Владислав Анатольевич Бахревский. Никон (сборник)

   В радостной, с четырьмя окошками горнице, светлой и прохладной, пахло мятой и было так благостно, что Аввакум тотчас забыл про дальнюю свою дорогу. Но он ужасно смутился, когда к нему подошел молодой вельможа и попросил благословения. Смутился оттого, что, увлеченно взирая на царского духовника, не заметил в комнате вельможу, и еще более, когда узнал в вельможе Федора Михайловича Ртищева, постельничего царя, друга ревнителей церковного устроения.
   – Сделаешь доброе дело, и как на свет родился! – говорил между тем Стефан Вонифатьевич, глядя на Аввакума и улыбаясь ему. – Окрестил ныне жену вымышленника^[1] немку Ульяну с дочкой.
   – Хороший признак, – обрадовался Ртищев. – Коли жена немца крестилась и дочь крестила, значит, намереваются укорениться в русской земле. В ученых людях превеликая нужда.
   – Ох, это ученье! – вздохнул Неронов. – Оно и хорошо, и не больно… Тут бабушка надвое сказала.
   – Отчего же надвое? – изумился Ртищев. – Без ученья ни железа в земле не сыскать, ни пушку отлить…
   – И железа без премудростей чужеземных выискивали сколь надо, и пушки, слава богу, лили своим природным разумением.
   – А серебра своим разумением никак сыскать не умеем. В такой-то стране! Рука государя ныне простерлась неведомо как далеко. На Вербное государю о Ерофее Хабарове докладывали. Сей казак прислал чертеж реки Амур. Та река многоводная, богатая рыбой, зверем, а езды до нее – три года. Вот сколь велика земля наша. И не верю я, чтоб на таких пространствах не сыскалось бы в недрах серебра и золота. Ученых людей мало, особенно рудознатцев.
   – Впрок ли оно, ученье, русскому человеку? – покачал головой Неронов. – Слышал я, при царе Борисе Годунове посылали в ученье. И что же вышло из той затеи? Один стал английским попом, другой – королевским секретарем в той же Англии, а третий вышел в купцы и где-то в Индии пропал.
   – Пустомельство! Задираешься ты, Иван, – сказал духовник царя. – Ученые люди государю нужны. Да и в нашем церковном деле без них, как без поводырей. Помнишь, какие слухи про Зеркальникова да Озерова распускали? Государь Михаил Федорович послал их в Киев с моего благословения, а что говорили наши шептуны? Стыдно вспомнить. Дескать, кто по латыни научится, тот с правого пути совратится. Пророчествовали: как эти латиняне будут назад, так от них случатся великие хлопоты.
   – Дома надо школы устраивать! – рассердился Неронов. – Дома! К своему, значит, уму прибавлять, а не за чужим ездить взаймы.
   – Так ведь устраиваем, – сказал Ртищев. – Митрополит Петр Могила предлагал еще в сороковом году открыть школу, да умер. А Мелетий-грек о школе в Москве говаривал еще в 1593 году. Тогда мысль его не привилась. Правду сказать, в учителя-то иной раз набиваются люди не к учению рьяные, а к деньгам. В первый год царствования Алексея Михайловича приехал царьградский митрополит Венедикт. Такое порассказывал про школу, заслушались. Да скоро сообразили, что человек этот враль и невежда. Выпроводили мы его из Москвы, а на дорогу попросили учителем впредь не называться. Я вот ныне два хора из Киева выписал. Один в Андрониковском монастыре поет. Восемь человек всего, но поют, как ангелы. Эти, думаю, останутся, а другой хор побольше, в нем двенадцать певчих, и тоже очень хороший, но побыли четыре месяца и домой запросились. Говорил я с ними и денег давал – ничего слушать не хотят. Нашим певчим есть чему поучиться у киевлян, и учатся. Уж я об этом позаботился.
   – Что ты молчишь, сын мой? – спросил Аввакума Стефан Вонифатьевич.
   Аввакум покраснел, крякнул в кулак.
   – Мой совет перед вашими рассуждениями глуп. Вы люди большие, а я простой поп. Я слушаю.
   – Ну, мы-то друг другу уже и надоели! – засмеялся Ртищев. – Со Стефаном Вонифатьевичем ночи напролет спорим, до петухов. Нам дорого новое слово.
   – Про учение-то? – Аввакум вытер ладонью вспотевший лоб. – Веровать надобно! Без веры премудрая учеба – соблазн, и погибель, и усугубление лжи. Для еретика премудрость все равно что дьяволу позолота на рога. Крест Христов – вот лучшая учеба. Крест – наше истинное древо жизни, бессмертие и разум. Василий Великий речет: «Не прелагай пределы, яже положиша отцы!» И я Василия слушаю.
   Аввакум уперся ладонью себе в грудь, пальцы растопырил, глазами в дальний угол, никого уже не видит, не слышит.
   – Всякое словесное своевольство из божеских книг нужно выскоблить. Тут мы к грекам-то в ножки и бух! Спасайте, ученейшие. А с греками тоже надо ухо востро держать. Читал я одно посланьице. «Вы, греки, – написано там, – разгордились над прочими народами православными. А зря! За ваше высокоумие Бог вас отринул и царство ваше предал басурманам. И чего же вы в учителя-то претесь, когда сами под басурманом живете и сами себя просветить не можете. Было у вас христианство, да миновалось».
   Сказал все и поник, словно воздух из пузыря выпустили. Стефан Вонифатьевич улыбался.
   – Ах! – вздохнул он. – Ах ты господи! Молодо, но не зелено.
   – Не про то, не про то мы нынче заспорились! – в сердцах зашумел Неронов. – Ты вот, Федор Михалыч, скажи, отчего это государю так уж люб новгородский митрополит?
   Бесхитростной речью застал Ртищева врасплох. Ртищев знал, в чью сторону клонит казанский протопоп, а тот и не думал играть в словесные загадки.
   – Помните, за что гонители Христовой веры убили святого Стефана? За то, что спросил: «Кого из пророков гнали отцы ваши?» Так же и со Стефаном Вонифатьевичем. Вот он говорит: кроме российского языка, нет нигде правоверующего царя. Читай: стало быть, и веру истинную нечего искать за морем. Никон тоже на греков всегда сердит была, приехал патриарх Паисий, подарил ему свою мантию, и все греки у него тотчас хороши стали. На многолетиях вместе с московским патриархом и греческих поминать разлетелся.
   – То повеление государя. Зачем все на Никона валить? – строго сказал Ртищев. – Никон муж достойный и величавый.
   – А у государя-то сие греколюбие не от Никона ли?! – вскипел Неронов.
   – Напрасно ты шумишь, Иван, – кротко улыбнулся духовник царя. – Патриарший клобук не по моей голове. Я для патриарха и силами слаб, и умом, и верою. Нет, не гожусь я в патриархи. Мне моя шапка по голове.
   – Та, которую тебе Никон подарил, что ли? – усмехнулся Неронов.
   – А чем плоха его шапка? – Стефан Вонифатьевич принес омофор, в дорогих каменьях, с жемчугом.
   – Говорят, когда Никон прибыл в Новгород на митрополию, – сказал Ртищев, – он прежде всего поехал в Хутынский монастырь попросить благословения на пастырское святительское деяние старца Аффония. Аффоний же сам потребовал Никонова благословения: «Благослови мя, патриарше Никон».
   – Слышали про то, сто раз слышали. Сам он это все придумал и сам слух распустил! – Неронов плюнул под ноги. – Господи, ну дай же зрячим их зрю. Поослепли все, хоть и глядят.
   – А каково тебе будет, если слова провидца Аффония сбудутся промыслом Божиим? – незлобиво откликнулся Ртищев.
   – Я и сам все знаю. Кого государь пожелает, тот и будет. Да Бог милостив! Покуда не свершилось худое, буду за доброе стоять.
   Стефан Вонифатьевич укоризненно покачал головой и обратился к Аввакуму:
   – В Москву за делом или ради праздника?
   – У нас одно дело, – снова закипел Неронов, – кто Богу служит, об одной душе помня, тот воеводам нашим, мздоимцам и погубителям правды, не люб. Воеводам любо прибежать в церковь, кралю высмотреть, и тут чтоб и службе конец. Чем скорей служба, тем милее служака.
   – Попам ныне совсем горько, – сказал Аввакум. – Боярин Василий Петрович Шереметев прошлым летом в Волгу меня велел кинуть за то, что сыну его Матвею-бритобратцу благословения не дал. Воевода у нас что ни год новый, и от каждого я претерпел. А неделю тому толпой пришли и погнали из Лопатищ прочь. Ныне я поп без церкви, семьянин без дому.
   – Будет тебе и дом, и церковь! – сказал Стефан Вонифатьевич. – Не горюй о потерянном, Бог страдальцу за правду вдвое дает и втрое. – И спохватился: – На службу пора собираться. Ты, Аввакум, в моей нынче церкви помолись. Скажу о тебе государю.

3

   «Господи, помилуй!» – твердил про себя Аввакум, следуя за Стефаном Вонифатьевичем в Благовещенский собор. Год назад на Пасху он видел царя в доме Ртищева, царь христосовался с ним, но то было другое дело! Тогда царь сам пришел в дом Федора Михайловича, а тут вели в святая святых – в церковь, где государь Богу молится. Молитва государя твоей не ровня. Ты за свои грешки лоб прошибаешь, а государь за всю Русь, за всю вселенную и за каждую православную душу милосердия у Бога просит. Подумать и то страшно, какая на нем, милом, превеликая ноша – за всех-то людишек, за весь-то мир быть в ответе. Как же это молиться-то надо!
   Аввакум за протопопом, как слепец за поводырем, тыркался. Стефан Вонифатьевич, заведя его в собор, ушел облачаться, и Аввакум прирос к месту, боясь лишнего шага ступить. У него только и достало силы поднять глаза от пола. И первое, что он увидел в храме, – светящееся из-под голубого и темно-синего одеяния золотое лицо Богоматери. Она, кажется, и заплакать была готова, и улыбнуться, веруя, что грозный сын ее, осудив мир, простит. Всех простит!
   Смелея духом, Аввакум возвел глаза на Золотого Спаса и прежде всего углядел совершенную руку Бога с длинными перстами, сложенными для архипастырского благословения. Лицо Спаса было драгоценнейшего темного золота, и глаза у него были – все то же золото, черные, с яростной золотой искрою зрачки проходили сквозь личину взирающего, к потаенной душе, и через этот проникший в тебя взгляд отворялась бездна вселенского бытия!
   – Господи! – прошептал Аввакум и только тут почувствовал, что его толкают в бок.
   Вздрогнул, перепугался. Увидел перед собою царя, перепугался еще более, упал на колени.
   Подняться ему помог Стефан Вонифатьевич. Он что-то сказал царю, царь закивал головою, одобрительно и ласково глядя на Аввакума. Долетело:
   – Помню! Помню! У Ртищева…
   Церковь наполнилась боярами, началась служба, и Аввакум, оставленный в покое, наконец-то пришел в себя, стал видеть и слышать.
   И увидел он, как государь, пошептавшись с Борисом Ивановичем Морозовым – этого Аввакум знал, подошел к человеку, стоявшему совсем рядом, и стал говорить не о божеском или государском своем деле, а про дыни!
   – Князь Юрий Алексеевич, ты уж не таи секрета-то! – говорил государь. – В прошлом году твоими семенами сажал, а дыни вышли совсем никудышные, иная с огурец, иная с яблоко, а у тебя каждая в пуд весом.
   – Государь, как на духу тебе скажу, нет никаких у меня секретов. Перед посадкой я семена в сладком молоке выдерживаю и еще в настое дождевой воды со старым овечьим пометом. Я про то тебе сказывал.
   – Ах ты боже мой! – воскликнул государь. – А ведь я про это забыл. А дальше как?
   – А потом конский навоз перемешать с соломой и устлать землю. Землю под дыни выкопать на два локтя. А как подстилку положишь, опять ее землей засыпать. Борозды надо вести на пол-локтя, а сверху покрыть рамками со слюдой. У меня огородом старец один занимается. Он на Соловках лет десять прожил. У тамошних монахов и научился всему. А боковые-то, государь, ростки ты обрезал?
   – Нет, ведь не обрезал! – обрадовался Алексей Михайлович. – В том-то, видно, и дело, что не обрезал. Ростки-то расползлись, и силы – нет! Ты пришли ко мне старца твоего. Завтра и пришли, пусть меня поучит. Бог даст, и я чем-нибудь отдарюсь.
   – В каком часу прислать-то? – спросил князь.
   – А с утра и пришли. Теперь откладывать некогда. Теплынь. Ты-то посадил дыни?
   – Пока нет. Мороз как бы не стукнул.
   – Земля хорошо прогрелась, – сказал Алексей Михайлович и снова пошел на свое место молиться.
   Человек, с которым так по-житейски говорил царь, появился при дворе сразу после московского гиля, когда разорвали Плещеева и когда царь вымаливал и вымолил у толпы жизнь своего наставника и тогдашнего правителя Бориса Ивановича Морозова. Это был князь Софроний Алексеевич Долгорукий. Софронием он писался, но все звали его Юрием по домашнему прозвищу, от сглаза.
   Князь Долгорукий вел свой род от Ольговичей, князей чернигово-северских, от которых произошли также Одоевские, Воротынские, Мосальские, Звенигородские, Елецкие, Мезецкие. В XV веке Долгорукие совершенно захудали и объявились только при Иване Грозном. Однако злой рок витал над этим семейством. Князь Тимофей Иванович был воеводой во время Ливонской войны, но умер не от ран, а вдруг, как подрезали. Его внучка была венчана с царем Михаилом, но умерла через три месяца после свадьбы.
   Сам Юрий Алексеевич происходил из Чертенят. Дед его, Григорий, которому быстро сгоревшая царица приходилась родной племянницей, имел прозвище Черт. Больших чинов он не достиг, и сын его Алексей служил воеводою: в Серпухове, в Коломне, в Брянске, Свияжске.
   Что же до князя Софрония-Юрия Алексеевича, то его служба протекала в полках. Служил в Туле у Ивана Борисовича Черкасского, потом у Якова Куденетовича Черкасского. Был и сам воеводой в городе Веневе. При коронации государя смотрел за Прямым столом, потом служил в Мценске в полку Алексея Никитича Трубецкого, был воеводой в Путивле. Но после Московского мятежа 1648 года стольник князь Юрий Алексеевич Долгорукий получил в управление Приказ сыскных дел и оказался столь расторопен и столь государю полезен, что вскоре был пожалован боярством и званием дворецкого. Не обошлось тут, разумеется, и без родственных связей. Юрий Алексеевич в жены взял Елену Васильевну Морозову, которая Борису Ивановичу Морозову приходилась теткой.
   Что же до сладких пудовых дынь, то выращивали их и государь, и князь Юрий Алексеевич на землях, которые совсем еще недавно принадлежали иным хозяевам, людям с именами и родословной.
   Тем-то и угодил Долгорукий царю, что, получив Сыскной приказ, сыскал для царя то, что было ему дорого и любо и на что у самого решимости никогда не хватило бы.
   Царь Алексей Михайлович заплатил за спасение жизни Бориса Ивановича Морозова властью – всю отдал, не дрогнув, хозяевам прежнего царствования – Шереметевым и Черкасским.
   Яков Куденетович Черкасский забрал себе под руку приказы Большой казны, Стрелецкий, Иноземного строя, а на должность начальника сыска по государеву слову посадил своего человека, Волконского, известного в Москве по прозвищу Мерин. У раздачи денег стал Борис Петрович Шереметев. Казанским дворцом и Сибирским приказом отныне ведал князь Алексей Мышецкий. Владимирский судный приказ, где судились бояре, окольничие и думные дворяне, получил Василий Борисович Шереметев. А для того чтобы навсегда покончить с Морозовым, Яков Куденетович разыграл комедию, которая одному бедняге стоила жизни. На взмыленной лошади прискакал Черкасский в Кремль и сообщил государю весть о мятеже. Дворовый человек мурзы Юсупова, Любимка, сказал слово и дело о том, что люди Морозова распускают по Москве непригожие слухи о царе: дескать, царь подметный!
   Дворовому человеку Юсупова дали девяносто ударов палкой и сожгли. Доносу государь не поверил, ибо уже через день пожаловал Морозову документы на все земельные владения, которые погибли во время бунта и пожара. Более того, царь обещал по десяти рублей каждому, кто подпишет грамоту с просьбой о возвращении Морозова из ссылки.
   Черкасский, пугнув царя, надеялся стать своим человеком во дворце, но ошибся.
   17 ноября 1648 года Илья Данилович Милославский был поверстан в бояре, а уже 25-го слободы вокруг Москвы и в самой Москве были взяты у прежних хозяев и отписаны на государя без лет и без сыску, где кто ныне живет.
   Василий Борисович Шереметев поехал воеводою в Тобольск, Волынский из Земского приказа в Томск, Волконский в Олонец, Прозоровский – шурин Черкасского, один из составителей Уложения – в Путивль.
   Отписка земель на государя была подсказана Долгоруким. Это он, Долгорукий, прознал о подготовляемом Черкасским перевороте. Под пытками люди Якова Куденетовича говорили, что «замятне быть на Крещение, как государь пойдет по воду». Почин замятни должен был исходить от ярыжек, а там – стрельцам полная воля. На случай же, если Черкасского схватят и пошлют в ссылку, у него был договор с народным любимцем Никитой Ивановичем Романовым: Романов выйдет на Лобное место и всколыхнет всю Москву.
   На иордань государя вел Борис Иванович Морозов, в застенках орало не менее сорока человек, сотни стрельцов отправились дослуживать службу и доживать жизнь в Сибирь. А Яков Куденетович Черкасский был зван к государю за пасхальный праздничный стол в том же лихом году и теперь как ни в чем не бывало стоял службу в Благовещенском соборе между Юрием Алексеевичем Долгоруким и братьями Морозовыми, Борисом и Глебом.
   Аввакум ничего этого не знал и видел вокруг себя одно только благолепие. Служба летела мимо его ушей – глазами хлопал на бояр, удивляясь красоте их платья, величию внешности. Один царь был здесь непоседа, с каждым, наверное, словечком перекинулся, а когда служба кончилась, он вместе со Стефаном Вонифатьевичем снова подошел к Аввакуму.
   – Ну, вот что, батька. Завтра тебя посвятят в протопопы, и поезжай в Юрьевец-Подольский. Да без мешканья! Завтра посвятят, завтра и поезжай.
   Так-то у царя на глазах быть: нынче ты поп, а завтра протопоп!

4

   Прикладывались к иконам. Первым царь, за царем Борис Иванович Морозов, за Морозовым Яков Куденетович Черкасский и Никита Иванович Романов.
   Когда мужчины освободили храм, сошли вниз с балкончика, закрытого запоною, царица Мария Ильинична и ее приезжие боярыни. Первая по царицыному чину была царицына сестра, жена Бориса Ивановича Морозова, Анна, вторая – мать Екатерина Федоровна, а потом уж Марья Никифоровна – жена касимовского царевича Василия Еруслановича, Авдотья Семеновна – жена Якова Куденетовича с дочерью Анной, Авдотья Федоровна – жена князя Никиты Ивановича Одоевского. Следующей по чину прикладывалась к иконам Федосья Прокопьевна – молодая жена Глеба Ивановича Морозова. Было ей в те поры двадцать лет.
   – Останься! – шепнула царица Федосье. – Дело доброе сделать нужно.
   Федосья Прокопьевна свой человек у царицы. Милославские и Соковнины в родстве самом близком. Все счастье Федосьи – от царицы: она сама приискала овдовевшему Глебу Ивановичу невесту. Дело быстро совершилось.
   В 48-м году померла его первая супруга Авдотья Алексеевна Сицкая. Прожил он с нею тридцать лет, а детей не нажил. Старшему брату Борису Бог детей тоже не дал. Пресекался древний боярский род. Пращуром Морозовых был старший дружинник Александра Невского Миша Прушанин, который в битве на Неве со шведами «пеш с дружиною своею натече на корабли и погуби три корабли». Вот и надумали царь с царицею женить Глеба Ивановича на молодой. У Марии Ильиничны невест сыскивать талант пребольшой. В тот же день, как решено было просватать вдовца, царица, войдя в свою Золотую палату, окинула взглядом девушек, бывших у нее в услужении, и взгляд ее остановился на белолицей, крутогрудой, стройной да пышной Федосье Соковниной.
   – Ну-кася, повернись! – сказала царица девушке. – Со всех сторон уродилась! Пора тебе замуж.
   Федосья хоть и вспыхнула, но царице поклонилась в ноги.
   – Что же не спрашиваешь, кого тебе в мужья присватать хочу? – спросила Мария Ильинична.
   – На все воля Господа и твоя, великая государыня.
   – Вот и умница! – сказала царица. – Муж твой будущий немолод, но зато быть тебе, девушке, боярыней, всякий в роду твоем за тебя Бога будет молить.
   Соковнины, лихвинские и карачевские дети боярские, – им до знатности, как до неба. Отец Федосьи Прокопий Федорович службы служил тяжелые. В 25-м году был воеводой в Мезени, в 31-м ездил послом в Крым, в 35-м воеводствовал в Енисейске, и тут царская свадьба, царь избрал в невесты Милославскую. На свадьбе Прокопий Федорович хоть и предпоследним, но был в списке сверстных, то есть ближних людей государя. Роль его – провожатый у саней царицы. А уже через месяц после свадьбы в чине дворецкого он сидел за поставцом царицыного стола, отпуская ествы.
   Федосья Прокопьевна, пойдя замуж за Глеба Ивановича, постаралась на славу. К концу первого года супружеской жизни родила Морозовым наследника Ивана Глебовича. Домашние на нее нарадоваться не могли, царица ее любила, а вся боярская Москва завидовала. Боярыня из худородных, а место в царицыном чине у нее шестое!
   – Параша, портомоя, в девках засиделась. Двадцать пять лет, – говорила Мария Ильинична Федосье, разгребая ворох поношенной одежды. – Как ты думаешь, за малоумного она пойдет, не обидится?
   «Я за старого пошла», – навернулось на язычок Федосье, но она этого не сказала.
   – Страшный?
   – В том-то и дело, что пригожий! – Царица обрадовалась вопросу. – Синеглазый, кудрявый, таращится – туда-сюда. Я его в церкви видела. Племянник он нашему Девуле.
   – А кто это?
   – Отставной дворцовый сторож.
   – Как ты только помнишь о всех, государыня?! – удивилась искренне Федосья. И опять удивилась, разглядывая в царицыных руках опашень. – Какая красота!
   – Вот его и подарю Параше. Розовое к лицу ей будет. Она, голубушка, тоже очень славная, да хроменькая. Таких еще деток нарожают! Ну, какая жизнь без мужа? Последней бабе позавидуешь! – И посмотрела Федосье в глаза: – Как твой сыночек?
   Спрашивала об одном, а знать хотела другое: не таит ли в душе обиду приезжая боярыня – за старика ведь отдали.
   Федосья улыбнулась радостно.
   – Ванечка говорит уже! Лопочет без умолку. Спасибо тебе великое, государыня!
   – Ах! – вздохнула Мария Ильинична. – Я иной раз подумаю о тебе, и кошки по сердцу скребут. За старика девушку выдала.
   – Он у меня не старик, – сказала Федосья. – Головою, верно, седой, но хворей не знает, всегда весел. Мне с ним хорошо. И с Борисом Иванычем у меня дружба. Борис Иванович о вечной жизни любит поговорить.
   – Рада за тебя! – сказала царица. – Характер у тебя, Федосья, золотой. Ну что? Не больно согрешим, выдавая хромую девушку за малоумного?
   – За Бога как решишь? – сказала Федосья. – А по-человечески – хорошо. На двух одиноких убавится в белом свете.
   – Верно! – согласилась царица. – Утешила ты меня. Я, пожалуй, Параше-то еще и зимний опашень пожалую. Сукно крепкое, вот рукава только моль побила.
   – Ну, тут заштопать можно! – посмотрела Федосья.
   – Спасибо тебе, поезжай!
   Федосья поклонилась царице:
   – Государыня, дозволь завтра не быть. Глеб Иванович гостей в Зюзино позвал.
   – Будь счастлива, – сказала царица.

5

   Зюзино у Глеба Ивановича было устроено по новой моде. Подмосковное именьице принесла ему в приданое первая жена. Место было красивое, и, желая потешить молодую Федосью Прокопьевну, Глеб Иванович денег на устройство парка и всяческих забав и потех не жалел. Состояние у него было немалое – 2110 дворов. У старшего брата против этого втрое больше, но брат – первый помощник царю и свояк. За Борисом Ивановичем числилось 7254 двора, самого Никиту Ивановича Романова, царского дядю, превзошел богатством, у того 7012 дворов. Столь же богат был и Яков Куденетович Черкасский. Бояре того времени имели по полторы тысячи дворов, окольничие по пятьсот с гаком, думные дворяне по триста. Не царевы чины дороги – дорого то, что в придачу давалось: у иной царской шубы подкладка богаче верха.
   Стоял счастливый июньский день. У самой природы был праздник. Цветоносная река пролилась на землю, и всякая пядь земли радовала глаза.
   Глеб Иванович Морозов ради гостей надел доставшийся от отца опашень. Это было длинное, до икр, свободное платье из иранского атласа, рукава узкие, вместо шитых каемок – розовые крупные камни. На спине золотом был вышит стоящий на задних лапах грифон, с изумрудами вместо глаз, с алмазами на перьях широких крыльев. Спереди опашень украшали одни только пуговицы, те же розовые камни в золотых грифоновых когтях. А пуговиц этих было шестьдесят.
   К Глебу Ивановичу поглядеть его сад приехали князь Юрий Алексеевич Долгорукий, брат Федосьи, дворецкий царицы – Федор Соковнин, государев ловчий, стольник Афанасий Матюшкин – свой человек у царя с детства. Борис Иванович с женою Анной Ильиничной жил в Зюзине уже третий день – так ему здесь было хорошо. Сад занимал две десятины. Возле искусственного пруда с черными лебедями был устроен теремок, с луковками и маковками, но без стен. На деревьях вокруг теремка висели золотые клетки со сладкоголосыми птицами, а за серебряной сеткой на поляне разгуливали павы и павлины.
   – Как здоровье государя? – спросил Глеб Иванович Матюшкина.
   – Бог здоровья дает, – отвечал Матюшкин, разглядывая птиц, – вчера с челигами изволил охотиться.
   – Удачно ли? – спросил Борис Иванович, сам имевший соколиную охоту, ни в чем не уступавшую государевой.
   – Коршака Свертяй взял. Двадцать две ставки сделал.
   – Славно! – похвалил Свертяя Борис Иванович.
   – Государь так развеселился, что сокольнику Парфентию тотчас рубль пожаловал.
   – Хорошие дни стоят, – сказал Долгорукий. – Скоро и Никон, знать, на Москву прибудет.
   – Государь совсем заждался, – простодушно откликнулся Матюшкин. – Только по северным дорогам не разбежишься. Там полая вода небось не сошла.
   Заговорили о дорогах, об озимых, но Долгорукий все, что ему было надо, узнал: государь заждался Никона. Стало быть, желает видеть Никона патриархом. А что братья Морозовы думают? И как бы между прочим сказал:
   – Слышал я, попы за Стефана Вонифатьевича хлопочут.