконечный сизифов труд. Я уж не говорю о Лепко. Это всегда со мной, всегда болит.
   А Зикунов? Никогда я не ощущала своего бессилия острее чем при мысли о Зикунове. Чего же стоит наша работа, думала я, если все в ней на ощупь, все вслепую. И такое же чувство было у меня всякий раз, когда я вспоминала Сизова и его письмо. Не за то я его презираю, что он остался в тылу. Разве я не понимаю, что и в тылу нужны люди. Да из наших ребят не один Сизов работает на номерном заводе. Но у него это вышло не так, как у других. Он добивался этого. Он ловчил. Страх оказался в нем сильнее всего. Что говорить, под конец он был не тем, каким когда-то пришел к нам в Черешенки. Он уже не боялся работы и даже полюбил ее. Он научился жить с людьми и не помыкать ими. Что говорить, он многому научился. И кто знает, не случись война... Не случись война, он был бы вполне пригоден для обычной жизни. Но когда настал час решительного испытания, он не устоял. Не справился. Увильнул. Что-то было в его письме лживое и непрямое. И всякий раз воспоминание об этом письме лишало меня мужества. Я верила: он вырос человеком. И я ошиблась. Первый же шаг в его жизни оказался кривым. Ведь все мальчики, ушедшие на фронт, не меньше его любили жизнь. Когда я думала о Сизове, память беспощадно подсказывала его слова: "Надо бы написать отцу... Давно я о нем ничего не знаю". Я воображала, что он хочет возобновить все кровные связи, которыми в детстве пренебрегал. А он уже тогда готовил то, чего добился, - броня, завод. Не фронт. Чего же, чего она стоит, наша работа...
   И вдруг так же нежданно приходила награда.
   Сколько шишек посыпалось на меня после того, как ребята решили не отдавать Павлика, - не счесть. Меня вызывали в райсовет. Из области приехал инспектор, и был еще не один крупный разговор в отделе народного образования. Калошина твердила:
   - Не ожидала я от вас, Галина Константиновна. Конечно, это вы их научили.
   Но я-то знала, что ребята решили сами, без всякой подсказки. И я была счастлива их решением - спокойным и твердым. Была в их поступке жестокая прямота. Когда Коршунова крикнула: "У меня один сын убитый", меня точно ударили, и на мгновение мне показалось, что мы неправы. Но ребята не усомнились ни на минуту. И вот это-то и было наградой. Их вело верное чутье, безошибочное чувство правды и справедливости, и они поистине решали сами.
   И вот снова кабинет Буланова. Помню, когда я пришла сюда первый раз, он сказал: "С луны свалилась!" Как давно это было! Словно век прошел.
   - Да вы понимаете, что это политически вредный поступок?! - кричит Буланов. - Коршунова - истинная патриотка, она такой почин делает - хочет ребенка взять, а вы палки в колеса вставляете!
   - Она спекулянтка. Это знает весь город.
   - Значит, это правда, что вы ребят на нее науськали?
   Я встала и вышла.
   - Куда вы? Тут вам не посиделки. С вами по делу говорят в официальном месте! - кричал он мне вслед.