Страница:
С какого бока ни рассматривай Россию в качестве империи в ее классическом понимании, а империя эта никак не вырисовывается. Как не вырисовывается и русский народ в качестве эксплуататора всех остальных колониальных народов России, а впоследствии и Советского Союза. Русские на интуитивном уровне искали иное решение своих проблем по обретению пространства добра, искали скорее в своей душе, чем в географическом понимании пространства. Поиски этого пространства добра были в значительной степени спровоцированы ослаблением позиций Русской православной церкви, пришедшейся на конец XIX – начало ХХ веков, когда Россия встала на капиталистический путь развития. Нельзя не согласиться с доктором исторических наук, заместителем директора Института истории РАН Владимиром Лавровым, когда он пишет: «Русское православное самодержавие зашаталось тогда, когда стала оскудевать и превращаться в формальность православная вера. А произошло это задолго до февраля-марта 1917 года. Произошло, когда сотворили языческих идолов из серебряных и золотых рублей… И в 1915 году священнослужители – депутаты Государственной думы констатировали “оскудение в Церкви религиозного духа и охлаждение к ней всех слоев общества”». Именно к этому времени относится бурное образование внутри Русской православной церкви различных сект, толков и согласий, начало которым положил в середине XVII века раскол, вызванный неприятием части христиан реформы патриарха Никона. (К числу таких толков и согласий можно отнести страннический толк, или, как его еще называли, безденежников, беспоповцев, объявивших войну священникам, поскольку «новые попы не священи суть», молокан, духоборцев, трясунов-пятидесятников, хлыстов-христововеров и отделившихся от них скопцов, проповедующих спасение души в борьбе с плотью путем оскопления мужчин и женщин, смородинцев, или евангельских христиан в духе апостольском, и множество других, – их по сию пору насчитывается в России несколько десятков, если не сотен, а всего в современном мире, куда насильственно или добровольно переехали жить русские христиане, таких сект, толков и согласий насчитывается 2500).
Пространство добра, столь желанное русскому духу, неожиданно обнаружилось там, где его меньше всего ожидали, – на Западе, к которому русские всегда относились настороженно, чтобы не сказать – с неприязнью. Это пространство добра явилось в виде призрака, который, как оказалось, уже давно бродил по Европе, – призрак непонятного огромному большинству населения России слова – коммунизм. Этот-то призрак-коммунизм русские и восприняли чуть ли не как чудодейственное средство, способное избавить их от всех недугов прошлого. Николай Александрович Бердяев, сам прошедший школу легального марксизма прежде чем стал одним из крупнейших русских религиозных философов, писал: «В коммунизме есть здоровое, верное и вполне согласное с христианством понимание жизни каждого человека, как служение сверхличной цели, как служение не себе, а великому целому… В коммунизме есть также верная идея, что человек призван в соединении с другими людьми регулировать и организовать социальную и космическую жизнь».
Мог ли помыслить в далеком 1917 году по сути дела неграмотный народ, что «эта верная идея» будет искажена (продолжаю цитировать Бердяева) «отрицанием самостоятельной ценности и достоинства каждой человеческой личности, ее духовной свободы», что «в русском коммунизме эта идея» примет «почти маниакальные формы» и превратит «человека в орудие и средства революции»? Бердяев и сам многое понял значительно позже – лишь в 1937 году. Тогда-то он и написал: «Русский коммунизм, если взглянуть на него глубже, в свете русской исторической судьбы, есть деформация русской идеи, русского мессианизма и универсализма, русского искания правды, русской идеи, принявшей в атмосфере войны и разложения уродливые формы». И в то же время, продолжал философ, «русский коммунизм более связан с русскими традициями, чем о нем думают, традициями не только хорошими, но и очень плохими».
Как «хорошие», так и «очень плохие» традиции не замедлили сказаться. За годы советской власти русский народ приучили к мысли, что он старший брат по отношению ко всем остальным народам, населяющим Советский Союз. Он и стал таковым. Обязанность старшего – заботиться о младших, не считаясь с собственными интересами, отказывать себе в самом необходимом, отдавать им самые лакомые кусочки. Особенность младших – капризничать и предъявлять старшему все новые и новые претензии. Можно было сколько угодно говорить и писать о национальном своеобразии и традициях любого народа, населяющего Советский Союз, восхищаться этими своеобразием и традициями, и это свидетельствовало о широте ваших взглядов, тонком понимании специфики национальных вопросов и глубокой образованности. Стоило русским заикнуться о том же самом применительно к себе, как их тут же обвиняли в «великодержавном шовинизме», называли «лапотниками», «онученосцами» и полными невеждами, не способными отличить бриллианты от бутылочных осколков.
В немалой степени такому отношению к русским поспособствовали работы западных «советологов» и «русистов». Так, в 1976 году увидела свет книга американского историка Ричарда Пайпса «Россия при старом режиме»[2], в которой русские предстали в виде монстра, пожирающего нерусские народы и готового вот-вот лопнуть от обжорства. И это была не единственная работа антирусского содержания. Но так как русские составляли самую многочисленную нацию Советского Союза, в утешение им было придумано понятие «советский народ», в реальность существования которого одни только русские и поверили (как поверили мы и в целесообразность исключения из нового российского паспорта графы «национальность», хотя, казалось бы, чего нам стыдиться принадлежности к русской нации?). И поверили не в пику набиравшей силы как внутри страны, так и за рубежом русофобии, а в силу своей природной склонности к интернационализму – одной из самых устойчивых иллюзий русских людей.
Между тем «новая историческая общность людей» вызвала новый всплеск антирусских настроений. В основе этого всплеска лежало стремление народов СССР уберечь свою национальную самобытность от давящей массы бесформенного интернационализма, который ярче всего выражался у русских. В. Булдаков не без основания пишет: «Думаю, что этнофобия как одна из “природных” форм национализма связана с глубинами человеческой психологии. Это стихийное производное людского подсознания, способного подавить не только разум, но и инстинкт самосохранения вида. Возможно, мое утверждение покажется слишком вызывающим, но спрашивается: что дали миру “логика” и пафос, на которых построен интернационализм? Почему не признать, что человеческий интеллект – всего лишь замещенная форма депрограммированности, а гордыня разума неизменно оборачивается историческими выплесками самоубийства вида? Принцип “наши – чужие”, “свои – враги” все еще лежит в основе социального поведения человека». Добавлю от себя: любого человека. Но только не русского, для которого все люди делятся на хороших и плохих вне зависимости от их национальной принадлежности. В том числе самих русских.
С развалом Советского Союза, а вместе с ним «новой исторической общности людей – советского народа», выяснилось, что русские никакой не старший брат, который в ущерб собственным национальным интересам помогал встать на ноги младшим, а самые заурядные оккупанты, зараженные к тому же имперскими амбициями, и душители свободы. Вот тогда-то и начался трудный, не всегда гладкий и в общем-то болезненный процесс самоосознания русскими людьми себя как нации.
Сказать, что это законное стремление русских нашло если не поддержку, то хотя бы понимание со стороны тех, кто уже давным-давно почитает себя единственно полноценными нациями со своими традициями, особенностями и культурой, – нельзя. Стоило Владимиру Шаманову в одной из телевизионных дискуссий назвать себя русским генералом, как его тут же «уличили» в национализме и поправили: не русский, а российский. Однако процесс, как говорится, пошел. Отсюда пусть слабый, но всплеск интереса русских к своему прошлому и собственным национальным корням, пришедшийся на конец 80 – начало 90-х годов прошлого века. Не найдя поддержки или хотя бы понимания естественности причин такого интереса ни со стороны власти, ни историков, он вылился в появление в нашей стране скинхедов, провозгласивших откровенно националистические лозунги. Отсюда же самые нелепые спекуляции на тему нашего давнего и недавнего прошлого. В итоге мы вконец запутались в собственной истории. Да и мудрено было не запутаться, если спекуляции сопровождают отечественную историю на всем протяжении существования Российской государственности!
Манипуляции общественным сознанием вообще в традиции отечественной историографии, начало которой положил в далеком XII веке Мономах, переиначивший руками придворного летописца игумена Сильвестра и своего сына Мстислава «Повесть временных лет» Нестора на собственный лад. И все же попробуем вернуться к поиску ответа на вопрос, поставленный в заглавии этой книги: русские – кто мы? Это тем более интересно сделать потому, что, как заметил упомянутый выше историк Данилевский, «с распадом СССР, а вместе с ним и “новой исторической общности, советского народа”, начался невероятно болезненный, поскольку он касается лично каждого, процесс становления национального самосознания. Человек не может существовать без определения того, что представляет собою “Мы”, частью которого он является. А для этого необходимо, в частности, знать свое прошлое. Но именно реальное прошлое, а не тот миф (каким оно должно было быть), который давался в официальных установках» (курсив автора. – В. М.).
Об этом реальном прошлом, оборвавшемся в 1991 году, когда началось реальное настоящее, в котором мы сегодня живем, – и пойдет рассказ в этой книге.
Глава 1
Пространство добра, столь желанное русскому духу, неожиданно обнаружилось там, где его меньше всего ожидали, – на Западе, к которому русские всегда относились настороженно, чтобы не сказать – с неприязнью. Это пространство добра явилось в виде призрака, который, как оказалось, уже давно бродил по Европе, – призрак непонятного огромному большинству населения России слова – коммунизм. Этот-то призрак-коммунизм русские и восприняли чуть ли не как чудодейственное средство, способное избавить их от всех недугов прошлого. Николай Александрович Бердяев, сам прошедший школу легального марксизма прежде чем стал одним из крупнейших русских религиозных философов, писал: «В коммунизме есть здоровое, верное и вполне согласное с христианством понимание жизни каждого человека, как служение сверхличной цели, как служение не себе, а великому целому… В коммунизме есть также верная идея, что человек призван в соединении с другими людьми регулировать и организовать социальную и космическую жизнь».
Мог ли помыслить в далеком 1917 году по сути дела неграмотный народ, что «эта верная идея» будет искажена (продолжаю цитировать Бердяева) «отрицанием самостоятельной ценности и достоинства каждой человеческой личности, ее духовной свободы», что «в русском коммунизме эта идея» примет «почти маниакальные формы» и превратит «человека в орудие и средства революции»? Бердяев и сам многое понял значительно позже – лишь в 1937 году. Тогда-то он и написал: «Русский коммунизм, если взглянуть на него глубже, в свете русской исторической судьбы, есть деформация русской идеи, русского мессианизма и универсализма, русского искания правды, русской идеи, принявшей в атмосфере войны и разложения уродливые формы». И в то же время, продолжал философ, «русский коммунизм более связан с русскими традициями, чем о нем думают, традициями не только хорошими, но и очень плохими».
Как «хорошие», так и «очень плохие» традиции не замедлили сказаться. За годы советской власти русский народ приучили к мысли, что он старший брат по отношению ко всем остальным народам, населяющим Советский Союз. Он и стал таковым. Обязанность старшего – заботиться о младших, не считаясь с собственными интересами, отказывать себе в самом необходимом, отдавать им самые лакомые кусочки. Особенность младших – капризничать и предъявлять старшему все новые и новые претензии. Можно было сколько угодно говорить и писать о национальном своеобразии и традициях любого народа, населяющего Советский Союз, восхищаться этими своеобразием и традициями, и это свидетельствовало о широте ваших взглядов, тонком понимании специфики национальных вопросов и глубокой образованности. Стоило русским заикнуться о том же самом применительно к себе, как их тут же обвиняли в «великодержавном шовинизме», называли «лапотниками», «онученосцами» и полными невеждами, не способными отличить бриллианты от бутылочных осколков.
В немалой степени такому отношению к русским поспособствовали работы западных «советологов» и «русистов». Так, в 1976 году увидела свет книга американского историка Ричарда Пайпса «Россия при старом режиме»[2], в которой русские предстали в виде монстра, пожирающего нерусские народы и готового вот-вот лопнуть от обжорства. И это была не единственная работа антирусского содержания. Но так как русские составляли самую многочисленную нацию Советского Союза, в утешение им было придумано понятие «советский народ», в реальность существования которого одни только русские и поверили (как поверили мы и в целесообразность исключения из нового российского паспорта графы «национальность», хотя, казалось бы, чего нам стыдиться принадлежности к русской нации?). И поверили не в пику набиравшей силы как внутри страны, так и за рубежом русофобии, а в силу своей природной склонности к интернационализму – одной из самых устойчивых иллюзий русских людей.
Между тем «новая историческая общность людей» вызвала новый всплеск антирусских настроений. В основе этого всплеска лежало стремление народов СССР уберечь свою национальную самобытность от давящей массы бесформенного интернационализма, который ярче всего выражался у русских. В. Булдаков не без основания пишет: «Думаю, что этнофобия как одна из “природных” форм национализма связана с глубинами человеческой психологии. Это стихийное производное людского подсознания, способного подавить не только разум, но и инстинкт самосохранения вида. Возможно, мое утверждение покажется слишком вызывающим, но спрашивается: что дали миру “логика” и пафос, на которых построен интернационализм? Почему не признать, что человеческий интеллект – всего лишь замещенная форма депрограммированности, а гордыня разума неизменно оборачивается историческими выплесками самоубийства вида? Принцип “наши – чужие”, “свои – враги” все еще лежит в основе социального поведения человека». Добавлю от себя: любого человека. Но только не русского, для которого все люди делятся на хороших и плохих вне зависимости от их национальной принадлежности. В том числе самих русских.
С развалом Советского Союза, а вместе с ним «новой исторической общности людей – советского народа», выяснилось, что русские никакой не старший брат, который в ущерб собственным национальным интересам помогал встать на ноги младшим, а самые заурядные оккупанты, зараженные к тому же имперскими амбициями, и душители свободы. Вот тогда-то и начался трудный, не всегда гладкий и в общем-то болезненный процесс самоосознания русскими людьми себя как нации.
Сказать, что это законное стремление русских нашло если не поддержку, то хотя бы понимание со стороны тех, кто уже давным-давно почитает себя единственно полноценными нациями со своими традициями, особенностями и культурой, – нельзя. Стоило Владимиру Шаманову в одной из телевизионных дискуссий назвать себя русским генералом, как его тут же «уличили» в национализме и поправили: не русский, а российский. Однако процесс, как говорится, пошел. Отсюда пусть слабый, но всплеск интереса русских к своему прошлому и собственным национальным корням, пришедшийся на конец 80 – начало 90-х годов прошлого века. Не найдя поддержки или хотя бы понимания естественности причин такого интереса ни со стороны власти, ни историков, он вылился в появление в нашей стране скинхедов, провозгласивших откровенно националистические лозунги. Отсюда же самые нелепые спекуляции на тему нашего давнего и недавнего прошлого. В итоге мы вконец запутались в собственной истории. Да и мудрено было не запутаться, если спекуляции сопровождают отечественную историю на всем протяжении существования Российской государственности!
Манипуляции общественным сознанием вообще в традиции отечественной историографии, начало которой положил в далеком XII веке Мономах, переиначивший руками придворного летописца игумена Сильвестра и своего сына Мстислава «Повесть временных лет» Нестора на собственный лад. И все же попробуем вернуться к поиску ответа на вопрос, поставленный в заглавии этой книги: русские – кто мы? Это тем более интересно сделать потому, что, как заметил упомянутый выше историк Данилевский, «с распадом СССР, а вместе с ним и “новой исторической общности, советского народа”, начался невероятно болезненный, поскольку он касается лично каждого, процесс становления национального самосознания. Человек не может существовать без определения того, что представляет собою “Мы”, частью которого он является. А для этого необходимо, в частности, знать свое прошлое. Но именно реальное прошлое, а не тот миф (каким оно должно было быть), который давался в официальных установках» (курсив автора. – В. М.).
Об этом реальном прошлом, оборвавшемся в 1991 году, когда началось реальное настоящее, в котором мы сегодня живем, – и пойдет рассказ в этой книге.
Глава 1
Предтечи
В 1999 году, накануне наступления нового, III тысячелетия, британская телевизионная и радиовещательная корпорация Би-би-си провела всемирный Интернет-опрос с целью выявить самого выдающегося мыслителя, оказавшего наибольшее влияние на развитие человечества во II тысячелетии. Итог оказался полной неожиданностью для самих организаторов опроса: самым выдающимся мыслителем уходящего тысячелетия был назван Карл Маркс. И это в то самое время, когда Советский Союз рухнул, вслед за ним развалилась мировая социалистическая система, а слово коммунизм оказалось приравненным к самой грубой матерщине (правда, как показывает практика, по преимуществу в одной только России).
Чем учение Маркса продолжает привлекать внимание народов Земли и сегодня? Прежде всего, полагаю, человечностью. Коммунизм, писал Маркс, есть не что иное, как «возвращение человека к самому себе как человеку о б щ е с т в е н н о м у, т. е. человечному». Энгельс развил и конкретизировал эту мысль Маркса: «Речь идет о создании для в с е х л ю д е й таких условий жизни, при которых каждый получит возможность свободно развивать свою человеческую природу, жить со своими ближними в человеческих отношениях и не бояться насильственного разрушения своего благосостояния… Мы вовсе не хотим разрушать подлинно человеческую жизнь со всеми ее условиями и потребностями, наоборот, мы всячески стремимся создать ее».
Можно сколько угодно иронизировать над этими словами. Можно ерничать: мол, шастал призрак коммунизма по Европе, шастал, отовсюду был изгнан и приперся в Россию, где его никто не ждал. Можно, наконец, как это сделали лидеры молодежного движения «Идущие вместе», переименованного позже в «Наши», провести кампанию по изъятию книг Маркса из домашних библиотек и заменить их на повести Бориса Васильева[3]. Все это, однако, не объясняет того факта, почему большинство людей на планете назвали именно Маркса самым выдающимся мыслителем второго тысячелетия, хотя, как известно, минувшее тысячелетие дало миру немало других славных имен, среди которых Альберт Эйнштейн (второе место в интернет-опросе Би-би-си), Исаак Ньютон (третье место), Чарльз Дарвин, Иммануил Кант, Рене Декарт, Джеймс Максвелл, Фридрих Ницше, Фома Аквинский, современный британский астрофизик Стефен Хоскинг – автор научного бестселлера «Краткая история Времени», и многие, многие другие, которые даже не вошли в первую десятку? Остается без ответа и другой вопрос: почему именно Россия стала страной, приветившей коммунизм, и сделала попытку претворить его в жизнь? Вопросы не праздные.
Основным в марксизме является учение о классах, с которых, собственно, и начинается образование государств и зачатков цивилизации в современном понимании этого слова, и классовой борьбе. История возникновения и развития цивилизации знает лишь два пути образования классов. Современный российский философ В. Киселев пишет:
«Первый путь образования классов связан с зарождением товарной цивилизации. Товарность проникает в общину, разлагая родовые отношения как исходную форму социальных связей: возникает рабство, затем феодализм и, наконец, капитализм с его царством закона стоимости. Это дорога экономической эксплуатации, но одновременно и утверждение личной независимости, свободы на основе вещной зависимости.
Другая цивилизация формировалась иначе. Общины не разлагались, а по ряду причин сохранили жизненность. Необходимость регулирования одинаковых, но отнюдь не общих интересов привела к появлению лиц, превратившихся в эксплуататоров в обмен на выполнение функций управления. Принадлежность к сфере управления обеспечивала этому классу прибавочный продукт через налоговую систему.
Возникая как патриархальная власть, госаппарат становится коллективным деспотом, а народ попадает в поголовное рабство к тем, кто олицетворяет единое начало».
Первый путь образования классов присущ европейским странам и США, которые на этапе формирования начального капитала использовали одну из самых варварских форм товарной цивилизации – рабовладение. Второй путь образования классов обычно называют азиатским, и именно по такому пути стала развиваться Россия. «Формы правления азиатского типа, – продолжает Киселев, – отторгают товарно-денежные отношения. Они довольно устойчивы, хотя и проигрывают в эффективности западному пути развития цивилизации. Вместо вещных связей здесь царят внеэкономические, личностные зависимости. Объективной основой их является коллективная собственность на основные средства производства, прежде всего на землю».
Вопросу о двояком пути образования классов в нашей стране не уделялось должного внимания, поскольку этим вопросом не занимались специально ни Макркс с Энгельсом, ни Ленин. Между тем как раз этот вопрос содержит в себе множество важных подвопросов. Почему, например, именно в России все преобразования, включая революции и реформы, носят верхушечный характер и никогда не инициируются снизу, а если и инициируются, то принимают форму бунтов и гражданских войн, которые обходятся народу неисчислимыми жертвами? Почему каждый новый руководитель страны, будь то князь, царь, генеральный секретарь или президент, неизменно мифологизируется в народном сознании и становится кумиром миллионов, с деятельностью которого связываются все надежды на лучшее будущее? Почему вожди в России, сосредоточив в своих руках неограниченную власть, манипулируют не только народом, но и его мыслями, чувствами, навязывают ему свои идеи?
Первый российский президент Борис Николаевич Ельцин, когда начатые им реформы захлебнулись, потребовал от своих подчиненных срочно сформулировать национальную идею. Из этой затеи, на разработку которой ушло несколько лет и огромные суммы денег, ничего не вышло[4]. А не вышло потому, что ни Ельцину, ни его идеологам не удалось найти альтернативы коммунистической идее. Между тем отказ от одной идеи, пусть и принявшей уродливую форму, без формирования другой чреват самыми пагубными последствиями не только для народа, но прежде всего для самих вождей. Еще Наполеон говорил: «Идите впереди идей – они последуют за вами; следуйте за ними – они потащат вас за собой; пойдите против них – они вас опрокинут».
Ельцин оказался плохим политиком, интересы которого не простирались дальше интересов его семьи и удовлетворения собственных амбиций. В сущности, это был типичный партаппаратчик с кругозором, ограниченным масштабом одной области, который был на своем месте, пока неукоснительно выполнял все требования, исходящие из центра (достаточно в этой связи вспомнить поспешный – буквально в течение одной ночи – снос дома Ипатьева, в подвале которого казнили семью Николая II), и который, войдя в состав политбюро и познакомившись изнутри с нравами, сложившимися там, решил, что он такой же, как другие партийные бонзы, и потому ничуть не хуже справится с управлением огромной страной.
Между тем принцип «не хуже» абсолютно непригоден для политики и политика. Тот же Наполеон говорил: «Высокая политика есть не что иное, как здравый смысл, приложенный к серьезным вещам». Здравый смысл, увы, не был сильной стороной Ельцина. Он пошел против идеи коммунизма, ничего не предложив взамен, и она его опрокинула: не дождавшись окончания второго срока пребывания на посту президента, Ельцин объявил о своем уходе в отставку и назначил (что тоже очень характерно для всех слабых политиков) вместо себя Владимира Владимировича Путина.
С вопросом о классах и власти теснейшим образом связан вопрос о государстве. Маркс и Энгельс называли коммунизм «ассоциацией, в которой свободное развитие каждого является условием развития всех». Ассоциация не то же самое, что государство; в буквальном переводе с латинского associatio означает «соединение», «объединение», «союз», причем соединение не по принципу подчинения одних другим, слабых сильным и т. д., а на началах добровольности. В обществе-ассоциации нет и не может быть ни начальников, ни подчиненных, ни господ, ни слуг, ни хозяев, ни тех, кто этих хозяев обслуживает. Когда некий господин спросил Маркса, кто же станет чистить ему сапоги в государстве будущего, Маркс с досадой ответил: «Это будете делать вы!»
В ответе Маркса скрыто резкое неприятие принципа разделения людей на тех, кто «чистит сапоги», и тех, кому их чистят. По мысли Маркса, общество, построенное на началах справедливости, не может делиться на «управляемых» и «управленцев», на «народ» и «власть», потому что такое деление неизбежно приводит к тому, что власть начинает навязывать огромному большинству населения свои корыстные цели в качестве единственных идеалов, выкачивает из него прибыли ради получения еще бóльших прибылей, деньги ради денег, использует производство вещей ради самих вещей, а не для удовлетворения потребностей тех, кто эти вещи производит и кому эти вещи в первую очередь и должны служить.
Считается, что, наряду с учением о классах и классовой борьбе, одной из основных составляющих марксизма является отказ от собственности и связанных с нею денег. Но Маркс, строго говоря, не был первым, кто заговорил на эту тему, у него были свои предтечи. Против собственности и денег, понимаемых как маммона, или незаконно нажитое богатство, люди выступали уже в глубокой древности. Покажем это на немногих из бесчисленного числа других подобных примерах.
Первые люди, очеловеченные религией, совершили прорыв на пути к достижению Богочеловечности. Этот период в жизни наших предков мы не случайно называем Золотым веком и связываем его с матриархатом. Однако по мере освоения человеком природы матриархат стал уступать место патриархату, а с его окончательным утверждением вновь оказался ввергнут в животное (звериное, по слову отечественного ученого-психолога Михаила Решетникова) состояние. Вся разница между дочеловечным состоянием первобытных людей и постчеловечным (по терминологии Ницше – сверх) свелась к тому, что состояние это приняло более уродливые формы, чем те, которые присущи животным в их естественной среде обитания.
Переход из одной общественной формации в другую ознаменовался расслоением людей по половому признаку, причем женщина (в широком значении слова народы, у которых женское начало «инь» превалирует над мужским «ян») поступила в полное и безусловное подчинение мужчине (применительно к обществу – подчинение народов власти). Это расслоение и послужило отправной точкой возникновения собственности – первого и основного условия животного отношения к миру, – пожирание.
В книге американского экономиста и социолога Торстейна Веблена «Теория праздного класса» читаем: «В процессе эволюции культуры[5] возникновение праздного класса совпадает с зарождением собственности. Это непременно так, ибо эти два института являются результатом действия одних и тех же экономических сил. На этом этапе зарождения это всего лишь разные аспекты одних и тех же общих фактов о строении общества… Ранней дифференциацией, из которой возникло расслоение общества на праздный и работающий классы, является поддерживавшееся на низших ступенях варварства различие между мужской и женской работой. Таким же образом самой ранней формой собственности является собственность на женщин со стороны здоровых мужчин общины. Этот факт можно выразить в более общих словах и ближе к пониманию жизни самими варварами, сказав, что это – собственность на женщину со стороны мужчины».
К словам Веблена следует прислушаться по одному тому уже, что он ближе других экономистов и социологов нового времени подошел к исследованию феномена возникновения собственности как к следствию биологического разделения полов, которое наблюдается и в мире животных.
Первый человек, появившийся полтораста тысячи лет назад, ничем по своим биологическим потребностям от других животных не отличался и точно так же «присваивал» себе то, что ему не принадлежало. При этом в качестве «денег» он уже в глубокой древности стал использовать ракушки, цветные камешки, другие предметы, которые сами по себе никакой ценности не представляли, но на которые можно было обменять или, говоря современным языком, купить заинтересовавшие его реальные блага. (Древние шумеры, например, использовали в качестве денег глиняные статуэтки быков, верблюдов, баранов и т. д., «приобретая» на эти статуэтки реальных быков, верблюдов и баранов.) С ростом благосостояния и возникновения излишка продуктов, но еще до возникновения товарно-денежных отношений, широко применялась и такая форма экономического взаимодействия, как обмен, который Ницше называл справедливостью, понимая при этом под справедливостью естественное стремление человека к самосохранению себя как биологического вида. «Каждый удовлетворяет другого тем, что каждый получает то, что он больше ценит, чем другой, – писал Ницше в книге «Человеческое, слишком человеческое». – Справедливость естественно сводится к точке зрения разумного самосохранения, т. е. к следующему эгоистическому соображению: “Зачем я буду бесполезно вредить себе и при этом все же, быть может, не достигну своей цели?” – Таково происхождение справедливости».
Чем учение Маркса продолжает привлекать внимание народов Земли и сегодня? Прежде всего, полагаю, человечностью. Коммунизм, писал Маркс, есть не что иное, как «возвращение человека к самому себе как человеку о б щ е с т в е н н о м у, т. е. человечному». Энгельс развил и конкретизировал эту мысль Маркса: «Речь идет о создании для в с е х л ю д е й таких условий жизни, при которых каждый получит возможность свободно развивать свою человеческую природу, жить со своими ближними в человеческих отношениях и не бояться насильственного разрушения своего благосостояния… Мы вовсе не хотим разрушать подлинно человеческую жизнь со всеми ее условиями и потребностями, наоборот, мы всячески стремимся создать ее».
Можно сколько угодно иронизировать над этими словами. Можно ерничать: мол, шастал призрак коммунизма по Европе, шастал, отовсюду был изгнан и приперся в Россию, где его никто не ждал. Можно, наконец, как это сделали лидеры молодежного движения «Идущие вместе», переименованного позже в «Наши», провести кампанию по изъятию книг Маркса из домашних библиотек и заменить их на повести Бориса Васильева[3]. Все это, однако, не объясняет того факта, почему большинство людей на планете назвали именно Маркса самым выдающимся мыслителем второго тысячелетия, хотя, как известно, минувшее тысячелетие дало миру немало других славных имен, среди которых Альберт Эйнштейн (второе место в интернет-опросе Би-би-си), Исаак Ньютон (третье место), Чарльз Дарвин, Иммануил Кант, Рене Декарт, Джеймс Максвелл, Фридрих Ницше, Фома Аквинский, современный британский астрофизик Стефен Хоскинг – автор научного бестселлера «Краткая история Времени», и многие, многие другие, которые даже не вошли в первую десятку? Остается без ответа и другой вопрос: почему именно Россия стала страной, приветившей коммунизм, и сделала попытку претворить его в жизнь? Вопросы не праздные.
Основным в марксизме является учение о классах, с которых, собственно, и начинается образование государств и зачатков цивилизации в современном понимании этого слова, и классовой борьбе. История возникновения и развития цивилизации знает лишь два пути образования классов. Современный российский философ В. Киселев пишет:
«Первый путь образования классов связан с зарождением товарной цивилизации. Товарность проникает в общину, разлагая родовые отношения как исходную форму социальных связей: возникает рабство, затем феодализм и, наконец, капитализм с его царством закона стоимости. Это дорога экономической эксплуатации, но одновременно и утверждение личной независимости, свободы на основе вещной зависимости.
Другая цивилизация формировалась иначе. Общины не разлагались, а по ряду причин сохранили жизненность. Необходимость регулирования одинаковых, но отнюдь не общих интересов привела к появлению лиц, превратившихся в эксплуататоров в обмен на выполнение функций управления. Принадлежность к сфере управления обеспечивала этому классу прибавочный продукт через налоговую систему.
Возникая как патриархальная власть, госаппарат становится коллективным деспотом, а народ попадает в поголовное рабство к тем, кто олицетворяет единое начало».
Первый путь образования классов присущ европейским странам и США, которые на этапе формирования начального капитала использовали одну из самых варварских форм товарной цивилизации – рабовладение. Второй путь образования классов обычно называют азиатским, и именно по такому пути стала развиваться Россия. «Формы правления азиатского типа, – продолжает Киселев, – отторгают товарно-денежные отношения. Они довольно устойчивы, хотя и проигрывают в эффективности западному пути развития цивилизации. Вместо вещных связей здесь царят внеэкономические, личностные зависимости. Объективной основой их является коллективная собственность на основные средства производства, прежде всего на землю».
Вопросу о двояком пути образования классов в нашей стране не уделялось должного внимания, поскольку этим вопросом не занимались специально ни Макркс с Энгельсом, ни Ленин. Между тем как раз этот вопрос содержит в себе множество важных подвопросов. Почему, например, именно в России все преобразования, включая революции и реформы, носят верхушечный характер и никогда не инициируются снизу, а если и инициируются, то принимают форму бунтов и гражданских войн, которые обходятся народу неисчислимыми жертвами? Почему каждый новый руководитель страны, будь то князь, царь, генеральный секретарь или президент, неизменно мифологизируется в народном сознании и становится кумиром миллионов, с деятельностью которого связываются все надежды на лучшее будущее? Почему вожди в России, сосредоточив в своих руках неограниченную власть, манипулируют не только народом, но и его мыслями, чувствами, навязывают ему свои идеи?
Первый российский президент Борис Николаевич Ельцин, когда начатые им реформы захлебнулись, потребовал от своих подчиненных срочно сформулировать национальную идею. Из этой затеи, на разработку которой ушло несколько лет и огромные суммы денег, ничего не вышло[4]. А не вышло потому, что ни Ельцину, ни его идеологам не удалось найти альтернативы коммунистической идее. Между тем отказ от одной идеи, пусть и принявшей уродливую форму, без формирования другой чреват самыми пагубными последствиями не только для народа, но прежде всего для самих вождей. Еще Наполеон говорил: «Идите впереди идей – они последуют за вами; следуйте за ними – они потащат вас за собой; пойдите против них – они вас опрокинут».
Ельцин оказался плохим политиком, интересы которого не простирались дальше интересов его семьи и удовлетворения собственных амбиций. В сущности, это был типичный партаппаратчик с кругозором, ограниченным масштабом одной области, который был на своем месте, пока неукоснительно выполнял все требования, исходящие из центра (достаточно в этой связи вспомнить поспешный – буквально в течение одной ночи – снос дома Ипатьева, в подвале которого казнили семью Николая II), и который, войдя в состав политбюро и познакомившись изнутри с нравами, сложившимися там, решил, что он такой же, как другие партийные бонзы, и потому ничуть не хуже справится с управлением огромной страной.
Между тем принцип «не хуже» абсолютно непригоден для политики и политика. Тот же Наполеон говорил: «Высокая политика есть не что иное, как здравый смысл, приложенный к серьезным вещам». Здравый смысл, увы, не был сильной стороной Ельцина. Он пошел против идеи коммунизма, ничего не предложив взамен, и она его опрокинула: не дождавшись окончания второго срока пребывания на посту президента, Ельцин объявил о своем уходе в отставку и назначил (что тоже очень характерно для всех слабых политиков) вместо себя Владимира Владимировича Путина.
С вопросом о классах и власти теснейшим образом связан вопрос о государстве. Маркс и Энгельс называли коммунизм «ассоциацией, в которой свободное развитие каждого является условием развития всех». Ассоциация не то же самое, что государство; в буквальном переводе с латинского associatio означает «соединение», «объединение», «союз», причем соединение не по принципу подчинения одних другим, слабых сильным и т. д., а на началах добровольности. В обществе-ассоциации нет и не может быть ни начальников, ни подчиненных, ни господ, ни слуг, ни хозяев, ни тех, кто этих хозяев обслуживает. Когда некий господин спросил Маркса, кто же станет чистить ему сапоги в государстве будущего, Маркс с досадой ответил: «Это будете делать вы!»
В ответе Маркса скрыто резкое неприятие принципа разделения людей на тех, кто «чистит сапоги», и тех, кому их чистят. По мысли Маркса, общество, построенное на началах справедливости, не может делиться на «управляемых» и «управленцев», на «народ» и «власть», потому что такое деление неизбежно приводит к тому, что власть начинает навязывать огромному большинству населения свои корыстные цели в качестве единственных идеалов, выкачивает из него прибыли ради получения еще бóльших прибылей, деньги ради денег, использует производство вещей ради самих вещей, а не для удовлетворения потребностей тех, кто эти вещи производит и кому эти вещи в первую очередь и должны служить.
Считается, что, наряду с учением о классах и классовой борьбе, одной из основных составляющих марксизма является отказ от собственности и связанных с нею денег. Но Маркс, строго говоря, не был первым, кто заговорил на эту тему, у него были свои предтечи. Против собственности и денег, понимаемых как маммона, или незаконно нажитое богатство, люди выступали уже в глубокой древности. Покажем это на немногих из бесчисленного числа других подобных примерах.
Первые люди, очеловеченные религией, совершили прорыв на пути к достижению Богочеловечности. Этот период в жизни наших предков мы не случайно называем Золотым веком и связываем его с матриархатом. Однако по мере освоения человеком природы матриархат стал уступать место патриархату, а с его окончательным утверждением вновь оказался ввергнут в животное (звериное, по слову отечественного ученого-психолога Михаила Решетникова) состояние. Вся разница между дочеловечным состоянием первобытных людей и постчеловечным (по терминологии Ницше – сверх) свелась к тому, что состояние это приняло более уродливые формы, чем те, которые присущи животным в их естественной среде обитания.
Переход из одной общественной формации в другую ознаменовался расслоением людей по половому признаку, причем женщина (в широком значении слова народы, у которых женское начало «инь» превалирует над мужским «ян») поступила в полное и безусловное подчинение мужчине (применительно к обществу – подчинение народов власти). Это расслоение и послужило отправной точкой возникновения собственности – первого и основного условия животного отношения к миру, – пожирание.
В книге американского экономиста и социолога Торстейна Веблена «Теория праздного класса» читаем: «В процессе эволюции культуры[5] возникновение праздного класса совпадает с зарождением собственности. Это непременно так, ибо эти два института являются результатом действия одних и тех же экономических сил. На этом этапе зарождения это всего лишь разные аспекты одних и тех же общих фактов о строении общества… Ранней дифференциацией, из которой возникло расслоение общества на праздный и работающий классы, является поддерживавшееся на низших ступенях варварства различие между мужской и женской работой. Таким же образом самой ранней формой собственности является собственность на женщин со стороны здоровых мужчин общины. Этот факт можно выразить в более общих словах и ближе к пониманию жизни самими варварами, сказав, что это – собственность на женщину со стороны мужчины».
К словам Веблена следует прислушаться по одному тому уже, что он ближе других экономистов и социологов нового времени подошел к исследованию феномена возникновения собственности как к следствию биологического разделения полов, которое наблюдается и в мире животных.
Первый человек, появившийся полтораста тысячи лет назад, ничем по своим биологическим потребностям от других животных не отличался и точно так же «присваивал» себе то, что ему не принадлежало. При этом в качестве «денег» он уже в глубокой древности стал использовать ракушки, цветные камешки, другие предметы, которые сами по себе никакой ценности не представляли, но на которые можно было обменять или, говоря современным языком, купить заинтересовавшие его реальные блага. (Древние шумеры, например, использовали в качестве денег глиняные статуэтки быков, верблюдов, баранов и т. д., «приобретая» на эти статуэтки реальных быков, верблюдов и баранов.) С ростом благосостояния и возникновения излишка продуктов, но еще до возникновения товарно-денежных отношений, широко применялась и такая форма экономического взаимодействия, как обмен, который Ницше называл справедливостью, понимая при этом под справедливостью естественное стремление человека к самосохранению себя как биологического вида. «Каждый удовлетворяет другого тем, что каждый получает то, что он больше ценит, чем другой, – писал Ницше в книге «Человеческое, слишком человеческое». – Справедливость естественно сводится к точке зрения разумного самосохранения, т. е. к следующему эгоистическому соображению: “Зачем я буду бесполезно вредить себе и при этом все же, быть может, не достигну своей цели?” – Таково происхождение справедливости».