Витковский Евгений. Пронеси, господи ! (Павел II, Том 1)

   Сегодня утром он позвонил Абрикосову и назвался, - тот, надо надеяться, о нем и не слышал никогда. Попросил о встрече. Тот мягко согласился. И вот теперь они сидели в тесном однокомнатном кооперативчике Абрикосова и глядели друг на друга. Абрикосов курил, поблескивая толстыми стеклами, и ничего пока не спрашивал. Впрочем, спрашивать в такой ситуации, видимо, должен был Аракелян.
   - Вы йог - отчего же вы курите? - ни с того ни с сего спросил полковник.
   - Читайте "Павану" - ответил йог, развернул толстую переплетенную рукопись и сунул полковнику под нос - как раз, видимо, на том месте, где доказывалась возможность, а то и необходимость курения для йогов. Полковник читать не стал.
   - А очки отчего носите?
   - Вижу плохо. Минус шесть.
   - Вы же целитель? Что вам стоит поправить зрение?
   - Мне ничего не стоит. А вот одному вашему начальнику будет стоить... ну, очень многого. И не только ему.
   - Это как это?
   - Ну, пришлось бы, влияя на прошлое, не дать советским войскам бомбить город Орел, чтобы бомба не попала в тот дом, где прошло мое золотое детство. Правда, война тогда продлится на три недели дольше, гитлеровцы могут успеть закончить работу над атомной бомбой, а если даже и не успеют, то потери советских войск при взятии Берлина окажутся на двенадцать процентов выше, и ваш шеф, и не только шеф, фамилию его вы сами знаете, погибнет в ночь на тринадцатое мая. Ну так как, будем поправлять мое зрение? А очки у меня и так очень хорошие, цейс.
   - Да, да, лучше потерпите. Вы не женаты?
   - Что вы. Скоро десять лет, как я импотент.
   - Йог-импотент?
   - Именно. Долго объяснять.
   - Может быть, я пойму коротко?
   - Да нет, вряд ли. Просто я выходил в самадхи... в очень высокие сферы астрала, если вам так понятнее. И возвращался по тонкой ниточке. А свастисдхану, мировую в данном случае половую чакру, контролируют, увы, евреи. - Абрикосов скривился. - И обхапали меня за милую душу. Можно сказать, перемножили меня с этой стороны на ноль. И вот до сих пор не могу у них ничего отобрать. Очень силен сейчас их эгрегор.
   - Что?
   - Неважно. Вы не поймете. Евреи, короче, нынче очень сильны.
   - Вы не любите евреев?
   - За что мне их любить?
   - Так вы, значит, патриот?
   - Несомненно. Вы это прекрасно знаете. Иначе по сей день держали бы меня в дурдоме.
   - Я-то тут при чем?
   - Вы-то тут и при чем. Кончим об этом.
   Аракелян и впрямь забыл, с кем говорит.
   - И цель моего прихода знаете?
   - Почти. Точнее, уже три года как я ничего не знаю совсем наверняка. Я возвращался, знаете ли, по тонкой ниточке и... заметили меня в чувашском эгрегоре. И обхапали меня почти по всем чакрам. Особенно, - Абрикосов коснулся лба, - пострадала аджна. Так что точно я не знаю ничего.
   ("Какое счастье", - подумал Аракелян.)
   - Счастья никакого, - вслух ответил йог. - Вам в особенности. На вашем месте я бы вообще уходил с работы и ехал в родной Караклис. Кировакан, то есть. Или лучше в Каре, там теперь армян не режут.
   Аракелян помрачнел:
   - И армян вы тоже не любите?
   - А за что мне любить армян? Вы, кстати, почти единственный, с которым я в жизни столкнулся. И вы же меня в психушку сунули. Так как насчет любви?
   - Простите, но тут служебные соображения.
   - Вот потому-то только с вами и разговариваю. Я патриот все-таки.
   - Вы имеете в виду - патриот советский?
   - Русский. И советский тоже, если русский нынче означает советский. Названия меняются. Была Скифия. Потом Русь. Потом Россия. Теперь СССР. Сущность та же самая - исконная, русская. А Россия для меня и для моих друзей - превыше всего. Единая и неделимая. И я ее патриот. Достаточно ясно излагаю? Или, может быть, вам это неприятно?
   - Да нет, что вы, не дашнак же я. Я советский офицер. И тоже патриот. И, думаю, мы сможем договориться.
   - А у меня и выхода другого нет. Точнее, для меня это самый простой выход. А вы, кстати, уже опоздали с визитом ко мне, ничего вы этому типу сделать не сможете. Разве что лично могу дать совет-другой.
   - Загадками говорите, уважаемый Валериан Иванович. То есть как это ничего не можем? Я пришел вас просить о помощи в розыске опасного преступника.
   - Это шпиона, которого вы в сентябре зевнули? Видите ли, просто назвать вам его нынешний адрес - с моей стороны весьма непатриотично будет, это уж я, извините, расшифровывать отказываюсь, вы мне на слово поверьте. Да и не могу я вам указать - "вот эта улица, вот этот дом", чувство ориентации у меня потеряно уже пятый год, возвращался я по тонкой ниточке, и заметили меня в татарском эгрегоре... Впрочем, это уже неважно. Короче говоря, могу дать только наводящие сведения.
   - Это отчего бы?
   - Вы, Игорь Мовсесович, лучше вовсе его не ловите. И препятствуйте его поимке. Уверяю вас, это будет с вашей стороны самым патриотичным поступком.
   - Валериан Иванович, вы говорите с полковником госбезопасности! Думайте о возможной ответственности за свои слова!
   - Я не об ответственности думаю, а о карме. А моя как раз такова, что, ежели бы вы ко мне репрессии применили, то я бы как раз ступень-другую и перепрыгнул. А вам стало бы куда как погано, скоро совсем, еще в этом воплощении.
   Аракелян, всегда спокойный, внутренне несколько похолодел.
   - Что ж, я и сделать вам уже ничего не могу?
   - Можете. Нужно оформить московскую прописку одному мальчику из Киргизии. Его там скоро линчуют за ясновидение. А он, может, еще пригодится. Даже вам.
   - Вы же патриот России - а просите за киргиза!
   - Киргизия - древняя, исконно русская земля. Как и Армения, учтите это!
   - А Аляска с Финляндией?
   - Попрошу диссидентских разговоров в моем доме не вести!
   Аракелян внутренне охнул: так с ним не разговаривало даже начальство. Но выбирать не приходилось, и нужно было извлекать пользу из этой беседы, пусть даже для себя одного.
   - Так что, сделать этому мальчику прописку?
   - Пишите: Ыдрыс Умералиев, тысяча девятьсот шестьдесят второго года рождения. Нужна хотя бы однокомнатная квартира. С телефоном, возле метро.
   - А профессия?
   - Тунеядец. Целитель-ясновидящий. Шаман. Что вам лучше, то и пишите.
   - А нам за это что?
   - Что ж, давайте менять товар на товар. Если скажете, что мой того не стоит, можете мальчику квартиры не давать. Бибисара сама попросит кого надо.
   - Нет уж, пусть не просит, у нас возможности не меньше! - обиделся полковник. - Валяйте, говорите.
   - Вот. Человек, которого вы сейчас пытаетесь задержать, может стать исполнителем кармы России. Но он не должен им стать, поскольку с точки зрения всемирной кармы Россия является тем самым государством, которое рано или поздно должно поглотить... Это вас уже не касается, впрочем. Вы его хорошо обложили. В вашем эгрегоре...
   - У нас такого нет!
   - Зря так полагаете. В эгрегоре КГБ его предвидели и вам помогали. Вы его хорошо обложили, повторяю. Но в литовском эгрегоре тоже не дремали и подсунули вам свинью на лопате...
   - Так я и знал, займусь гадом этим!
   - А он меньше всех виноват, его не спрашивали. Литовца, словом, не трогайте. Он еще изрядную роль в ваших делах играть будет. И избавит, хотя и против своей воли, вас от многих неприятностей. Так вот: шпион ушел у вас прямо из рук. Можете шпиона даже ловить, если вам больше делать нечего. Все равно не поймаете, хотя я дам вам зацепки. Найдите через поликлинику молодого человека, пострадавшего при сносе дома на Малой Грузинской в день, когда вы объект упустили. У парня ушиб позвоночника, он ничего не видел и не слышал, с ним можете вообще не разговаривать. Он дома лежит. Но пусть скажет, с кем он, получая травму позвоночника... время проводил. И вот уже у того... допытайтесь, может, и видела она, куда ваш объект побежал. И потом потрясите инвалидов, которые на вокзалах у касс калымят. В тот же вечер с помощью такого инвалида ваш клиент куда-то уехал. Ну, вам хватит.
   - Более чем. Еще советы будут?
   - Да как вам сказать... Отвлекусь я в сторону, Игорь Мовсесович. Года два назад понял я, что обобрали меня по всем чакрам, совсем уж ни жить, ни дышать не могу. Ну все, все отобрали! Чуваши, евреи, лемуры! Кто хотел, тот и хапал. И пошел я тогда по эгрегорам сам - искать, что плохо лежит, может, найду что свое, кровное. И нашел. Не свое, правда, а чужое, но очень мне кое-что пригодилось, да и пригодится еще. Умение, например, столярничать. По красному дереву. Еще - лапти плести. Вот, у меня на столе кочедык настоящий лежит, пятку выплетать, - пока что как пресс-папье; вот, бетель умею делать настоящий, если, конечно, компоненты есть. Словом, без куска хлеба остаться не должен бы. Попробовали бы и вы тоже так... поискать на черный день вокруг себя... да и в себе тоже? У китайцев есть специальная... молитва, что ли... одной, так сказать, богине - чтобы та послала много умения. Ваше спасение, лично ваше, если честно говорить, именно здесь и лежит. Мягко говоря, пошли бы вы туда, не знаю куда, там ведь точно лежит то, не знаю что, а оно, уверяю вас, качества там наивысшего и в надлежащем количестве. Вы ведь и представления не имеете, с кем связались, раз уж упустили его, так стоит ли ловить? Думаете, он просто шпион? Думаете, вы его просто так ловите, по-будничному? Да ведь о вас, ежели вы его сумеете не поймать, потомки говорить будут! С благодарностью!
   - Это как же я такое... сумею?
   - А вы попытайтесь, не пожалеете. И еще, помните, я вам говорил о карме России?
   - Что-то было такое.
   - Так вот, Игорь Мовсесович, как вы относитесь к Романову?
   - К секретарю Ленинградского обкома?
   - Да хотя бы к нему.
   - С большим уважением. А в чем дело?
   - Так вот, я советовал бы вам и в дальнейшем относиться к Романовым со всем возможным уважением.
   - Это и все?
   - Все.
   ("Кранты нам! Быть Романову генсеком! - подумал Аракелян. - Чего уж яснее. За такое предупреждение и впрямь стоит прописать киргизенка в Москве.")
   Аракелян записал все, что считал возможным доверить бумаге, тепло поблагодарил странновато ухмыльнувшегося хозяина и вышел. Сильный октябрьский ветер ободрал с деревьев уже почти все, что шумело на них летом, под ногами листвы было видимо-невидимо. Аракелян медленно дошел до угла и сел в машину. И тут только вспомнил, что для России фамилия "Романов" означает не одного только ленинградского вождя. Похолодел, но плюнул.
   "Поди туда - не знаю куда, - размышлял Аракелян, покуда машина плыла к центру. - Неужели этот самый Федулов заслан сюда самому себе неведомо зачем? А если при этом проклятый гестаповец ван Леннеп посулил успех, то... Страшно подумать, к чему может привести такая операция. Ищет себе человек неведомо что, а изобретает, скажем, порох. Или пенициллин. Блуждания. Блуждай себе, значит, блуждай - да и наблуждаешь". - Аракелян принял решение. И сам же назвал будущую операцию - "Блуждающая почка".
   Первым же делом он вызвал в кабинет ответственного капитана Синельского. Тот не замедлил появиться, впрочем, в алкогольной форме No 6, а не No 4, как полагалось по служебному положению - но все еще вполне вменяемый. Кратко доложился: мол, вчера вечером посетил несколько ресторанов, вступал в контакты с иностранными туристами, в частности, заметил явно диверсионную группу из семи человек, видимо, заброшенную в СССР для растления населения путем склонения оного к занятиям групповым сексом. "Знаем, знаем, - отрезал Аракелян, - ты, конечно, присоединился к группе и принял на себя всю тяжесть первого удара. Тоже мне, Брестская крепость". - Синельский стал отрицать, но полковник не слушал, потом капитан попросил денег на представительство, потому что дотратился и вчера был вынужден пить исключительно за счет иностранных туристов. - "Тебе только того и надо, а им тоже так и надо",- парировал Аракелян, и Синельский, решив, что лучше вообще заткнуться, остался стоять по стойке "смирно".
   Словом, через час, когда ушибленный кирпичом в позвоночник Гена Селиверстов раскололся и выдал адрес Лены Лошаковой, а вся в синяках Лена, ревя в семь ручьев, исповедалась Аракеляну в своих руинных приключениях, когда выяснилось, что незнакомый мужчина чуть не наступил на них с Геной, а ведь и без того очень страшно было, потом же ведь все рухнуло, а потом он через забор перелез и больше она его не видела, нет, Гену видела, а мужчину не видела, да нет, Гена тоже мужчина, а не видела она того, который на них чуть не наступил, - когда все два десятка московских инвалидов были допрошены, и все до единого вспомнили, как в тот самый день брали билет именно этому самому человеку, все, как сговорившись, из пяти предъявляемых им для опознания фотографий выбирали именно Джеймса, лицо его, видимо, хорошо им запомнилось, - до Брянска, Хабаровска, Оренбурга, Сыктывкара и даже порта Тикси, хотя туда, как известно, поезда не ходят, рельсов не проложено, - когда все это стало известно, инвалидов и Лену с Геной отпустили по домам, взяв подписки о невыезде и неразглашении (того, кто брал билет в Сыктывкар, пока заперли на Кузнецком - из Сыктывкара родом был Федулов), потом двадцать два агента были отправлены во все поименованные города искать шпиона и "то, не знаю что, словом, что важным сочтете, о том и докладывайте", - только тогда пришлось даже и запертого инвалида отпустить: как выяснил Аракелян - и дал за это немедленный, дикий разнос лаборантам, - инвалидам предъявляли для опознания не пять фотографий разных людей, а пять фотографий все того же Джеймса, целиком и по частям, так что засыл агентов в двадцать два города потерял смысл. Однако командировки были уже оформлены, а часть агентов и улетела уже по месту командировки. Но Аракелян уже смертельно устал, а до конца рабочего дня нужно было выполнить обещание, данное телепату, - поддерживать с Абрикосовым хорошие отношения следовало по самой сути событий. Нужно было прописать в Москве киргизенка.
   Для этого требовалось знать его отчество, и пришлось Аракеляну снова звонить. Тот отчества выговорить не мог, сослался на свою неполноценную челюстную чакру, - кто именно его по этой чакре обобрал, он не сказал, и Аракелян заподозрил, что армяне, - предложил прислать мальчика самого, тот как раз у него дома. Аракелян пригласил того приехать на Кузнецкий мост, в приспособленную для таких встреч якобы частную квартиру. В половине седьмого там и встретились.
   - Эгембердыевич, - медленно и четко выговорил тонкий и нервный мальчик, внешностью скорее дунганин или китаец, чем киргиз.
   ("Всего-то Бердыевич, а вот надо же, приходится тратить время на него - а время же, началось же все, а счет-то какой, когда еще узнаю?" - печально подумал полковник.)
   - Счет один ноль, на третьей минуте Полузайцев открыл, - тем же медленным и четким голосом выговорил мальчик. Аракелян опять имел дело с телепатом. - И не Эгем Бердыевич, вы бланк испортили, а Ыдрыс Эгембердыевич. Ваше отчество мне тоже не с первого раза далось, так что я не обижаюсь, - милостиво закончил мальчик.
   - Паспорт при вас? - Аракелян пропустил "необи-жание" мимо ушей.
   - Паспорт у меня во Фрунзе отобрали, чтоб я уехать не мог.
   - Как это так?
   - А мне пятнадцать суток, знаете ли, дали. Нас участковый на субботник собрал, а я ему сказал, чтоб он скорей домой бежал, ему там жена как раз первый раз изменить решила, а он разозлился, сказал, что у него медовый месяц и я не смею, и на пятнадцать как раз и сунул. Арыки копать. А я трусы наизнанку одел и сбежал в Москву.
   - А трусы тут при чем?
   - А не видно меня тогда. Невидимка я, товарищ начальник.
   - Так никому прямо и не видно? И Валериану Ивановичу не видно?
   - Ему видно. И еще троим. Но они все за границей.
   - Всего, значит, только четверым тебя в вывернутых трусах видно?
   - Четверым.
   - А другие трое где?
   - Там.
   - Где "там"?
   - Ну, один в Америке, другой в Африке. Третий неважно где, он на меня и смотреть не захочет. И на вас тоже.
   - А если тебя в камеру посадить?
   - Только если в очень герметическую. Или в силовое поле. Я ведь, товарищ начальник, когда трусы наизнанку выворачиваю, я в водяной пар превращаюсь. Меня не то что увидеть, меня и потрогать нельзя.
   - Так зачем тебе тогда в Москве прописка, раз ты всемогущий такой?
   - Арык копать очень не хочется.
   - Так ты не копай! Ты ж участковому небось внушить можешь.
   - Не могу я, товарищ полковник. Комсомолец я. На учете должен быть.
   - Сознательный, значит?
   - А как же иначе? Я же затем участковому и говорил...
   Аракелян полистал пустую бумагу в папке.
   - Мысли читать, значит, тоже умеешь?
   - Если надо или просят. Вот ваши Валериан Иванович меня читать специально попросил, чтобы вы мне какой-нибудь свиньи на лопате не подсунули. А я мусульманин, мне свинью никак нельзя.
   - Где же тебе квартиру давать?
   - Можно в Новоалексеевском переулке. Так Валериан Иванович сказал, и Бибисара там живет. В общем, недалеко чтобы.
   Через полчаса юный Ыдрыс, предварительно, правда, показав полковнику фокус с переодеванием трусов и исчезновением, - полковник даже и не пытался понять, каким образом он обратно человеком становится, чтобы водяной пар те же самые трусы еще раз вывернул, такого Аракелян и помыслить не мог, - помахивая ордером и свежим паспортом, которые полковник лично, не хуже князя Мышкина, заполнил разными почерками и чернилами, отправился к себе на квартиру на улицу Обуха. Под разговор, под торжественное вручение ключей заставил его полковник и бумажку о неразглашении подписать, и знаменитый документ о том, что обязуется Ыдрыс Умералиев добровольно сообщать органам обо всех известных ему правонарушениях и непорядках. За это брался полковник поставить его на учет в комсомольскую организацию МГУ, а также оформить его хозяином какой-нибудь рабочей суки, чтобы ни одна участковая собака его тунеядцем назвать не смела. Для полковника оставалось только не совсем ясным - понял киргизский телепат-невидимка, что подписанные им бумажки практически превращали его в штатного работника органов. Понял? Не понял? Но даже если и не понял - ведь подписал же!
   Аракелян тем временем вежливо отказался от "конспиративных блинчиков", которые по долгу службы принесла ему Мария Казимировна, работавшая на этой квартире "хозяйкой дома". Следовало бы ей выговор дать: блинчики полагалось предлагать на пятнадцатой минуте беседы с гостем, а она притащила их почти на тридцать восьмой, когда и гость-то уже ушел. Да к тому же и пахли они как-то не так, пригорели, что ли, или не на том масле пожарила, старая дура. Но гость был с точки зрения Казимировны несерьезный, - не разубеждать же ее! - да и вообще все рабочее настроение Аракеляна как-то улетучилось. Хотелось домой, к семье. И досмотреть хотя бы второй тайм тоже хотелось.
   Полковник сел в машину, на этот раз в свою собственную, и через десять минут запер ее уже у себя во дворе: он жил возле "Ударника", в "доме правительства", где правительства никакого особенного давно не было, где квартиры были неудобные, со стеклянными дверями, с идиотской планировкой, где жил он в пяти комнатах со своей русской женой, четырьмя сыновьями, прижитыми за шестнадцать лет супружества, - а также, увы, с отцом жены, человеком невыносимым, но невыселимым: по совместительству состоял дед не только тестем полковника, но и тестем прямого начальства, генерал-полковника Г.Д. Шелковникова.
   Жена Аракеляна, Наталия, в золотые молодые годы была полной русской женщиной из города Риги, - Наташенькины формы, умные беседы и хозяйственные наклонности в самый короткий срок склонили молодого лейтенанта из Армении к самозакланию на ЗАГСов-ском алтаре, ну, конечно, и то, что сестра жены замужем была за генерал-майором той же службы, что и сам Игорь, некоторую роль сыграло. Выйдя замуж за Аракеляна, Наталия со всем рвением взялась управляться с домашним хозяйством, через сестру и впрямь быстро повысила мужа в чине, перевела его в Москву, деловито, со средней частотой раз в два года, даря ему по черноволосому потомку. Но чем дальше, тем меньше времени уделяла она мужу и дому, тем больше гналась за крупицами уходящей молодости, - нет, не чувства мимолетные коллекционируя, не поклонников, - стала Наталия, как за сорок зашло, следить за собой. И оглянуться не успел вечно занятый полковник, как обнаружил, что женат отнюдь не на полной русской женщине, а на тощей, как жердь, сухой и спортивной даме, сидящей на диете и совершенно переставшей поэтому готовить, - любимую его армянскую еду, кстати, она вообще никогда готовить не умела. И домработница Ираида, которую завели теперь супруги, армянского тоже ничего состряпать не могла и не хотела: "Не буду я готовить, чего пробовать не могу, перец один, паскудство!" Так что помимо нехорошей перемены во внешности жены получил еще Аракелян и возможность готовить на всю семью - обязанность приятную, но хлопотную. Тем более, что шеф, генерал-полковник Г.Д. Шелковников, необычайной толщины и прожорливости мужчина, в "Москвич" не помещавшийся, минимум два раза в месяц приезжал к полковнику подхарчиться, ибо всерьез полагал, что лучше Аракеляна никто на всем белом свете ни долму, ни кюфту готовить не умеет. Так что кулинария превращалась в дело уже просто служебное. Занятая своим здоровьем и внешностью, передоверила Наталья мужу и воспитание четверых сыновей. А мужа то и дело дома не было. Так и доставались четыре сорванца на попечение тестю жуткому, с точки зрения Аракеляна, бездельнику и вообще фрукту. Из-за него в квартире Аракеляна порядок решительно был ненаводим. Ибо разводил Эдуард Феликсович Корягин, как звали тестя, гиацинтовых ара, чудовищно дорогих попугаев, по полторы-две тысячи птичка. В доме жили одновременно шесть попугаев, не знавших притом, что такое закрытая клетка. Разводил их Корягин для души и на продажу, чуть ли не у него одного на всю Восточную Европу эти птицы неслись в неволе, птенцы вылуплялись и вырастали; человеком Корягин был очень известным, - но, впрочем, не только по попугайной линии. Каждую субботу и воскресенье брал дед птичку, заворачивал поплотнее и ехал на птичий рынок, где стоял от открытия до разгона. За птичку просил он две тысячи, и, самое удивительное, раз в три-четыре месяца находился остолоп, который ему эти две тысячи выкладывал. Так и получалось, что тесть-бездельник, считая пенсию его в сто двадцать рублей, зарабатывал едва ли не столько же, сколько сам полковник - ни хрена, по мнению полковника, при этом не делая. Деньги тесть тратил в основном на своих черноглазых и чернобровых внуков, у старшего, кстати, уже усы наметились, и боялся Аракелян, что вот-вот станет дедушкой. Была седая тестева борода для Аракеляна тайным оскорблением, торчала она над обеденным столом, возвещая не только дедову финансовую независимость, но и унижая его, Игорьмовсесовичево достоинство, ибо виделась полковнику в этой бороде не столько борода тестя собственного, сколько тестя начальственного, - а начальник в тесте, увы, души не чаял, благо жил не с ним и не с попугаями. А вонь от попугаев была хоть и небольшая, но для тонкого кулинарного обоняния неуместная.
   Полковник наскоро состряпал на кухне один-два баклажанных деликатеса из заготовленных с утра Ираидой материалов, одним глазом досматривая по телевизору огорчительный матч - ихние наклали нашим по первое число, особенно после того, как насмотревшийся на желтую карточку Полузайцев был удален с поля. Ихние выиграли со счетом четыре - один, от огорчения Аракелян чуть баклажаны не пережарил. А Наталия сидела тут же, в кухне, пила кофе с сухариком, с отвращением изредка поглядывала то на пышную сковородку с баклажанами, то на яркие майки на экране. И демонстративно есть ничего не стала, ушла к себе, не то массаж делать, не то маску - а ведь полной русской женщиной была когда-то, ох как только давно! Покормив всех, разогнав сыновей по постелям, - благо деду нынче нездоровилось, а то стали б они отца слушаться! - помыл полковник посуду, прибрал все и сел на кухне за столик выправить заготовленные на завтра списки закупок для домработницы, которые жена без понятия до его прихода составила. Но кулинарные мысли в голову отчего-то не шли - все не давала покоя полковнику улыбка Абрикосова, когда тот говорил про необходимость уважения к Романовым. Что именно он имел в виду Аракелян и представить-то боялся. Он мысленно пытался припомнить еще каких-нибудь Романовых, вспомнил конферансье пятидесятых годов, отмел его кандидатуру как несостоятельную, еще кого-то тоже отмел, и в конце концов перед его умственным взором повис жуткий образ серебряного рубля, царского, с бородатым профилем, именно такие рубли, по хронологии годов чеканки - что стоило деду Эдуарду немалых денег, - собирал старший сын Аракеляна, Ромео. Причем профили Александра III и Николая II вспоминались полковнику одновременно, одна борода наползала на другую, получалось очень похоже на Маркса, и, чтобы развеять наваждение, требовалось спешно заняться хозяйственными делами.
   "Картошка - 1 кг", - писала жена, тут Аракелян ничего от себя добавить не мог, он знал, что это не для еды, а для компрессов, не то для ингаляций.