Наконец, есть еще третья сторона дела, о которой необходимо сказать особо. Если в странах Запада собственность в конце концов отделилась от власти и стала диктовать ей свои условия и «правила игры», то в России собственность соединилась с властью, и уже власть-собственник в лице самодержца диктовала обществу свои условия и «правила игры», которые могли меняться сколь угодно часто, причем всегда в ущерб народу и за счет народа – главной производительной силы страны.
Итак, основное отличие России от других стран Европы сводится к тому, что у нас собственность, соединенная с властью, не в состоянии была (и не может до сих пор) породить ничего, кроме монархии (под монархией в данном случае я понимаю абсолютную власть, которую только и знала Россия[33]). Власти-собственнику незачем отстаивать чьи бы то ни было интересы, кроме своих собственных. Собственник, отделенный от власти, содержит ее на часть своего прибавочного продукта, а чтобы сохранить за собой бóльшую часть прибавочного продукта и, соответственно, независимость от власти (величину взимаемого налога в любом случае определяет власть), стремится к максимальному удешевлению власти. Власть-собственник не нуждается в благодеяниях своих подданных, она присваивает себе столько, сколько считает нужным, а чтобы стать еще богаче, использует такой безотказный «рычаг принуждения», как взятки – общенациональное бедствие России, масштабы которого несоизмеримы ни с каким другим государством в мире, включая сюда самые отсталые в экономическом отношении страны.
Прав философ и политолог, профессор Ростовского государственного университета Виктор Павлович Макаренко, когда, анализируя особенности власти, сложившейся в России, пишет: «Взятка, независимо от разновидностей, есть государственная форма прибавочного продукта, та часть прибавочной стоимости, которая соответствует месту в иерархии власти, если от лица, занимающего это место, зависит возможность самой хозяйственной деятельности. Если без разрешения представителя власти невозможна никакая экономическая деятельность, тем шире становится социальная база для коррупции политико-управленческих элит».
Монархия, возникающая на почве слияния власти с собственностью, нуждается в огромном бюрократическом аппарате, который берет под жесткий контроль решительно все стороны жизни общества на всем пространстве страны. Однако эта громоздкая пирамида только кажется незыблемой: поставленная на «попа»-монарха, будь этим «попом» царь, генсек или президент, – она чрезвычайно неустойчива, нуждается в бесчисленном множестве подпорок, от которых не становится прочней, и потому делает основной упор на военную силу, что хорошо видно из приведенной выше статьи Ульянова «Роковые войны России», а не на действительное разрешение внутренних проблем, которых у нас всегда было «выше головы».[34]
Почувствовав слабость монарха, помешанного, как и все его предшественники, на войнах и номинально являвшегося «хозяином всея Руси», его ближайшее окружение в лице правительства решило самоустраниться от него, урвав при этом свою долю собственности. Раскололся и огромный бюрократический аппарат, а вместе с ним силовые структуры. Произошло отчуждение власти от собственности, которая перешла в частные руки. Народился новый класс – класс крупной буржуазии. Выразителем этого нового класса в 1916 – начале 1917 года стал так называемый Прогрессивный блок, представлявший большинство в Государственной думе. Именно тогда в России и возникло реальное двоевластие, ничего общего не имевшее с тем двоевластием между Февральской и Октябрьской революциями, о котором мы знаем из школьных учебников. Между двумя ветвями этой уродливой власти, основанной на дележе собственности, началась бешеная грызня за эту самую собственность. Ее-то и имел в виду великий князь А. Романов, когда предупреждал Николая II о готовящейся его правительством революции.
Конфликт между двумя властями из-за собственности принял в ходе войны откровенно циничный характер, как предельно циничный характер приняло присвоение собственности ничтожной кучкой лиц при Ельцине в пору крушения Советского Союза (и это при том, что власть во главе с Ельциным нагло лгала народу: «Нам не нужны собственники-миллионеры, нам нужны миллионы собственников»).
Царь, ужаснувшийся размаху грабежа России, попытался направить этот грабеж в контролируемое русло, чтобы и новоявленные нувориши остались довольны, и чтобы его личные интересы не пострадали. С этой целью он прибегнул к излюбленной тактике всех слабых политиков – перетасовке глав правительства, на которых удобно взваливать ответственность за собственные промахи и ошибки. В короткое время престарелого Горемыкина (в 1914 году, когда Николай II назначил его председателем Совета министров, Ивану Логгиновичу шел 75-й год, что вызвало удивление самого Горемыкина: «Не понимаю, зачем меня вынули из нафталина?») заменил Штюрмер, того Трепов, а последнего Голицын – один другого никчемнее. Когда же эта перетасовка не принесла ожидаемых результатов, Николай II ударился в мистику. Важнейшие государственные решения принимались под влиянием «советов» невежественного попа-расстриги Распутина, а после его убийства – столь же невежественного француза-теософа, пригретого при дворе.[35]
Между тем новоявленный класс собственников, воспользовавшись войной, ринулся рвать на куски общероссийское достояние. Очевидец этих событий, впоследствии эмигрант и историк Г. Катков писал: «Кровь льется на полях сражений, а в тылах льется золотой дождь. Жажда прибыли и легкого обогащения охватила всех, имеющих хоть какое-либо касательство к торговле и промышленности, к контрактам на поставки, к снабжению и перевозкам. Напоминание об обязанности служения отечеству звучит наивно. Злоупотребления периода турецкой войны 1877—1878 годов кажутся детской игрушкой по сравнению с тем, что происходит сегодня. Деньги гребут не только люди, профессионально занимающиеся торговлей и снабжением, а почти каждый, кто может, – депутаты Государственной думы, заседатели городских дум, общественные и политические деятели, журналисты».
Несмотря на солидные запасы продовольствия, в стране начинается голод. (Точно так же страна окажется на грани голода в конце горбачевской перестройки и прихода во власть Ельцина, когда полки магазинов оказались пусты, а склады были полны товаров: лица, ответственные за снабжение населения продуктами питания и различными товарами, прекратили поставки в ожидании резкого росто цен.) Столичный полицмейстер докладывает царю: «Экономическое положение масс хуже страшного. Невозможность купить многие продукты питания и товары первой необходимости, трата времени на стояние в очередях, рост числа заболеваний из-за недостатка питания привели к тому, что рабочие в своей массе способны к самым диким эксцессам голодного бунта».
Чтобы удовлетворить разыгравшиеся аппетиты нуворишей, правительство выделяет промышленникам 6 миллиардов рублей – сумму по тем временам огромную. Новоявленным собственникам этого мало. Правительство занимает у союзников в дополнение к этим 6 миллиардам еще 8,5 миллиарда рублей. Собственники готовы проглотить любые суммы и при этом даже не поперхнуться. С трибуны Государственной думы депутаты от Прогрессивного блока требуют кардинальных перемен в стране: уволить в отставку министров, не желающих слушать их, назначить в местные органы власти своих ставленников, запретить армии, главнокомандующим которой с лета 1915 года стал Николай II, вмешиваться в политику. Это уже прямой призыв к захвату верховной власти в стране: царь из союзника и покровителя нуворишей превращается в помеху, которую необходимо устранить. Самодержавие с его непременной персонификацией удобно тем, что на самодержца можно свалить ответственность за допущенные ошибки и совершенные преступления, сохранив при этом в неприкосновенности всю пирамиду власти (так случится с Николаем II, та же участь постигнет Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина; будут меняться имена, допускаться строго дозированные «свободы» – что можно, а что категорически запрещено, – но система государственного управления останется такой же, какой она сложилась еще во времена Ивана Грозного).
Требования, звучавшие в стенах Государственной думы, подхватываются по всей России. Сетон-Ватсон пишет: «На съездах и заседаниях всякого рода раздавались голоса “снизу”, свидетельствующие о потребности действовать в ожидании “решительных шагов”. Высказывались мнения, что царское правительство уже не может быть гарантией победы в войне, что Совет министров есть правительство “фаворитов, лжецов и шутов”, что “нам нужна власть с бичом, а не такая, которая сама находится под бичом”…».
Николай II запоздало понял: «Кругом измена, и трусость, и обман!». 27 февраля 1917 года он телеграммой из Могилева распускает Государственную думу. В ответ депутаты, нажившие колоссальные состояния и благодаря этим состояниям почувствовавшие свою силу, образуют новое правительство, которому дают длиннющее название: Комитет членов Государственной думы для восстановления порядка в столице и организации контактов с лицами и учреждениями, вошедший в историю под названием Временное правительство. Царя арестовывают и вынуждают отречься от престола. Династия Романовых, продержавшаяся 304 года, опрокидывается сразу и безболезненно для страны. В воспоминаниях англичанки Р. Мэсси «Николай и Александра» можно прочитать: «Трагедия Николая II была в том, что он оказался не на своем месте в истории. Обладая образованием для царствования в XIX веке и темпераментом для правления в Англии, он жил и царствовал в России ХХ века. Мир, который был понятен ему и привычен, рассыпался на глазах. В конечном счете, он сделал для своей супруги и семьи все, что было в его силах; так ли это было для России?.. Попав в гибельную паутину, Николай оплатил свои ошибки, погибнув как мученик вместе с женой и детьми». За что и был канонизирован Русской православной Церковью.
До дня, когда вооруженный конвой во главе с комендантом Яковом Юровским расстреляет Николая II и его семью в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге, оставалось чуть менее полутора лет[36]. Новый класс упивался разворованными богатствами, на улицах и площадях не прекращались митинги и демонстрации, проходившие под лозунгами «Да здравствует Временное правительство!» и «Николая кровавого в Петропавловскую крепость!».
Но мало-помалу опьяненные легкой победой над самодержавием головы просветлялись. Один из свидетелей Февральской революции писал: «Наша дворничиха, тетя Паша, верит, что теперь все дешево будет. Хлеб, ждут, подешевеет до 3 копеек, сахар, масло тоже». Сахар и масло, а следом за ними хлеб вовсе исчезли из продажи. На письменный стол Александра Федоровича Керенского – министра юстиции Временного правительства, затем военно-морского министра, министра-председателя и, наконец, главнокомандующего – ложились горы писем, стекавшиеся отовсюду. «Средний обыватель России, приветствуя февральские дни революции, – писал анонимный автор, – желал свободы и славы нашей дорогой Родины, а увидел один позор и втаптывание ее в грязь». Другой автор, подписавшийся «простой рабочий», требовал: «Берите назад свободу с революцией, нам лучше жилось прежде, без свободы. Ни к чему эта свобода, да будь она проклята с вами вместе, если мне приходится целую неделю обходиться без хлеба и голодному ложиться спать»…
Свою роль в ускорении революционной развязки в России сыграли женщины, что естественно для народа с развитым женским началом. На начало ХХ века в России пришелся резкий всплеск женской активности, проявившейся в двух крайних формах – в виде проституции и террора. «В проститутки обычно шли бывшие крестьянки, приезжавшие в город на заработки, – пишут историки Наталья Лебина и Михаил Шкаровский. – В конце XIX века они составляли 40—50 процентов от общего количества проституток Петербурга, а в 1914 году – уже 70. Почти половина девиц до перехода в ранг публичных имела какое-то занятие. В основном это бывшие горничные, белошвейки, портнихи… Они больше других зависели от капризов клиентов и хозяев и, следовательно, в любой момент могли лишиться и работы, и жилья. Куда идти? Для многих вопрос решался однозначно – на панель».
Но если проституция лишь свидетельствовала о неблагополучном нравственном состоянии общества, не затрагивая его основ, то террор представлял угрозу для всей системы государственных институтов. Современная американская исследовательница женского вопроса в России, профессор Бостонского университета Анна Шур пишет: «Женский терроризм в России начала ХХ века был одним из важнейших симптомов психопатологии тогдашнего общественного состояния. Тяга к самоубийству, поражавшая наиболее чувствительные и неспособные к адаптации женские натуры, пополняла ими ряды радикалов и революционеров, объединенными усилиями которых в Российской империи сложилась беспрецедентная ситуация террора нового типа – террора тотального, направленного против всех носителей государственной власти вне зависимости от их уровня и ранга». И далее: «Настроения в женской среде, которые в итоге приводили к террористическим действиям, парадоксально совмещали в себе страсть к разрушению со сверхвысокими моральными установками. В итоге самоубийство становилось не личным делом несчастной неприкаянной души, не нашедшей себе должного применения в земном мире, а общественно значимым апогеем собственной жизни – актом борьбы с несправедливостью и гнетом действительности».[37]
Не будет преувеличением сказать, что Октябрь 17-го был генетически предопределен всем ходом развития в нас антироссиянина. Тот факт, что историческую развязку ускорило участие женщин в революции, лишь подтверждает ту истину, что, во-первых, в нас, как в народе, превалирует женское начало, и, во-вторых, в женщинах, превращенных в глубокой древности в собственность мужчин, сильнее развито протестное начало. Основоположница современного женского движения Луиза Отто еще в 1849 году писала: «История всех эпох, и особенно нынешней, свидетельствует о том, что о женщинах всегда забывают, если только они сами забывают о себе». Французский исследователь Мишель Фуко пошел дальше. В книге «История сексуальности» он утверждает, что «женщины-крестьянки в европейской истории как социальная группа имели гораздо больше черт, объединявших их, чем разъединявших, вне страны и века. Женская паства христианских церквей также составляла в истории человечества особое единство – поверх наций и времен». Наконец, нельзя не согласиться с современным английским ученым Сэмом Мерри, который в эссе «Дамы, ваш выход!», опубликованном в журнале «Histori Reviеw», пишет: «Чем ближе к сегодняшнему дню, тем больше застарелых предрассудков помогает преодолеть женская история. И среди прочих – утверждения о том, что “мужчина всегда содержал семью”, что “женщины всегда были полноправны в семейных отношениях”, что “викторианская семья была носительницей самых здоровых традиционных ценностей” и т. д. Женская история дает нам понять, к примеру, как мало уделялось внимания тому факту, что русскую революцию 1917 года начали именно женщины, составлявшие значительную часть рабочей силы в городах и отчаявшиеся от бесконечного стояния в очередях в холодные февральские дни».[38]
Головокружение народа от легкой победы над самодержавием довольно быстро перешло в общую головную боль от бестолковости Временного правительства, решительно ничего не делавшего для простых людей. Террор вылился в мародерство, в принцип «грабь награбленное» (этот лозунг, вопреки устоявшемуся во мнении большинства современных историков, придумали не коммунисты; он родился как ответная реакция народа на баснословное обогащение невесть откуда повылазивших в ходе Первой мировой войны нуворишей, о которых писал эмигрант Г. Катков и на которых обрушился «золотой дождь»). В ответ на стенания либеральной интеллигенции по поводу «неподготовленности» народа к демократическим реформам, русский религиозный философ, в недавнем прошлом легальный марксист Семен Людвигович Франк, также высланный в 1922 году за границу, ответил: «Что же это за политики, которые в своих программах и в своем образе действий считаются с каким-то выдуманным идеальным народом, а не народом, реально существующим! Прославленный за свою праведность народ настолько показал свой реальный нравственный облик, что это надолго отобьет охоту к народническому обоготворению низших классов». И добавил к сказанному: «Народ есть всегда, даже в самом демократическом государстве, исполнитель, орудие в руках какого-нибудь направляющего и вдохновляющего меньшинства».
«Направляющее и вдохновляющее меньшинство» явилось в облике большевиков, возглавляемых Владимиром Ильичем Лениным. В массы был вброшен лозунг: «Мир – народам, землю – крестьянам, фабрики – рабочим». Все просто и ясно: война не нужна никакому, кроме тех, кто на ней наживается, а что касается земли и фабрик, то они перестают быть собственностью кровососов-помещиков и фабрикантов и становятся достоянием тех, кто на них трудится.[39]
Эти простые и ясные слова ныне толкуются вкривь и вкось не только историками, но и государственными деятелями. В качестве примера сошлюсь на выступление премьер-министра Владимира Владимировича Путина перед участниками Валдайского форума в Сочи 14 сентября 2007 года:
«Владимир Ильич Ульянов-Ленин как-то сказал: мне вообще на Россию наплевать, нам важно добиться мировой социалистической революции…
Россию втянули в такую систему ценностей помимо ее воли, потому что народ России вообще этого не ожидал, его просто надули, он ожидал совершенно другого. Он ожидал мира – народам, земли – крестьянам. Помните лозунги коммунистов? Не дали никакой земли, да и мира не возникло. Гражданская война началась».
Здесь я соглашусь скорее с упомянутым в предисловии к этой книге доктором исторических наук, заместителем директора Института истории РАН В. Лавровым, который следующим образом прокомментировал эти слова нынешнего премьера:
«Надо понимать, что великие достижения и трагедии становятся результатом продолжительных объективных процессов, а не “козней” Ленина или Сталина, Горбачева или Ельцина. Одновременно бывают момента и периоды, когда не исключены различные варианты развития событий, когда соотношение сил колеблется, изменчиво. Вот тогда политические лидеры способны перетянуть чашу весов истории. Тогда огромное значение приобретают их личные, человеческие черты и способности. И я не вижу вождя, который бы превосходил Ленина тогда по уверенности в себе, по готовности отречься от всего и перешагнуть через всё ради достижения своей цели».
Итак, основное отличие России от других стран Европы сводится к тому, что у нас собственность, соединенная с властью, не в состоянии была (и не может до сих пор) породить ничего, кроме монархии (под монархией в данном случае я понимаю абсолютную власть, которую только и знала Россия[33]). Власти-собственнику незачем отстаивать чьи бы то ни было интересы, кроме своих собственных. Собственник, отделенный от власти, содержит ее на часть своего прибавочного продукта, а чтобы сохранить за собой бóльшую часть прибавочного продукта и, соответственно, независимость от власти (величину взимаемого налога в любом случае определяет власть), стремится к максимальному удешевлению власти. Власть-собственник не нуждается в благодеяниях своих подданных, она присваивает себе столько, сколько считает нужным, а чтобы стать еще богаче, использует такой безотказный «рычаг принуждения», как взятки – общенациональное бедствие России, масштабы которого несоизмеримы ни с каким другим государством в мире, включая сюда самые отсталые в экономическом отношении страны.
Прав философ и политолог, профессор Ростовского государственного университета Виктор Павлович Макаренко, когда, анализируя особенности власти, сложившейся в России, пишет: «Взятка, независимо от разновидностей, есть государственная форма прибавочного продукта, та часть прибавочной стоимости, которая соответствует месту в иерархии власти, если от лица, занимающего это место, зависит возможность самой хозяйственной деятельности. Если без разрешения представителя власти невозможна никакая экономическая деятельность, тем шире становится социальная база для коррупции политико-управленческих элит».
Монархия, возникающая на почве слияния власти с собственностью, нуждается в огромном бюрократическом аппарате, который берет под жесткий контроль решительно все стороны жизни общества на всем пространстве страны. Однако эта громоздкая пирамида только кажется незыблемой: поставленная на «попа»-монарха, будь этим «попом» царь, генсек или президент, – она чрезвычайно неустойчива, нуждается в бесчисленном множестве подпорок, от которых не становится прочней, и потому делает основной упор на военную силу, что хорошо видно из приведенной выше статьи Ульянова «Роковые войны России», а не на действительное разрешение внутренних проблем, которых у нас всегда было «выше головы».[34]
Почувствовав слабость монарха, помешанного, как и все его предшественники, на войнах и номинально являвшегося «хозяином всея Руси», его ближайшее окружение в лице правительства решило самоустраниться от него, урвав при этом свою долю собственности. Раскололся и огромный бюрократический аппарат, а вместе с ним силовые структуры. Произошло отчуждение власти от собственности, которая перешла в частные руки. Народился новый класс – класс крупной буржуазии. Выразителем этого нового класса в 1916 – начале 1917 года стал так называемый Прогрессивный блок, представлявший большинство в Государственной думе. Именно тогда в России и возникло реальное двоевластие, ничего общего не имевшее с тем двоевластием между Февральской и Октябрьской революциями, о котором мы знаем из школьных учебников. Между двумя ветвями этой уродливой власти, основанной на дележе собственности, началась бешеная грызня за эту самую собственность. Ее-то и имел в виду великий князь А. Романов, когда предупреждал Николая II о готовящейся его правительством революции.
Конфликт между двумя властями из-за собственности принял в ходе войны откровенно циничный характер, как предельно циничный характер приняло присвоение собственности ничтожной кучкой лиц при Ельцине в пору крушения Советского Союза (и это при том, что власть во главе с Ельциным нагло лгала народу: «Нам не нужны собственники-миллионеры, нам нужны миллионы собственников»).
Царь, ужаснувшийся размаху грабежа России, попытался направить этот грабеж в контролируемое русло, чтобы и новоявленные нувориши остались довольны, и чтобы его личные интересы не пострадали. С этой целью он прибегнул к излюбленной тактике всех слабых политиков – перетасовке глав правительства, на которых удобно взваливать ответственность за собственные промахи и ошибки. В короткое время престарелого Горемыкина (в 1914 году, когда Николай II назначил его председателем Совета министров, Ивану Логгиновичу шел 75-й год, что вызвало удивление самого Горемыкина: «Не понимаю, зачем меня вынули из нафталина?») заменил Штюрмер, того Трепов, а последнего Голицын – один другого никчемнее. Когда же эта перетасовка не принесла ожидаемых результатов, Николай II ударился в мистику. Важнейшие государственные решения принимались под влиянием «советов» невежественного попа-расстриги Распутина, а после его убийства – столь же невежественного француза-теософа, пригретого при дворе.[35]
Между тем новоявленный класс собственников, воспользовавшись войной, ринулся рвать на куски общероссийское достояние. Очевидец этих событий, впоследствии эмигрант и историк Г. Катков писал: «Кровь льется на полях сражений, а в тылах льется золотой дождь. Жажда прибыли и легкого обогащения охватила всех, имеющих хоть какое-либо касательство к торговле и промышленности, к контрактам на поставки, к снабжению и перевозкам. Напоминание об обязанности служения отечеству звучит наивно. Злоупотребления периода турецкой войны 1877—1878 годов кажутся детской игрушкой по сравнению с тем, что происходит сегодня. Деньги гребут не только люди, профессионально занимающиеся торговлей и снабжением, а почти каждый, кто может, – депутаты Государственной думы, заседатели городских дум, общественные и политические деятели, журналисты».
Несмотря на солидные запасы продовольствия, в стране начинается голод. (Точно так же страна окажется на грани голода в конце горбачевской перестройки и прихода во власть Ельцина, когда полки магазинов оказались пусты, а склады были полны товаров: лица, ответственные за снабжение населения продуктами питания и различными товарами, прекратили поставки в ожидании резкого росто цен.) Столичный полицмейстер докладывает царю: «Экономическое положение масс хуже страшного. Невозможность купить многие продукты питания и товары первой необходимости, трата времени на стояние в очередях, рост числа заболеваний из-за недостатка питания привели к тому, что рабочие в своей массе способны к самым диким эксцессам голодного бунта».
Чтобы удовлетворить разыгравшиеся аппетиты нуворишей, правительство выделяет промышленникам 6 миллиардов рублей – сумму по тем временам огромную. Новоявленным собственникам этого мало. Правительство занимает у союзников в дополнение к этим 6 миллиардам еще 8,5 миллиарда рублей. Собственники готовы проглотить любые суммы и при этом даже не поперхнуться. С трибуны Государственной думы депутаты от Прогрессивного блока требуют кардинальных перемен в стране: уволить в отставку министров, не желающих слушать их, назначить в местные органы власти своих ставленников, запретить армии, главнокомандующим которой с лета 1915 года стал Николай II, вмешиваться в политику. Это уже прямой призыв к захвату верховной власти в стране: царь из союзника и покровителя нуворишей превращается в помеху, которую необходимо устранить. Самодержавие с его непременной персонификацией удобно тем, что на самодержца можно свалить ответственность за допущенные ошибки и совершенные преступления, сохранив при этом в неприкосновенности всю пирамиду власти (так случится с Николаем II, та же участь постигнет Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина; будут меняться имена, допускаться строго дозированные «свободы» – что можно, а что категорически запрещено, – но система государственного управления останется такой же, какой она сложилась еще во времена Ивана Грозного).
Требования, звучавшие в стенах Государственной думы, подхватываются по всей России. Сетон-Ватсон пишет: «На съездах и заседаниях всякого рода раздавались голоса “снизу”, свидетельствующие о потребности действовать в ожидании “решительных шагов”. Высказывались мнения, что царское правительство уже не может быть гарантией победы в войне, что Совет министров есть правительство “фаворитов, лжецов и шутов”, что “нам нужна власть с бичом, а не такая, которая сама находится под бичом”…».
Николай II запоздало понял: «Кругом измена, и трусость, и обман!». 27 февраля 1917 года он телеграммой из Могилева распускает Государственную думу. В ответ депутаты, нажившие колоссальные состояния и благодаря этим состояниям почувствовавшие свою силу, образуют новое правительство, которому дают длиннющее название: Комитет членов Государственной думы для восстановления порядка в столице и организации контактов с лицами и учреждениями, вошедший в историю под названием Временное правительство. Царя арестовывают и вынуждают отречься от престола. Династия Романовых, продержавшаяся 304 года, опрокидывается сразу и безболезненно для страны. В воспоминаниях англичанки Р. Мэсси «Николай и Александра» можно прочитать: «Трагедия Николая II была в том, что он оказался не на своем месте в истории. Обладая образованием для царствования в XIX веке и темпераментом для правления в Англии, он жил и царствовал в России ХХ века. Мир, который был понятен ему и привычен, рассыпался на глазах. В конечном счете, он сделал для своей супруги и семьи все, что было в его силах; так ли это было для России?.. Попав в гибельную паутину, Николай оплатил свои ошибки, погибнув как мученик вместе с женой и детьми». За что и был канонизирован Русской православной Церковью.
До дня, когда вооруженный конвой во главе с комендантом Яковом Юровским расстреляет Николая II и его семью в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге, оставалось чуть менее полутора лет[36]. Новый класс упивался разворованными богатствами, на улицах и площадях не прекращались митинги и демонстрации, проходившие под лозунгами «Да здравствует Временное правительство!» и «Николая кровавого в Петропавловскую крепость!».
Но мало-помалу опьяненные легкой победой над самодержавием головы просветлялись. Один из свидетелей Февральской революции писал: «Наша дворничиха, тетя Паша, верит, что теперь все дешево будет. Хлеб, ждут, подешевеет до 3 копеек, сахар, масло тоже». Сахар и масло, а следом за ними хлеб вовсе исчезли из продажи. На письменный стол Александра Федоровича Керенского – министра юстиции Временного правительства, затем военно-морского министра, министра-председателя и, наконец, главнокомандующего – ложились горы писем, стекавшиеся отовсюду. «Средний обыватель России, приветствуя февральские дни революции, – писал анонимный автор, – желал свободы и славы нашей дорогой Родины, а увидел один позор и втаптывание ее в грязь». Другой автор, подписавшийся «простой рабочий», требовал: «Берите назад свободу с революцией, нам лучше жилось прежде, без свободы. Ни к чему эта свобода, да будь она проклята с вами вместе, если мне приходится целую неделю обходиться без хлеба и голодному ложиться спать»…
Свою роль в ускорении революционной развязки в России сыграли женщины, что естественно для народа с развитым женским началом. На начало ХХ века в России пришелся резкий всплеск женской активности, проявившейся в двух крайних формах – в виде проституции и террора. «В проститутки обычно шли бывшие крестьянки, приезжавшие в город на заработки, – пишут историки Наталья Лебина и Михаил Шкаровский. – В конце XIX века они составляли 40—50 процентов от общего количества проституток Петербурга, а в 1914 году – уже 70. Почти половина девиц до перехода в ранг публичных имела какое-то занятие. В основном это бывшие горничные, белошвейки, портнихи… Они больше других зависели от капризов клиентов и хозяев и, следовательно, в любой момент могли лишиться и работы, и жилья. Куда идти? Для многих вопрос решался однозначно – на панель».
Но если проституция лишь свидетельствовала о неблагополучном нравственном состоянии общества, не затрагивая его основ, то террор представлял угрозу для всей системы государственных институтов. Современная американская исследовательница женского вопроса в России, профессор Бостонского университета Анна Шур пишет: «Женский терроризм в России начала ХХ века был одним из важнейших симптомов психопатологии тогдашнего общественного состояния. Тяга к самоубийству, поражавшая наиболее чувствительные и неспособные к адаптации женские натуры, пополняла ими ряды радикалов и революционеров, объединенными усилиями которых в Российской империи сложилась беспрецедентная ситуация террора нового типа – террора тотального, направленного против всех носителей государственной власти вне зависимости от их уровня и ранга». И далее: «Настроения в женской среде, которые в итоге приводили к террористическим действиям, парадоксально совмещали в себе страсть к разрушению со сверхвысокими моральными установками. В итоге самоубийство становилось не личным делом несчастной неприкаянной души, не нашедшей себе должного применения в земном мире, а общественно значимым апогеем собственной жизни – актом борьбы с несправедливостью и гнетом действительности».[37]
Не будет преувеличением сказать, что Октябрь 17-го был генетически предопределен всем ходом развития в нас антироссиянина. Тот факт, что историческую развязку ускорило участие женщин в революции, лишь подтверждает ту истину, что, во-первых, в нас, как в народе, превалирует женское начало, и, во-вторых, в женщинах, превращенных в глубокой древности в собственность мужчин, сильнее развито протестное начало. Основоположница современного женского движения Луиза Отто еще в 1849 году писала: «История всех эпох, и особенно нынешней, свидетельствует о том, что о женщинах всегда забывают, если только они сами забывают о себе». Французский исследователь Мишель Фуко пошел дальше. В книге «История сексуальности» он утверждает, что «женщины-крестьянки в европейской истории как социальная группа имели гораздо больше черт, объединявших их, чем разъединявших, вне страны и века. Женская паства христианских церквей также составляла в истории человечества особое единство – поверх наций и времен». Наконец, нельзя не согласиться с современным английским ученым Сэмом Мерри, который в эссе «Дамы, ваш выход!», опубликованном в журнале «Histori Reviеw», пишет: «Чем ближе к сегодняшнему дню, тем больше застарелых предрассудков помогает преодолеть женская история. И среди прочих – утверждения о том, что “мужчина всегда содержал семью”, что “женщины всегда были полноправны в семейных отношениях”, что “викторианская семья была носительницей самых здоровых традиционных ценностей” и т. д. Женская история дает нам понять, к примеру, как мало уделялось внимания тому факту, что русскую революцию 1917 года начали именно женщины, составлявшие значительную часть рабочей силы в городах и отчаявшиеся от бесконечного стояния в очередях в холодные февральские дни».[38]
Головокружение народа от легкой победы над самодержавием довольно быстро перешло в общую головную боль от бестолковости Временного правительства, решительно ничего не делавшего для простых людей. Террор вылился в мародерство, в принцип «грабь награбленное» (этот лозунг, вопреки устоявшемуся во мнении большинства современных историков, придумали не коммунисты; он родился как ответная реакция народа на баснословное обогащение невесть откуда повылазивших в ходе Первой мировой войны нуворишей, о которых писал эмигрант Г. Катков и на которых обрушился «золотой дождь»). В ответ на стенания либеральной интеллигенции по поводу «неподготовленности» народа к демократическим реформам, русский религиозный философ, в недавнем прошлом легальный марксист Семен Людвигович Франк, также высланный в 1922 году за границу, ответил: «Что же это за политики, которые в своих программах и в своем образе действий считаются с каким-то выдуманным идеальным народом, а не народом, реально существующим! Прославленный за свою праведность народ настолько показал свой реальный нравственный облик, что это надолго отобьет охоту к народническому обоготворению низших классов». И добавил к сказанному: «Народ есть всегда, даже в самом демократическом государстве, исполнитель, орудие в руках какого-нибудь направляющего и вдохновляющего меньшинства».
«Направляющее и вдохновляющее меньшинство» явилось в облике большевиков, возглавляемых Владимиром Ильичем Лениным. В массы был вброшен лозунг: «Мир – народам, землю – крестьянам, фабрики – рабочим». Все просто и ясно: война не нужна никакому, кроме тех, кто на ней наживается, а что касается земли и фабрик, то они перестают быть собственностью кровососов-помещиков и фабрикантов и становятся достоянием тех, кто на них трудится.[39]
Эти простые и ясные слова ныне толкуются вкривь и вкось не только историками, но и государственными деятелями. В качестве примера сошлюсь на выступление премьер-министра Владимира Владимировича Путина перед участниками Валдайского форума в Сочи 14 сентября 2007 года:
«Владимир Ильич Ульянов-Ленин как-то сказал: мне вообще на Россию наплевать, нам важно добиться мировой социалистической революции…
Россию втянули в такую систему ценностей помимо ее воли, потому что народ России вообще этого не ожидал, его просто надули, он ожидал совершенно другого. Он ожидал мира – народам, земли – крестьянам. Помните лозунги коммунистов? Не дали никакой земли, да и мира не возникло. Гражданская война началась».
Здесь я соглашусь скорее с упомянутым в предисловии к этой книге доктором исторических наук, заместителем директора Института истории РАН В. Лавровым, который следующим образом прокомментировал эти слова нынешнего премьера:
«Надо понимать, что великие достижения и трагедии становятся результатом продолжительных объективных процессов, а не “козней” Ленина или Сталина, Горбачева или Ельцина. Одновременно бывают момента и периоды, когда не исключены различные варианты развития событий, когда соотношение сил колеблется, изменчиво. Вот тогда политические лидеры способны перетянуть чашу весов истории. Тогда огромное значение приобретают их личные, человеческие черты и способности. И я не вижу вождя, который бы превосходил Ленина тогда по уверенности в себе, по готовности отречься от всего и перешагнуть через всё ради достижения своей цели».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента