Страница:
Интерес к личности Маркса и теории коммунизма в современном мире (исключая Россию и русских, где стараниями новых правителей и их идеологов одно только упоминание имени Маркса и коммунизма вызывает рвотный рефлекс) не случаен, как не случайно и то, что интерес этот совпал с развалом СССР, который якобы олицетворял собой коммунизм. Окончание «холодной войны» ознаменовалось наступлением на планете более чем «прохладного мира». Сегодня очень многие люди на Западе поняли, что причина нестабильности на Земле таилась вовсе не в существовании Советского Союза – этой, как говорили о нашей стране, «империи зла». Зло коренится не в какой-то одной отдельно взятой стране и даже не в группе стран, придерживающихся определенной идеологии. Это доказали события 11 сентября 2001 года, произошедшие в США. Известный американский экономист и мульмиллионер Линдон Ларуш писал об этой американской трагедии: «То, что произошло с Соединенными Штатами 11 сентября, было вызвано атакой некой таинственной силы, которая действовала не снаружи, а из глубины рубежей безопасности США. Атака не исходила ни с Ближнего Востока, ни из Европы, ни из Южной Америки. Возможно, в ней и принимали участие люди – выходцы из этих частей света, однако саму операцию, столь тщательно продуманную и осуществленную, не мог провести никто за пределами Соединенных Штатов – на сегодня такой силы просто нет». Другими словами, трагедия 11 сентября вызрела в недрах самих США, а не в какой другой стране или в голове того же Бен Ладена, который был объявлен «врагом № 1» Америки (и которого, к слову уж замечу, сами американцы и выпестовали).
Причины неустойчивого положения в современном мире следует искать не в «руке Москвы», как это делалось прежде, и не в отдельных частях планеты, как это делают сегодня США и их союзники, выстраивая «оси зла», с которыми намерены бороться всеми имеющимися в их распоряжении средствами, в том числе военными, – а в той самой «некой таинственной силе», о которой говорит Ларуш и которая таится в «глубинах рубежей безопасности» любого государства, прежде всего Соединенных Штатов Америки, объективно оказавшихся сегодня «одинокой сверхдержавой» и навязывающих свою волю всему миру. Государства, власть, деньги – вот основные пороки цивилизации, вскрытые свыше 150 лет назад Марксом. И выкорчевать эти пороки способен только коммунизм – этот, по образному выражению современного российского философа Игоря Чубайса, «рай на Земле»[18]. Но вот как раз с такой оценкой коммунизма не согласны те, кто считает, будто весь ХХ век, прошедший под знаком противоборства коммунизма и капитализма, оказался самым кровавым за всю историю человечества. Так ли это на самом деле и действительно ли коммунизм повинен в многомиллионых бессмысленных жертвах? Послушаем в этой связи мнение основателя Римского клуба[19] Аурелио Печчеи, которого уж никак не заподозришь в симпатиях к коммунизму в его советской версии:
«Мы никогда не должны забывать, что именно самые развитые страны, которым следовало бы подать совершенно другой пример, стремясь приобрести еще больше власти на земле, в воздухе и на морях, развязали первую мировую войну. Размах конфликта и число жертв были беспрецедентными в истории человечества. Но урок этот никого ничему не научил. Потребовалось не так уж много времени, чтобы проросли и набрали силу зловещие зародыши нацизма и фашизма – и вот уже, вдохновленные теорией, что сильный всегда прав, на планету низверглась вторая мировая война. Смутно предвидя, что в недалеком будущем они могут почувствовать нехватку жизненного пространства и сырья, сильные государства сочли своим “святым” национальным долгом захватить и присвоить чужие земли и ресурсы. На этот раз конфликт оказался еще более ужасным и разрушительным, так как появились новая техника и более совершенное оружие. В концентрационные лагеря и лагеря смерти сгонялось не только военное, но и гражданское население независимо от возраста и пола. Вслед за большими войнами по Земле прокатилось множество локальных и гражданских войн, которые оказались не менее грязными и кровавыми. И эта эскалация ужаса еще далеко не кончилась».
Предвидели ли Маркс и Энгельс такой поворот мировой истории? Полагаю, что да. И потому они с полным основанием писали в «Манифесте коммунистической партии»: «Коммунизм ни у кого не отнимает возможности присвоения общественных продуктов, он отнимает лишь возможности посредством этого присвоения порабощать чужой труд».
Порабощение чужого труда возникает, как мы видели, с присвоения мужчиной женщины, с той самой минуты, когда, в сущности, и зарождаются на Земле зачатки цивилизации. Но нелепо думать, что принципы, на которых возникли тысячелетия назад зачатки цивилизации, оказались единственно приемлемыми для всей последующей истории человечества. В Парижской коммуне Маркс и Энгельс увидели прообраз будущего переустройства мира на началах справедливости. «Коммуна сделала правдой лозунг всех буржуазных революций, – писали они, – дешевое правительство, уничтожив две самые крупные статьи расходов: постоянную армию и чиновничество». И далее: «Когда Парижская коммуна взяла руководство революцией в свои руки, когда простые рабочие впервые решились посягнуть на привилегию своего “естественного начальства” – на привилегию управления – и при неслыханно тяжелых условиях выполняли эту работу скромно, добросовестно и успешно, причем высший размер их вознаграждения не превышал одной пятой части жалованья, составляющего… минимум для секретаря лондонского школьного совета, – старый мир скорчило от бешенства при виде красного знамени – символа Республики Труда, развевающегося над городской ратушей».[20]
Россия не Франция и русские не французы и француженки. Но исторически сложилась так, что именно Россия с ее верностью общине, которую не удалось разрушить даже такому радикальному реформатору, как Петр Аркадьевич Столыпин, оказалась наиболее подготовленной к восприятию коммунистических идей.
Первыми выразителями действительно народных интересов стали в нашей стране Герцен, Добролюбов и Чернышевский. И начали они с поиска ответа на главнейший вопрос, над которым недосуг было задуматься правительству: а что это за феномен такой – русский народ? Герцен писал: «Мне всякий раз становится не по себе, когда я говорю о народе. В наш демократический век нет ни одного слова, смысл которого был бы так извращен и так мало понятен. Идеи, которые связываются с этим словом, по большей части неопределенны, исполнены риторики, поверхностны. То народ поднимают до небес, то топчут его в грязь. К несчастью, ни благородное негодование, ни восторженная декламация не в состоянии выразить верно и точно понятие, обозначаемое словом “народ”; народ – это мощная гранитная основа, скрепленная цементом вековых традиций, это обширный первый этаж, над которым надстроен шаткий балаган современного политического устройства». И далее: «Мне кажется, что в русской жизни есть нечто более высокое, чем община, и более сильное, чем власть; это “нечто” трудно выразить словами, и еще труднее указать на него пальцем. Я говорю о той внутренней, не вполне сознающей себя силе, которая так чудодейственно поддерживала русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии, под восточным кнутом татарина и под западной розгой капрала; я говорю о той внутренней силе, при помощи которой русский крестьянин сохранил, несмотря на унизительную дисциплину рабства, открытое и красивое лицо и живой ум и который, на императорский указ образоваться, ответил через сто лет громадным явлением Пушкина; я говорю, наконец, о той силе, о той вере в себя, которая волнует нашу грудь. Эта сила, независимо от всех внешних событий и вопреки им, сохранила русский народ и поддержала его несокрушимую веру в себя. Для какой цели?.. Это-то нам и покажет время».
Найти ответ на этот вопрос взялись народники – выходцы из состоятельных семей, в основном молодые люди с университетским образованием, которые бросили вызов тогдашнему правительству и «пошли в народ», чтобы разделить с ним его беды и вселить надежды на лучшее будущее. Это о них Ленин сказал: «Вера в особый уклад, в общинный строй русской жизни; отсюда – вера в возможность крестьянской социалистической революции – вот что одушевляло их, поднимало десятки и сотни людей на геройскую борьбу с правительством».
Сегодня идеи народничества, как и идеалы коммунизма, не в чести в нашем обществе. Между тем именно народники стали той реальной силой, которая привела в движение Россию. В 1885 году, когда в России о социализме и, тем более, коммунизме слышало лишь считанное число образованных людей, да и те отмахивались от «новомодных теорий», рожденных в умах западноевропейских кабинетных ученых, не имеющих ни малейшего представления о России и русских, Лев Толстой публикует статью «Так что же нам делать?», в которой содержатся провидческие строки: «Как ни стараемся мы скрыть от себя простую, самую очевидную опасность истощения терпения тех людей, которых мы душим, как ни стараемся мы противодействовать этой опасности всякими обманами, насилиями, задабриваниями, опасность эта растет с каждым днем, с каждым часом и давно уже угрожает нам, а теперь назрела так, что мы чуть держимся в своей лодочке над бушующим уже и заливающим нас морем, которое вот-вот гневно поглотит и пожрет нас. Рабочая революция с ужасами разрушений и убийств не только грозит нам, но мы в ней живем уже лет 30 и только пока, кое-как разными хитростями на время отсрочиваем ее взрыв. Таково положение в Европе; таково положение у нас и еще хуже у нас, потому что оно не имеет спасательных клапанов… В нашем народе в последние три-четыре года вошло в общее употребление новое, многозначительное слово; словом этим, которого я никогда не слыхал прежде, ругаются теперь на улице и определяют нас: дармоеды. Ненависть и презрение задавленного народа растет, а силы физические и нравственные богатых классов слабеют; обман же, которым держится все, изнашивается, и утешать себя в этой смертной опасности богатые классы не могут уже ничем. Возвратиться к старому нельзя; возобновить разрушенный престиж нельзя; остается одно для тех, которые не хотят переменить свою жизнь: надеяться на то, что на мою жизнь хватит, а после как хотят. Так и делает слепая толпа богатых классов; но опасность все растет, и ужасная развязка приближается».
Народники потерпели поражение не потому, что их беззаветная вера в высшую справедливость выродилась в конечном счете в террор; трагедия народников состояла в том, что они имели дело уже с серьезно больным народом, воля которого к кардинальному изменению условий жизни оказалась парализована всеми предшествующими веками развития. Народу стало тошно всё, а в условиях ослабившей свои устои церкви он готов был пойти за первым, кто, не будучи связан с опостылевшей ему властью, позовет его за собой. Не случайно не кто иной, как Столыпин, лучше других осознавший эту готовность народа очертя голову ринуться в омут кардинальных перемен, и ответивший на эту готовность учреждением военно-полевых судов, виселицами и массовыми расстрелами («столыпинский галстук», как стали называть виселицы в начале ХХ века, не выдумка, а реальность, к которой стал прибегать Петр Аркадьевич Столыпин еще будучи саратовским губернатором, подавив крестьянские волнения в ходе первой Русской революции 1905—1907 гг., и остался верен ей после 1906 г., став председателем совета министра России), выступил в 1910 году в стенах Государственной думы с речью, в которой заявил: «Если бы нашелся безумец, который в настоящее время одним взмахом пера осуществил бы политические свободы в России, то завтра же в Петербурге заседал бы Совет рабочих депутатов, который через полгода своего существования вверг бы Россию в геену огненную».
Тектонические сдвиги, происходившие в самой толще народной жизни и угрожавшие «гееной огненной» покруче, чем крестьянские войны под руководством Степана Разина или Емельяна Пугачева, ощутил не только Столыпин; ощутили их и октябристы во главе с Александром Гучковым и кадеты во главе с Павлом Николаевичем Милюковым. Трудно сказать, насколько глубоко они знали русский народ, но одно очевидно: они знали, что если этот народ не повести за собой, народ сам изберет свой путь – как всегда «бессмысленный и беспощадный». И они задумали «бурю», которая пусть на время, но отвлечет народ от более кардинальных перемен в обществе, первыми жертвами которых они стали сами. Спустя много лет, находясь в эмиграции, Милюков, анализируя уроки Октябрьской революции 1917 года, с обескураживающей откровенностью напишет:
«Конечно, мы должны признать, что ответственность за совершившееся лежит на нас, то есть на блоке Государственной думы[21]. Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота принято нами вскоре после начала этой войны, знаете также, что ждать мы больше не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство, вызвали б в стране взрыв патриотизма и ликования. История проклянет пролетариев, но она проклянет и нас, вызвавших бурю».[22]
Новая сила, которая встряхнула пребывающий в полуобморочном состоянии народ, заставила его поверить в свои силы и побудила к активным действиям, – явилась в России в лице большевиков.
Большевики и большевизм не то же самое, что советские и нынешние российские коммунисты и советский коммунизм. Николай Александрович Бердяев, высланный из Советской России в 1922 году, писал: «Коммунизм на Западе есть другого рода явление. В первые годы (русской) революции рассказывали легенду, сложившуюся в народной среде о большевизме и коммунизме. Для народного сознания большевизм был русской народной революцией, разливом буйной, народной стихии, коммунизм же пришел от инородцев, он западный, нерусский, и он наложил на революционную народную стихию гнет деспотической организации, выражаясь по-ученому, он рационализировал иррациональное. Это очень характерная легенда, свидетельствующая о женственной природе русского народа, всегда подвергающейся изнасилованию чуждым ей мужественным началом».
Большевизм при своем возникновении как нельзя более полно соответствовал чаяниям больного народа, он, продолжал Бердяев, «воспользовался бессилием либерально-демократической власти, негодностью ее символики для скрепления взбунтовавшейся массы. Он воспользовался объективной невозможностью дальше вести войну, пафос которой был безнадежно утерян, нежеланием солдат продолжать войну, и он провозгласил мир. Он воспользовался неустроенностью и недовольством крестьян и передал всю землю крестьянам, разрушив остатки феодализма и господства дворян. Он воспользовался русскими традициями деспотического управления сверху и, вместо непривычной демократии, для которой не было навыков, провозгласил диктатуру, больше схожую со старым царизмом. Он воспользовался свойствами русской души, во всем противоположной секуляризированному буржуазному обществу, ее религиозностью, ее догматизмом и максимализмом, ее исканием социальной правды и царства Божьего на земле, ее способностью к жертвам и терпеливому несению страданий, но также к проявлениям грубости и жестокости, воспользовался русским мессианизмом, всегда остающимся, хотя бы в бессознательной форме, русской верой в особые пути России. Он воспользовался историческим расколом между народом и культурным слоем, народным недоверием к интеллигенции и с легкостью разгромил интеллигенцию, ему не подчинившуюся. Он впитал в себя и русское интеллигентское сектантство и русское народничество, преобразив их согласно требованиям новой эпохи. Он соответствовал отсутствию в русском народе римских понятий о собственности и буржуазных добродетелях, соответствовал русскому коллективизму, имевшему религиозные корни. Он воспользовался крушением патриархального быта в народе и разложением старых религиозных верований. Он также начал насильственно насаждать сверху новую цивилизацию, как это в свое время делал Петр. Он отрицал свободы человека, которые и раньше неизвестны были народу, которые были привилегией лишь верхних культурных слоев общества и за которые народ совсем и не собирался бороться. Он провозгласил обязательность целостного, тоталитарного миросозерцания, господствующего вероучения, что соответствовало навыкам и потребностям русского народа в вере и символах, управляющих жизнью. Русская душа не склонна к скептицизму, и ей менее всего соответствует скептический либерализм. Народная душа легче всего могла перейти от целостной веры к другой целостной вере, к другой ортодоксии, охватывающей всю жизнь».
Короче, большевизм с самого начала проявил себя в России как антипод коммунизма, и «рай на Земле», которого русские так и не дождались, окончательно оказался несбыточной мечтой.
Еще одно разочарование русских людей? А разве мало было других разочарований в истории русского народа? Одним разочарованием больше, другим меньше – особого значения это не имеет. Тут важно не число разочарований, а то, как менялись вечные антагонисты – власть и народ.
Глава 3
Причины неустойчивого положения в современном мире следует искать не в «руке Москвы», как это делалось прежде, и не в отдельных частях планеты, как это делают сегодня США и их союзники, выстраивая «оси зла», с которыми намерены бороться всеми имеющимися в их распоряжении средствами, в том числе военными, – а в той самой «некой таинственной силе», о которой говорит Ларуш и которая таится в «глубинах рубежей безопасности» любого государства, прежде всего Соединенных Штатов Америки, объективно оказавшихся сегодня «одинокой сверхдержавой» и навязывающих свою волю всему миру. Государства, власть, деньги – вот основные пороки цивилизации, вскрытые свыше 150 лет назад Марксом. И выкорчевать эти пороки способен только коммунизм – этот, по образному выражению современного российского философа Игоря Чубайса, «рай на Земле»[18]. Но вот как раз с такой оценкой коммунизма не согласны те, кто считает, будто весь ХХ век, прошедший под знаком противоборства коммунизма и капитализма, оказался самым кровавым за всю историю человечества. Так ли это на самом деле и действительно ли коммунизм повинен в многомиллионых бессмысленных жертвах? Послушаем в этой связи мнение основателя Римского клуба[19] Аурелио Печчеи, которого уж никак не заподозришь в симпатиях к коммунизму в его советской версии:
«Мы никогда не должны забывать, что именно самые развитые страны, которым следовало бы подать совершенно другой пример, стремясь приобрести еще больше власти на земле, в воздухе и на морях, развязали первую мировую войну. Размах конфликта и число жертв были беспрецедентными в истории человечества. Но урок этот никого ничему не научил. Потребовалось не так уж много времени, чтобы проросли и набрали силу зловещие зародыши нацизма и фашизма – и вот уже, вдохновленные теорией, что сильный всегда прав, на планету низверглась вторая мировая война. Смутно предвидя, что в недалеком будущем они могут почувствовать нехватку жизненного пространства и сырья, сильные государства сочли своим “святым” национальным долгом захватить и присвоить чужие земли и ресурсы. На этот раз конфликт оказался еще более ужасным и разрушительным, так как появились новая техника и более совершенное оружие. В концентрационные лагеря и лагеря смерти сгонялось не только военное, но и гражданское население независимо от возраста и пола. Вслед за большими войнами по Земле прокатилось множество локальных и гражданских войн, которые оказались не менее грязными и кровавыми. И эта эскалация ужаса еще далеко не кончилась».
Предвидели ли Маркс и Энгельс такой поворот мировой истории? Полагаю, что да. И потому они с полным основанием писали в «Манифесте коммунистической партии»: «Коммунизм ни у кого не отнимает возможности присвоения общественных продуктов, он отнимает лишь возможности посредством этого присвоения порабощать чужой труд».
Порабощение чужого труда возникает, как мы видели, с присвоения мужчиной женщины, с той самой минуты, когда, в сущности, и зарождаются на Земле зачатки цивилизации. Но нелепо думать, что принципы, на которых возникли тысячелетия назад зачатки цивилизации, оказались единственно приемлемыми для всей последующей истории человечества. В Парижской коммуне Маркс и Энгельс увидели прообраз будущего переустройства мира на началах справедливости. «Коммуна сделала правдой лозунг всех буржуазных революций, – писали они, – дешевое правительство, уничтожив две самые крупные статьи расходов: постоянную армию и чиновничество». И далее: «Когда Парижская коммуна взяла руководство революцией в свои руки, когда простые рабочие впервые решились посягнуть на привилегию своего “естественного начальства” – на привилегию управления – и при неслыханно тяжелых условиях выполняли эту работу скромно, добросовестно и успешно, причем высший размер их вознаграждения не превышал одной пятой части жалованья, составляющего… минимум для секретаря лондонского школьного совета, – старый мир скорчило от бешенства при виде красного знамени – символа Республики Труда, развевающегося над городской ратушей».[20]
Россия не Франция и русские не французы и француженки. Но исторически сложилась так, что именно Россия с ее верностью общине, которую не удалось разрушить даже такому радикальному реформатору, как Петр Аркадьевич Столыпин, оказалась наиболее подготовленной к восприятию коммунистических идей.
Первыми выразителями действительно народных интересов стали в нашей стране Герцен, Добролюбов и Чернышевский. И начали они с поиска ответа на главнейший вопрос, над которым недосуг было задуматься правительству: а что это за феномен такой – русский народ? Герцен писал: «Мне всякий раз становится не по себе, когда я говорю о народе. В наш демократический век нет ни одного слова, смысл которого был бы так извращен и так мало понятен. Идеи, которые связываются с этим словом, по большей части неопределенны, исполнены риторики, поверхностны. То народ поднимают до небес, то топчут его в грязь. К несчастью, ни благородное негодование, ни восторженная декламация не в состоянии выразить верно и точно понятие, обозначаемое словом “народ”; народ – это мощная гранитная основа, скрепленная цементом вековых традиций, это обширный первый этаж, над которым надстроен шаткий балаган современного политического устройства». И далее: «Мне кажется, что в русской жизни есть нечто более высокое, чем община, и более сильное, чем власть; это “нечто” трудно выразить словами, и еще труднее указать на него пальцем. Я говорю о той внутренней, не вполне сознающей себя силе, которая так чудодейственно поддерживала русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии, под восточным кнутом татарина и под западной розгой капрала; я говорю о той внутренней силе, при помощи которой русский крестьянин сохранил, несмотря на унизительную дисциплину рабства, открытое и красивое лицо и живой ум и который, на императорский указ образоваться, ответил через сто лет громадным явлением Пушкина; я говорю, наконец, о той силе, о той вере в себя, которая волнует нашу грудь. Эта сила, независимо от всех внешних событий и вопреки им, сохранила русский народ и поддержала его несокрушимую веру в себя. Для какой цели?.. Это-то нам и покажет время».
Найти ответ на этот вопрос взялись народники – выходцы из состоятельных семей, в основном молодые люди с университетским образованием, которые бросили вызов тогдашнему правительству и «пошли в народ», чтобы разделить с ним его беды и вселить надежды на лучшее будущее. Это о них Ленин сказал: «Вера в особый уклад, в общинный строй русской жизни; отсюда – вера в возможность крестьянской социалистической революции – вот что одушевляло их, поднимало десятки и сотни людей на геройскую борьбу с правительством».
Сегодня идеи народничества, как и идеалы коммунизма, не в чести в нашем обществе. Между тем именно народники стали той реальной силой, которая привела в движение Россию. В 1885 году, когда в России о социализме и, тем более, коммунизме слышало лишь считанное число образованных людей, да и те отмахивались от «новомодных теорий», рожденных в умах западноевропейских кабинетных ученых, не имеющих ни малейшего представления о России и русских, Лев Толстой публикует статью «Так что же нам делать?», в которой содержатся провидческие строки: «Как ни стараемся мы скрыть от себя простую, самую очевидную опасность истощения терпения тех людей, которых мы душим, как ни стараемся мы противодействовать этой опасности всякими обманами, насилиями, задабриваниями, опасность эта растет с каждым днем, с каждым часом и давно уже угрожает нам, а теперь назрела так, что мы чуть держимся в своей лодочке над бушующим уже и заливающим нас морем, которое вот-вот гневно поглотит и пожрет нас. Рабочая революция с ужасами разрушений и убийств не только грозит нам, но мы в ней живем уже лет 30 и только пока, кое-как разными хитростями на время отсрочиваем ее взрыв. Таково положение в Европе; таково положение у нас и еще хуже у нас, потому что оно не имеет спасательных клапанов… В нашем народе в последние три-четыре года вошло в общее употребление новое, многозначительное слово; словом этим, которого я никогда не слыхал прежде, ругаются теперь на улице и определяют нас: дармоеды. Ненависть и презрение задавленного народа растет, а силы физические и нравственные богатых классов слабеют; обман же, которым держится все, изнашивается, и утешать себя в этой смертной опасности богатые классы не могут уже ничем. Возвратиться к старому нельзя; возобновить разрушенный престиж нельзя; остается одно для тех, которые не хотят переменить свою жизнь: надеяться на то, что на мою жизнь хватит, а после как хотят. Так и делает слепая толпа богатых классов; но опасность все растет, и ужасная развязка приближается».
Народники потерпели поражение не потому, что их беззаветная вера в высшую справедливость выродилась в конечном счете в террор; трагедия народников состояла в том, что они имели дело уже с серьезно больным народом, воля которого к кардинальному изменению условий жизни оказалась парализована всеми предшествующими веками развития. Народу стало тошно всё, а в условиях ослабившей свои устои церкви он готов был пойти за первым, кто, не будучи связан с опостылевшей ему властью, позовет его за собой. Не случайно не кто иной, как Столыпин, лучше других осознавший эту готовность народа очертя голову ринуться в омут кардинальных перемен, и ответивший на эту готовность учреждением военно-полевых судов, виселицами и массовыми расстрелами («столыпинский галстук», как стали называть виселицы в начале ХХ века, не выдумка, а реальность, к которой стал прибегать Петр Аркадьевич Столыпин еще будучи саратовским губернатором, подавив крестьянские волнения в ходе первой Русской революции 1905—1907 гг., и остался верен ей после 1906 г., став председателем совета министра России), выступил в 1910 году в стенах Государственной думы с речью, в которой заявил: «Если бы нашелся безумец, который в настоящее время одним взмахом пера осуществил бы политические свободы в России, то завтра же в Петербурге заседал бы Совет рабочих депутатов, который через полгода своего существования вверг бы Россию в геену огненную».
Тектонические сдвиги, происходившие в самой толще народной жизни и угрожавшие «гееной огненной» покруче, чем крестьянские войны под руководством Степана Разина или Емельяна Пугачева, ощутил не только Столыпин; ощутили их и октябристы во главе с Александром Гучковым и кадеты во главе с Павлом Николаевичем Милюковым. Трудно сказать, насколько глубоко они знали русский народ, но одно очевидно: они знали, что если этот народ не повести за собой, народ сам изберет свой путь – как всегда «бессмысленный и беспощадный». И они задумали «бурю», которая пусть на время, но отвлечет народ от более кардинальных перемен в обществе, первыми жертвами которых они стали сами. Спустя много лет, находясь в эмиграции, Милюков, анализируя уроки Октябрьской революции 1917 года, с обескураживающей откровенностью напишет:
«Конечно, мы должны признать, что ответственность за совершившееся лежит на нас, то есть на блоке Государственной думы[21]. Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота принято нами вскоре после начала этой войны, знаете также, что ждать мы больше не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство, вызвали б в стране взрыв патриотизма и ликования. История проклянет пролетариев, но она проклянет и нас, вызвавших бурю».[22]
Новая сила, которая встряхнула пребывающий в полуобморочном состоянии народ, заставила его поверить в свои силы и побудила к активным действиям, – явилась в России в лице большевиков.
Большевики и большевизм не то же самое, что советские и нынешние российские коммунисты и советский коммунизм. Николай Александрович Бердяев, высланный из Советской России в 1922 году, писал: «Коммунизм на Западе есть другого рода явление. В первые годы (русской) революции рассказывали легенду, сложившуюся в народной среде о большевизме и коммунизме. Для народного сознания большевизм был русской народной революцией, разливом буйной, народной стихии, коммунизм же пришел от инородцев, он западный, нерусский, и он наложил на революционную народную стихию гнет деспотической организации, выражаясь по-ученому, он рационализировал иррациональное. Это очень характерная легенда, свидетельствующая о женственной природе русского народа, всегда подвергающейся изнасилованию чуждым ей мужественным началом».
Большевизм при своем возникновении как нельзя более полно соответствовал чаяниям больного народа, он, продолжал Бердяев, «воспользовался бессилием либерально-демократической власти, негодностью ее символики для скрепления взбунтовавшейся массы. Он воспользовался объективной невозможностью дальше вести войну, пафос которой был безнадежно утерян, нежеланием солдат продолжать войну, и он провозгласил мир. Он воспользовался неустроенностью и недовольством крестьян и передал всю землю крестьянам, разрушив остатки феодализма и господства дворян. Он воспользовался русскими традициями деспотического управления сверху и, вместо непривычной демократии, для которой не было навыков, провозгласил диктатуру, больше схожую со старым царизмом. Он воспользовался свойствами русской души, во всем противоположной секуляризированному буржуазному обществу, ее религиозностью, ее догматизмом и максимализмом, ее исканием социальной правды и царства Божьего на земле, ее способностью к жертвам и терпеливому несению страданий, но также к проявлениям грубости и жестокости, воспользовался русским мессианизмом, всегда остающимся, хотя бы в бессознательной форме, русской верой в особые пути России. Он воспользовался историческим расколом между народом и культурным слоем, народным недоверием к интеллигенции и с легкостью разгромил интеллигенцию, ему не подчинившуюся. Он впитал в себя и русское интеллигентское сектантство и русское народничество, преобразив их согласно требованиям новой эпохи. Он соответствовал отсутствию в русском народе римских понятий о собственности и буржуазных добродетелях, соответствовал русскому коллективизму, имевшему религиозные корни. Он воспользовался крушением патриархального быта в народе и разложением старых религиозных верований. Он также начал насильственно насаждать сверху новую цивилизацию, как это в свое время делал Петр. Он отрицал свободы человека, которые и раньше неизвестны были народу, которые были привилегией лишь верхних культурных слоев общества и за которые народ совсем и не собирался бороться. Он провозгласил обязательность целостного, тоталитарного миросозерцания, господствующего вероучения, что соответствовало навыкам и потребностям русского народа в вере и символах, управляющих жизнью. Русская душа не склонна к скептицизму, и ей менее всего соответствует скептический либерализм. Народная душа легче всего могла перейти от целостной веры к другой целостной вере, к другой ортодоксии, охватывающей всю жизнь».
Короче, большевизм с самого начала проявил себя в России как антипод коммунизма, и «рай на Земле», которого русские так и не дождались, окончательно оказался несбыточной мечтой.
Еще одно разочарование русских людей? А разве мало было других разочарований в истории русского народа? Одним разочарованием больше, другим меньше – особого значения это не имеет. Тут важно не число разочарований, а то, как менялись вечные антагонисты – власть и народ.
Глава 3
Канун и революция
Зарождение в России на стыке XIX—XX веков капитализма вызвало «оскудение в Церкви религиозного духа и охлаждение к ней всех слоев общества», как говорили в 1915 году священностужители – депутаты четвертой и последней дореволюционной Государственной думы. Оскудение это, однако, не истребило в русском народе веры в свой мессианизм, принявшей уже не небесный, а заземленный и потому особенно опасный для властей и всего класса собственников характер. Новый мессианизм, прочувствованный народом на интуитивном уровне, четко сформулировал в 1918 году Александр Блок: «Знание о социальном неравенстве – есть знание высокое, холодное и гневное…»
Казалось, ничто не предвещало близкой катастрофы, которая потрясла не только Россию, но и весь мир. Скорее наоборот. В 1911 году в России было пышно отмечено 50-летие отмены крепостного права. В еще более торжественной обстановке прошло в 1912 году празднование столетия победы над Наполеоном. Наконец, весь 1913 год прошел под знаком 300-летия царствования династии Романовых.
Этот год вообще выдался для России на редкость удачным: два подряд урожайных года и промышленный подъем вывели страну в число ведущих держав мира[23]. Историк Александр Степанский пишет: «Среди объектов российской действительности 1913 года мы видим такое, чего не было и в помине накануне вступления на престол Николая II. Много новых промышленных предприятий и железных дорог. Электричество. Телефон. Радиосвязь. Трамвай. Автомобили. Авиация. Кинематограф. Звукозапись. Многоэтажные дома со всеми удобствами. Всевозможные машины и приборы новых конструкций. Конечно, здесь было много импортного, но немало и своего – русская техническая и естественнонаучная мысль вполне соответствовала мировому уровню. Новая поэзия. Новая живопись. Новая архитектура. Новая музыка. Русский театр впервые выходит на мировую сцену и одерживает триумфальные победы. Публика валом валит на премьеры Художественного, исполнение “Колоколов” Рахманинова и “Петрушки” Стравинского. А многочисленные художественные выставки! “Новое общество художников” показало 162 работы Врубеля; “Мир искусства” – полотна Бенуа, Добужинского, Кустодиева, Петрова-Водкина, Рериха, Сарьяна, Серебряковой; “Бубновый валет” – Кончаловского и Машкова. Персональная выставка прошла у Натальи Гончаровой. Иностранного читателя привлекали не только классики – Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, но и современники – Горький, Куприн, Мережковский, Сологуб, Арцыбашев. “Серебряный век” – в разгаре».
У философа Николая Федоровича Федорова, скончавшегося в 1903 году, находятся новые сторонники идеи «всеобщего воскрешения» из «мертвых» средствами техники. Все чаще раздаются призывы осуществить во вселенском масштабе его мечту: «Жить надо не для себя (эгоизм) и не для других, а со всеми и для всех». Люди верили, что зло может быть преодолено добром, если добро возьмет на вооружение не месть, как это постоянно происходило в истории цивилизации, а возмездие, как внутреннее самоочищение огнем.
Казалось, ничто не предвещало близкой катастрофы, которая потрясла не только Россию, но и весь мир. Скорее наоборот. В 1911 году в России было пышно отмечено 50-летие отмены крепостного права. В еще более торжественной обстановке прошло в 1912 году празднование столетия победы над Наполеоном. Наконец, весь 1913 год прошел под знаком 300-летия царствования династии Романовых.
Этот год вообще выдался для России на редкость удачным: два подряд урожайных года и промышленный подъем вывели страну в число ведущих держав мира[23]. Историк Александр Степанский пишет: «Среди объектов российской действительности 1913 года мы видим такое, чего не было и в помине накануне вступления на престол Николая II. Много новых промышленных предприятий и железных дорог. Электричество. Телефон. Радиосвязь. Трамвай. Автомобили. Авиация. Кинематограф. Звукозапись. Многоэтажные дома со всеми удобствами. Всевозможные машины и приборы новых конструкций. Конечно, здесь было много импортного, но немало и своего – русская техническая и естественнонаучная мысль вполне соответствовала мировому уровню. Новая поэзия. Новая живопись. Новая архитектура. Новая музыка. Русский театр впервые выходит на мировую сцену и одерживает триумфальные победы. Публика валом валит на премьеры Художественного, исполнение “Колоколов” Рахманинова и “Петрушки” Стравинского. А многочисленные художественные выставки! “Новое общество художников” показало 162 работы Врубеля; “Мир искусства” – полотна Бенуа, Добужинского, Кустодиева, Петрова-Водкина, Рериха, Сарьяна, Серебряковой; “Бубновый валет” – Кончаловского и Машкова. Персональная выставка прошла у Натальи Гончаровой. Иностранного читателя привлекали не только классики – Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, но и современники – Горький, Куприн, Мережковский, Сологуб, Арцыбашев. “Серебряный век” – в разгаре».
У философа Николая Федоровича Федорова, скончавшегося в 1903 году, находятся новые сторонники идеи «всеобщего воскрешения» из «мертвых» средствами техники. Все чаще раздаются призывы осуществить во вселенском масштабе его мечту: «Жить надо не для себя (эгоизм) и не для других, а со всеми и для всех». Люди верили, что зло может быть преодолено добром, если добро возьмет на вооружение не месть, как это постоянно происходило в истории цивилизации, а возмездие, как внутреннее самоочищение огнем.