Страница:
«У нас есть солдаты 3-х родов – я говорю про армейских, которых знаю. Есть угнетенные, угнетающие и отчаянные.
Угнетенные – люди, сроднившиеся с мыслью, что они рождены для страдания, что одно качество, возможное и полезное для него, есть терпение, что в общественном быту нет существа ниже и несчастнее его. Угнетенный солдат морщится и ожидает удара, когда при нем кто-нибудь поднимает руку; он боится каждого своего слова и поступка: каждый солдат, годом старше его, имеет право и истязает его и он, угнетенный солдат, убежден, что все дурно, что только знают другие, хорошо же то, что можно делать скрытно и безнаказанно…
Угнетающие солдаты – люди, перенесшие испытания и не упавшие, но ожесточившиеся духом. Их чувство справедливости – заставлять страдать каждого столько же, сколько они страдали. Угнетающий солдат сжился с мыслью, что он солдат, и даже гордится сим званием. Он старается и надеется улучшить свое положение – угнетением и кражей. Он открыто презирает угнетенного солдата и решается высказывать иногда чувство ненависти и ропот начальнику. В нем есть чувство сознания своего достоинства, но нет чувства чести; он не убьет в сражении своего начальника, но осрамит его. Он не украдет тулупа у товарища, но украдет порцию водки. Он так же, как угнетенный, невежествен, но твердо убежден в своих понятиях. Его оскорбит не телесное наказание, а оскорбит сравнение с простым солдатом.
Отчаянные солдаты – люди, убежденные несчастьем, что для них нет ничего незаконного, и ничего не может быть худшего. О будущей жизни они не могут думать, потому что не думают. Для отчаянного солдата нет ничего невозможного, ничего святого; он украдет у товарища, ограбит церковь, убежит с поля, перебежит к врагу, убьет начальника и никогда не раскается.
Угнетенный страдает, терпит и ждет конца. Угнетающий улучшает свой быт в солдатской сфере, в которой он освоился. Отчаянный презирает все и наслаждается».
В 1856 году Николай II умирает, и Толстой пишет вторую редакцию «Проекта», рассчитывая подать его новому царю Александру II через его братьев Николая и Михаила, с которыми познакомился в Севастополе. Тон высказываний Толстого во второй редакции становится еще резче и нелицеприятней, – он фактически открытым текстом пишет о серьезном заболевании русской армии, представляющей собой слепок больного общества: «Русский офицер, по большинству, есть человек не способный ни на какой род деятельности, кроме военной службы. Главные цели его на службе суть приобретение денег. Средства к достижению ее – лихоимство и угнетение. Русский офицер необразован или потому, что не получил образования, или потому, что утратил его в сфере, где оно бесполезно и даже невозможно, или потому, что презирает его, как бесполезное для успеха на службе. Он беззаботен к пользе службы, потому что усердие ничего не может принести ему. Для успеха нужно только соблюдение известных правил и терпение. Он презирает звание офицера, потому что оно подвергает его влиянию людей грубых и безнравственных, занятиям бесполезным и унизительным. В военном обществе дух любви к отечеству, рыцарской отваги, военной чести возбуждает насмешку; уважается угнетение, разврат, лихоимство…»
Не напоминает ли все это вам, читатель, нынешнее состояние российской армии? По данным Комитета солдатских матерей России, за помощью к ним обращаются ежегодно 6000 военнослужащих и их родственников. Почти половина обращений связана с неуставными отношениями. В Комитете считают, что их количество не отражает подлинной картины: чтобы представить ее в полном объеме, имеющиеся цифры надо умножить по меньшей мере в 10 раз. И это только серьезные случаи дедовщины, простые зуботычины в расчет не берутся. По данным Главной военной прокуратуры, ежегодно фиксируется до 3000 случаев неуставных взаимоотношений. Ни введение альтернативной службы, ни призыв по контракту, ни сокрашение срока службы до одного года не снижают их числа, о чем прямо было заявлено в январе 2011 года. Сами органы прокуратуры признают, что «принимаемые командованием меры по укреплению дисциплины и пресечению неуставных проявлений, как правило, носят запоздалый характер и малоэффективны». В последние два года преступления в состоянии опьянения, а также с применением оружия стали совершаться на 25 процентов чаще, чем прежде (и это без учета случаев самоубийств солдат-срочников). И вот еще вопрос, нуждающийся в ответе: почему российские офицеры – этот костяк армии – стесняются носить форму вне службы? Даже офицеры Генерального штаба переодеваются в военную форму лишь приходя на службу, а по окончании рабочего дня, прежде чем выйти на улицу, снова переодеваются в штатское.
Это ли не лишнее подтверждение справедливости слов Толстого, и это ли не доказательство болезни нации, которая нуждается, как и во времена Петра I, не столько в экономических реформах, целью которых, говоря слова Жан Жака Руссо, является намерение властей «сразу создать немцев, англичан», а сегодня и американцев, а совсем в ином, в том, что тот же Жан Жак Руссо назвал необходимостью, «прежде всего, создавать русских»[27]…
Но вернемся в 1914 год, когда до начала Первой мировой войны оставалось всего ничего. Николай II буквально купался в изъявлении ему всеобщей любви и верности. Всюду, где он ни появлялся, его окружали толпы безумствующих от восторга людей – еще одна неистребимая черта русских, которые чувствуют себя на верху блаженства при одной только возможности лицезреть живьем царя ли, генсека или президента. Когда Николай II прибыл в Кострому, город превратился в одну сплошную ликующую массу. Искушенный в тонкостях организации «театральных действ» иностранный дипломат, сопровождавший Николая, записал в своем дневнике: «Какая сила! Какое единство народного чувства! Все наши конституции ничто по сравнению с тем, что мы видим!» За коляской, в которой ехала Александра Федоровна, бежали толпы крестьян и, отпихивая друг друга с риском оказаться под колесами коляски или копытами лошадей, целовали лакированные дверцы и благословляли императрицу.
Поползли слухи о том, что по случаю юбилея, в ходе которого народ столь искренне выражал свою любовь к самодержцу, Николай II наделит крестьян землей, чего не сделали ни его дед Александр II, отменивший крепостное право, ни его отец Александр III, прозванный миротворцем: земля по-прежнему оставалась собственностью помещиков. Депутат Государственной думы Афанасьев, выражая общее настроение, охватившее народ, предложил ознаменовать 300-летнюю годовщину династии Романовых безвозмездной передачей крестьянам государственных земель, а земли «частновладельческие, удельные, церковные, монастырские забрать за справедливое вознаграждение». Афанасьева чуть ли не на руках носили по Петербургу как самого верного и последовательного защитника народных интересов. Николай II, сам крупнейший землесобственник, поспешил развеять ни на чем не основанные слухи. На встрече с щигровскими крестьянами-общинниками он сказал: «Земля, находящаяся во владении помещиков, принадлежит им на том же неотъемлемом праве, как и ваша земля принадлежит вам. Иначе не может быть, и тут спора быть не может».[28]
Народ вначале робко, а потом со все более возраставшим раздражением ответил волнениями. Крестьян поддержали рабочие – сами в огромном большинстве выходцы из крестьян. Численность бастовавших быстро нарастала и вскоре достигла 2 миллионов человек. В 1914 году на улицах Петербурга возникли баррикады. Бывший министр внутренних дел Петр Николаевич Дурново подал Николаю II записку, в которой предостерегал: «Социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна. Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению».
Николай II решил проблему иначе: клин вышибают клином. Уж если народу вопрос о земле дороже, чем любовь к нему царя, пусть будет война. Одним ударом можно будет рарубить сразу две взаимосвязанных узла: приструнить народ и заставить трепетать его перед волей царя, а заодно заставить уважать себя все европейские народы.
Европа – для Николая II это не составляло тайны – смотрела на Россию как на своего вассала, готового по первому требованию выполнить любую ее волю, благо это Россия со времен Петра I стремилась сблизиться с Европой, а не Европа с ней. Но и вассалом-то Россия оказалась бестолковым: за что ни бралась, все у нее выходило наперекосяк, а то и прямо против интересов Европы. В этом отношении представляет интерес книга «Россия и Германия. Наставники Гитлера», принадлежащая перу современного американского историка Уолтера Лакера. В ней, в частности, говорится: «Русские… обладают всеми пороками примитивных народов, но ни одной из их добродетелей. Это варвары; их победа погрузит Европу в вечную ночь, и славянское вторжение будет началом гибели всей цивилизации и культуры. Подобные идеи разделяли большинство демократов и либералов того времени. Трудно найти более ярких их выразителей, нежели Маркс и Энгельс, главным внешнеполитическим лозунгом которых в 1848—1849 годах была война против России[29]». И далее: «Когда разразилась Первая мировая война, германские социал-демократы почти без разногласий поднялись на защиту западной (в особенности германской) цивилизации от ее разложения примитивной Россией».
Мысль Лакера – в прошлом упертого антисоветчика, а ныне председателя Совета международных исследований вашингтонского Центра по изучению стратегических проблем и международных отношений, – в общем-то, понятна: Германия (да и вся Европа) – это воплощенная добродетель; Россия – сплошной сгусток дикости и варварства, которую для общеевропейского блага лучше всего держать взаперти в огромной клетке. Эту задачу и должна была выполнить фашистская Германия, и трагедия ее, по Лакеру, состояла в том, что она, вместо того, чтобы ограничиться разгромом одной только России, решила подчинить своему влиянию всю Европу, а затем и мир. Лакер продолжает: «Невозможно отрицать, что некоторые духовные вожди панславизма проповедовали священную войну против Запада. В то же время нельзя не отметить здесь тягу к обобщениям относительно русского национального характера, усиленное стремление приписать определенные качества и характеристики всему русскому народу. Эта тенденция достигла высшей точки и классического выражения в книге Виктора Хена, специалиста по естественным наукам (родом из прибалтийских немцев), под названием “О нравах и обычаях русских”»…
О чем писал это прибалтийский немец, какие краски использовал, если многие его суждения и идеи впоследствии использовали фашисты? В. Хен долгие годы жил в России, объездил ее вдоль и поперек и не нашел в ней ничего достойного внимания и, тем более, похвалы. «По сравнению с его дневником, – замечает Лакер, – знаменитая книга маркиза де Кюстина читается как проспект бюро путешествий, убеждающей публику посетить Россию». А вот как охарактеризовал этот «дневник» сам Лакер, увидевший в русских «наставников Гитлера»: «В то время как другие авторы писали об ошибках русского правительства и правящего класса, Хен пришел к выводу о мифичности утверждения о неиспорченном русском крестьянине. У русского отсутствует идеализм, какая-либо глубина чувств. Даже талант Пушкина был имитаторским, в нем нет моральной углубленности, а есть нотки распущенности. На самом деле русские – это китайцы Запада. Вековой деспотизм пропитал их души, у них нет совести и чести. Они неблагодарны и любят только тех, кого боятся. В них нет постоянства, они развращены, это величайшие в мире лгуны. У них нет подлинного таланта, из их среды не вышел ни один по-настоящему крупный государственный деятель. “Русские, – пишет Хен, – ведут себя цивилизованно только в присутствии других”. Они ничего не изобрели; без всякой потери их можно исключить из списка цивилизованных народов».
Так относился Запад к России в XIX веке, так он относился к России и русским в годы Первой мировой войны, точно так же он относится к нам сегодня. Едва ли с меньшей ненавистью относился к своему народу и Николай II, мечтавший, как и его тезка-прадед, превратить Россию в одну сплошную казарму, одетую в солдатскую форму.
Объявив всеобщую мобилизацию, он в первые же дни войны бросил на фронт самую работоспособную часть русского крестьянства. Дядя Николая II, великий князь Александр Михайлович Романов писал в своих мемуарах: «Пятнадцать миллионов русских крестьян должны были оставить в 1914 году домашний очаг, потому что Александр II и Александр III считали необходимым защищать балканских славян от притязаний Австрии. Вступительные слова манифеста, изданного царем в день объявления войны, свидетельствовали о послушном сыне, распятом на кресте своей собственной лояльности. “Верная своим историческим традициям, наша империя не может равнодушно смотреть на судьбу своих славянских братьев…” Трудно добиться большего нагромождения нелогичности на протяжении этой коротенькой фразы».
Что получила Россия взамен «лояльности», проявленной царем? То же, что получала всегда: унижения, еще бóльшую нищету народа и – бесчисленные жертвы, которые на Руси никто никогда не считал, поскольку человеческая жизнь на всем протяжении нашей истории, включая современную жизнь, никогда не ставилась и в грош. В небольшой книжке «Anno mundi ardentis 1915» («Год пылающего мира»), изданной в 1916 году тиражом всего 500 экземпляров, поэт Максимилиан Волошин творит уже не реквием (к реквиему обантироссиянившиеся русские за долгие века привыкли и уже не воспринимали его как скорбь), а служит вечную панихиду по несчастной России:
Партия большевиков, впервые заявившая о себе в эти годы, призвала народ «превратить войну империалистическую в войну гражданскую». Волошин предложил иное решение проблемы: «Когда дети единой матери убивают друг друга, надо быть с матерью, а не с одним из братьев».
Слабый голос поэта заглушила начавшаяся революция, вылившаяся в невиданную по масштабам Гражданскую войну русских с русскими.
О причинах, вызвавших в России три подряд революции – 1905—1907 годов, Февральскую и, особенно, Октябрьскую революции 1917 года – написаны горы книг и высказаны самые разные, часто диаметрально противоположные точки зрения. Существует, однако, еще одна точка зрения, которую мало кто всерьез рассматривал, но которая, тем не менее, наиболее адекватно, как мне представляется, отражает реальное положение дел, сложившихся в конце 1916 – самом начале 1917 года, что, собственно, и послужило главной причиной свержения, а затем и расстрела Николая II и членов его семьи. Я имею в виду тот факт, что к началу Первой мировой войны Россия совершила резкий прорыв в капитализм, и власти предержащие, почувствовав вкус внезапно свалившихся на них прибылей – главного и единственного назначения капитализма, – ринулись грабить страну, рассчитывая урвать каждый для себя максимально большой кус. Судите, читатель, сами.
В мемуарах, написанных незадолго до смерти, великий князь Александр Михайлович Романов[30] рассказывает: «25 декабря 1916 года, девять дней после того, как во дворце моего зятя князя Ф. Юсупова[31] Распутин был убит, я послал царю длинное письмо, в котором предсказывал революцию и настаивал на немедленных переменах в составе правительства. Мое письмо заканчивалось словами: “Как это ни странно, но мы являемся свидетелями того, как само правительство поощряет революцию. Никто другой революции не хочет. Все сознают, что переживаемый момент слишком серьезен для внутренних беспорядков. Мы сейчас ведем войну, которую необходимо выиграть во что бы то ни стало. Это сознают все, кроме твоих министров. Их преступные действия, их равнодушие к страданиям народа и их беспрестанная ложь вызовут народное возмущение. Я не знаю, послушаешься ли ты моего совета или же нет, но я хочу, чтобы ты понял, что грядущая русская революция 1917 года явится прямым продуктом усилий твоего правительства. Впервые в современной истории революция будет произведена не снизу, а сверху, не народом против правительства, а правительством против народа”» (курсив автора. – В. М.).
В этих словах выражен совершенно новый взгляд на причины революции в России, – взгляд, отличный от устоявшейся формулы «верхи не могут – низы не хотят».
История, как мы знаем, распорядилась таким образом, что русские никогда не знали собственности, и это обстоятельство сыграло решающую роль в том, что наши предки «проскочили» стадию рабовладения, через которую прошли все западные страны, включая США; не знали наши предки и развитых форм феодализма и капитализма. Русского человека от начала заботило одно: как сделать так, чтобы жить по наряду, то есть по закону, данному свыше, по правде, а стало быть – по справедливости, которая предполагает прежде всего установление гармонии как в душе человека, так и в его отношениях с ближними своими, с окружающими его людьми, да и со всей природой. Иначе говоря, для русского человека всегда стояло на первом месте духовное начало, а материальная его «подпитка» на втором, приоритет отдавался не вопросу «как жить», а вопросу «для чего жить». В этом состоит принципиальное отличие русской ментальности от ментальности западной, которая развивалась в обратном направлении – от признания необходимости материального обеспечения биологического существования человека к утверждению его социальных прав.
Такая разнонаправленность интересов в определении того, что в мире есть настоящие ценности, а что всего лишь ярлыки с проставленными на них ценами, привела к тому, что если все европейские революции сводились в конечном счете к перераспределению собственности в соответствии с мерой вложенного в эту собственность труда различных слоев насления, то в сознании русского человека духовное никогда не смешивалось с материальным и даже накануне революции жило убеждение в том, что, как определил эту особенность русской ментальности О. Витте, «занятие всем, что связано с благосостоянием и потребностями народа, остается в компетенции правительственной власти».
Этот чисто антироссиянский взгляд на разделение обязанностей между народом и властью привел к тому, что если люди западной ментальности сами завоевывали себе гражданские права и заставляли власти уважать эти права, то мы, русские, до сих пор верим, что наши права предоставит нам власть, которая и будет «володеть» нами в соответствии с буквой и духом придуманных для нас – и только для нас! – законов.
Коренное отличие между двумя этими ментальностями, непонятное нам, не представляет никакого секрета для людей Запада. «В российском обществе так и не возникло общепризнанной правовой системы, – писал, например, англичанин Г. Сетон-Ватсон. – На Западе существовала непрерывная традиция прав, которые градуировались в разных сословиях в зависимости от их привилегий, но даже в самом низшем сословии крестьян эти права никогда не опускались до состояния полного бесправия. В России формирующаяся деспотическая монархия не застала никаких более мощных социальных сил, а помимо того существовала всеобщая безграмотность и чрезвычайно низкий уровень культуры[32]. В российском законодательстве не существует законодательства, которое определяет природу власти суверена или его права и обязанности, включая природу прав и обязанностей граждан. Концепция правового правления, идея, согласно которой должны существовать ясно определенные законы и правила, обязательные для всех, в соответствии с которыми должны осуществляться действия всех граждан, никогда не была не только принята, но и понятна большинством российского общества».
Русский слух не режут слова, которыми явно злоупотребляют православные священники, называя свою паству «рабами Божьими». Слова эти должны показатся особенно кощунственными людями, предки которых проскочили стадию рабства и в новых исторических условиях обнаруживших, по определению Николая Онуфриевича Лосского, в 1922 году высланного, как и другие честные философы, за границу, «фанатическое стремление осуществить своего рода Царство Божие на земле», – пусть без Бога, но с признанием «наместниками» Бога своих правителей-самодержцев. Но, с другой стороны, с какой стати эти слова станут резать наш слух, если на всем протяжении нашей истории мы и были рабами – вначале своих удельных князей, из-за амбиций которых грызли друг другу горло в междоусобных войнах, потом крепостников-помещиков, при советской власти послушными исполнителями воли административно-командной системы, сегодня превратились в рабов благодетелей-работодателей, которые захотят – предоставят нам работу, не захотят – уволят, захотят – будут платить нам зарплату, не захотят – перестанут, а рыпнемся – вовсе закроют свои предприятия, лишив нас и наши семьи куска хлеба и последней надежды на выживание. Это один лишь Бог, во избежание бунта израильтян, взял их на полный кошт, предоставив вволю манну небесную по утрам и перепелов по вечерам, – российская власть и пальцем не шевельнет, чтобы создать нам условия, при которых мы сами себя в состоянии прокормить, не испрашивая на то особого дозволения ни у нее, ни у ее бесчисленного сонма чиновников.
Это одна сторона дела. Другая состоит в том, что, никогда не зная собственности и, в сущности, материальной нужды («земля наша велика и обильна» – что нам было делить между собой и своими соседями?), мы легко допустили, что собственностью этой завладели пришлые люди.
Угнетенные – люди, сроднившиеся с мыслью, что они рождены для страдания, что одно качество, возможное и полезное для него, есть терпение, что в общественном быту нет существа ниже и несчастнее его. Угнетенный солдат морщится и ожидает удара, когда при нем кто-нибудь поднимает руку; он боится каждого своего слова и поступка: каждый солдат, годом старше его, имеет право и истязает его и он, угнетенный солдат, убежден, что все дурно, что только знают другие, хорошо же то, что можно делать скрытно и безнаказанно…
Угнетающие солдаты – люди, перенесшие испытания и не упавшие, но ожесточившиеся духом. Их чувство справедливости – заставлять страдать каждого столько же, сколько они страдали. Угнетающий солдат сжился с мыслью, что он солдат, и даже гордится сим званием. Он старается и надеется улучшить свое положение – угнетением и кражей. Он открыто презирает угнетенного солдата и решается высказывать иногда чувство ненависти и ропот начальнику. В нем есть чувство сознания своего достоинства, но нет чувства чести; он не убьет в сражении своего начальника, но осрамит его. Он не украдет тулупа у товарища, но украдет порцию водки. Он так же, как угнетенный, невежествен, но твердо убежден в своих понятиях. Его оскорбит не телесное наказание, а оскорбит сравнение с простым солдатом.
Отчаянные солдаты – люди, убежденные несчастьем, что для них нет ничего незаконного, и ничего не может быть худшего. О будущей жизни они не могут думать, потому что не думают. Для отчаянного солдата нет ничего невозможного, ничего святого; он украдет у товарища, ограбит церковь, убежит с поля, перебежит к врагу, убьет начальника и никогда не раскается.
Угнетенный страдает, терпит и ждет конца. Угнетающий улучшает свой быт в солдатской сфере, в которой он освоился. Отчаянный презирает все и наслаждается».
В 1856 году Николай II умирает, и Толстой пишет вторую редакцию «Проекта», рассчитывая подать его новому царю Александру II через его братьев Николая и Михаила, с которыми познакомился в Севастополе. Тон высказываний Толстого во второй редакции становится еще резче и нелицеприятней, – он фактически открытым текстом пишет о серьезном заболевании русской армии, представляющей собой слепок больного общества: «Русский офицер, по большинству, есть человек не способный ни на какой род деятельности, кроме военной службы. Главные цели его на службе суть приобретение денег. Средства к достижению ее – лихоимство и угнетение. Русский офицер необразован или потому, что не получил образования, или потому, что утратил его в сфере, где оно бесполезно и даже невозможно, или потому, что презирает его, как бесполезное для успеха на службе. Он беззаботен к пользе службы, потому что усердие ничего не может принести ему. Для успеха нужно только соблюдение известных правил и терпение. Он презирает звание офицера, потому что оно подвергает его влиянию людей грубых и безнравственных, занятиям бесполезным и унизительным. В военном обществе дух любви к отечеству, рыцарской отваги, военной чести возбуждает насмешку; уважается угнетение, разврат, лихоимство…»
Не напоминает ли все это вам, читатель, нынешнее состояние российской армии? По данным Комитета солдатских матерей России, за помощью к ним обращаются ежегодно 6000 военнослужащих и их родственников. Почти половина обращений связана с неуставными отношениями. В Комитете считают, что их количество не отражает подлинной картины: чтобы представить ее в полном объеме, имеющиеся цифры надо умножить по меньшей мере в 10 раз. И это только серьезные случаи дедовщины, простые зуботычины в расчет не берутся. По данным Главной военной прокуратуры, ежегодно фиксируется до 3000 случаев неуставных взаимоотношений. Ни введение альтернативной службы, ни призыв по контракту, ни сокрашение срока службы до одного года не снижают их числа, о чем прямо было заявлено в январе 2011 года. Сами органы прокуратуры признают, что «принимаемые командованием меры по укреплению дисциплины и пресечению неуставных проявлений, как правило, носят запоздалый характер и малоэффективны». В последние два года преступления в состоянии опьянения, а также с применением оружия стали совершаться на 25 процентов чаще, чем прежде (и это без учета случаев самоубийств солдат-срочников). И вот еще вопрос, нуждающийся в ответе: почему российские офицеры – этот костяк армии – стесняются носить форму вне службы? Даже офицеры Генерального штаба переодеваются в военную форму лишь приходя на службу, а по окончании рабочего дня, прежде чем выйти на улицу, снова переодеваются в штатское.
Это ли не лишнее подтверждение справедливости слов Толстого, и это ли не доказательство болезни нации, которая нуждается, как и во времена Петра I, не столько в экономических реформах, целью которых, говоря слова Жан Жака Руссо, является намерение властей «сразу создать немцев, англичан», а сегодня и американцев, а совсем в ином, в том, что тот же Жан Жак Руссо назвал необходимостью, «прежде всего, создавать русских»[27]…
Но вернемся в 1914 год, когда до начала Первой мировой войны оставалось всего ничего. Николай II буквально купался в изъявлении ему всеобщей любви и верности. Всюду, где он ни появлялся, его окружали толпы безумствующих от восторга людей – еще одна неистребимая черта русских, которые чувствуют себя на верху блаженства при одной только возможности лицезреть живьем царя ли, генсека или президента. Когда Николай II прибыл в Кострому, город превратился в одну сплошную ликующую массу. Искушенный в тонкостях организации «театральных действ» иностранный дипломат, сопровождавший Николая, записал в своем дневнике: «Какая сила! Какое единство народного чувства! Все наши конституции ничто по сравнению с тем, что мы видим!» За коляской, в которой ехала Александра Федоровна, бежали толпы крестьян и, отпихивая друг друга с риском оказаться под колесами коляски или копытами лошадей, целовали лакированные дверцы и благословляли императрицу.
Поползли слухи о том, что по случаю юбилея, в ходе которого народ столь искренне выражал свою любовь к самодержцу, Николай II наделит крестьян землей, чего не сделали ни его дед Александр II, отменивший крепостное право, ни его отец Александр III, прозванный миротворцем: земля по-прежнему оставалась собственностью помещиков. Депутат Государственной думы Афанасьев, выражая общее настроение, охватившее народ, предложил ознаменовать 300-летнюю годовщину династии Романовых безвозмездной передачей крестьянам государственных земель, а земли «частновладельческие, удельные, церковные, монастырские забрать за справедливое вознаграждение». Афанасьева чуть ли не на руках носили по Петербургу как самого верного и последовательного защитника народных интересов. Николай II, сам крупнейший землесобственник, поспешил развеять ни на чем не основанные слухи. На встрече с щигровскими крестьянами-общинниками он сказал: «Земля, находящаяся во владении помещиков, принадлежит им на том же неотъемлемом праве, как и ваша земля принадлежит вам. Иначе не может быть, и тут спора быть не может».[28]
Народ вначале робко, а потом со все более возраставшим раздражением ответил волнениями. Крестьян поддержали рабочие – сами в огромном большинстве выходцы из крестьян. Численность бастовавших быстро нарастала и вскоре достигла 2 миллионов человек. В 1914 году на улицах Петербурга возникли баррикады. Бывший министр внутренних дел Петр Николаевич Дурново подал Николаю II записку, в которой предостерегал: «Социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна. Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению».
Николай II решил проблему иначе: клин вышибают клином. Уж если народу вопрос о земле дороже, чем любовь к нему царя, пусть будет война. Одним ударом можно будет рарубить сразу две взаимосвязанных узла: приструнить народ и заставить трепетать его перед волей царя, а заодно заставить уважать себя все европейские народы.
Европа – для Николая II это не составляло тайны – смотрела на Россию как на своего вассала, готового по первому требованию выполнить любую ее волю, благо это Россия со времен Петра I стремилась сблизиться с Европой, а не Европа с ней. Но и вассалом-то Россия оказалась бестолковым: за что ни бралась, все у нее выходило наперекосяк, а то и прямо против интересов Европы. В этом отношении представляет интерес книга «Россия и Германия. Наставники Гитлера», принадлежащая перу современного американского историка Уолтера Лакера. В ней, в частности, говорится: «Русские… обладают всеми пороками примитивных народов, но ни одной из их добродетелей. Это варвары; их победа погрузит Европу в вечную ночь, и славянское вторжение будет началом гибели всей цивилизации и культуры. Подобные идеи разделяли большинство демократов и либералов того времени. Трудно найти более ярких их выразителей, нежели Маркс и Энгельс, главным внешнеполитическим лозунгом которых в 1848—1849 годах была война против России[29]». И далее: «Когда разразилась Первая мировая война, германские социал-демократы почти без разногласий поднялись на защиту западной (в особенности германской) цивилизации от ее разложения примитивной Россией».
Мысль Лакера – в прошлом упертого антисоветчика, а ныне председателя Совета международных исследований вашингтонского Центра по изучению стратегических проблем и международных отношений, – в общем-то, понятна: Германия (да и вся Европа) – это воплощенная добродетель; Россия – сплошной сгусток дикости и варварства, которую для общеевропейского блага лучше всего держать взаперти в огромной клетке. Эту задачу и должна была выполнить фашистская Германия, и трагедия ее, по Лакеру, состояла в том, что она, вместо того, чтобы ограничиться разгромом одной только России, решила подчинить своему влиянию всю Европу, а затем и мир. Лакер продолжает: «Невозможно отрицать, что некоторые духовные вожди панславизма проповедовали священную войну против Запада. В то же время нельзя не отметить здесь тягу к обобщениям относительно русского национального характера, усиленное стремление приписать определенные качества и характеристики всему русскому народу. Эта тенденция достигла высшей точки и классического выражения в книге Виктора Хена, специалиста по естественным наукам (родом из прибалтийских немцев), под названием “О нравах и обычаях русских”»…
О чем писал это прибалтийский немец, какие краски использовал, если многие его суждения и идеи впоследствии использовали фашисты? В. Хен долгие годы жил в России, объездил ее вдоль и поперек и не нашел в ней ничего достойного внимания и, тем более, похвалы. «По сравнению с его дневником, – замечает Лакер, – знаменитая книга маркиза де Кюстина читается как проспект бюро путешествий, убеждающей публику посетить Россию». А вот как охарактеризовал этот «дневник» сам Лакер, увидевший в русских «наставников Гитлера»: «В то время как другие авторы писали об ошибках русского правительства и правящего класса, Хен пришел к выводу о мифичности утверждения о неиспорченном русском крестьянине. У русского отсутствует идеализм, какая-либо глубина чувств. Даже талант Пушкина был имитаторским, в нем нет моральной углубленности, а есть нотки распущенности. На самом деле русские – это китайцы Запада. Вековой деспотизм пропитал их души, у них нет совести и чести. Они неблагодарны и любят только тех, кого боятся. В них нет постоянства, они развращены, это величайшие в мире лгуны. У них нет подлинного таланта, из их среды не вышел ни один по-настоящему крупный государственный деятель. “Русские, – пишет Хен, – ведут себя цивилизованно только в присутствии других”. Они ничего не изобрели; без всякой потери их можно исключить из списка цивилизованных народов».
Так относился Запад к России в XIX веке, так он относился к России и русским в годы Первой мировой войны, точно так же он относится к нам сегодня. Едва ли с меньшей ненавистью относился к своему народу и Николай II, мечтавший, как и его тезка-прадед, превратить Россию в одну сплошную казарму, одетую в солдатскую форму.
Объявив всеобщую мобилизацию, он в первые же дни войны бросил на фронт самую работоспособную часть русского крестьянства. Дядя Николая II, великий князь Александр Михайлович Романов писал в своих мемуарах: «Пятнадцать миллионов русских крестьян должны были оставить в 1914 году домашний очаг, потому что Александр II и Александр III считали необходимым защищать балканских славян от притязаний Австрии. Вступительные слова манифеста, изданного царем в день объявления войны, свидетельствовали о послушном сыне, распятом на кресте своей собственной лояльности. “Верная своим историческим традициям, наша империя не может равнодушно смотреть на судьбу своих славянских братьев…” Трудно добиться большего нагромождения нелогичности на протяжении этой коротенькой фразы».
Что получила Россия взамен «лояльности», проявленной царем? То же, что получала всегда: унижения, еще бóльшую нищету народа и – бесчисленные жертвы, которые на Руси никто никогда не считал, поскольку человеческая жизнь на всем протяжении нашей истории, включая современную жизнь, никогда не ставилась и в грош. В небольшой книжке «Anno mundi ardentis 1915» («Год пылающего мира»), изданной в 1916 году тиражом всего 500 экземпляров, поэт Максимилиан Волошин творит уже не реквием (к реквиему обантироссиянившиеся русские за долгие века привыкли и уже не воспринимали его как скорбь), а служит вечную панихиду по несчастной России:
Практически весь ХХ век, как, впрочем, и в наступившем ХХI веке, Россия тем только и занимается, что «причитает голосом бабьим над трупами своих сыновей». Венгрия, Чехословакия, Афганистан, Чечня – куда только ни посылает власть своих сыновей, чтобы превратить их в никому не нужных – прежде всего самой власти – калек, а то и в пресловутый «груз 200» (подлее названия для убитых в неправедных войнах наших детях нельзя и выдумать). Сравнивая русских с европейцами, Волошин разве что не произносит слово «антироссиянин», но диагноз его безупречно точен: народ, которого «водит на болоте огней бесовская игра», духовно болен. Поэт пишет: «Свойство бесов – дробление и множественность. “Имя мне – легион!” – отвечает бес на вопрос об имени. Изгнанный из одного одержимого, бес становится множеством, населяет целое свиное стадо, а стадо увлекает пастухов вместе с собою в бездну».
Взвивается флаг победный!..
Что в том, Россия, тебе?
Пребудь смиренной и бедной —
Верной своей судьбе.
Люблю тебя побежденной,
Поруганной и в пыли,
Таинственно осветленной
Всей красотой земли.
Люблю тебя в лике рабьем,
Когда в тишине полей
Причитаешь голосом бабьим
Над трупами сыновей…
Партия большевиков, впервые заявившая о себе в эти годы, призвала народ «превратить войну империалистическую в войну гражданскую». Волошин предложил иное решение проблемы: «Когда дети единой матери убивают друг друга, надо быть с матерью, а не с одним из братьев».
Слабый голос поэта заглушила начавшаяся революция, вылившаяся в невиданную по масштабам Гражданскую войну русских с русскими.
О причинах, вызвавших в России три подряд революции – 1905—1907 годов, Февральскую и, особенно, Октябрьскую революции 1917 года – написаны горы книг и высказаны самые разные, часто диаметрально противоположные точки зрения. Существует, однако, еще одна точка зрения, которую мало кто всерьез рассматривал, но которая, тем не менее, наиболее адекватно, как мне представляется, отражает реальное положение дел, сложившихся в конце 1916 – самом начале 1917 года, что, собственно, и послужило главной причиной свержения, а затем и расстрела Николая II и членов его семьи. Я имею в виду тот факт, что к началу Первой мировой войны Россия совершила резкий прорыв в капитализм, и власти предержащие, почувствовав вкус внезапно свалившихся на них прибылей – главного и единственного назначения капитализма, – ринулись грабить страну, рассчитывая урвать каждый для себя максимально большой кус. Судите, читатель, сами.
В мемуарах, написанных незадолго до смерти, великий князь Александр Михайлович Романов[30] рассказывает: «25 декабря 1916 года, девять дней после того, как во дворце моего зятя князя Ф. Юсупова[31] Распутин был убит, я послал царю длинное письмо, в котором предсказывал революцию и настаивал на немедленных переменах в составе правительства. Мое письмо заканчивалось словами: “Как это ни странно, но мы являемся свидетелями того, как само правительство поощряет революцию. Никто другой революции не хочет. Все сознают, что переживаемый момент слишком серьезен для внутренних беспорядков. Мы сейчас ведем войну, которую необходимо выиграть во что бы то ни стало. Это сознают все, кроме твоих министров. Их преступные действия, их равнодушие к страданиям народа и их беспрестанная ложь вызовут народное возмущение. Я не знаю, послушаешься ли ты моего совета или же нет, но я хочу, чтобы ты понял, что грядущая русская революция 1917 года явится прямым продуктом усилий твоего правительства. Впервые в современной истории революция будет произведена не снизу, а сверху, не народом против правительства, а правительством против народа”» (курсив автора. – В. М.).
В этих словах выражен совершенно новый взгляд на причины революции в России, – взгляд, отличный от устоявшейся формулы «верхи не могут – низы не хотят».
История, как мы знаем, распорядилась таким образом, что русские никогда не знали собственности, и это обстоятельство сыграло решающую роль в том, что наши предки «проскочили» стадию рабовладения, через которую прошли все западные страны, включая США; не знали наши предки и развитых форм феодализма и капитализма. Русского человека от начала заботило одно: как сделать так, чтобы жить по наряду, то есть по закону, данному свыше, по правде, а стало быть – по справедливости, которая предполагает прежде всего установление гармонии как в душе человека, так и в его отношениях с ближними своими, с окружающими его людьми, да и со всей природой. Иначе говоря, для русского человека всегда стояло на первом месте духовное начало, а материальная его «подпитка» на втором, приоритет отдавался не вопросу «как жить», а вопросу «для чего жить». В этом состоит принципиальное отличие русской ментальности от ментальности западной, которая развивалась в обратном направлении – от признания необходимости материального обеспечения биологического существования человека к утверждению его социальных прав.
Такая разнонаправленность интересов в определении того, что в мире есть настоящие ценности, а что всего лишь ярлыки с проставленными на них ценами, привела к тому, что если все европейские революции сводились в конечном счете к перераспределению собственности в соответствии с мерой вложенного в эту собственность труда различных слоев насления, то в сознании русского человека духовное никогда не смешивалось с материальным и даже накануне революции жило убеждение в том, что, как определил эту особенность русской ментальности О. Витте, «занятие всем, что связано с благосостоянием и потребностями народа, остается в компетенции правительственной власти».
Этот чисто антироссиянский взгляд на разделение обязанностей между народом и властью привел к тому, что если люди западной ментальности сами завоевывали себе гражданские права и заставляли власти уважать эти права, то мы, русские, до сих пор верим, что наши права предоставит нам власть, которая и будет «володеть» нами в соответствии с буквой и духом придуманных для нас – и только для нас! – законов.
Коренное отличие между двумя этими ментальностями, непонятное нам, не представляет никакого секрета для людей Запада. «В российском обществе так и не возникло общепризнанной правовой системы, – писал, например, англичанин Г. Сетон-Ватсон. – На Западе существовала непрерывная традиция прав, которые градуировались в разных сословиях в зависимости от их привилегий, но даже в самом низшем сословии крестьян эти права никогда не опускались до состояния полного бесправия. В России формирующаяся деспотическая монархия не застала никаких более мощных социальных сил, а помимо того существовала всеобщая безграмотность и чрезвычайно низкий уровень культуры[32]. В российском законодательстве не существует законодательства, которое определяет природу власти суверена или его права и обязанности, включая природу прав и обязанностей граждан. Концепция правового правления, идея, согласно которой должны существовать ясно определенные законы и правила, обязательные для всех, в соответствии с которыми должны осуществляться действия всех граждан, никогда не была не только принята, но и понятна большинством российского общества».
Русский слух не режут слова, которыми явно злоупотребляют православные священники, называя свою паству «рабами Божьими». Слова эти должны показатся особенно кощунственными людями, предки которых проскочили стадию рабства и в новых исторических условиях обнаруживших, по определению Николая Онуфриевича Лосского, в 1922 году высланного, как и другие честные философы, за границу, «фанатическое стремление осуществить своего рода Царство Божие на земле», – пусть без Бога, но с признанием «наместниками» Бога своих правителей-самодержцев. Но, с другой стороны, с какой стати эти слова станут резать наш слух, если на всем протяжении нашей истории мы и были рабами – вначале своих удельных князей, из-за амбиций которых грызли друг другу горло в междоусобных войнах, потом крепостников-помещиков, при советской власти послушными исполнителями воли административно-командной системы, сегодня превратились в рабов благодетелей-работодателей, которые захотят – предоставят нам работу, не захотят – уволят, захотят – будут платить нам зарплату, не захотят – перестанут, а рыпнемся – вовсе закроют свои предприятия, лишив нас и наши семьи куска хлеба и последней надежды на выживание. Это один лишь Бог, во избежание бунта израильтян, взял их на полный кошт, предоставив вволю манну небесную по утрам и перепелов по вечерам, – российская власть и пальцем не шевельнет, чтобы создать нам условия, при которых мы сами себя в состоянии прокормить, не испрашивая на то особого дозволения ни у нее, ни у ее бесчисленного сонма чиновников.
Это одна сторона дела. Другая состоит в том, что, никогда не зная собственности и, в сущности, материальной нужды («земля наша велика и обильна» – что нам было делить между собой и своими соседями?), мы легко допустили, что собственностью этой завладели пришлые люди.