– Это наш общий дом, Оливер, это подарок моего отца, ты помнишь? Не могу поверить, что ты пытаешься запретить мне так поступить. Во благо стольких людей: Сильвии, Теда, всей семьи. Барти, естественно. Да что у нее за жизнь такая – по полдня на привязи у ножки стола, а теперь ее еще и мать бьет!
– А что обо всем этом думает Тед Миллер? – закричал взбешенный Оливер с искаженным от ярости лицом. – Ему все равно, где будет его дочь?
– Она не его дочь, она – их дочь. Он будет просто счастлив. Вот так. Это им всем огромная помощь.
Селия умолчала, что Тед Миллер был в тот вечер зверски пьян и оказался в состоянии произнести только, что Барти – лишний рот и если Селия желает этот рот насытить, так ради бога. Умолчала она и о том, что даже Сильвия с робкой признательностью на какое-то время утерла горькие слезы, укладывая лохмотья Барти в бумажный пакет и протягивая его Селии, прежде чем поцеловать девочку на прощание.
– А Фабианское общество – как ты думаешь, что там обо всем этом скажут?
– Много чего, я уверена. Меня это теперь не волнует. Насколько я понимаю, таким людям, как Миллеры, придется ждать целую вечность, прежде чем отчеты миссис Пембер Ривз принесут им хоть какую-то пользу. Годы, десятилетия! К тому времени жизнь Барти будет окончательно разрушена, а Сильвия уже сто раз умрет. А то, что я делаю, – практическая польза, Оливер, и поможет им всем прямо сейчас. И вообще, тебе-то какая разница? Ты и так почти не видишь детей, разве что по выходным. Дом у нас громадный, и это просто эгоистично и… неправильно с твоей стороны держать его только для себя, только для блага нашей семьи.
– А ты подумала о том, какой вред можешь причинить самой Барти? Отрывая ее от родной семьи, вынуждая ее стесняться, стыдиться, досадовать на выпавшее ей счастье?
– Перестань, Оливер, это же смешно. Она ведь не навсегда у нас останется. Всего на несколько… месяцев. Каждую неделю я буду возить ее к родителям. И потом… в общем, у меня появилась одна идея. И думаю, тебе она понравится. Я поняла, что… надо кое-что скорректировать. В целом. Особенно по поводу обязанностей по детской. Итак… я решила сделать то, чего ты хотел, о чем ты меня просил. Я буду сидеть дома и воспитывать детей весь следующий год. А если я сделаю это для тебя, ты ведь обязательно сделаешь кое-что для меня? И согласишься, чтобы Барти некоторое время пожила у нас?
Глава 7
– А что обо всем этом думает Тед Миллер? – закричал взбешенный Оливер с искаженным от ярости лицом. – Ему все равно, где будет его дочь?
– Она не его дочь, она – их дочь. Он будет просто счастлив. Вот так. Это им всем огромная помощь.
Селия умолчала, что Тед Миллер был в тот вечер зверски пьян и оказался в состоянии произнести только, что Барти – лишний рот и если Селия желает этот рот насытить, так ради бога. Умолчала она и о том, что даже Сильвия с робкой признательностью на какое-то время утерла горькие слезы, укладывая лохмотья Барти в бумажный пакет и протягивая его Селии, прежде чем поцеловать девочку на прощание.
– А Фабианское общество – как ты думаешь, что там обо всем этом скажут?
– Много чего, я уверена. Меня это теперь не волнует. Насколько я понимаю, таким людям, как Миллеры, придется ждать целую вечность, прежде чем отчеты миссис Пембер Ривз принесут им хоть какую-то пользу. Годы, десятилетия! К тому времени жизнь Барти будет окончательно разрушена, а Сильвия уже сто раз умрет. А то, что я делаю, – практическая польза, Оливер, и поможет им всем прямо сейчас. И вообще, тебе-то какая разница? Ты и так почти не видишь детей, разве что по выходным. Дом у нас громадный, и это просто эгоистично и… неправильно с твоей стороны держать его только для себя, только для блага нашей семьи.
– А ты подумала о том, какой вред можешь причинить самой Барти? Отрывая ее от родной семьи, вынуждая ее стесняться, стыдиться, досадовать на выпавшее ей счастье?
– Перестань, Оливер, это же смешно. Она ведь не навсегда у нас останется. Всего на несколько… месяцев. Каждую неделю я буду возить ее к родителям. И потом… в общем, у меня появилась одна идея. И думаю, тебе она понравится. Я поняла, что… надо кое-что скорректировать. В целом. Особенно по поводу обязанностей по детской. Итак… я решила сделать то, чего ты хотел, о чем ты меня просил. Я буду сидеть дома и воспитывать детей весь следующий год. А если я сделаю это для тебя, ты ведь обязательно сделаешь кое-что для меня? И согласишься, чтобы Барти некоторое время пожила у нас?
Глава 7
– «Титаник»! Первое плавание! Оливер, как замечательно! Думаешь, тебе удастся достать билеты? Я слышала, это очень сложно. О, как было бы чудесно! Мой дорогой, постарайся. Господи, мне придется купить уйму одежды – ведь мы поплывем на роскошнейшем корабле всех времен. Надо бы еще добыть новые чемоданы… Да, Джайлз, в чем дело, дорогой? Я разговариваю с папой и много раз просила тебя не перебивать.
Джайлз стоял в дверях столовой, и его маленькое серьезное личико выражало решимость и тревогу.
– Ты пойдешь погулять в парк?
– С тобой? Не могу, мой милый, я очень занята. Нэнни возьмет тебя с собой, она обязательно пойдет куда-нибудь с близнецами, и…
– Она не может взять нас всех, – заявил Джайлз, – слишком много детей, чтобы со всеми справиться. Она так сказала.
– Ну, тогда Летти может пойти с вами.
– У Летти сегодня выходной. Пожалуйста, мамочка, мне так хочется, ведь сегодня суббота…
– Джайлз, дорогой, не могу. Не сегодня. Может быть, завтра. Мне нужно столько всего сделать, и потом…
– Ты же не ходишь по субботам на службу.
– Нет, конечно. Но меня ждут домашние дела. Прости уж. И потом… Джайлз, милый мой, не смотри так на меня, иди сюда, я расскажу тебе что-то необычное.
– Что? – мрачно спросил Джайлз.
– Помнишь дядю Роберта и тетю Дженетт? Они приезжали к нам незадолго до того, как появились Венеция и Адель?
– Да-а, – ответил Джайлз.
– Конечно помнишь. Это старший брат папы. Ну вот, у них родилась маленькая девочка. Правда, здорово? Ее зовут Мод. И через несколько месяцев мы поедем в Америку повидать ее. На большом-пребольшом новом корабле. Смотри, у меня тут есть фотографии. Папа попробует достать билеты на самый первый рейс.
– А я поеду?
– Нет, дорогой. Боюсь, не получится.
– Почему?
– Ну, потому что мы едем не отдыхать, а по делу. Мы хотим опубликовать в Америке несколько книг. И потом, ты все равно будешь в школе. И если бы мы взяли с собой тебя, пришлось бы взять и девочек.
– Почему?
– Иначе было бы нечестно.
– Они бы не узнали. Они еще маленькие.
– Не такие уже и маленькие: им почти два года.
– Все равно не узнали бы.
– Конечно, они… Джайлз, прости, но ты не сможешь поехать. Как-нибудь в другой раз. Когда ты немного подрастешь. А теперь – хочешь посмотреть, как выглядит корабль на снимках? Вот, смотри, это «Титаник».
– Не хочу, – буркнул Джайлз и вышел из комнаты.
– Джайлз, что с тобой? – посмотрела ему вслед Селия.
– А знаешь, мы могли бы взять их всех с собой, – предложил Оливер, – было бы весело.
– Нет уж, не надо, Оливер. Это значит, нам придется брать Нэн ни, а возможно, и Летти. И потом, как тогда быть с Барти, нельзя же ее бросать?
– При чем тут Барти?
– Оливер, ты меня удивляешь. Барти – член нашей семьи. Ты же знаешь.
– Ничего такого я не знаю, – покачал головой Оливер. – Давай-ка сейчас не будем спорить на эту тему. Иначе испортим такой чудесный день. В любом случае, мне кажется, ты права: с Барти или без нее, но эта поездка разрастется в гигантское предприятие. Не говоря уже о его стоимости. Но я рад, что сама идея тебе понравилась.
– Я просто дрожу от нетерпения. И надеюсь, тебе удастся взять билет на «Титаник». Впрочем, и любой другой корабль тоже подойдет. Оливер, как чудесно будет немного побыть одним! Мы вдвоем. В последнее время это не часто случается, верно?
– Не часто. Ну, оставляю тебя с твоими занятиями. Ты правишь Браунинга?[7]
– Да, я страшно занята. Книга задержится с выходом, если я не потороплюсь. Тогда мы не успеем к его столетнему юбилею. Нужно еще сделать покупки. Надо что-то купить для дочки Роберта. Как же все замечательно! Видишь, ты ошибался, полагая, что Дженетт вышла из детородного возраста. Я рада, что они так счастливы вместе.
– А почему, собственно, ты так решила? – с печальной улыбкой спросил Оливер.
– Ну… они должны быть счастливы. Раз у них появился ребенок. Интересно, на кого похожа малышка?
– Она просто твоя копия, – сказал Роберт, – в точности! Те же волосы, те же глаза…
– Что ты, дорогой. Куда мне до нее!
– Вы обе у меня красавицы. А эти маленькие ручки, смотри, такие изящные, и… господи, Дженетт, ее тошнит! Что мне делать – бежать за врачом или за няней?
– Успокойся, Роберт, – засмеялась Дженетт, – грудничков всегда тошнит. Это называется срыгиванием. Дай мне ее и подай вон ту муслиновую салфетку. Иди-ка сюда, крошка!.. Ох, Роберт, я до сих пор не могу в это поверить. После всех бед, которые я пережила с сыновьями…
Она и в самом деле не могла поверить. Когда доктор установил беременность, Дженетт просто рассмеялась. Какая беременность! Это невозможно: ей уже сорок три, и у нее вечно были проблемы с гинекологией, она постоянно болела…
– Миссис Литтон, – сказал врач, – матушка-природа – умная старая дама. У женщин вашего возраста нередко происходит неожиданный всплеск плодовитости. Они вдруг обнаруживают, что беременны. Мы называем такого позднего ребенка «дитя последнего шанса». Нет никаких сомнений: вы беременны, и я считаю, что вы уже на пятом месяце, не меньше. Я прослушиваю сердцебиение, и оно очень внятное.
– Но я прекрасно себя чувствую, – почти жалобно возразила Дженетт.
– Отлично, – потирая руки, сказал доктор, – благодарите судьбу. А теперь нужно сообщить мужу. Представляю, как он обрадуется.
Роберт не просто обрадовался, он был безмерно горд. Женившись на Дженетт, он оставил всякую надежду стать отцом: во всяком случае, для него это было не столь важно. Он никогда не любил детей, и опыт общения с сыновьями Дженетт только усилил эту нелюбовь. Но трудно передать чувство, захлестнувшее его в тот день, когда жена сообщила ему, что не только беременна, но и чувствует себя отлично. Роберт сел, уставившись на Дженетт, дважды спросил ее, точно ли она в этом уверена, и вдруг обнаружил, что глаза его наполняются слезами.
На сей раз беременность стала для Дженетт радостью: она была счастлива, здорова, уверена в себе. Казалось, она созрела, ее чувственное тело было полно неги и гордости, и она стала спокойнее по отношению к мужу, менее упрямой и более уважительной, чем обычно. Казалось, в их взаимоотношениях произошел определенный сдвиг, словно Роберт принял над Дженетт своего рода опеку, в противоположность той неловкой роли, которую играл ранее.
В тот день, когда родился ребенок, Роберт буквально умирал от страха. Мод появилась на свет вскоре после Рождества и, по словам доктора, невероятно быстро.
– Совершенно никаких трудностей, – бодро сказал он, – ваша жена очень легко со всем справилась. Мои поздравления.
Это было самое счастливое время в жизни Роберта. Его новая компания по недвижимости, основанная два года тому назад в партнерстве с Джоном Бруером и на очень выгодных условиях профинансированная банком «Лоусонс», действовала успешно. Несколько улиц в западной части острова Манхэттен застраивала фирма «Бруер – Литтон», и она только что получила согласие на свой запрос о строительстве средних размеров гостиницы класса люкс в Верхнем Ист-Сайде. Все это тоже существенно укрепило их брак: Роберт уже не воспринимал себя марионеткой, которую и так и сяк, по прихоти Дженетт, нетерпеливо дергают за веревочки. В то лето единственной тучей на его чистом небосклоне был Лоренс.
Примерно через неделю после того, как они сообщили мальчикам новость о пополнении семейства, Роберт пожаловался жене:
– Он даже разговаривать со мной не желает.
Вначале Джейми обрадовался и засиял от восторга, а потом, поймав взбешенный, угрожающий взгляд Лоренса, осторожно стер улыбку с лица.
Лоренс вежливо процедил: «Мои поздравления, сэр» – и пожал Роберту руку, как велела мать, но потом, встретив Роберта в коридоре по пути в сад, сказал:
– Если с моей матерью что-нибудь случится, я вам никогда этого не прощу. Никогда.
Это было сказано с такой ядовитой злобой, что Роберт был потрясен. Позже он убеждал себя, что, должно быть, преувеличил: Лоренсу вполне естественно беспокоиться о матери. О детородных проблемах Дженетт сын, конечно, знал, он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать серьезность ее положения, особенно принимая во внимание ее возраст.
– Но, дорогой мой, – мягко возразила Дженетт, когда Роберт рассказал ей про Лоренса, – ты должен понимать, что для него все это крайне сложно. Он уже достаточно взрослый, чтобы знать, как возникает беременность, и сама мысль о нашей интимной близости претит ему. Такое поведение вполне объяснимо для мальчика, который уже вступил в пору созревания. Нужно относиться к этому с пониманием и не слишком давить на него.
Роберт заявил, что скорее Лоренс давит на него, а не наоборот, но Дженетт ответила, что это нелепо, ведь оба они состоявшиеся и очень счастливые люди и должны считаться с мальчиком, делая скидку на его незрелость.
– А вот Джейми очень рад, вчера вечером, перед тем как лечь спать, он пришел шепнуть мне об этом. Разве не чудесно? Лоренс придет в норму, мой любимый, не сомневайся. Просто нужно набраться терпения.
Но Лоренс в норму не приходил. В тот день, когда родился ребенок, мальчик покорно вошел в комнату матери, чтобы познакомиться с сестрой, торжественно склонился над кроваткой и посмотрел на нее, затем, поцеловав мать, вновь пожал Роберту руку. Но отказался взять дитя на руки, дать девочке подержаться за палец, как-либо комментировать ее появление на свет и участвовать в выборе имени. Джейми, вначале полный восторга и желания подержать младенца, осыпавший ее маленькое личико поцелуями, в итоге последовал примеру старшего брата и стал заходить в детскую все реже и реже, кроме тех случаев, когда Лоренса не было дома. Дженетт, питая иллюзии, доказывала Роберту, что это иллюстрация того, как со временем и Лоренс привыкнет к существованию маленькой сестры.
– Мы не должны их торопить, любимый. Времени предостаточно.
Роберт сильно сомневался, но вслух ничего не говорил. Лоренс был священной территорией Дженетт. Он находился вне критики, даже вне сомнений.
– Мам, мам, ой, мам…
Барти скатилась со ступенек прямо в руки Сильвии. Сильвия крепко стиснула ее. Она, конечно, была рада видеть дочь, а может, просто не хотела, чтобы Барти заметила, что она плачет. Сильвия страшно скучала по дочери, все сильнее и сильнее. Каждый следующий визит – а Селия сдержала слово и раз в две недели отправляла Барти на машине в дом родителей – оказывался еще больнее, чем предыдущий. Иногда приезжала и Селия. И визиты эти превращались в настоящую пытку: когда наступало время возвращаться на Чейни-уок, Барти начинала пищать, впивалась в мать, и приходилось отдирать ее силой. Сильвия видела, что это сердит Селию, хотя та и сдерживалась.
– Ну же, Барти, – приговаривала Сильвия, поглаживая девочку по затылку, в то время как Барти зарывалась лицом в плечо матери, – ну же, Барти, ты не должна так себя вести. Это некрасиво по отношению к маме. У мамы столько дел и хлопот, и для нее большая поддержка знать, что о тебе заботятся, что ты счастлива.
Барти, ясное дело, не могла этого понять, но сама-то Сильвия понимала и оттого чувствовала себя дурной и неблагодарной. Конечно, для Барти так лучше, достаточно было взглянуть на нее: она поправилась, личико стало румяным, волосы отливали шелком и были тщательно расчесаны, вместо ветхой, изношенной одежды и стоптанных башмаков на ней был передник с кружевом и красивые кожаные туфельки. И на Чейни-уок никто ее не бил, никто на нее не кричал. Девочка стала частью привилегированного меньшинства – безмятежного, защищенного, отгороженного коконом денег от реального мира. Чего же еще желать? А если Сильвия скучала по ней и мечтала, чтобы дочь вернулась и вновь лопотала здесь, бедокурила, выдиралась из высокого стула, воевала с ножкой стола, хихикала, когда ее дразнили братья, и резким хриплым голоском призывала маму, папу, Марджи и Билли, то значит, что с ней, Сильвией, не все в порядке. Не стоит даже думать об этом. Барти повезло больше всех детей в Лондоне, в Англии, а может, и во всем мире. Она избежала нищеты и грубого обращения, и было бы преступлением возвращать ее обратно. Конечно, когда-нибудь она вернется. Да, вернется. Сильвия непрестанно твердила об этом Барти. Когда дела пойдут лучше, когда отец найдет постоянную работу – сейчас он работает поденщиком, – когда поутихнет его буйство, когда последняя малышка – маленькая Мэри – такая милая, но очень требовательная и шумная, все плачет и плачет – станет постарше… Вот тогда Барти сможет вернуться домой. Но до тех пор она должна оставаться у Литтонов. Ей повезло, что она там. Здорово повезло.
– Уйди! – прозвенел в дневной детской тоненький повелительный голос Адели. Она сильно толкнула Барти. – Моя кукла. Моя!
Барти удержалась на ногах. Ей вовсе не нужна была кукла – у нее были свои собственные. Полно. Тетя Селия, как Сильвия велела Барти называть ее, часто покупала ей игрушки: у нее были куклы, мишки, кроватка для кукол – столько же, сколько у близнецов. Почти… На Рождество – а Барти первый день Рождества провела у родителей, хотя второй уже не получилось: мама сказала, что неважно себя чувствует, да и папа тоже – близнецы и Джайлз получили подарки от всех: от своих дедушки и бабушки, от дядей и тетей, даже от Нэнни, а Барти – только от тети Селии и Уола. Она любила Уола, он такой добрый и мягкий, и у него всегда было для нее больше времени, чем у тети Селии: он часто приходил в детскую и играл с ними со всеми.
Это Барти дала ему такое имя: тетя Селия велела называть его «дядя Оливер», но Барти просто не удалось выговорить, и после нескольких неудачных попыток Оливер превратился в Уола. Оливеру это понравилось, он улыбнулся Барти и сказал, что Уол – прекрасное имя и впредь пусть она так его и зовет. Барти и «тетя Селия» не могла толком выговорить, но продолжала стараться. Надо стараться, когда тетя Селия велит что-то сделать. Барти это усвоила. Мама называла тетю «леди Селия». Вскоре после того, как ей исполнилось три года, Барти спросила, может ли она звать тетю Селию так же. Но Селия ответила: «Упаси господи – конечно нет», ведь Барти – часть семьи, и потом, «леди Селия» звучит чересчур важно.
– Ведь Джайлз не зовет меня «леди Селия», верно?
Барти не очень-то понимала, что значит быть частью семьи, но знала, что чем-то отличается от Джайлза и близнецов. С ними обходились иначе, и в первую очередь, конечно, Нэнни. И Летти, которая ей помогала. И кухарка. И Трумэн, который водил машину. Все, кроме Нэнни, называли близнецов мисс Адель и мисс Венеция, а Джайлза – мистер Джайлз. А ее они звали просто Барти. И обращались вовсе не так, как с другими детьми. «Барти, отнеси это близнецам; Барти, не садись сюда – это место мистера Джайлза; Барти, не кричи так на мисс Адель; Барти, как ты посмела взять кубики мисс Венеции?»
Барти не верила, что кто-то из них ее любит. Им всем, похоже, не нравилось, что она с ними живет. Бывало, например, Летти притворялась, обнимая Барти, когда в детской была тетя Селия, а потом, едва та уходила, отталкивала девочку и отправляла убирать игрушки или за полотенцами из прачечной, которая находилась в подвале, чтобы начать купать близнецов. Барти не обижалась – она понимала, что должна всем помогать, но никак не могла взять в толк, почему Джайлзу никогда не приходилось делать что-либо подобное. И ей не нравилось, когда Нэнни и Летти о чем-то тихо разговаривали, но, стоило ей войти в комнату, тут же замолкали. При этом Нэнни часто бранила Барти за то, что девочка, мол, пытается подслушать чужие разговоры.
Барти очень скучала по маме, по папе, по своим братьям и сестрам, но хуже всего было то, что ее братья и сестры уже не так радовались встречам с ней. Только Билли – добрый мальчик – играл с ней, но вот остальные… остальные были грубыми. Говорили, что она им уже чужая, а Барти больше всего на свете хотелось снова стать своей. Порой, когда ей нужно было уезжать, она оглядывала комнату, где все теснились вокруг стола, уплетая хлеб с жиром, болтали, шумели, смеялись и пихали друг друга, и вспоминала роскошный большой дом, где она теперь жила: детскую на верхнем этаже, где обитали только эти ужасные близнецы и Джайлз, который ни с кем подолгу не разговаривал; Нэнни и Летти, которые постоянно подгоняли Барти с ужином или запрещали ей разговаривать с набитым ртом. Каждый день после чая близнецы отправлялись в постель, а Джайлз уходил в свою комнату делать уроки. Тогда Барти приходилось сидеть не шевелясь, чтобы не потревожить близнецов, даже поиграть не разрешалось, пока не наступало время ложиться спать и ей… И это было невыносимо.
Вообще-то, у нее была своя комната; конечно, очень маленькая, гораздо меньше, чем у Джайлза, но очень красивая, и Барти обожала ее. Там она могла заниматься всем, чем хотела: рассматривать книжки, рисовать или просто тихонько думать о том о сем, не беспокоясь, что она что-то делает не так. А сделать что-то неправильно было проще простого: например, перебить близнецов, когда они что-то говорили, хотя те перебивали Барти сколько угодно и им никто не запрещал, или попросить Джайлза посмотреть вместе с ней книжку, или сказать, что у нее что-то болит. Особенно последнее, потому что болезни Барти всех злили.
– У меня и так забот полон рот – приглядывать за детьми, а теперь еще она, – как-то ночью пожаловалась Летти, когда Барти так сильно кашляла, что разбудила ее. А потом, когда няньки обнаружили, что у Барти жар и ей нужно лежать, она слышала, как Нэнни сказала Летти:
– С меня хватит! С какой это стати ее надо обслуживать? Она же не хозяйский ребенок, вообще не пойми кто. Где-то на улице подобрали.
Тогда Барти заплакала. Но самым ужасным было то, что ей постоянно твердили, снова и снова, как она должна быть благодарна и как ей повезло. Так говорили все: не только ее мама, которая, конечно, вынуждена была это повторять, но и Нэнни, и Летти, и Трумэн – все время, без конца, – и даже тетя Селия.
– Ты очень счастливая маленькая девочка, – как-то вечером строго сказала тетя Селия, обнаружив Барти на лестнице в слезах. Та плакала и просилась к маме. – Ты должна быть благодарна, а не рыдать тут. Твоя мама очень расстроится, если узнает, что ты так себя ведешь.
Барти была абсолютно уверена: если бы ее мама все знала, она забрала бы ее обратно, хотя у папы нет работы. Но ей так часто говорили: «Ты не должна волновать маму», что она боялась даже слово произнести. Ей просто надо быть храброй и хорошей, и когда-нибудь ей разрешат вернуться домой. Когда-нибудь.
– Я все время удивляюсь, что ты недостаточно тесно связана с ними, – сказал Джаго.
Он сидел у ММ в гостиной, читая субботний номер «Дейли геральд». На первой странице поместили фотографию миссис Панкхёрст и некоторых ее дам, вручавших петицию какому-то политическому деятелю, который довольно безуспешно пытался не замечать их.
– Я и раньше это говорил и, возможно, вновь скажу. Вот ты – хороший пример: преуспевающая деловая женщина, получившая образование, но авторитета нашему обществу не добавляешь. А надо бы.
– Ты действительно говорил это и раньше, а я и раньше отвечала: у меня нет времени, – немного жестко отозвалась ММ.
– Это не оправдание. Представь, миссис Панкхёрст такое заявит. И где вы все тогда будете?
– Ну, мы и так почти нигде.
– Мэг! Я тебе удивляюсь. Может, у вас пока и нет избирательного права, но все серьезно об этом думают. Вспомни ту демонстрацию в июне – сорок тысяч женщин. Все требовали права голоса.
– Да, и я была одной из них.
– Знаю, знаю. Но в твоем случае все как началось, так и закончилось. Думаю, тебе нужно сделать для них что-нибудь еще. Правда.
– Никак не могу понять, – удивилась ММ, – ты-то почему так об этом хлопочешь?
– Потому что это и есть та самая политика, – просто ответил он, – как я ее понимаю. Ущемленные требуют помощи. Требуют прав, которые им необходимы. Женщины ущемлены, ты же понимаешь. К ним относятся как к гражданам второго сорта. Платят им – одни слезы! Мужчины притесняют их на основании какого-то там божественного права. Это абсурд!
– Знаю, что это несправедливо, – согласилась ММ, – но вряд ли в состоянии чем-то помочь, Джаго. Вот я лично. Сам факт, что я работающая женщина, означает, что мне некогда приковывать себя цепями к перилам, бить стекла и всякое такое. Я на деле доказываю свою ценность для общества, а значит, и ценность моего пола.
– Раз так, – вздохнул Джаго, – выходит, в тебе нет чувства солидарности с другими женщинами. Вот все, что я могу сказать. Думаю, что я сам когда-нибудь к ним примкну. На митинг схожу или еще что-нибудь. Только, наверное, не к суфражисткам, а к сторонникам избирательного права. Они более мирные, не такие агрессивные. Может, потому что среди них много мужчин? – засмеялся он.
– Конечно, сходи, – согласилась ММ, – если хочешь.
– Непременно пойду. Я уже много думал об этом. Кстати, а как насчет твоей работы? Может, ты издашь что-нибудь на эту тему? Уже какая-то помощь. Беда в том, что мало тех, кто согласен предоставить женщинам право голоса. Мужчины говорят, что женщины не способны принимать политические решения, что они перестанут выходить замуж и рожать детей, и прочую ерунду. В твоих силах повлиять на их мнение. Ну, хотя бы частично.
– У нас издательство, а не газета, – резко ответила ММ. – Пропаганда – не наше дело. Так мы идем гулять или нет, пока еще не стемнело?
– Не идем, – обиделся Джаго.
– Почему? Из-за того, что я плохая суфражистка?
– Нет, – улыбнулся он, – потому я что придумал занятие получше. В такой отвратительный, холодный день. Даже лучше, чем приковывать себя к перилам.
ММ взглянула на него: Джаго бросил газету на пол и развалился в кресле, ленивая усмешка смягчила острые черты его лица. Сердце ММ екнуло, улыбнувшись в ответ, она встала.
– Тогда вперед, – скомандовала она, – не будем терять время.
Но позже, лежа в объятиях Джаго, ММ вспоминала его слова. Возможно, ей в «Литтонс» и удастся что-нибудь сделать для суфражистского движения. Может быть, с помощью Селии…
– По-моему, это прекрасная идея! – воскликнула Селия. – Просто прекрасная! Конечно, мы не станем заниматься пропагандой как таковой. Но можно было бы выпустить биографию миссис П. Или книгу о богатых аристократках, которые, несмотря на свое положение, нашли в жизни интересное дело и очень много работают. Уверена, публика будет от такой книги в восторге. А самым верным способом привлечь внимание общества к женскому вопросу, мне кажется, может стать художественная литература. Слишком много популярных произведений поддерживают образ слабой и недалекой женщины, которая проводит все время у домашнего очага в заботах о муже и детях. А когда я думаю о женщинах вроде Сильвии, о том, что́ им приходится выдерживать, причем выдерживать всю жизнь, и об их дочерях, которых ждет то же самое, то…
– Что твоя миссис Пембер Ривз думает о женских правах? – спросила ММ.
Джайлз стоял в дверях столовой, и его маленькое серьезное личико выражало решимость и тревогу.
– Ты пойдешь погулять в парк?
– С тобой? Не могу, мой милый, я очень занята. Нэнни возьмет тебя с собой, она обязательно пойдет куда-нибудь с близнецами, и…
– Она не может взять нас всех, – заявил Джайлз, – слишком много детей, чтобы со всеми справиться. Она так сказала.
– Ну, тогда Летти может пойти с вами.
– У Летти сегодня выходной. Пожалуйста, мамочка, мне так хочется, ведь сегодня суббота…
– Джайлз, дорогой, не могу. Не сегодня. Может быть, завтра. Мне нужно столько всего сделать, и потом…
– Ты же не ходишь по субботам на службу.
– Нет, конечно. Но меня ждут домашние дела. Прости уж. И потом… Джайлз, милый мой, не смотри так на меня, иди сюда, я расскажу тебе что-то необычное.
– Что? – мрачно спросил Джайлз.
– Помнишь дядю Роберта и тетю Дженетт? Они приезжали к нам незадолго до того, как появились Венеция и Адель?
– Да-а, – ответил Джайлз.
– Конечно помнишь. Это старший брат папы. Ну вот, у них родилась маленькая девочка. Правда, здорово? Ее зовут Мод. И через несколько месяцев мы поедем в Америку повидать ее. На большом-пребольшом новом корабле. Смотри, у меня тут есть фотографии. Папа попробует достать билеты на самый первый рейс.
– А я поеду?
– Нет, дорогой. Боюсь, не получится.
– Почему?
– Ну, потому что мы едем не отдыхать, а по делу. Мы хотим опубликовать в Америке несколько книг. И потом, ты все равно будешь в школе. И если бы мы взяли с собой тебя, пришлось бы взять и девочек.
– Почему?
– Иначе было бы нечестно.
– Они бы не узнали. Они еще маленькие.
– Не такие уже и маленькие: им почти два года.
– Все равно не узнали бы.
– Конечно, они… Джайлз, прости, но ты не сможешь поехать. Как-нибудь в другой раз. Когда ты немного подрастешь. А теперь – хочешь посмотреть, как выглядит корабль на снимках? Вот, смотри, это «Титаник».
– Не хочу, – буркнул Джайлз и вышел из комнаты.
– Джайлз, что с тобой? – посмотрела ему вслед Селия.
– А знаешь, мы могли бы взять их всех с собой, – предложил Оливер, – было бы весело.
– Нет уж, не надо, Оливер. Это значит, нам придется брать Нэн ни, а возможно, и Летти. И потом, как тогда быть с Барти, нельзя же ее бросать?
– При чем тут Барти?
– Оливер, ты меня удивляешь. Барти – член нашей семьи. Ты же знаешь.
– Ничего такого я не знаю, – покачал головой Оливер. – Давай-ка сейчас не будем спорить на эту тему. Иначе испортим такой чудесный день. В любом случае, мне кажется, ты права: с Барти или без нее, но эта поездка разрастется в гигантское предприятие. Не говоря уже о его стоимости. Но я рад, что сама идея тебе понравилась.
– Я просто дрожу от нетерпения. И надеюсь, тебе удастся взять билет на «Титаник». Впрочем, и любой другой корабль тоже подойдет. Оливер, как чудесно будет немного побыть одним! Мы вдвоем. В последнее время это не часто случается, верно?
– Не часто. Ну, оставляю тебя с твоими занятиями. Ты правишь Браунинга?[7]
– Да, я страшно занята. Книга задержится с выходом, если я не потороплюсь. Тогда мы не успеем к его столетнему юбилею. Нужно еще сделать покупки. Надо что-то купить для дочки Роберта. Как же все замечательно! Видишь, ты ошибался, полагая, что Дженетт вышла из детородного возраста. Я рада, что они так счастливы вместе.
– А почему, собственно, ты так решила? – с печальной улыбкой спросил Оливер.
– Ну… они должны быть счастливы. Раз у них появился ребенок. Интересно, на кого похожа малышка?
– Она просто твоя копия, – сказал Роберт, – в точности! Те же волосы, те же глаза…
– Что ты, дорогой. Куда мне до нее!
– Вы обе у меня красавицы. А эти маленькие ручки, смотри, такие изящные, и… господи, Дженетт, ее тошнит! Что мне делать – бежать за врачом или за няней?
– Успокойся, Роберт, – засмеялась Дженетт, – грудничков всегда тошнит. Это называется срыгиванием. Дай мне ее и подай вон ту муслиновую салфетку. Иди-ка сюда, крошка!.. Ох, Роберт, я до сих пор не могу в это поверить. После всех бед, которые я пережила с сыновьями…
Она и в самом деле не могла поверить. Когда доктор установил беременность, Дженетт просто рассмеялась. Какая беременность! Это невозможно: ей уже сорок три, и у нее вечно были проблемы с гинекологией, она постоянно болела…
– Миссис Литтон, – сказал врач, – матушка-природа – умная старая дама. У женщин вашего возраста нередко происходит неожиданный всплеск плодовитости. Они вдруг обнаруживают, что беременны. Мы называем такого позднего ребенка «дитя последнего шанса». Нет никаких сомнений: вы беременны, и я считаю, что вы уже на пятом месяце, не меньше. Я прослушиваю сердцебиение, и оно очень внятное.
– Но я прекрасно себя чувствую, – почти жалобно возразила Дженетт.
– Отлично, – потирая руки, сказал доктор, – благодарите судьбу. А теперь нужно сообщить мужу. Представляю, как он обрадуется.
Роберт не просто обрадовался, он был безмерно горд. Женившись на Дженетт, он оставил всякую надежду стать отцом: во всяком случае, для него это было не столь важно. Он никогда не любил детей, и опыт общения с сыновьями Дженетт только усилил эту нелюбовь. Но трудно передать чувство, захлестнувшее его в тот день, когда жена сообщила ему, что не только беременна, но и чувствует себя отлично. Роберт сел, уставившись на Дженетт, дважды спросил ее, точно ли она в этом уверена, и вдруг обнаружил, что глаза его наполняются слезами.
На сей раз беременность стала для Дженетт радостью: она была счастлива, здорова, уверена в себе. Казалось, она созрела, ее чувственное тело было полно неги и гордости, и она стала спокойнее по отношению к мужу, менее упрямой и более уважительной, чем обычно. Казалось, в их взаимоотношениях произошел определенный сдвиг, словно Роберт принял над Дженетт своего рода опеку, в противоположность той неловкой роли, которую играл ранее.
В тот день, когда родился ребенок, Роберт буквально умирал от страха. Мод появилась на свет вскоре после Рождества и, по словам доктора, невероятно быстро.
– Совершенно никаких трудностей, – бодро сказал он, – ваша жена очень легко со всем справилась. Мои поздравления.
Это было самое счастливое время в жизни Роберта. Его новая компания по недвижимости, основанная два года тому назад в партнерстве с Джоном Бруером и на очень выгодных условиях профинансированная банком «Лоусонс», действовала успешно. Несколько улиц в западной части острова Манхэттен застраивала фирма «Бруер – Литтон», и она только что получила согласие на свой запрос о строительстве средних размеров гостиницы класса люкс в Верхнем Ист-Сайде. Все это тоже существенно укрепило их брак: Роберт уже не воспринимал себя марионеткой, которую и так и сяк, по прихоти Дженетт, нетерпеливо дергают за веревочки. В то лето единственной тучей на его чистом небосклоне был Лоренс.
Примерно через неделю после того, как они сообщили мальчикам новость о пополнении семейства, Роберт пожаловался жене:
– Он даже разговаривать со мной не желает.
Вначале Джейми обрадовался и засиял от восторга, а потом, поймав взбешенный, угрожающий взгляд Лоренса, осторожно стер улыбку с лица.
Лоренс вежливо процедил: «Мои поздравления, сэр» – и пожал Роберту руку, как велела мать, но потом, встретив Роберта в коридоре по пути в сад, сказал:
– Если с моей матерью что-нибудь случится, я вам никогда этого не прощу. Никогда.
Это было сказано с такой ядовитой злобой, что Роберт был потрясен. Позже он убеждал себя, что, должно быть, преувеличил: Лоренсу вполне естественно беспокоиться о матери. О детородных проблемах Дженетт сын, конечно, знал, он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать серьезность ее положения, особенно принимая во внимание ее возраст.
– Но, дорогой мой, – мягко возразила Дженетт, когда Роберт рассказал ей про Лоренса, – ты должен понимать, что для него все это крайне сложно. Он уже достаточно взрослый, чтобы знать, как возникает беременность, и сама мысль о нашей интимной близости претит ему. Такое поведение вполне объяснимо для мальчика, который уже вступил в пору созревания. Нужно относиться к этому с пониманием и не слишком давить на него.
Роберт заявил, что скорее Лоренс давит на него, а не наоборот, но Дженетт ответила, что это нелепо, ведь оба они состоявшиеся и очень счастливые люди и должны считаться с мальчиком, делая скидку на его незрелость.
– А вот Джейми очень рад, вчера вечером, перед тем как лечь спать, он пришел шепнуть мне об этом. Разве не чудесно? Лоренс придет в норму, мой любимый, не сомневайся. Просто нужно набраться терпения.
Но Лоренс в норму не приходил. В тот день, когда родился ребенок, мальчик покорно вошел в комнату матери, чтобы познакомиться с сестрой, торжественно склонился над кроваткой и посмотрел на нее, затем, поцеловав мать, вновь пожал Роберту руку. Но отказался взять дитя на руки, дать девочке подержаться за палец, как-либо комментировать ее появление на свет и участвовать в выборе имени. Джейми, вначале полный восторга и желания подержать младенца, осыпавший ее маленькое личико поцелуями, в итоге последовал примеру старшего брата и стал заходить в детскую все реже и реже, кроме тех случаев, когда Лоренса не было дома. Дженетт, питая иллюзии, доказывала Роберту, что это иллюстрация того, как со временем и Лоренс привыкнет к существованию маленькой сестры.
– Мы не должны их торопить, любимый. Времени предостаточно.
Роберт сильно сомневался, но вслух ничего не говорил. Лоренс был священной территорией Дженетт. Он находился вне критики, даже вне сомнений.
– Мам, мам, ой, мам…
Барти скатилась со ступенек прямо в руки Сильвии. Сильвия крепко стиснула ее. Она, конечно, была рада видеть дочь, а может, просто не хотела, чтобы Барти заметила, что она плачет. Сильвия страшно скучала по дочери, все сильнее и сильнее. Каждый следующий визит – а Селия сдержала слово и раз в две недели отправляла Барти на машине в дом родителей – оказывался еще больнее, чем предыдущий. Иногда приезжала и Селия. И визиты эти превращались в настоящую пытку: когда наступало время возвращаться на Чейни-уок, Барти начинала пищать, впивалась в мать, и приходилось отдирать ее силой. Сильвия видела, что это сердит Селию, хотя та и сдерживалась.
– Ну же, Барти, – приговаривала Сильвия, поглаживая девочку по затылку, в то время как Барти зарывалась лицом в плечо матери, – ну же, Барти, ты не должна так себя вести. Это некрасиво по отношению к маме. У мамы столько дел и хлопот, и для нее большая поддержка знать, что о тебе заботятся, что ты счастлива.
Барти, ясное дело, не могла этого понять, но сама-то Сильвия понимала и оттого чувствовала себя дурной и неблагодарной. Конечно, для Барти так лучше, достаточно было взглянуть на нее: она поправилась, личико стало румяным, волосы отливали шелком и были тщательно расчесаны, вместо ветхой, изношенной одежды и стоптанных башмаков на ней был передник с кружевом и красивые кожаные туфельки. И на Чейни-уок никто ее не бил, никто на нее не кричал. Девочка стала частью привилегированного меньшинства – безмятежного, защищенного, отгороженного коконом денег от реального мира. Чего же еще желать? А если Сильвия скучала по ней и мечтала, чтобы дочь вернулась и вновь лопотала здесь, бедокурила, выдиралась из высокого стула, воевала с ножкой стола, хихикала, когда ее дразнили братья, и резким хриплым голоском призывала маму, папу, Марджи и Билли, то значит, что с ней, Сильвией, не все в порядке. Не стоит даже думать об этом. Барти повезло больше всех детей в Лондоне, в Англии, а может, и во всем мире. Она избежала нищеты и грубого обращения, и было бы преступлением возвращать ее обратно. Конечно, когда-нибудь она вернется. Да, вернется. Сильвия непрестанно твердила об этом Барти. Когда дела пойдут лучше, когда отец найдет постоянную работу – сейчас он работает поденщиком, – когда поутихнет его буйство, когда последняя малышка – маленькая Мэри – такая милая, но очень требовательная и шумная, все плачет и плачет – станет постарше… Вот тогда Барти сможет вернуться домой. Но до тех пор она должна оставаться у Литтонов. Ей повезло, что она там. Здорово повезло.
– Уйди! – прозвенел в дневной детской тоненький повелительный голос Адели. Она сильно толкнула Барти. – Моя кукла. Моя!
Барти удержалась на ногах. Ей вовсе не нужна была кукла – у нее были свои собственные. Полно. Тетя Селия, как Сильвия велела Барти называть ее, часто покупала ей игрушки: у нее были куклы, мишки, кроватка для кукол – столько же, сколько у близнецов. Почти… На Рождество – а Барти первый день Рождества провела у родителей, хотя второй уже не получилось: мама сказала, что неважно себя чувствует, да и папа тоже – близнецы и Джайлз получили подарки от всех: от своих дедушки и бабушки, от дядей и тетей, даже от Нэнни, а Барти – только от тети Селии и Уола. Она любила Уола, он такой добрый и мягкий, и у него всегда было для нее больше времени, чем у тети Селии: он часто приходил в детскую и играл с ними со всеми.
Это Барти дала ему такое имя: тетя Селия велела называть его «дядя Оливер», но Барти просто не удалось выговорить, и после нескольких неудачных попыток Оливер превратился в Уола. Оливеру это понравилось, он улыбнулся Барти и сказал, что Уол – прекрасное имя и впредь пусть она так его и зовет. Барти и «тетя Селия» не могла толком выговорить, но продолжала стараться. Надо стараться, когда тетя Селия велит что-то сделать. Барти это усвоила. Мама называла тетю «леди Селия». Вскоре после того, как ей исполнилось три года, Барти спросила, может ли она звать тетю Селию так же. Но Селия ответила: «Упаси господи – конечно нет», ведь Барти – часть семьи, и потом, «леди Селия» звучит чересчур важно.
– Ведь Джайлз не зовет меня «леди Селия», верно?
Барти не очень-то понимала, что значит быть частью семьи, но знала, что чем-то отличается от Джайлза и близнецов. С ними обходились иначе, и в первую очередь, конечно, Нэнни. И Летти, которая ей помогала. И кухарка. И Трумэн, который водил машину. Все, кроме Нэнни, называли близнецов мисс Адель и мисс Венеция, а Джайлза – мистер Джайлз. А ее они звали просто Барти. И обращались вовсе не так, как с другими детьми. «Барти, отнеси это близнецам; Барти, не садись сюда – это место мистера Джайлза; Барти, не кричи так на мисс Адель; Барти, как ты посмела взять кубики мисс Венеции?»
Барти не верила, что кто-то из них ее любит. Им всем, похоже, не нравилось, что она с ними живет. Бывало, например, Летти притворялась, обнимая Барти, когда в детской была тетя Селия, а потом, едва та уходила, отталкивала девочку и отправляла убирать игрушки или за полотенцами из прачечной, которая находилась в подвале, чтобы начать купать близнецов. Барти не обижалась – она понимала, что должна всем помогать, но никак не могла взять в толк, почему Джайлзу никогда не приходилось делать что-либо подобное. И ей не нравилось, когда Нэнни и Летти о чем-то тихо разговаривали, но, стоило ей войти в комнату, тут же замолкали. При этом Нэнни часто бранила Барти за то, что девочка, мол, пытается подслушать чужие разговоры.
Барти очень скучала по маме, по папе, по своим братьям и сестрам, но хуже всего было то, что ее братья и сестры уже не так радовались встречам с ней. Только Билли – добрый мальчик – играл с ней, но вот остальные… остальные были грубыми. Говорили, что она им уже чужая, а Барти больше всего на свете хотелось снова стать своей. Порой, когда ей нужно было уезжать, она оглядывала комнату, где все теснились вокруг стола, уплетая хлеб с жиром, болтали, шумели, смеялись и пихали друг друга, и вспоминала роскошный большой дом, где она теперь жила: детскую на верхнем этаже, где обитали только эти ужасные близнецы и Джайлз, который ни с кем подолгу не разговаривал; Нэнни и Летти, которые постоянно подгоняли Барти с ужином или запрещали ей разговаривать с набитым ртом. Каждый день после чая близнецы отправлялись в постель, а Джайлз уходил в свою комнату делать уроки. Тогда Барти приходилось сидеть не шевелясь, чтобы не потревожить близнецов, даже поиграть не разрешалось, пока не наступало время ложиться спать и ей… И это было невыносимо.
Вообще-то, у нее была своя комната; конечно, очень маленькая, гораздо меньше, чем у Джайлза, но очень красивая, и Барти обожала ее. Там она могла заниматься всем, чем хотела: рассматривать книжки, рисовать или просто тихонько думать о том о сем, не беспокоясь, что она что-то делает не так. А сделать что-то неправильно было проще простого: например, перебить близнецов, когда они что-то говорили, хотя те перебивали Барти сколько угодно и им никто не запрещал, или попросить Джайлза посмотреть вместе с ней книжку, или сказать, что у нее что-то болит. Особенно последнее, потому что болезни Барти всех злили.
– У меня и так забот полон рот – приглядывать за детьми, а теперь еще она, – как-то ночью пожаловалась Летти, когда Барти так сильно кашляла, что разбудила ее. А потом, когда няньки обнаружили, что у Барти жар и ей нужно лежать, она слышала, как Нэнни сказала Летти:
– С меня хватит! С какой это стати ее надо обслуживать? Она же не хозяйский ребенок, вообще не пойми кто. Где-то на улице подобрали.
Тогда Барти заплакала. Но самым ужасным было то, что ей постоянно твердили, снова и снова, как она должна быть благодарна и как ей повезло. Так говорили все: не только ее мама, которая, конечно, вынуждена была это повторять, но и Нэнни, и Летти, и Трумэн – все время, без конца, – и даже тетя Селия.
– Ты очень счастливая маленькая девочка, – как-то вечером строго сказала тетя Селия, обнаружив Барти на лестнице в слезах. Та плакала и просилась к маме. – Ты должна быть благодарна, а не рыдать тут. Твоя мама очень расстроится, если узнает, что ты так себя ведешь.
Барти была абсолютно уверена: если бы ее мама все знала, она забрала бы ее обратно, хотя у папы нет работы. Но ей так часто говорили: «Ты не должна волновать маму», что она боялась даже слово произнести. Ей просто надо быть храброй и хорошей, и когда-нибудь ей разрешат вернуться домой. Когда-нибудь.
– Я все время удивляюсь, что ты недостаточно тесно связана с ними, – сказал Джаго.
Он сидел у ММ в гостиной, читая субботний номер «Дейли геральд». На первой странице поместили фотографию миссис Панкхёрст и некоторых ее дам, вручавших петицию какому-то политическому деятелю, который довольно безуспешно пытался не замечать их.
– Я и раньше это говорил и, возможно, вновь скажу. Вот ты – хороший пример: преуспевающая деловая женщина, получившая образование, но авторитета нашему обществу не добавляешь. А надо бы.
– Ты действительно говорил это и раньше, а я и раньше отвечала: у меня нет времени, – немного жестко отозвалась ММ.
– Это не оправдание. Представь, миссис Панкхёрст такое заявит. И где вы все тогда будете?
– Ну, мы и так почти нигде.
– Мэг! Я тебе удивляюсь. Может, у вас пока и нет избирательного права, но все серьезно об этом думают. Вспомни ту демонстрацию в июне – сорок тысяч женщин. Все требовали права голоса.
– Да, и я была одной из них.
– Знаю, знаю. Но в твоем случае все как началось, так и закончилось. Думаю, тебе нужно сделать для них что-нибудь еще. Правда.
– Никак не могу понять, – удивилась ММ, – ты-то почему так об этом хлопочешь?
– Потому что это и есть та самая политика, – просто ответил он, – как я ее понимаю. Ущемленные требуют помощи. Требуют прав, которые им необходимы. Женщины ущемлены, ты же понимаешь. К ним относятся как к гражданам второго сорта. Платят им – одни слезы! Мужчины притесняют их на основании какого-то там божественного права. Это абсурд!
– Знаю, что это несправедливо, – согласилась ММ, – но вряд ли в состоянии чем-то помочь, Джаго. Вот я лично. Сам факт, что я работающая женщина, означает, что мне некогда приковывать себя цепями к перилам, бить стекла и всякое такое. Я на деле доказываю свою ценность для общества, а значит, и ценность моего пола.
– Раз так, – вздохнул Джаго, – выходит, в тебе нет чувства солидарности с другими женщинами. Вот все, что я могу сказать. Думаю, что я сам когда-нибудь к ним примкну. На митинг схожу или еще что-нибудь. Только, наверное, не к суфражисткам, а к сторонникам избирательного права. Они более мирные, не такие агрессивные. Может, потому что среди них много мужчин? – засмеялся он.
– Конечно, сходи, – согласилась ММ, – если хочешь.
– Непременно пойду. Я уже много думал об этом. Кстати, а как насчет твоей работы? Может, ты издашь что-нибудь на эту тему? Уже какая-то помощь. Беда в том, что мало тех, кто согласен предоставить женщинам право голоса. Мужчины говорят, что женщины не способны принимать политические решения, что они перестанут выходить замуж и рожать детей, и прочую ерунду. В твоих силах повлиять на их мнение. Ну, хотя бы частично.
– У нас издательство, а не газета, – резко ответила ММ. – Пропаганда – не наше дело. Так мы идем гулять или нет, пока еще не стемнело?
– Не идем, – обиделся Джаго.
– Почему? Из-за того, что я плохая суфражистка?
– Нет, – улыбнулся он, – потому я что придумал занятие получше. В такой отвратительный, холодный день. Даже лучше, чем приковывать себя к перилам.
ММ взглянула на него: Джаго бросил газету на пол и развалился в кресле, ленивая усмешка смягчила острые черты его лица. Сердце ММ екнуло, улыбнувшись в ответ, она встала.
– Тогда вперед, – скомандовала она, – не будем терять время.
Но позже, лежа в объятиях Джаго, ММ вспоминала его слова. Возможно, ей в «Литтонс» и удастся что-нибудь сделать для суфражистского движения. Может быть, с помощью Селии…
– По-моему, это прекрасная идея! – воскликнула Селия. – Просто прекрасная! Конечно, мы не станем заниматься пропагандой как таковой. Но можно было бы выпустить биографию миссис П. Или книгу о богатых аристократках, которые, несмотря на свое положение, нашли в жизни интересное дело и очень много работают. Уверена, публика будет от такой книги в восторге. А самым верным способом привлечь внимание общества к женскому вопросу, мне кажется, может стать художественная литература. Слишком много популярных произведений поддерживают образ слабой и недалекой женщины, которая проводит все время у домашнего очага в заботах о муже и детях. А когда я думаю о женщинах вроде Сильвии, о том, что́ им приходится выдерживать, причем выдерживать всю жизнь, и об их дочерях, которых ждет то же самое, то…
– Что твоя миссис Пембер Ривз думает о женских правах? – спросила ММ.