Так или иначе, но приближалось Рождество, и Джейми не хотел, чтобы что-нибудь испортило ему такой праздник. А после Рождества приезжает бабушка Браунлоу – присмотреть за мальчиками, пока мама и Роберт Литтон поедут в Европу на медовый месяц. Они собирались повидаться с лондонскими Литтонами, как их называл Роберт, а мама пообещала, что когда они поедут в Лондон в следующий раз, то возьмут с собой Джейми и Лоренса. Джейми спросил, не могут ли они и в этот раз поехать все вместе, но мама ответила:
– У нас же медовый месяц, дорогой. Мы хотим побыть вдвоем. Но в следующий раз – обязательно.
Джейми толком не понял, что это означает, но Лоренс ему объяснил. Он сказал, что у мамы с Робертом весь месяц будут половые сношения.
– Думаю, это отвратительно. В ее-то возрасте. Лучше бы позаботилась о том, чтобы не родить ребенка.
Джейми точно не знал, что такое половые сношения, но мысль о том, что мама может завести ребенка, показалась ему ужасной. Это он, Джейми, был ее ребенком, она сама всегда так говорила. Зачем же ей другой ребенок?
Селия стояла в церкви, держа за руку Джайлза, и не могла решить, как ей быть: петь о младенце в яслях, слушать хор, смотреть на эти ясли, а ведь всего лишь два часа тому назад она… Нет, не думать об этом. Не думать.
– Смотри, – шепнула она Джайлзу, – смотри, вот они выходят со свечами.
В церкви было очень темно… и в комнате тоже было темно. В комнате Сильвии. Слишком темно, чтобы что-то можно было разглядеть. Все эти тени. Невозможно.
Джайлз сжал ее руку, взглянул на нее, улыбнулся. Сильвия тогда тоже сжала ей руку, очень слабо, и прошептала: «Спасибо…» За что? Ни за что. В самом деле, ни за что. Просто за сочувствие к ней и ребенку. Ее мертвому ребенку. Ведь он мертвый. Совсем мертвый. Тихий, и белый, и умерший сам по себе. С ее помощью. Девочка, это была девочка, как Селия и говорила. Маленькая девочка с милым личиком. Чересчур маленькая. Она слишком рано родилась.
Сын Девы Марии был толстым, румяным и веселым. Не маленьким, не рано родившимся. Не на шесть недель раньше срока. Дева Мария улыбалась. И Сильвия, когда все было кончено, тоже улыбнулась, наклонившись и поцеловав дочь на прощание, улыбнулась сквозь слезы.
– Все к лучшему, – сказала она, – бедное дитя.
Да, так было лучше: младенец все равно бы не выжил. Даже если бы девочка родилась живой, все равно – так сказала акушерка.
У нее на спинке зияла ужасная рана, а ножки были переплетены вместе, буквально обернуты одна вокруг другой. Но личико у нее было красивое, мирное и почти улыбающееся. Селия знала, что никогда не забудет его, это личико. Пока сама жива.
В тот день Селия сказала Сильвии, что, возможно, заедет к ней. Она предвкушала их встречу: лицо Сильвии, когда та откроет корзину с подарками. Селия сидела в машине, волнуясь, как дитя. День обещал быть чудесным, а вечером состоится рождественская служба. Да, в этом году Селия могла всем этим наслаждаться. В конце концов, Рождество потому и празднуется!
Когда Селия вышла из машины, какой-то человек, которого она никогда раньше не видела – наверное, Тед, – сидел на ступеньках дома. Это был крупный, плотный мужчина, он взглянул на нее и попытался улыбнуться.
– Вы леди Селия? – спросил он, как будто можно было в этом сомневаться, как будто сюда то и дело приезжали на больших машинах с собственными водителями.
Да, сказала Селия, это она, и привезла им кое-что к Рождеству.
– У нее началось, – сказал мужчина. – Она рожает. Слишком рано. Она… У нее только что началось. Пару часов назад. Мне пришлось искать повитуху, и она сказала, что все не так, как у нашей соседки Верил, что все плохо, она так и сказала, повитуха. – Мужчина был страшен, мертвенно-бледен, и его трясло.
– О господи! – воскликнула Селия. – Господи, как жаль, я сейчас же ухожу. Вернусь завтра, когда все закончится.
– Нет, – возразил мужчина, – нет, она сказала, что, если вы приедете, не могли бы вы зайти к ней. Она сказала, что это… ей поможет.
– Но…
– Пожалуйста, – попросил мужчина, – она в этот раз так боялась. Не знаю почему.
Селия взглянула на него. Она почувствовала, что и сама испугана.
– Мама, мама, можно пойти посмотреть на младенца?
– Нет, дорогой, нельзя. Ты уж прости…
– А вот другие дети…
Что ж это она говорит? Она снова думает о другом ребенке – о ребенке Сильвии. Не о том младенце, что лежит в яслях. Селия глубоко вздохнула и улыбнулась Джайлзу:
– Да, конечно можно. Прости, дорогой. Мама задумалась. Ну, пошли, посмотрим на младенца. Бери свечу.
Они подошли к яслям и постояли в очереди, чтобы поставить возле них свою свечку. Селия взглянула на младенца, лежащего в яслях, – на улыбающегося, розовощекого младенца.
Вот так же она смотрела на другого младенца – девочку, тихую и белую, у нее на руках. Всего несколько минут, как она есть, и уже несколько минут, как ее нет. Повитуха, миссис Джессоп, пыталась ее оживить, массировала грудку, дышала в маленький ротик, но не помогло. Малышка просто лежала вот так, белая и тихая, словно в ней что-то сломалось. Как в кукле. Миссис Джессоп передала девочку Селии и нетерпеливо заковыляла вниз по улице к своему дому, чтобы принести еще полотенец и газет.
– Я им говорила, чтобы готовили побольше, пора уж знать! – ворчала она. – Побудьте с ней, ее нельзя оставлять.
– Все к лучшему, – сказала Сильвия с отвагой отчаяния, лежа в кровати и глядя снизу вверх на Селию. – В самом деле, это к лучшему. Я знала, что-то не так. Могу я… Дайте мне подержать ее. Всего минутку.
Селия осторожно протянула Сильвии дитя. Миссис Джессоп завернула новорожденную в полотенце. Селия все время думала о приготовленной для нее шали, ловя себя на глупой мысли, что малышке будет в ней теплее. Сильвия взглянула на дитя, погладила его по лицу.
– Бедная моя малютка. Взгляните на нее, на ее ножки, ох, какой ужас. Я знала, я так и знала, разве я вам не говорила?
Селия подтвердила – да, говорила.
– Слава богу, слава богу, что она умерла… Господи помилуй.
Сильвия заплакала, вначале тихонько, затем все громче. Селия чувствовала себя абсолютно беспомощной, она не знала, что ей делать перед лицом такого горя, поэтому просто стояла и смотрела на них, Сильвию и младенца, и сама плакала.
И вот тут-то это и произошло. Да и вправду ли произошло? Там было так темно, так плохо видно. Но ей вдруг показалось, что маленькая грудка дрогнула. Или это мигнула лампа? Мерцая и покрываясь мокрыми бороздами на холодном зимнем ветру, рвущемся в дверь. Или только показалось, что она дрогнула? Конечно, конечно, такого не могло быть. Но затем это повторилось. Грудка вновь дрогнула. Теперь это увидела и Сильвия. А затем последовал еле уловимый вздох.
– О господи, – прошептала Сильвия. – Не может быть.
Она взглянула на Селию и совершенно спокойно, словно абсолютно здоровая, стоя на своем обычном месте и выжимая белье или нарезая хлеб, спросила:
– Вы поможете мне?
И Селия ответила так же спокойно:
– Да, помогу.
Все, что она сделала, – подала Сильвии подушку. Чтобы положить ее на младенца.
– Мамочка, поставь свечу. Ну же!
– Извини, дорогой.
– Сюда, вместе со всеми.
– Извини. – Селия поставила свечку. Они все ярко мерцали… Блестящие, золотые, множество свечей.
Свет мерцал, как и в той комнате. Да, наверное, они обе ошибались. Конечно, ошибались. Девочка вообще не дышала. Просто не могла дышать. У нее были завязанные узлом ножки и поврежденный позвоночник, и она родилась мертвой. Она не дышала. Думать, что было иначе, просто сумасшествие. Повитуха пыталась ее оживить – и не смогла. В любом случае малышка бы не выжила, потому что долго не дышала, и мозг ее наверняка был поврежден в результате кислородного голодания.
Появилась миссис Джессоп, крайне раздраженная тем, что Сильвия сама держит ребенка и новорожденная теперь укутана в шаль, а не завернута в изношенное полотенце.
– Я ведь отдала ребенка вам, – сказала она Селии. – Что тут происходит?
– Ничего не происходит, – ответила Селия. – Миссис Миллер захотела подержать девочку. Это совершенно естественно. Это утешило ее. Я дала ей подержать новорожденную. И укутала ее в шаль. Шаль принесла я, это рождественский подарок.
– Ладно, а теперь я это заберу, – проворчала миссис Джессоп. – Я должна это забрать.
– Ее, а не «это», – резко сказала Селия. – Это девочка. Дитя – девочка.
– Кто бы там ни был, – буркнула миссис Джессоп. – Он мертвый. Так что я должна его забрать.
– Да, – сказала Селия, – правда: она действительно мертвая.
– Почему ты плачешь? – спросил Джайлз.
– Я не плачу.
– Плачешь.
– Что-то в глаз попало.
– Бедная мамочка. Давай вернемся на наши места. – Сын снова заглянул в ясли. – Младенец спит?
– О да. Я думаю, да.
– Его глазки открыты.
– Знаю. Но думаю, что он спит.
Билли тоже спросил ее, когда она уходила:
– Младенец спит?
Он стоял на ступеньках у другой двери, желая знать, что произошло.
Было трудно отвечать, но Селия знала, что должна ответить – это все, что она могла сделать для Сильвии и Теда: рассказать о случившемся детям.
– К сожалению, Билли, – сказала Селия, опускаясь на ступеньки и усаживая его к себе на колени. Он был крупным мальчуганом. – Боюсь, что ребенок умер. Очень печально. Это маленькая девочка, и она… она была очень больна. А твоя мама чувствует себя хорошо, – добавила Селия, – и чуть позже ты ее увидишь. Когда она немного отдохнет.
Внезапно Селия поняла, что ей самой необходимо немного отдохнуть. Она и вообразить не могла, что когда-нибудь ей снова доведется почувствовать такое крайнее изнеможение.
Глава 6
– У нас же медовый месяц, дорогой. Мы хотим побыть вдвоем. Но в следующий раз – обязательно.
Джейми толком не понял, что это означает, но Лоренс ему объяснил. Он сказал, что у мамы с Робертом весь месяц будут половые сношения.
– Думаю, это отвратительно. В ее-то возрасте. Лучше бы позаботилась о том, чтобы не родить ребенка.
Джейми точно не знал, что такое половые сношения, но мысль о том, что мама может завести ребенка, показалась ему ужасной. Это он, Джейми, был ее ребенком, она сама всегда так говорила. Зачем же ей другой ребенок?
Селия стояла в церкви, держа за руку Джайлза, и не могла решить, как ей быть: петь о младенце в яслях, слушать хор, смотреть на эти ясли, а ведь всего лишь два часа тому назад она… Нет, не думать об этом. Не думать.
– Смотри, – шепнула она Джайлзу, – смотри, вот они выходят со свечами.
В церкви было очень темно… и в комнате тоже было темно. В комнате Сильвии. Слишком темно, чтобы что-то можно было разглядеть. Все эти тени. Невозможно.
Джайлз сжал ее руку, взглянул на нее, улыбнулся. Сильвия тогда тоже сжала ей руку, очень слабо, и прошептала: «Спасибо…» За что? Ни за что. В самом деле, ни за что. Просто за сочувствие к ней и ребенку. Ее мертвому ребенку. Ведь он мертвый. Совсем мертвый. Тихий, и белый, и умерший сам по себе. С ее помощью. Девочка, это была девочка, как Селия и говорила. Маленькая девочка с милым личиком. Чересчур маленькая. Она слишком рано родилась.
Сын Девы Марии был толстым, румяным и веселым. Не маленьким, не рано родившимся. Не на шесть недель раньше срока. Дева Мария улыбалась. И Сильвия, когда все было кончено, тоже улыбнулась, наклонившись и поцеловав дочь на прощание, улыбнулась сквозь слезы.
– Все к лучшему, – сказала она, – бедное дитя.
Да, так было лучше: младенец все равно бы не выжил. Даже если бы девочка родилась живой, все равно – так сказала акушерка.
У нее на спинке зияла ужасная рана, а ножки были переплетены вместе, буквально обернуты одна вокруг другой. Но личико у нее было красивое, мирное и почти улыбающееся. Селия знала, что никогда не забудет его, это личико. Пока сама жива.
В тот день Селия сказала Сильвии, что, возможно, заедет к ней. Она предвкушала их встречу: лицо Сильвии, когда та откроет корзину с подарками. Селия сидела в машине, волнуясь, как дитя. День обещал быть чудесным, а вечером состоится рождественская служба. Да, в этом году Селия могла всем этим наслаждаться. В конце концов, Рождество потому и празднуется!
Когда Селия вышла из машины, какой-то человек, которого она никогда раньше не видела – наверное, Тед, – сидел на ступеньках дома. Это был крупный, плотный мужчина, он взглянул на нее и попытался улыбнуться.
– Вы леди Селия? – спросил он, как будто можно было в этом сомневаться, как будто сюда то и дело приезжали на больших машинах с собственными водителями.
Да, сказала Селия, это она, и привезла им кое-что к Рождеству.
– У нее началось, – сказал мужчина. – Она рожает. Слишком рано. Она… У нее только что началось. Пару часов назад. Мне пришлось искать повитуху, и она сказала, что все не так, как у нашей соседки Верил, что все плохо, она так и сказала, повитуха. – Мужчина был страшен, мертвенно-бледен, и его трясло.
– О господи! – воскликнула Селия. – Господи, как жаль, я сейчас же ухожу. Вернусь завтра, когда все закончится.
– Нет, – возразил мужчина, – нет, она сказала, что, если вы приедете, не могли бы вы зайти к ней. Она сказала, что это… ей поможет.
– Но…
– Пожалуйста, – попросил мужчина, – она в этот раз так боялась. Не знаю почему.
Селия взглянула на него. Она почувствовала, что и сама испугана.
– Мама, мама, можно пойти посмотреть на младенца?
– Нет, дорогой, нельзя. Ты уж прости…
– А вот другие дети…
Что ж это она говорит? Она снова думает о другом ребенке – о ребенке Сильвии. Не о том младенце, что лежит в яслях. Селия глубоко вздохнула и улыбнулась Джайлзу:
– Да, конечно можно. Прости, дорогой. Мама задумалась. Ну, пошли, посмотрим на младенца. Бери свечу.
Они подошли к яслям и постояли в очереди, чтобы поставить возле них свою свечку. Селия взглянула на младенца, лежащего в яслях, – на улыбающегося, розовощекого младенца.
Вот так же она смотрела на другого младенца – девочку, тихую и белую, у нее на руках. Всего несколько минут, как она есть, и уже несколько минут, как ее нет. Повитуха, миссис Джессоп, пыталась ее оживить, массировала грудку, дышала в маленький ротик, но не помогло. Малышка просто лежала вот так, белая и тихая, словно в ней что-то сломалось. Как в кукле. Миссис Джессоп передала девочку Селии и нетерпеливо заковыляла вниз по улице к своему дому, чтобы принести еще полотенец и газет.
– Я им говорила, чтобы готовили побольше, пора уж знать! – ворчала она. – Побудьте с ней, ее нельзя оставлять.
– Все к лучшему, – сказала Сильвия с отвагой отчаяния, лежа в кровати и глядя снизу вверх на Селию. – В самом деле, это к лучшему. Я знала, что-то не так. Могу я… Дайте мне подержать ее. Всего минутку.
Селия осторожно протянула Сильвии дитя. Миссис Джессоп завернула новорожденную в полотенце. Селия все время думала о приготовленной для нее шали, ловя себя на глупой мысли, что малышке будет в ней теплее. Сильвия взглянула на дитя, погладила его по лицу.
– Бедная моя малютка. Взгляните на нее, на ее ножки, ох, какой ужас. Я знала, я так и знала, разве я вам не говорила?
Селия подтвердила – да, говорила.
– Слава богу, слава богу, что она умерла… Господи помилуй.
Сильвия заплакала, вначале тихонько, затем все громче. Селия чувствовала себя абсолютно беспомощной, она не знала, что ей делать перед лицом такого горя, поэтому просто стояла и смотрела на них, Сильвию и младенца, и сама плакала.
И вот тут-то это и произошло. Да и вправду ли произошло? Там было так темно, так плохо видно. Но ей вдруг показалось, что маленькая грудка дрогнула. Или это мигнула лампа? Мерцая и покрываясь мокрыми бороздами на холодном зимнем ветру, рвущемся в дверь. Или только показалось, что она дрогнула? Конечно, конечно, такого не могло быть. Но затем это повторилось. Грудка вновь дрогнула. Теперь это увидела и Сильвия. А затем последовал еле уловимый вздох.
– О господи, – прошептала Сильвия. – Не может быть.
Она взглянула на Селию и совершенно спокойно, словно абсолютно здоровая, стоя на своем обычном месте и выжимая белье или нарезая хлеб, спросила:
– Вы поможете мне?
И Селия ответила так же спокойно:
– Да, помогу.
Все, что она сделала, – подала Сильвии подушку. Чтобы положить ее на младенца.
– Мамочка, поставь свечу. Ну же!
– Извини, дорогой.
– Сюда, вместе со всеми.
– Извини. – Селия поставила свечку. Они все ярко мерцали… Блестящие, золотые, множество свечей.
Свет мерцал, как и в той комнате. Да, наверное, они обе ошибались. Конечно, ошибались. Девочка вообще не дышала. Просто не могла дышать. У нее были завязанные узлом ножки и поврежденный позвоночник, и она родилась мертвой. Она не дышала. Думать, что было иначе, просто сумасшествие. Повитуха пыталась ее оживить – и не смогла. В любом случае малышка бы не выжила, потому что долго не дышала, и мозг ее наверняка был поврежден в результате кислородного голодания.
Появилась миссис Джессоп, крайне раздраженная тем, что Сильвия сама держит ребенка и новорожденная теперь укутана в шаль, а не завернута в изношенное полотенце.
– Я ведь отдала ребенка вам, – сказала она Селии. – Что тут происходит?
– Ничего не происходит, – ответила Селия. – Миссис Миллер захотела подержать девочку. Это совершенно естественно. Это утешило ее. Я дала ей подержать новорожденную. И укутала ее в шаль. Шаль принесла я, это рождественский подарок.
– Ладно, а теперь я это заберу, – проворчала миссис Джессоп. – Я должна это забрать.
– Ее, а не «это», – резко сказала Селия. – Это девочка. Дитя – девочка.
– Кто бы там ни был, – буркнула миссис Джессоп. – Он мертвый. Так что я должна его забрать.
– Да, – сказала Селия, – правда: она действительно мертвая.
– Почему ты плачешь? – спросил Джайлз.
– Я не плачу.
– Плачешь.
– Что-то в глаз попало.
– Бедная мамочка. Давай вернемся на наши места. – Сын снова заглянул в ясли. – Младенец спит?
– О да. Я думаю, да.
– Его глазки открыты.
– Знаю. Но думаю, что он спит.
Билли тоже спросил ее, когда она уходила:
– Младенец спит?
Он стоял на ступеньках у другой двери, желая знать, что произошло.
Было трудно отвечать, но Селия знала, что должна ответить – это все, что она могла сделать для Сильвии и Теда: рассказать о случившемся детям.
– К сожалению, Билли, – сказала Селия, опускаясь на ступеньки и усаживая его к себе на колени. Он был крупным мальчуганом. – Боюсь, что ребенок умер. Очень печально. Это маленькая девочка, и она… она была очень больна. А твоя мама чувствует себя хорошо, – добавила Селия, – и чуть позже ты ее увидишь. Когда она немного отдохнет.
Внезапно Селия поняла, что ей самой необходимо немного отдохнуть. Она и вообразить не могла, что когда-нибудь ей снова доведется почувствовать такое крайнее изнеможение.
Глава 6
На докторе был черный галстук. Когда он вошел в комнату, выражение его лица было безрадостным. Господи, подумал Оливер, случилось что-то ужасное. Ему в голову вдруг пришла дикая мысль, что в своем кабинете в родильном доме доктор хранит черный галстук, всегда готовый к трагедии. Смерти младенцев, смерти матерей. А ведь в случае двойни возможно и то и другое. Оливер поднялся ему навстречу, собираясь с силами, чтобы выслушать. Пусть это будут дети, Господи, пожалуйста, пусть это будут дети.
Доктор улыбнулся, нет – просиял, протянул ладонь и энергично пожал руку Оливера. И тот вдруг понял: черный галстук – это дань королю. Сегодня утром скончался король. Переживая за Селию, он совсем забыл об этом. Их король – жизнелюб, сибарит, дамский угодник – умер: да здравствует король! Но…
– Отличные новости, – сказал врач. – Девочки. Близнецы. Абсолютно одинаковые.
– А моя жена?..
– Замечательно. Справилась отлично. Молодец, просто молодец. И уж сейчас, конечно, на вершине счастья!
– Я могу войти к ней?
– Можете.
Оливер тихонько толкнул дверь и взглянул на Селию. Она лежала в груде кружевных подушек, бледная, с темными тенями вокруг глаз. Она лучезарно улыбнулась мужу:
– Ну не чудо ли? Ну не умница ли я? Ты только взгляни на них, Оливер, взгляни какие красавицы!
– Сейчас. Сначала на тебя хочу посмотреть. Дорогая моя. Моя самая-самая дорогая. Слава богу, ты в порядке! Доктор сказал, что ты держалась молодцом.
– Да, я держалась молодцом, – весело ответила Селия, – но все было куда проще и легче, чем с Джайлзом. Несмотря на то, что их двое. И мне дали отменную затяжку хлороформа.
Оливер внутренне содрогнулся. Он не был физически стойким и, по правде сказать, вообще не был храбрецом ни в каком смысле слова. А когда он думал о том, через что же приходится Селии – да и любой другой женщине – пройти, чтобы принести ребенка в этот мир, то чувствовал благоговейный трепет.
– Я тебя так люблю, – просто сказал он.
– И я очень люблю тебя. Ну, посмотри же на них, Оливер, ну же!
Он подошел к двум колыбелькам, стоящим бок о бок. Из-под груды одеял на него смотрели два совершенно одинаковых личика: невидящие темно-синие глаза, густые темные волосы, крохотные, как розовый бутон, ротики, мило шевелящиеся пальчики, похожие на маленькую розетку листа.
– Они прелестны, – сказал Оливер, и голос его дрогнул.
– Правда же? Я так горда, так горда! Так рада, так взволнована, и… и все на свете. Сказать тебе, как, мне кажется, их надо назвать?
– Скажи.
– Венеция и Адель.
– Почему? – улыбнулся Оливер. – Очень мило, но почему именно так?
– Венеция в честь города. Потому что там они были зачаты. А Адель – потому что так звали мою бабушку. А ее назвали так в честь младшей дочери Вильгельма Завоевателя – ее звали Адель, и она вышла замуж за Стефана де Блуа и стала святой. Сплошь добрые знаки.
– Да, – неуверенно произнес Оливер.
Он знал, что спорить с Селией бесполезно: похоже, она уже твердо все решила. А имена и впрямь были милые. Сам он выбрал бы другие, возможно, более привычные, более английские. Но, в конце концов, жена их родила – ей и выбирать имена.
– Дорогой, пока я их рожала, я думала о том, что нам нужно издать справочник имен. Что-то вроде словаря. Как ты думаешь? Каждая будущая мама купила бы такой. Я считаю, это было бы здорово!
– Селия, – сказал Оливер, садясь на постель. Он взял ее за руку и откинул ей волосы со лба – Селия, как ты в самом деле умудряешься размышлять о книгах и издательских делах, когда только что родила двойню?
– И правда, Оливер, – ответила она, – я непрестанно думаю о книгах и об издательстве. Ты же знаешь это. Даже когда мне не позволяли работать, и все время, пока была беременна, я думала об этом. И скажу тебе еще кое-что. Я жду не дождусь, когда мне можно будет вернуться к работе. Ну хотя бы через месяц-другой…
Оливер недоверчиво посмотрел на жену. Видя, что последние несколько месяцев она находилась в приподнятом настроении, он надеялся, что ей и дальше захочется перестроиться на домашний лад. Но, видно, он ошибся, раз Селия завела разговор о работе спустя всего час после родов. Конечно, не надо бы. Не должно так быть. Оливер так надеялся, что жена не станет торопиться с выходом на работу. Ведь Джайлзу тоже понадобится внимание: ему будет трудно выдержать вторжение чрезвычайно властной силы в его безмятежный, уютный, эгоцентричный маленький мир. И еще: Оливер никогда не был в точности уверен, действительно ли ему нравится, что Селия работает в «Литтонс», или же нет. У жены было полно хороших идей, она обладала сильным чутьем; казалось, она инстинктивно схватывает все, что касается издательского дела, зная наперед, что пойдет хорошо, а что плохо. Но Оливер все время чувствовал угрозу себе в ее присутствии, некую ущербность собственного авторитета, посягательство на таинство его полномочий главы. Селия так ясно излагала свои взгляды, так ловко парировала все контраргументы, которые, как правило, выдвигал он сам, что ее практически невозможно было одолеть. И уже до начала спора Оливер знал, что проиграет.
Дело не в том, что он не любил работать с женщиной: он всегда работал с ММ, и ему нравились ее таланты и ясный ум. Но работать с собственной женой оказалось эмоционально сложно, потому что тяжело было отвлечься от интимного знания друг друга, отбросить прочь домашние споры и сопротивляться личному давлению. Однако и спорить с ней об этом тоже не имело смысла: если Селия захочет, то вернется. Оливер это прекрасно знал.
– Девочки-близнецы! – воскликнул Джаго. – Вот это да! Ох и дадут же они им прикурить, помяни мое слово!
– Это точно, – согласилась ММ. – Там уже и так весь дом стоит на ушах, как я понимаю.
– Вот кого мне жаль, так это того малявку, который там имеется. Немного у него шансов на внимание, верно говорю? Этот малец теперь никому не нужен.
– Нет, ты не прав, – возразила ММ. – Селия и Оливер – прекрасные родители. Уверена, они и сейчас очень внимательны к Джайлзу.
– Девочки-близнецы! – воскликнула Дженетт. – Это просто чудно, чудно! Как их назвали? Мальчики, у вас две новые кузины. Две маленькие девочки. Вы хотели бы повидаться с ними?
– Не знаю, – сказал Джейми.
– Нет, спасибо, – заявил Лоренс.
– Нет, спасибо, – повторил Джейми.
ДВАЖДЫ ФАНТАСТИЧЕСКИЕ НОВОСТИ ТЧК НЕ МОГУ ДОЖДАТЬСЯ ВСТРЕЧИ ТЧК ДВАЖДЫ ПОЗДРАВЛЕНИЯ ТЧК ХОЧУ БЫТЬ КРЕСТНЫМ ОТЦОМ ТЧК ЛЮБЛЮ ДЖЕК
– Милый Джек! Хотя я что-то сомневаюсь насчет крестного отца…
– А почему нет? Он их дядя.
– Оливер! Крестные должны оказывать на крестников хорошее влияние. Шучу, конечно! Без сомнения, он может стать крестным, как только мы найдем какую-нибудь весьма солидную персону, чтобы немножко его уравновесить. Когда он отправляется в Индию?
– В августе.
– Вот и прекрасно. У нас полно времени на крестины.
– Два ребенка! – удивился Джайлз. – Почему два-то? Нам бы и одного хватило.
– Дорогой, это же будет очень весело.
– Нет, не будет.
– Почему?
– Потому что они будут играть друг с другом. И не захотят играть со мной. Думаю, кто-то должен вернуться обратно.
– Не глупи, Джайлз. Конечно, они захотят с тобой играть.
Джайлз посмотрел на мать. Его маленькое личико стало подозрительным.
– Нет, не захотят.
– Прости, дорогой, но я ничего не могу поделать. Пришли к нам две девочки – две девочки и останутся. Они очень милые и красивые, и нам очень повезло, что они у нас появились.
Джайлз ничего больше не сказал. Как и его отец, он научился не спорить с матерью. Но он был очень расстроен. Младенцы уже успели занять почти всю детскую и бо́льшую часть времени Нэнни. Кроме того, появились еще две няньки, ни одна из которых Джайлзом особо не интересовалась, и еще одна тетя, которой до него уж точно не было дела. Все, кто приходил к ним в дом, – его тетя, бабушка, мамины друзья, даже его, Джайлза, собственные друзья со своими нянями и мамами – только и болтали о том, как чудесно иметь двойню, как это необычно, какие они особенные, восхитительные и красивые.
Единственный человек, который, казалось, понимал, что́ Джайлз должен при этом чувствовать, был его дед. Он взглянул на близнецов и сказал:
– Очень мило, – после чего повернулся, подмигнул Джайлзу и добавил: – Ужас, какие скучные эти младенцы, верно? А два младенца – двойная скука. Пойдем-ка прогуляемся вдоль речки, посмотрим на лодки.
Джайлз был ему страшно благодарен.
Все, на что способны глупые близнецы, – это плакать и просить есть. И у мамы теперь тоже совсем не хватало на него времени, она постоянно суетилась над ними – вот они заплакали, вот улыбнулись, вот дотронулись друг до друга – и говорила, что сама едва может различить их. На их одеяла, пледы и кроватки приходилось пришивать или прицеплять маленькие ленточки, чтобы было ясно, кто есть кто: белую – Адели, желтую – Венеции. Однажды Джайлз исхитрился поменять их местами: то была его маленькая месть за все неприятности, которые он терпел от близнецов. Ему нравилось думать, что они вырастут с неправильными именами. Но Нэнни это заметила. Наверное, потому, что у Венеции на попке была такая штучка, которую называют родинкой. Так что ленточки водворили на место. Никто Джайлзу ничего не сказал, но он боялся, что Нэнни его заподозрила. Но она повела себя самым чудесным образом, очевидно понимая, что мальчик поступил так скорее в обиде на свою судьбу, нежели из дурного отношения к своим одинаковым сестрам. Впрочем, ничто не изменилось: Нэнни по-прежнему была слишком занята, чтобы, как раньше, подолгу играть с ним. А Джайлз по-прежнему скучал, прильнув к окну детской и слушая, как плачут близнецы.
Слава богу, скоро он пойдет в школу.
– Близнецы! – воскликнула Сильвия. – Девочки-близнецы. Чудесно, леди Селия!
Она сумела улыбнуться, хотя готова была расплакаться. Ей почти все время хотелось плакать в эти дни. С тех самых пор, как родилась и умерла ее бедная крошка, Сильвия с трудом справлялась с собой. Барти сводила ее с ума постоянным ревом и попытками выбраться из высокого стула. Когда же ей это удавалось, начинались бесконечные беды, в которые она попадала, так что не было никаких сил с ней справиться. Остальные дети шумели все сильнее и сильнее, ели все больше и больше, и все больше и больше приходилось на них стирать.
Тед приносил в дом кое-какие деньги, которых хватало, чтобы свести концы с концами, но было кое-что еще: он начал выпивать. Не много, но каждую субботу, и вполне достаточно, чтобы поведение его менялось. Он становился не таким добрым. Несколько раз Тед ударил Билли, когда тот нагрубил ему. И Теда уже тянуло выпить. Каждую субботу. Сильвия до ужаса боялась снова забеременеть. Каждую ночь, когда она, совершенно измученная, наконец засыпала, ей снился младенец – маленькое тихое личико и перекрученные ножки, – и она просыпалась в слезах. А вновь заснуть не получалось. Тед храпел, а в голову лезли тревожные мысли. Она была предельно утомлена, гораздо больше, чем всегда, постоянно. Это было ужасно.
– Я привезу их сюда, чтобы вы взглянули, – говорила меж тем леди Селия, – если хотите.
Сильвия ответила, что это замечательная идея, и попробовала придумать, где бы найти место в передней комнате, чтобы леди Селия могла уместиться с обоими детьми. Она едва слышала, что́ говорит леди Селия, – так вопила Барти, выдираясь из своего стула. Сильвия не любила жаловаться, но жизнь и в самом деле становилась все хуже. Она-то всегда надеялась, что постепенно станет лучше. Так ведь и должно всегда быть.
– Меня уволили, – сказал Джаго.
– Да что ты, Джаго! Почему?
– Обычная история, – пожал он плечами. – Босс хочет уре́зать расходы, строить дома подешевле. Вот так, теперь меньше народу выполняют больше работы. Но я не из их числа.
– Я очень сочувствую тебе, – призналась ММ.
Она не могла вообразить ничего хуже, чем потерять работу: дело было не в отсутствии заработка, а в праздности, в скуке и тоске, в ощущении бесполезности собственной жизни. Каждый день по пути на работу ММ проходила мимо мужчин, которые часами стояли, подпирая стенки фабричных зданий в надежде на случайную поденную работу. Вид у них у всех был одинаковый: не то чтобы унылый, а какой-то подавленный, пристыженный. ММ казалось ужасным, когда людям, которые хотят и могут работать, отказывают в такой возможности.
– Где же ты теперь будешь работать? – спросила она.
– Где придется. Пока не найду чего-нибудь стабильного. Хорошо еще, что у меня нет семьи, о которой нужно заботиться. Вот семейные – настоящие бедолаги. Парень, что на прошлой неделе работал вместе со мной на стройке, был безработным пять месяцев, а теперь до работы, на которую ему с трудом удалось устроиться, он каждый день добирается пешком четыре часа.
– Четыре часа! – воскликнула ММ. – Но это же нелепо.
– Так ведь выбора нет. По крайней мере, семья не голодает. Четыре мальца и еще один на подходе.
– И его тоже уволили?
– Тоже, – ответил Джаго.
– Дорогая, – позвал Роберт.
– Да, любимый?
Роберт помедлил. Уже много недель подряд он вновь и вновь прокручивал в мозгу этот диалог, он точно знал, что́ хочет сказать, и продумал все доводы. Он также знал: никаких разумных причин отказывать не было.
И все же…
– О чем ты задумался, дорогой? – улыбнулась ему Дженетт.
Стоя перед зеркалом, висевшим над камином в гостиной, она надевала серьги. Пару бриллиантовых сережек от Тиффани Роберт купил ей на день рождения. Дженетт их носила, но сейчас надевала другие. Те, что ей подарил Джонатан. Конечно, бо́льшую часть украшений ей подарил Джонатан: двадцатидвухлетний брак предоставил массу возможностей для проявления щедрости. И все украшения были очень красивыми. Джонатан обладал безупречным вкусом, как и талантами блестящего финансиста и прекрасного мужа.
Временами Роберт чувствовал, что недолюбливает Джонатана Эллиотта. Очень недолюбливает. Конечно, это смешно: Джонатан умер, Роберт не знал его лично, и у него не было оснований полагать, будто он мало значит в жизни своей жены. Но влияние Джонатана все еще было чрезвычайно сильным и сказывалось и в доме, и в слугах, и в детях, и даже в Дженетт. Она никогда открыто этого не признавала, никогда не говорила: «Джонатан считал так-то, он любил, чтобы было так-то», но с тех пор, как Джонатан установил определенный порядок вещей, этакий свод правил, даже взглядов, Дженетт была склонна придерживаться их. Как и дети. И, судя по поведению Лоренса, у Роберта были веские основания недолюбливать Джонатана.
Лоренс превратился в сущий кошмар. Умный и чрезвычайно хитрый мальчишка, Лоренс никогда не грубил Роберту в присутствии матери, хотя общаться с ним удовольствия, конечно, не доставляло. Но если Дженетт рядом не было, парень становился откровенно наглым. И Роберт ничего не мог с этим поделать. Не бежать же ему к Дженетт с жалобами на грубость Лоренса. Поэтому положение Роберта было незавидным. С самого начала они с женой заключили соглашение, что воспитание мальчиков остается прерогативой Дженетт, хотя поддержка Роберта станет, безусловно, огромной помощью. И даже если бы Роберт рассказал Дженетт о поведении Лоренса, она бы этому не поверила. Она знала, что он трудный подросток и ему непросто принять Роберта, но настаивала, что со временем все уладится.
– Единственный способ – быть терпеливым, дорогой. Терпеливым и понимающим. Лоренс ведь еще ребенок, ему только четырнадцать лет. Он очень любил отца. Мы должны взглянуть на вещи его глазами.
То, о чем Роберт собирался поговорить с женой сейчас, не имело никакого отношения к Лоренсу. Это касалось его самого. Роберт хотел заручиться ее поддержкой в организации собственного дела. Он решил основать свой бизнес. Не потому, что его дела в «Лоусонс» шли плохо: Роберт быстро поднялся по карьерной лестнице и стал вице-президентом отдела частных вкладов. У него было хорошее жалованье, внушительный офис, растущий список клиентов. Но он знал, что собственное дело – единственно возможный для него путь добиться именно того успеха, к которому он всегда стремился. Безусловно, на службе у Лоусонов об этом не было и речи: в их иерархии подрастали два следующих семейных поколения, к которым постепенно должен был перейти банк. У Эллиоттов, под эгидой своей жены, Роберт не хотел работать. Такой опыт не сулил ничего хорошего.
Доктор улыбнулся, нет – просиял, протянул ладонь и энергично пожал руку Оливера. И тот вдруг понял: черный галстук – это дань королю. Сегодня утром скончался король. Переживая за Селию, он совсем забыл об этом. Их король – жизнелюб, сибарит, дамский угодник – умер: да здравствует король! Но…
– Отличные новости, – сказал врач. – Девочки. Близнецы. Абсолютно одинаковые.
– А моя жена?..
– Замечательно. Справилась отлично. Молодец, просто молодец. И уж сейчас, конечно, на вершине счастья!
– Я могу войти к ней?
– Можете.
Оливер тихонько толкнул дверь и взглянул на Селию. Она лежала в груде кружевных подушек, бледная, с темными тенями вокруг глаз. Она лучезарно улыбнулась мужу:
– Ну не чудо ли? Ну не умница ли я? Ты только взгляни на них, Оливер, взгляни какие красавицы!
– Сейчас. Сначала на тебя хочу посмотреть. Дорогая моя. Моя самая-самая дорогая. Слава богу, ты в порядке! Доктор сказал, что ты держалась молодцом.
– Да, я держалась молодцом, – весело ответила Селия, – но все было куда проще и легче, чем с Джайлзом. Несмотря на то, что их двое. И мне дали отменную затяжку хлороформа.
Оливер внутренне содрогнулся. Он не был физически стойким и, по правде сказать, вообще не был храбрецом ни в каком смысле слова. А когда он думал о том, через что же приходится Селии – да и любой другой женщине – пройти, чтобы принести ребенка в этот мир, то чувствовал благоговейный трепет.
– Я тебя так люблю, – просто сказал он.
– И я очень люблю тебя. Ну, посмотри же на них, Оливер, ну же!
Он подошел к двум колыбелькам, стоящим бок о бок. Из-под груды одеял на него смотрели два совершенно одинаковых личика: невидящие темно-синие глаза, густые темные волосы, крохотные, как розовый бутон, ротики, мило шевелящиеся пальчики, похожие на маленькую розетку листа.
– Они прелестны, – сказал Оливер, и голос его дрогнул.
– Правда же? Я так горда, так горда! Так рада, так взволнована, и… и все на свете. Сказать тебе, как, мне кажется, их надо назвать?
– Скажи.
– Венеция и Адель.
– Почему? – улыбнулся Оливер. – Очень мило, но почему именно так?
– Венеция в честь города. Потому что там они были зачаты. А Адель – потому что так звали мою бабушку. А ее назвали так в честь младшей дочери Вильгельма Завоевателя – ее звали Адель, и она вышла замуж за Стефана де Блуа и стала святой. Сплошь добрые знаки.
– Да, – неуверенно произнес Оливер.
Он знал, что спорить с Селией бесполезно: похоже, она уже твердо все решила. А имена и впрямь были милые. Сам он выбрал бы другие, возможно, более привычные, более английские. Но, в конце концов, жена их родила – ей и выбирать имена.
– Дорогой, пока я их рожала, я думала о том, что нам нужно издать справочник имен. Что-то вроде словаря. Как ты думаешь? Каждая будущая мама купила бы такой. Я считаю, это было бы здорово!
– Селия, – сказал Оливер, садясь на постель. Он взял ее за руку и откинул ей волосы со лба – Селия, как ты в самом деле умудряешься размышлять о книгах и издательских делах, когда только что родила двойню?
– И правда, Оливер, – ответила она, – я непрестанно думаю о книгах и об издательстве. Ты же знаешь это. Даже когда мне не позволяли работать, и все время, пока была беременна, я думала об этом. И скажу тебе еще кое-что. Я жду не дождусь, когда мне можно будет вернуться к работе. Ну хотя бы через месяц-другой…
Оливер недоверчиво посмотрел на жену. Видя, что последние несколько месяцев она находилась в приподнятом настроении, он надеялся, что ей и дальше захочется перестроиться на домашний лад. Но, видно, он ошибся, раз Селия завела разговор о работе спустя всего час после родов. Конечно, не надо бы. Не должно так быть. Оливер так надеялся, что жена не станет торопиться с выходом на работу. Ведь Джайлзу тоже понадобится внимание: ему будет трудно выдержать вторжение чрезвычайно властной силы в его безмятежный, уютный, эгоцентричный маленький мир. И еще: Оливер никогда не был в точности уверен, действительно ли ему нравится, что Селия работает в «Литтонс», или же нет. У жены было полно хороших идей, она обладала сильным чутьем; казалось, она инстинктивно схватывает все, что касается издательского дела, зная наперед, что пойдет хорошо, а что плохо. Но Оливер все время чувствовал угрозу себе в ее присутствии, некую ущербность собственного авторитета, посягательство на таинство его полномочий главы. Селия так ясно излагала свои взгляды, так ловко парировала все контраргументы, которые, как правило, выдвигал он сам, что ее практически невозможно было одолеть. И уже до начала спора Оливер знал, что проиграет.
Дело не в том, что он не любил работать с женщиной: он всегда работал с ММ, и ему нравились ее таланты и ясный ум. Но работать с собственной женой оказалось эмоционально сложно, потому что тяжело было отвлечься от интимного знания друг друга, отбросить прочь домашние споры и сопротивляться личному давлению. Однако и спорить с ней об этом тоже не имело смысла: если Селия захочет, то вернется. Оливер это прекрасно знал.
– Девочки-близнецы! – воскликнул Джаго. – Вот это да! Ох и дадут же они им прикурить, помяни мое слово!
– Это точно, – согласилась ММ. – Там уже и так весь дом стоит на ушах, как я понимаю.
– Вот кого мне жаль, так это того малявку, который там имеется. Немного у него шансов на внимание, верно говорю? Этот малец теперь никому не нужен.
– Нет, ты не прав, – возразила ММ. – Селия и Оливер – прекрасные родители. Уверена, они и сейчас очень внимательны к Джайлзу.
– Девочки-близнецы! – воскликнула Дженетт. – Это просто чудно, чудно! Как их назвали? Мальчики, у вас две новые кузины. Две маленькие девочки. Вы хотели бы повидаться с ними?
– Не знаю, – сказал Джейми.
– Нет, спасибо, – заявил Лоренс.
– Нет, спасибо, – повторил Джейми.
ДВАЖДЫ ФАНТАСТИЧЕСКИЕ НОВОСТИ ТЧК НЕ МОГУ ДОЖДАТЬСЯ ВСТРЕЧИ ТЧК ДВАЖДЫ ПОЗДРАВЛЕНИЯ ТЧК ХОЧУ БЫТЬ КРЕСТНЫМ ОТЦОМ ТЧК ЛЮБЛЮ ДЖЕК
– Милый Джек! Хотя я что-то сомневаюсь насчет крестного отца…
– А почему нет? Он их дядя.
– Оливер! Крестные должны оказывать на крестников хорошее влияние. Шучу, конечно! Без сомнения, он может стать крестным, как только мы найдем какую-нибудь весьма солидную персону, чтобы немножко его уравновесить. Когда он отправляется в Индию?
– В августе.
– Вот и прекрасно. У нас полно времени на крестины.
– Два ребенка! – удивился Джайлз. – Почему два-то? Нам бы и одного хватило.
– Дорогой, это же будет очень весело.
– Нет, не будет.
– Почему?
– Потому что они будут играть друг с другом. И не захотят играть со мной. Думаю, кто-то должен вернуться обратно.
– Не глупи, Джайлз. Конечно, они захотят с тобой играть.
Джайлз посмотрел на мать. Его маленькое личико стало подозрительным.
– Нет, не захотят.
– Прости, дорогой, но я ничего не могу поделать. Пришли к нам две девочки – две девочки и останутся. Они очень милые и красивые, и нам очень повезло, что они у нас появились.
Джайлз ничего больше не сказал. Как и его отец, он научился не спорить с матерью. Но он был очень расстроен. Младенцы уже успели занять почти всю детскую и бо́льшую часть времени Нэнни. Кроме того, появились еще две няньки, ни одна из которых Джайлзом особо не интересовалась, и еще одна тетя, которой до него уж точно не было дела. Все, кто приходил к ним в дом, – его тетя, бабушка, мамины друзья, даже его, Джайлза, собственные друзья со своими нянями и мамами – только и болтали о том, как чудесно иметь двойню, как это необычно, какие они особенные, восхитительные и красивые.
Единственный человек, который, казалось, понимал, что́ Джайлз должен при этом чувствовать, был его дед. Он взглянул на близнецов и сказал:
– Очень мило, – после чего повернулся, подмигнул Джайлзу и добавил: – Ужас, какие скучные эти младенцы, верно? А два младенца – двойная скука. Пойдем-ка прогуляемся вдоль речки, посмотрим на лодки.
Джайлз был ему страшно благодарен.
Все, на что способны глупые близнецы, – это плакать и просить есть. И у мамы теперь тоже совсем не хватало на него времени, она постоянно суетилась над ними – вот они заплакали, вот улыбнулись, вот дотронулись друг до друга – и говорила, что сама едва может различить их. На их одеяла, пледы и кроватки приходилось пришивать или прицеплять маленькие ленточки, чтобы было ясно, кто есть кто: белую – Адели, желтую – Венеции. Однажды Джайлз исхитрился поменять их местами: то была его маленькая месть за все неприятности, которые он терпел от близнецов. Ему нравилось думать, что они вырастут с неправильными именами. Но Нэнни это заметила. Наверное, потому, что у Венеции на попке была такая штучка, которую называют родинкой. Так что ленточки водворили на место. Никто Джайлзу ничего не сказал, но он боялся, что Нэнни его заподозрила. Но она повела себя самым чудесным образом, очевидно понимая, что мальчик поступил так скорее в обиде на свою судьбу, нежели из дурного отношения к своим одинаковым сестрам. Впрочем, ничто не изменилось: Нэнни по-прежнему была слишком занята, чтобы, как раньше, подолгу играть с ним. А Джайлз по-прежнему скучал, прильнув к окну детской и слушая, как плачут близнецы.
Слава богу, скоро он пойдет в школу.
– Близнецы! – воскликнула Сильвия. – Девочки-близнецы. Чудесно, леди Селия!
Она сумела улыбнуться, хотя готова была расплакаться. Ей почти все время хотелось плакать в эти дни. С тех самых пор, как родилась и умерла ее бедная крошка, Сильвия с трудом справлялась с собой. Барти сводила ее с ума постоянным ревом и попытками выбраться из высокого стула. Когда же ей это удавалось, начинались бесконечные беды, в которые она попадала, так что не было никаких сил с ней справиться. Остальные дети шумели все сильнее и сильнее, ели все больше и больше, и все больше и больше приходилось на них стирать.
Тед приносил в дом кое-какие деньги, которых хватало, чтобы свести концы с концами, но было кое-что еще: он начал выпивать. Не много, но каждую субботу, и вполне достаточно, чтобы поведение его менялось. Он становился не таким добрым. Несколько раз Тед ударил Билли, когда тот нагрубил ему. И Теда уже тянуло выпить. Каждую субботу. Сильвия до ужаса боялась снова забеременеть. Каждую ночь, когда она, совершенно измученная, наконец засыпала, ей снился младенец – маленькое тихое личико и перекрученные ножки, – и она просыпалась в слезах. А вновь заснуть не получалось. Тед храпел, а в голову лезли тревожные мысли. Она была предельно утомлена, гораздо больше, чем всегда, постоянно. Это было ужасно.
– Я привезу их сюда, чтобы вы взглянули, – говорила меж тем леди Селия, – если хотите.
Сильвия ответила, что это замечательная идея, и попробовала придумать, где бы найти место в передней комнате, чтобы леди Селия могла уместиться с обоими детьми. Она едва слышала, что́ говорит леди Селия, – так вопила Барти, выдираясь из своего стула. Сильвия не любила жаловаться, но жизнь и в самом деле становилась все хуже. Она-то всегда надеялась, что постепенно станет лучше. Так ведь и должно всегда быть.
– Меня уволили, – сказал Джаго.
– Да что ты, Джаго! Почему?
– Обычная история, – пожал он плечами. – Босс хочет уре́зать расходы, строить дома подешевле. Вот так, теперь меньше народу выполняют больше работы. Но я не из их числа.
– Я очень сочувствую тебе, – призналась ММ.
Она не могла вообразить ничего хуже, чем потерять работу: дело было не в отсутствии заработка, а в праздности, в скуке и тоске, в ощущении бесполезности собственной жизни. Каждый день по пути на работу ММ проходила мимо мужчин, которые часами стояли, подпирая стенки фабричных зданий в надежде на случайную поденную работу. Вид у них у всех был одинаковый: не то чтобы унылый, а какой-то подавленный, пристыженный. ММ казалось ужасным, когда людям, которые хотят и могут работать, отказывают в такой возможности.
– Где же ты теперь будешь работать? – спросила она.
– Где придется. Пока не найду чего-нибудь стабильного. Хорошо еще, что у меня нет семьи, о которой нужно заботиться. Вот семейные – настоящие бедолаги. Парень, что на прошлой неделе работал вместе со мной на стройке, был безработным пять месяцев, а теперь до работы, на которую ему с трудом удалось устроиться, он каждый день добирается пешком четыре часа.
– Четыре часа! – воскликнула ММ. – Но это же нелепо.
– Так ведь выбора нет. По крайней мере, семья не голодает. Четыре мальца и еще один на подходе.
– И его тоже уволили?
– Тоже, – ответил Джаго.
– Дорогая, – позвал Роберт.
– Да, любимый?
Роберт помедлил. Уже много недель подряд он вновь и вновь прокручивал в мозгу этот диалог, он точно знал, что́ хочет сказать, и продумал все доводы. Он также знал: никаких разумных причин отказывать не было.
И все же…
– О чем ты задумался, дорогой? – улыбнулась ему Дженетт.
Стоя перед зеркалом, висевшим над камином в гостиной, она надевала серьги. Пару бриллиантовых сережек от Тиффани Роберт купил ей на день рождения. Дженетт их носила, но сейчас надевала другие. Те, что ей подарил Джонатан. Конечно, бо́льшую часть украшений ей подарил Джонатан: двадцатидвухлетний брак предоставил массу возможностей для проявления щедрости. И все украшения были очень красивыми. Джонатан обладал безупречным вкусом, как и талантами блестящего финансиста и прекрасного мужа.
Временами Роберт чувствовал, что недолюбливает Джонатана Эллиотта. Очень недолюбливает. Конечно, это смешно: Джонатан умер, Роберт не знал его лично, и у него не было оснований полагать, будто он мало значит в жизни своей жены. Но влияние Джонатана все еще было чрезвычайно сильным и сказывалось и в доме, и в слугах, и в детях, и даже в Дженетт. Она никогда открыто этого не признавала, никогда не говорила: «Джонатан считал так-то, он любил, чтобы было так-то», но с тех пор, как Джонатан установил определенный порядок вещей, этакий свод правил, даже взглядов, Дженетт была склонна придерживаться их. Как и дети. И, судя по поведению Лоренса, у Роберта были веские основания недолюбливать Джонатана.
Лоренс превратился в сущий кошмар. Умный и чрезвычайно хитрый мальчишка, Лоренс никогда не грубил Роберту в присутствии матери, хотя общаться с ним удовольствия, конечно, не доставляло. Но если Дженетт рядом не было, парень становился откровенно наглым. И Роберт ничего не мог с этим поделать. Не бежать же ему к Дженетт с жалобами на грубость Лоренса. Поэтому положение Роберта было незавидным. С самого начала они с женой заключили соглашение, что воспитание мальчиков остается прерогативой Дженетт, хотя поддержка Роберта станет, безусловно, огромной помощью. И даже если бы Роберт рассказал Дженетт о поведении Лоренса, она бы этому не поверила. Она знала, что он трудный подросток и ему непросто принять Роберта, но настаивала, что со временем все уладится.
– Единственный способ – быть терпеливым, дорогой. Терпеливым и понимающим. Лоренс ведь еще ребенок, ему только четырнадцать лет. Он очень любил отца. Мы должны взглянуть на вещи его глазами.
То, о чем Роберт собирался поговорить с женой сейчас, не имело никакого отношения к Лоренсу. Это касалось его самого. Роберт хотел заручиться ее поддержкой в организации собственного дела. Он решил основать свой бизнес. Не потому, что его дела в «Лоусонс» шли плохо: Роберт быстро поднялся по карьерной лестнице и стал вице-президентом отдела частных вкладов. У него было хорошее жалованье, внушительный офис, растущий список клиентов. Но он знал, что собственное дело – единственно возможный для него путь добиться именно того успеха, к которому он всегда стремился. Безусловно, на службе у Лоусонов об этом не было и речи: в их иерархии подрастали два следующих семейных поколения, к которым постепенно должен был перейти банк. У Эллиоттов, под эгидой своей жены, Роберт не хотел работать. Такой опыт не сулил ничего хорошего.