Страница:
О том, что такое понимание справедливости сродни биологическому самосохранению вида, писал и Зигмунд Фрейд, хотя и он не делал различия между цивилизацией и культурой[6] и, сверх того, примешивал к ним религию: «В чем заключается особая ценность религиозных представлений? Мы говорили о враждебности к культуре, следствии гнета этой последней, требуемого ею отказа от влечений. Если вообразить, что ее запреты сняты и что отныне всякий вправе избирать своим сексуальным объектом любую женщину, какая ему нравится, вправе убить любого, кто соперничает с ним за женщину или вообще встает на его пути, может взять у другого что угодно из его имущества, не спрашивая разрешения, – какая красота, какой вереницей удовлетворений стала бы тогда жизнь! Правда, мы сразу натыкаемся на следующее затруднение. Каждый другой имеет в точности те же желания, что и я, и будет обращаться со мной не менее любезным образом, чем я с ним. По существу, только один-единственный человек может поэтому стать безгранично счастливым за счет снятия всех культурных ограничений – тиран, диктатор, захвативший в свои руки все средства власти; и даже он имеет все основания желать, чтобы другие соблюдали по крайней мере одну культурную заповедь: не убивай».
В принципе, и самоограничения, налагаемые на себя человеком, и использование ракушек или глиняных статуэток в качестве «платежного» средства, и обмен как мера справедливости, диктуемая эгоистическими соображениями, согласуется с теорией эволюции Дарвина, основное место в которой занимает борьба за выживание. Логично предположить, что первые люди, подобно другим животным, «присваивали» себе особи женского пола, образуя с ними на время спаривания и ухода за родившимися малышами или «брачные пары», принятые у большинства зверей и птиц, или, подобно львам, моржам и другим животным, гаремы.
У читателя не должно сложиться впечатление, будто с возникновением религии и зарождением в человеке социального начала унаследованный от животных инстинкт захвата и присвоения благ в бóльших количествах, чем это необходимо для его существования как биологического вида, исчез вовсе. Нет, люди и в новом своем качестве удерживали у себя на правах лично принадлежащих им вещей то, что доставляло им радость, составляло предмет религиозного поклонения, служило талисманом и т. п. Однако Золотой век тем и отличается от всего последующего времени, включая современность, что присвоение различных предметов не было самоцелью и не нуждалось в дальнейшем преумножении, как это стало происходить позже и происходит сегодня (например, с деньгами, которых никогда не бывает «слишком много», зато «мало» – сплошь и рядом). Тот же Веблен продолжает: «До того, как возник обычай присвоения женщин, несомненно, имело место присвоение каких-то полезных предметов. Такая точка зрения оправдывается практикой существующих архаичных общин, в которых нет собственности на женщин. Во всяком обществе его члены того и другого пола привычным образом присваивают в личное пользование целый ряд полезных вещей, но эти полезные вещи не мыслятся как собственность человека, который их присваивает и потребляет. Закрепленное привычкой присвоение и потребление определенного незначительного движимого имущества происходит без возникновения вопроса о собственности, т. е. вопроса, установленного традицией справедливого притязания на посторонние по отношению к индивиду предметы». И еще одна важная мысль ученого: «Женщины попадают в собственность на низших стадиях варварской культуры, по-видимому, начиная с захвата пленниц. Первоначальной причиной захвата и присвоения женщин была, вероятно, их полезность в качестве трофеев[7]. Практика захвата у врага женщин в качестве трофея привела к возникновению собственности в форме брака, приведшему к семье с мужчиной во главе. Вслед за этим рабство распространяется на других пленников и людей, попадающих в подчинение…»
Итак, собственность возникает там и тогда, где и когда возникает право одного человека присваивать и распоряжаться по собственному усмотрению судьбами, а затем и жизнями других людей. Это основное – и главное! – назначение собственности не меняет своей животной сути с развитием цивилизации, облекая собственность в иные, менее вопиющие по бесчеловечности формы. Она уже не рассматривается в качестве практической пользы (использование женщины в хозяйстве как рабыни, обращение ее в жену для продолжения рода и т. д.), а превращается в собственность ради собственности, повышение своей значимости в собственных глазах и глазах окружающих, обретение над этими окружающими, не имеющими своей собственности, власти. Все это, однако, не избавляет собственника от стремления удовлетворять свои всё растущие биологические побтребности.
Вот достаточно характерный на этот счет пример. Некто Каха Бендукидзе, в прошлом мелкий торговец, промышлявший спекуляцией аспирином и перепродажей компьютеров, в пору бурной «приватизации по Чубайсу», а фактически ограбления страны, «купил» за два мешка приватизационных чеков (т. н. ваучеров) гордость отечественного машиностроения – завод «Уралмаш». Этого ему показалось мало, и он «прикупил» к «Уралмашу» еще одну отечественную гордость – завод «Красное Сормово», специализировавшийся на изготовлении атомных подводных лодок с титановым корпусом (и это несмотря на трехлетнее сопротивление коллектива и руководства завода, поддержанное митрополитом Нижегородским и Арзамасским Николаем). Но и этого охочему до госсобственности хитровану показалось мало: Бендукидзе до назначения его министром экономики Грузии стал вынашивать планы приобрести в собственность Волжский завод буровой техники, расположенный в Волгограде. Став хозяином империи под названием «Объединенные Машиностроительные Заводы», Бендукидзе на вопрос, зачем ему, биологу по образованию, все это нужно, с обезоруживающей прямолинейностью ответил: «Хо-чу!»
Хочу – понятие сугубо биологическое, чтобы не сказать – скотское. Любого мало-мальски культурного человека такое объяснение патологической страсти к собственности ради собственности, ради удовлетворения своего «хочу» возмутит. И на самом деле возмущает. Но возмутит культурного человека, стремящегося к достижению идеала Богочеловечности. Не то цивилизованный человек, к которому я ни секунды не раздумывая причисляю антироссиянина. Этот цивилизованный антироссиянин нашептывает нам на ухо: «Но ведь такие, как Бендукидзе, дают сотням и тысячам людей работу, ну что бы стали делать мы, русские, с нашим врожденным идеализмом, без таких прагматиков, как Бендукидзе и К°?»
В самом деле, что? Перемерли бы под ближайшим забором, как брошенные на произвол судьбы отощавшие от бескормицы собаки? И перемрем, как воду пить дать – перемрем! У нас, у русских, ведь как принято? Если рядом с нами живет восьмидесятилетняя старуха, которая, чтобы не отдать Богу душу от голода, держит козу, а у нас козы нет, мы не угомонимся до тех пор, пока и старуха не лишится козы. Отравим эту козу, битых стекол в сено насыплем, сарай подожжем, словом, будем маяться бессонницей до тех пор, пока не прикончим козу, а вместе с ней и бабку-собственницу. Но вот на разного рода бендукидзе, черт знает откуда свалившихся на наши головы и обобравших нас до нитки за наши же ваучеры, мы будем молиться и лбы свои в кровь расшибать от усердных земных поклонов: «Благодетель ты ны-аш, отец ты ны-аш родный, не бросай ты нас, не оставляй без куска хлеба, Христом-Богом молим!» Совсем как уличные попрошайки, в несметном множестве расплодившиеся в 90-е годы на всем пространстве России и до сих пор побирающиеся на улицах больших и малых городов, среди которых – вот загадка, так уж загадка! – вы не встретите ни одного земляка Бендукидзе.
Со школьных лет мы усвоили, что русскому Обломову должен противостоять энергичный немец Штольц, который один только и способен пробудить Россию от летаргического сна. Но вот ведь что любопытно: другой немец (правда, славянского происхождения) Фридрих Ницше[8], который был ярым противником любой культуры и настаивал на «природной антикультурности» человека, писал: «Одаренность славян казалась мне более высокой, чем одаренность немцев, я даже думал, что немцы вошли в ряд одаренных наций лишь благодаря сильной примеси славянской крови». И, провидя будущее торжество в мире англо-американского варианта цивилизации, заявлял: «Мелочность духа, идущая из Англии, представляет нынче для мира великую опасность. Чувства русских нигилистов кажутся мне в большей степени склонными к величию, чем чувства английских утилитаристов… Мы нуждаемся в безусловном сближении с Россией и в новой общей программе, которая не допустит в России английских трафаретов. Никакого американского будущего! Сращение немецкой и славянской расы». А чтобы ни у кого не возникло сомнения в искренности его слов, идущих не столько от ума, сколько от сердца, Ницше, относивший себя к безусловным «наследникам Европы», закончил свой призыв к России не допустить у себя «английских трафаретов» и держаться подальше от «американского будущего» словами: «Я обменял бы все счастье Запада на русский лад быть печальным».
Выходит, не все в России было так уж плохо, если даже Ницше, для которого «социальный мир» был не чем иным, как «вечной войной соперничающих воль» (отсюда проистекает центральная идея ницшеанства – воля к власти, которой якобы одержим любой человек от рождения), выразил готовность обменять «все счастье Запада на русский лад быть печальным». Не знаю, как вам, читатель, а мне слабо верится в то, что новоявленным олигархам, прибравшим к своим рукам практически все достояние России, хоть на минуту захочется, подобно Ницше, обменять свои огромные состояния «на русский лад быть печальными». Впрочем, не особенно-то стремится стать печальным и засевший в нас антироссиянин. Он, говоря словами философа Николая Федоровича Федорова, «имеет целью исключительно пожирание», вот и жрет нас и даже пуговицы не выплевывает. И помогают ему в этом наши интеллигенты, которые уже давно разучились отличать, что пристойно, а что нет, что можно простить как человеческую слабость, а что ни в какие ворота не лезет, даже в Бранденбургские.[9]
История человеческой мысли переполнена примерами, обличающими собственность как главную причину отчуждения человека от природы, человека от человека и, как следствие, от самого себе. Собственность покончила с нравственностью, вызвала насилие, переросла в войны, которые сопровождают человечество на всем протяжении развития цивилизации, и в конце концов нашла оправдание как узаконенная вседозволенность, как заложенный в самой природе собственности принцип грабительства, наиболее полно выраженный в словах современного американского экономиста, лауреата Нобелевской премии Рональда Коуза: «Неважно как собственность распределена; главное, что она распределена». Именно этим принципом оправдывается история освоения Америки европейскими переселенцами со всеми жестокостями, которыми это освоение сопровождалось. И именно этот принцип лег в основу бандитского перераспределения общенационального достояния бывшего Советского Союза, созданного несколькими поколениями советских людей, прежде всего русскими людьми, в пользу отдельных частных лиц, начавшийся при Ельцине и продолжающийся поныне.
Главный порок богатства состоит в том, что ему неведомо насыщение. Нормальный человек может насытиться до такой степени, когда скажет: все, больше в меня не влезет ни кусочка! Богатство пребывает в состоянии вечного голода. Чем больше богатства сосредотачивается в руках немногих, тем более превращается оно в чудовище, которое необходимо не только постоянно насыщать, но и оберегать, потому что оно уже не в состоянии само о себе позаботиться. Самым надежным защитником богатства является власть. Но и власть, поставленная на защиту богатства, сама заражается жаждой наживы. Отсюда всевозможные злоупотребления, коррупция, взяточничество, другие преступления, которые сплошь и рядом сходят с рук людям, находящимся во власти.[10]
Трагедия богатства заключена в самой природе богатства: оно сосредоточено на самом себе и замкнуто внутри себя. Замкнутость эта обусловлена взаимосвязанными явлениями, присущими любой цивилизации: накопление богатства, зарождение власти, насилие над человеком и утрата данной ему от рождения свободы. Происходит это по одной и той же схеме, которая применима к любому обществу, построенному на праве частной собственности:
– богатство по мере роста и сосредоточения в руках немногих, порождает власть, призванную уберечь это богатство от посягательств со стороны многих, которые это богатство произвели;
– власть, чтобы выполнить свою основную функцию по удержанию богатства в руках немногих, прибегает к насилию над многими, которые считают себя вправе получить свою долю в произведенном ими богатстве и распорядиться этой долей по собственному усмотрению;
– насилие, направленное против человека, лишившегося своей доли богатства, лишает его и данных ему от природы прав владеть тем, что дают ему земля и что производит он сам;
– собственник узурпированного богатства и обслуживающая его интересы власть разрабатывают и принимают законы, которые призваны навечно закрепить за ними право владения и распоряжения богатством, хотя на самом деле оказываются заложниками этого богатства.
Так возникает и так замыкается в самом себе порочный круг, в котором место ценностей занимают цены, а место идеалов – деньги. Богатство, превратившееся с началом цивилизации в самую сильную страсть человека, дает, конечно, определенные преимущества их обладателям в удовлетворении биологических потребностей. Но и только. Там, где богатство дает преимущество в удовлетворении социальных потребностей лишь обладателям богатства, лишая этого права основную массу населения (прежде всего в области образования, выборе профессии в соответствии с призванием, возможности приобщиться к достижениям культуры и не беспокоиться о личной безопасности и безопасности своих родных и близких), – мы вправе предъявить претензии уже не к богатству, а к государству, которое системой принимаемых им законов устанавливает социальное неравенство.
Нетерпимость такого положения самоочевидна. Христианский теолог и писатель Тертуллиан уже в I веке н. э. увидел корень всех зол в корыстолюбии и со свойственной ему парадоксальностью объявил источником корыстолюбия… торговлю. Торговля, говорил он, не нужна людям, чуждым алчности и стяжательства, потому что в основе торговли лежит купля-продажа, отношения покупателя и продавца, а тот и другой поклоняются лишь одному идолу – деньгам. Один из отцов Церкви Иоанн Златоуст, живший в IV – начале V веков, утверждал, что богатство, сосредоточенное в руках немногих, безнравственно: «Не говорите: “Я пользуюсь тем, что мне принадлежит”, – вы пользуетесь тем, что не ваше». Его старший современник Василий Великий видел единственное достоинство богатства в его возможности служить всем людям, а присвоение богатства немногими в ущерб многим расценивал как худший вид кражи. «Тот, кто отбирает у другого одежды, называется вором, – писал он, – но разве тот, кто может, но не дает одежду бедняку, заслуживают иного имени?». Все эти и другие подобные высказывания, которые можно долго цитировать, проистекают из заповеди Христа: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе[11], где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут; ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6:19—21).
В государствах, управляемых дальновидными политиками, постоянно принимаются меры к тому, чтобы общенациональное богатство распределялось по справедливости и тем самым социальная напряженность между имущими и неимущими сводилась к минимуму. В государствах, построенных на принципе бендукидзевского хо-чу!, социальная напряженность всегда остается высокой и либо разрешается социальным взрывом, либо государство внутренне саморазрушается, как саморазрушилась некогда Римская империя.
Психологи утверждают: рабовладение, как форма собственности, возникает там и тогда, где и когда появляются люди, готовые стать рабами. Это универсальное правило, в равной степени относящееся как к собственникам, так и к несобственникам. Неверно думать, будто человек, присвоивший себе какую-либо вещь, становится ее собственником. «В действительности не человек владеет вещью, – писал Николай Федорович Федоров, – а вещь обладает человеком, связывает его, делает несвободным, вносит раздор в среду людей». Первыми, кто в условиях сложившейся цивилизации ступил на путь отрицания собственности как способа выживания немногих за счет превращения в рабов многих, кто решил начать с возвращения к себе, как существам общественным или, что одно и то же, человечным, стали ессеи – члены общественно-религиозного течения, возникшего в Иудее во второй половине II века до н. э. и просуществовавшего до конца I века н. э., то есть на протяжении 250 лет.
Реальное существование секты ессеев было доказано в 1947 году, когда в пещерах на северо-западном берегу Мертвого моря были обнаружены развалины поселений этих удивительных людей. В ходе раскопок, продолжавшихся до 1956 года, были найдены черепки посуды, которой пользовались ессеи, монеты, а главное – хозяйственные, юридические и религиозные тексты, написанные на древнееврейском, арамейском, набатейском, сирийско-палестинском и арабском языках, а также на греческом и латыни (обнаруженные в Кумране и других местах побережья Мертвого моря рукописи хранятся ныне в Иерусалиме). Самый набор языков, на которых были написаны древние тексты, свидетельствует в пользу интернационального состава ессеев, хотя преимущественное место в этой секте занимали евреи. Противники насилия, ессеи избрали мирные способы борьбы с иерусалимским жречеством, стяжательство и распущенность которого приняли чудовищные размеры, и удалились в пустынные места. О быте, нравах и обычаях ессеев нам поведал историк Иосиф Флавий – командующий армией евреев в ходе Иудейской войны 66—73 годов н. э., а затем переметнувшийся на сторону римских легионов во главе с Веспасианом из рода Флавиев, от которого и получил свое второе имя. Вот фрагменты из его книги «Иудейские древности», написанной в конце I века:
«…Эта секта, по-видимому, ведет наиболее праведную жизнь. Ессеи – родом иудеи, но они живут в еще более тесном любовном общении между собой. Они отвращаются от наслаждений, как от зла; воздержанность же и неподчинение страстям считают добродетелью. Они презирают брак[12], но берут чужих детей, пока они еще в нежном возрасте и могут быть воспитаны, считают их родными и внушают им свои нравы… Они презирают богатства, и у них господствует удивительная общность имуществ; ни одного из них не найдешь, у кого было бы больше, чем у другого. У них существует закон, что вступающие в среду избранных должны отдать общине свое имущество; так что у них нет ни крайней бедности, ни излишка богатств, но, смешавши вместе имущество всех, они имеют одно имущество, как у братьев… Они избирают попечителей общего имущества, и каждый избранный должен посвятить себя служению всем. У них нет своего города, но в разных городах их живет много. Приезжающие из других мест (члены) секты могут пользоваться всем, что у них имеется, как своей собственностью; к тем, кого они никогда не видели, они входят, как к самым близким знакомым. Поэтому, отправляясь в дорогу, они ничего не берут с собою, кроме оружия против разбойников. В каждом городе назначается особый попечитель для иногородних, снабжающий их платьем и всеми необходимыми припасами. Одеждой и внешним обликом они подобны детям, находящимся под строгой дисциплиной учителя. Платье и обувь они меняет только тогда, когда прежние совершенно изорвались или от времени сделались непригодными к употреблению. Они ничего не покупают и не продают друг другу, но каждый дает из своего другому то, что ему нужно, равно как и получает у него то, в чем сам нуждается…»[13]
Историки религии считают, что ессеи стали предтечами христиан. В этом предположении есть большая доля истины, если исходить из того, что ессеи ставили на первое место социальную составляющую человека, а не биологическую, включающую в себя и такую форму выживания, как отнятие и присвоение не принадлежащих им благ у более слабых в физическом отношении людей. И хотя христианство не сводится к религиозным и общественным взглядам ессеев[14], оно позаимствовало у них многое, прежде всего – презрительное отношение к собственности. Центральная идея христианства, выраженная в стихах «Возлюби ближнего твоего как самого себя» (Лук. 10:27) и «Царствие Божие внутрь вас есть» (т. е. Царство Бога, как среда обитания праведников, находится не вовне, а внутри каждого человека, см. Лук. 17:21), – прямо направлена на утверждение в человеке социального, суть – человеческого начала, возвышающего его над началом биологическим.
В принципе, и самоограничения, налагаемые на себя человеком, и использование ракушек или глиняных статуэток в качестве «платежного» средства, и обмен как мера справедливости, диктуемая эгоистическими соображениями, согласуется с теорией эволюции Дарвина, основное место в которой занимает борьба за выживание. Логично предположить, что первые люди, подобно другим животным, «присваивали» себе особи женского пола, образуя с ними на время спаривания и ухода за родившимися малышами или «брачные пары», принятые у большинства зверей и птиц, или, подобно львам, моржам и другим животным, гаремы.
У читателя не должно сложиться впечатление, будто с возникновением религии и зарождением в человеке социального начала унаследованный от животных инстинкт захвата и присвоения благ в бóльших количествах, чем это необходимо для его существования как биологического вида, исчез вовсе. Нет, люди и в новом своем качестве удерживали у себя на правах лично принадлежащих им вещей то, что доставляло им радость, составляло предмет религиозного поклонения, служило талисманом и т. п. Однако Золотой век тем и отличается от всего последующего времени, включая современность, что присвоение различных предметов не было самоцелью и не нуждалось в дальнейшем преумножении, как это стало происходить позже и происходит сегодня (например, с деньгами, которых никогда не бывает «слишком много», зато «мало» – сплошь и рядом). Тот же Веблен продолжает: «До того, как возник обычай присвоения женщин, несомненно, имело место присвоение каких-то полезных предметов. Такая точка зрения оправдывается практикой существующих архаичных общин, в которых нет собственности на женщин. Во всяком обществе его члены того и другого пола привычным образом присваивают в личное пользование целый ряд полезных вещей, но эти полезные вещи не мыслятся как собственность человека, который их присваивает и потребляет. Закрепленное привычкой присвоение и потребление определенного незначительного движимого имущества происходит без возникновения вопроса о собственности, т. е. вопроса, установленного традицией справедливого притязания на посторонние по отношению к индивиду предметы». И еще одна важная мысль ученого: «Женщины попадают в собственность на низших стадиях варварской культуры, по-видимому, начиная с захвата пленниц. Первоначальной причиной захвата и присвоения женщин была, вероятно, их полезность в качестве трофеев[7]. Практика захвата у врага женщин в качестве трофея привела к возникновению собственности в форме брака, приведшему к семье с мужчиной во главе. Вслед за этим рабство распространяется на других пленников и людей, попадающих в подчинение…»
Итак, собственность возникает там и тогда, где и когда возникает право одного человека присваивать и распоряжаться по собственному усмотрению судьбами, а затем и жизнями других людей. Это основное – и главное! – назначение собственности не меняет своей животной сути с развитием цивилизации, облекая собственность в иные, менее вопиющие по бесчеловечности формы. Она уже не рассматривается в качестве практической пользы (использование женщины в хозяйстве как рабыни, обращение ее в жену для продолжения рода и т. д.), а превращается в собственность ради собственности, повышение своей значимости в собственных глазах и глазах окружающих, обретение над этими окружающими, не имеющими своей собственности, власти. Все это, однако, не избавляет собственника от стремления удовлетворять свои всё растущие биологические побтребности.
Вот достаточно характерный на этот счет пример. Некто Каха Бендукидзе, в прошлом мелкий торговец, промышлявший спекуляцией аспирином и перепродажей компьютеров, в пору бурной «приватизации по Чубайсу», а фактически ограбления страны, «купил» за два мешка приватизационных чеков (т. н. ваучеров) гордость отечественного машиностроения – завод «Уралмаш». Этого ему показалось мало, и он «прикупил» к «Уралмашу» еще одну отечественную гордость – завод «Красное Сормово», специализировавшийся на изготовлении атомных подводных лодок с титановым корпусом (и это несмотря на трехлетнее сопротивление коллектива и руководства завода, поддержанное митрополитом Нижегородским и Арзамасским Николаем). Но и этого охочему до госсобственности хитровану показалось мало: Бендукидзе до назначения его министром экономики Грузии стал вынашивать планы приобрести в собственность Волжский завод буровой техники, расположенный в Волгограде. Став хозяином империи под названием «Объединенные Машиностроительные Заводы», Бендукидзе на вопрос, зачем ему, биологу по образованию, все это нужно, с обезоруживающей прямолинейностью ответил: «Хо-чу!»
Хочу – понятие сугубо биологическое, чтобы не сказать – скотское. Любого мало-мальски культурного человека такое объяснение патологической страсти к собственности ради собственности, ради удовлетворения своего «хочу» возмутит. И на самом деле возмущает. Но возмутит культурного человека, стремящегося к достижению идеала Богочеловечности. Не то цивилизованный человек, к которому я ни секунды не раздумывая причисляю антироссиянина. Этот цивилизованный антироссиянин нашептывает нам на ухо: «Но ведь такие, как Бендукидзе, дают сотням и тысячам людей работу, ну что бы стали делать мы, русские, с нашим врожденным идеализмом, без таких прагматиков, как Бендукидзе и К°?»
В самом деле, что? Перемерли бы под ближайшим забором, как брошенные на произвол судьбы отощавшие от бескормицы собаки? И перемрем, как воду пить дать – перемрем! У нас, у русских, ведь как принято? Если рядом с нами живет восьмидесятилетняя старуха, которая, чтобы не отдать Богу душу от голода, держит козу, а у нас козы нет, мы не угомонимся до тех пор, пока и старуха не лишится козы. Отравим эту козу, битых стекол в сено насыплем, сарай подожжем, словом, будем маяться бессонницей до тех пор, пока не прикончим козу, а вместе с ней и бабку-собственницу. Но вот на разного рода бендукидзе, черт знает откуда свалившихся на наши головы и обобравших нас до нитки за наши же ваучеры, мы будем молиться и лбы свои в кровь расшибать от усердных земных поклонов: «Благодетель ты ны-аш, отец ты ны-аш родный, не бросай ты нас, не оставляй без куска хлеба, Христом-Богом молим!» Совсем как уличные попрошайки, в несметном множестве расплодившиеся в 90-е годы на всем пространстве России и до сих пор побирающиеся на улицах больших и малых городов, среди которых – вот загадка, так уж загадка! – вы не встретите ни одного земляка Бендукидзе.
Со школьных лет мы усвоили, что русскому Обломову должен противостоять энергичный немец Штольц, который один только и способен пробудить Россию от летаргического сна. Но вот ведь что любопытно: другой немец (правда, славянского происхождения) Фридрих Ницше[8], который был ярым противником любой культуры и настаивал на «природной антикультурности» человека, писал: «Одаренность славян казалась мне более высокой, чем одаренность немцев, я даже думал, что немцы вошли в ряд одаренных наций лишь благодаря сильной примеси славянской крови». И, провидя будущее торжество в мире англо-американского варианта цивилизации, заявлял: «Мелочность духа, идущая из Англии, представляет нынче для мира великую опасность. Чувства русских нигилистов кажутся мне в большей степени склонными к величию, чем чувства английских утилитаристов… Мы нуждаемся в безусловном сближении с Россией и в новой общей программе, которая не допустит в России английских трафаретов. Никакого американского будущего! Сращение немецкой и славянской расы». А чтобы ни у кого не возникло сомнения в искренности его слов, идущих не столько от ума, сколько от сердца, Ницше, относивший себя к безусловным «наследникам Европы», закончил свой призыв к России не допустить у себя «английских трафаретов» и держаться подальше от «американского будущего» словами: «Я обменял бы все счастье Запада на русский лад быть печальным».
Выходит, не все в России было так уж плохо, если даже Ницше, для которого «социальный мир» был не чем иным, как «вечной войной соперничающих воль» (отсюда проистекает центральная идея ницшеанства – воля к власти, которой якобы одержим любой человек от рождения), выразил готовность обменять «все счастье Запада на русский лад быть печальным». Не знаю, как вам, читатель, а мне слабо верится в то, что новоявленным олигархам, прибравшим к своим рукам практически все достояние России, хоть на минуту захочется, подобно Ницше, обменять свои огромные состояния «на русский лад быть печальными». Впрочем, не особенно-то стремится стать печальным и засевший в нас антироссиянин. Он, говоря словами философа Николая Федоровича Федорова, «имеет целью исключительно пожирание», вот и жрет нас и даже пуговицы не выплевывает. И помогают ему в этом наши интеллигенты, которые уже давно разучились отличать, что пристойно, а что нет, что можно простить как человеческую слабость, а что ни в какие ворота не лезет, даже в Бранденбургские.[9]
История человеческой мысли переполнена примерами, обличающими собственность как главную причину отчуждения человека от природы, человека от человека и, как следствие, от самого себе. Собственность покончила с нравственностью, вызвала насилие, переросла в войны, которые сопровождают человечество на всем протяжении развития цивилизации, и в конце концов нашла оправдание как узаконенная вседозволенность, как заложенный в самой природе собственности принцип грабительства, наиболее полно выраженный в словах современного американского экономиста, лауреата Нобелевской премии Рональда Коуза: «Неважно как собственность распределена; главное, что она распределена». Именно этим принципом оправдывается история освоения Америки европейскими переселенцами со всеми жестокостями, которыми это освоение сопровождалось. И именно этот принцип лег в основу бандитского перераспределения общенационального достояния бывшего Советского Союза, созданного несколькими поколениями советских людей, прежде всего русскими людьми, в пользу отдельных частных лиц, начавшийся при Ельцине и продолжающийся поныне.
Главный порок богатства состоит в том, что ему неведомо насыщение. Нормальный человек может насытиться до такой степени, когда скажет: все, больше в меня не влезет ни кусочка! Богатство пребывает в состоянии вечного голода. Чем больше богатства сосредотачивается в руках немногих, тем более превращается оно в чудовище, которое необходимо не только постоянно насыщать, но и оберегать, потому что оно уже не в состоянии само о себе позаботиться. Самым надежным защитником богатства является власть. Но и власть, поставленная на защиту богатства, сама заражается жаждой наживы. Отсюда всевозможные злоупотребления, коррупция, взяточничество, другие преступления, которые сплошь и рядом сходят с рук людям, находящимся во власти.[10]
Трагедия богатства заключена в самой природе богатства: оно сосредоточено на самом себе и замкнуто внутри себя. Замкнутость эта обусловлена взаимосвязанными явлениями, присущими любой цивилизации: накопление богатства, зарождение власти, насилие над человеком и утрата данной ему от рождения свободы. Происходит это по одной и той же схеме, которая применима к любому обществу, построенному на праве частной собственности:
– богатство по мере роста и сосредоточения в руках немногих, порождает власть, призванную уберечь это богатство от посягательств со стороны многих, которые это богатство произвели;
– власть, чтобы выполнить свою основную функцию по удержанию богатства в руках немногих, прибегает к насилию над многими, которые считают себя вправе получить свою долю в произведенном ими богатстве и распорядиться этой долей по собственному усмотрению;
– насилие, направленное против человека, лишившегося своей доли богатства, лишает его и данных ему от природы прав владеть тем, что дают ему земля и что производит он сам;
– собственник узурпированного богатства и обслуживающая его интересы власть разрабатывают и принимают законы, которые призваны навечно закрепить за ними право владения и распоряжения богатством, хотя на самом деле оказываются заложниками этого богатства.
Так возникает и так замыкается в самом себе порочный круг, в котором место ценностей занимают цены, а место идеалов – деньги. Богатство, превратившееся с началом цивилизации в самую сильную страсть человека, дает, конечно, определенные преимущества их обладателям в удовлетворении биологических потребностей. Но и только. Там, где богатство дает преимущество в удовлетворении социальных потребностей лишь обладателям богатства, лишая этого права основную массу населения (прежде всего в области образования, выборе профессии в соответствии с призванием, возможности приобщиться к достижениям культуры и не беспокоиться о личной безопасности и безопасности своих родных и близких), – мы вправе предъявить претензии уже не к богатству, а к государству, которое системой принимаемых им законов устанавливает социальное неравенство.
Нетерпимость такого положения самоочевидна. Христианский теолог и писатель Тертуллиан уже в I веке н. э. увидел корень всех зол в корыстолюбии и со свойственной ему парадоксальностью объявил источником корыстолюбия… торговлю. Торговля, говорил он, не нужна людям, чуждым алчности и стяжательства, потому что в основе торговли лежит купля-продажа, отношения покупателя и продавца, а тот и другой поклоняются лишь одному идолу – деньгам. Один из отцов Церкви Иоанн Златоуст, живший в IV – начале V веков, утверждал, что богатство, сосредоточенное в руках немногих, безнравственно: «Не говорите: “Я пользуюсь тем, что мне принадлежит”, – вы пользуетесь тем, что не ваше». Его старший современник Василий Великий видел единственное достоинство богатства в его возможности служить всем людям, а присвоение богатства немногими в ущерб многим расценивал как худший вид кражи. «Тот, кто отбирает у другого одежды, называется вором, – писал он, – но разве тот, кто может, но не дает одежду бедняку, заслуживают иного имени?». Все эти и другие подобные высказывания, которые можно долго цитировать, проистекают из заповеди Христа: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе[11], где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут; ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6:19—21).
В государствах, управляемых дальновидными политиками, постоянно принимаются меры к тому, чтобы общенациональное богатство распределялось по справедливости и тем самым социальная напряженность между имущими и неимущими сводилась к минимуму. В государствах, построенных на принципе бендукидзевского хо-чу!, социальная напряженность всегда остается высокой и либо разрешается социальным взрывом, либо государство внутренне саморазрушается, как саморазрушилась некогда Римская империя.
Психологи утверждают: рабовладение, как форма собственности, возникает там и тогда, где и когда появляются люди, готовые стать рабами. Это универсальное правило, в равной степени относящееся как к собственникам, так и к несобственникам. Неверно думать, будто человек, присвоивший себе какую-либо вещь, становится ее собственником. «В действительности не человек владеет вещью, – писал Николай Федорович Федоров, – а вещь обладает человеком, связывает его, делает несвободным, вносит раздор в среду людей». Первыми, кто в условиях сложившейся цивилизации ступил на путь отрицания собственности как способа выживания немногих за счет превращения в рабов многих, кто решил начать с возвращения к себе, как существам общественным или, что одно и то же, человечным, стали ессеи – члены общественно-религиозного течения, возникшего в Иудее во второй половине II века до н. э. и просуществовавшего до конца I века н. э., то есть на протяжении 250 лет.
Реальное существование секты ессеев было доказано в 1947 году, когда в пещерах на северо-западном берегу Мертвого моря были обнаружены развалины поселений этих удивительных людей. В ходе раскопок, продолжавшихся до 1956 года, были найдены черепки посуды, которой пользовались ессеи, монеты, а главное – хозяйственные, юридические и религиозные тексты, написанные на древнееврейском, арамейском, набатейском, сирийско-палестинском и арабском языках, а также на греческом и латыни (обнаруженные в Кумране и других местах побережья Мертвого моря рукописи хранятся ныне в Иерусалиме). Самый набор языков, на которых были написаны древние тексты, свидетельствует в пользу интернационального состава ессеев, хотя преимущественное место в этой секте занимали евреи. Противники насилия, ессеи избрали мирные способы борьбы с иерусалимским жречеством, стяжательство и распущенность которого приняли чудовищные размеры, и удалились в пустынные места. О быте, нравах и обычаях ессеев нам поведал историк Иосиф Флавий – командующий армией евреев в ходе Иудейской войны 66—73 годов н. э., а затем переметнувшийся на сторону римских легионов во главе с Веспасианом из рода Флавиев, от которого и получил свое второе имя. Вот фрагменты из его книги «Иудейские древности», написанной в конце I века:
«…Эта секта, по-видимому, ведет наиболее праведную жизнь. Ессеи – родом иудеи, но они живут в еще более тесном любовном общении между собой. Они отвращаются от наслаждений, как от зла; воздержанность же и неподчинение страстям считают добродетелью. Они презирают брак[12], но берут чужих детей, пока они еще в нежном возрасте и могут быть воспитаны, считают их родными и внушают им свои нравы… Они презирают богатства, и у них господствует удивительная общность имуществ; ни одного из них не найдешь, у кого было бы больше, чем у другого. У них существует закон, что вступающие в среду избранных должны отдать общине свое имущество; так что у них нет ни крайней бедности, ни излишка богатств, но, смешавши вместе имущество всех, они имеют одно имущество, как у братьев… Они избирают попечителей общего имущества, и каждый избранный должен посвятить себя служению всем. У них нет своего города, но в разных городах их живет много. Приезжающие из других мест (члены) секты могут пользоваться всем, что у них имеется, как своей собственностью; к тем, кого они никогда не видели, они входят, как к самым близким знакомым. Поэтому, отправляясь в дорогу, они ничего не берут с собою, кроме оружия против разбойников. В каждом городе назначается особый попечитель для иногородних, снабжающий их платьем и всеми необходимыми припасами. Одеждой и внешним обликом они подобны детям, находящимся под строгой дисциплиной учителя. Платье и обувь они меняет только тогда, когда прежние совершенно изорвались или от времени сделались непригодными к употреблению. Они ничего не покупают и не продают друг другу, но каждый дает из своего другому то, что ему нужно, равно как и получает у него то, в чем сам нуждается…»[13]
Историки религии считают, что ессеи стали предтечами христиан. В этом предположении есть большая доля истины, если исходить из того, что ессеи ставили на первое место социальную составляющую человека, а не биологическую, включающую в себя и такую форму выживания, как отнятие и присвоение не принадлежащих им благ у более слабых в физическом отношении людей. И хотя христианство не сводится к религиозным и общественным взглядам ессеев[14], оно позаимствовало у них многое, прежде всего – презрительное отношение к собственности. Центральная идея христианства, выраженная в стихах «Возлюби ближнего твоего как самого себя» (Лук. 10:27) и «Царствие Божие внутрь вас есть» (т. е. Царство Бога, как среда обитания праведников, находится не вовне, а внутри каждого человека, см. Лук. 17:21), – прямо направлена на утверждение в человеке социального, суть – человеческого начала, возвышающего его над началом биологическим.