Страница:
И мы, великий государь, с богомольцем нашим с Никоном, митрополитом новгородским и великолуцким… и со всем освященным собором, и с боляры, и со всеми православными христианы, и с сущими младенцы встретили у Напрудного (у монастыря, стоявшего при впадении реки Напрудной в Неглинную. – В. Б.) и приняли на свои главы с великою честию. И кой час приняли, и того часу сотворил исцеление бесной и немой жене. И того часу стала говорить и здрава бысть. А как принесли на Пожар к Лобному месту, тут опять девицу исцелил, при посланниках литовских, а они стояли у Лобного места. А как его световы мощи поставили на Лобном месте, все прослезилися: пастырь, гонимый по напрасньству, возвращается вспять и грядет на свой престол. А как принесли на площадь против Грановитыя, тут опять слепа исцелил и якоже древле при Христе вослед вопили: «Сыне Давидов, помилуй!» – тако и ту пору вопили к нему вслед. И таково много множество народно было, от самого Напрудного по соборную и апостольскую церковь, не мочно было яблоку пасть. А больных тех, лежащих и вопиющих к нему свету, безмерно много, и от великого плача и вопля безмерный стон был. И стоял (Филипп. – В. Б.) десять дней среди церкви для молящих, и во всю десять дней беспрестани с утра до вечера звонят, как есть на святой недели, так и те дни радостны были: то меншое, что человека два или три в сутки, а то пять и шесть и седмь исцеление получат… Стефанову жену Вельяминова исцелил. И отходную велела говорить, и забылася в уме своем, и явился ей чудотворец и рек ей: «Вели себя нести к моему гробу» (а она слепа, и ушми восемь лет не слышала и головою болела те же лета). И кой час принесли, того часу прозрела, и услышала, и встала да и пошла здрава. Да не токмо осми лет, двадцати, тридцати лет целит. И кровоточных жен, и бесных и всякими недуги исцеляет.
А как принесли его света в соборную и апостольскую церковь и поставили на престоле его прежбывшем, кто не подивится сему? Кто не прославит? И кто не прослезится – изгонимаго вспять возвращающася и зело с честию приемлема? Где гонимый и где ложный совет, где обавники, где соблазнители, где мздоослепленные очи, где хотящии власти восприяти гонимого ради? Не все ли зле погибоша, не все ли исчезоша во веки, не все ли здесь месть восприняли от прадеда моего, царя и великого князя Ивана Васильевича всея России, и токмо месть вечную приимут, аще не покаялися?
О блаженные заповеди Христовы! О блаженна истина нелицемерная! О блажен воистину и треблажен, кто исполнил заповеди Христовы и за истину от своих пострадал!»
Оставим на совести автора многочисленные чудеса и исцеления. Главное для нас – дух письма. Воодушевление пишущего и его вера в правильность избранного пути.
Задавшись целью построить на Русской земле царство, во всем угодное Богу, превосходящее святостью Царьград и сам Иерусалим, Алексей Михайлович радовался, что начало положено весомое и удачное.
Примирив митрополита Филиппа с царем Иваном, Россия освобождалась от бремени греха, совершенного государством против церкви. Отныне совесть государства была младенчески чиста и безупречна.
Царь Алексей Михайлович со своими бахарями и со своим собинным другом-наставником принимался за дело невиданное, воистину сказочное. Он пожелал быть царем в царстве ничем не оскорбленной Истины. Будучи столь же деятелен, как сын его Петр, Алексей Михайлович мысль имел более высокую. Петр, любитель топора, перекраивал и перестругивал плоть России. Алексей Михайлович был озабочен недостаточной, по его разумению, высотою русской души. Петр жил на земле и строил корабли. Его отец парил в небесах и строил на земле небо. Однако ж Алексей Михайлович знал за собою превеликую свою слабину – умел мечтать, да не умел устраивать мечту. Ему нужен был делатель. И такого делателя он разглядел в Никоне.
Киприан ростом был с господина – верста, но верста тощая. Его упрямству и глупости не было меры. Однажды он столкнулся на мосту со стрелецким полком и не уступил дорогу, стоял, покуда его не кинули в реку.
Киприан досаждал Никону на дню не раз и не два, но у митрополита не хватало духа прогнать келейника с глаз долой: Киприан был верен ему, как сама смерть. А подлинную верность никакими деньгами не укупишь.
– Что ты мне принес?! – Никон швырнул в лицо Киприану новую, атласную, шитую серебром рясу – подарок княгини Долгорукой.
– Так-то срамно! – Киприан мотнул головой на Никоново одеяние. – Аж залоснилось.
– Нам ли, духовным пастырям, об украшении телес заботиться? Украшать, Киприан, надобно душу.
– Из царицыного терема посланник-то! – не сдавался Киприан. – Дворецкий ее, Соковнин. А ты и явишься, как чучело!
– Глупец. Глупец! – сокрушенно покачал головой Никон. – Это ему будет стыдно передо мною, коли петухом-то вырядился!.. Клобук подай! Да не митру – клобук!
Вышел Никон к дворецкому, перебирая деревянные четки.
– От царевны Татьяны Михайловны передать тебе, митрополиту, велено дыню и корзину вишни.
– Спасибо за память о недостойном! – ответил Никон, кланяясь. – Передай и от меня Татьяне Михайловне, – протянул четки. – Просты, да на Соловках деланы. Святыми людьми. А уж молитв по ним прочитано – великие тысячи.
– Благослови, святой отец! – Соковнин опустился перед митрополитом на колени.
Никон благословил.
– Вот и тебе за радение.
Подарил иконку Богоматери в серебряной ризе.
– Со мной на Соловках сия икона была.
Соковнин поймал руку митрополита, в глазах восторг и преданность.
Глядя на затворившуюся за царицыным дворецким дверь, Никон запустил руку в вишню. Выбирал самые темные, самые спелые ягоды и, сплевывая косточки, не столько думал, сколько переживал.
Вся его нынешняя жизнь была огромным колесом, которое ворочалось уже помимо воли, несло, затягивало в сердцевину неумолимого вихря. И было страшно: ну-ка все вдруг углядят – обманный Никон человек, не тот, за кого принимали, обманный, обманный!.. Полетят спицы из колеса, сплющится обод – тяжесть-то немыслимая, – мокрого места не останется.
– Господи, свершилось бы все скорее!
О патриаршестве своем помолился, и была эта молитва столь же искренна, как искренне ребенок просит у Бога послать ему на Светлое воскресенье обновку – рубашечку вышиту с красным пояском.
– Киприан! – крикнул келейнику. – Одеваться, к царю поеду!
– Так ты же одет, – ответил Никону Киприан.
– Безмозглый дурак! – закричал Никон. – Затрапезный я для дома хорош. К царю должно являться во всем великолепии, ибо по нашему виду царь судит о благополучии всего царства.
Киприан вздохнул, хмыкнул и, досадливо крутя ушастой головой, отправился нога за ногу исполнять приказание.
Близился день выборов патриарха, хотя имя избранника давно у всех на устах – суровый подвижник Никон. Ни о будущем патриархе, ни о самих грядущих выборах за столом ни единого слова сказано не было. Неронов скорбел, Корнилий, указавший царю на Стефана, не хотел выглядеть переметчиком, Ртищева царский выбор радовал, и Аввакума радовал, но радость его была потаенная, смутная и даже греховная. От Стефана Вонифатьевича протопоп знал, что ждать, а от Никона – не знал. Свой он, Никон, нижегородский, в семи верстах ведь жили. Как земляком не погордиться! Но и против Стефана Вонифатьевича Аввакум тоже ничего не имел. Умом за Стефана стоял, ну а сердце в государственных делах – помощник коварный.
Разговор шел о делах церковных, небольших.
– Попа своего чуть палкой нынче не побил! – сокрушался Неронов. – Навел на грех, окаянный. Женщина одна родила прежде времени, а он, балбес, по невежеству читал у ее одра молитву о жене извергшей.
– Надо читать обычную молитву по жене-родительнице, – сказал Стефан Вонифатьевич.
– Это коли ребенок жив родился! – возразил Аввакум. – А если он родился мертвым?
– Так ведь родился! – как всегда, сразу же закипел Неронов. – С ногами, с руками, с головою! Стало быть, и с душой. Извергшая – та, которая зародыш выкинет.
– Каков бы ни был зародыш, – не сдавался Аввакум, – святая церковь почитает его за человека.
– Ах, не спорьте! Горькое спором не подсластишь, – сказал Стефан Вонифатьевич сокрушенно. – Сколько мне за жизнь отпевать приходилось, и всех было до слез жалко.
– А ведь не случайный у нас разговор приключился! – Неронов уставил глазки на Ртищева. – Как бы Большая Матерь наша не выкинула!
– О какой матери ты говоришь, Неронов? – спросил Федор Ртищев.
– Да о той, больше которой у нас нету, ни у меня, ни у тебя. О церкви.
– Уймись, Иван! – сказал Стефан Вонифатьевич. – Злопророчество сокрушает сердце. Беда у человека за каждым углом, и отводят ее добрые помыслы добрых людей. А их ведь мало, Неронов, добрых-то! Мало!
– И впрямь пустое мелю! Прости, протопоп! – потряс седенькой головой Неронов.
Тут дверь весело распахнулась, и в комнату вошел Никон.
Как душистое блистающее облако, огромное, легкое, митрополит пролетел через комнату, наклонился, поцеловал Корнилию руку и, не давая старику протестовать, обнял, поцеловал в губы и в обе щеки. Повернулся к Стефану Вонифатьевичу, улыбнулся, да так, словно солнце на край того радостного облака село, расцеловался горячо, как целуются с другом, нечаянно встретившись на краю света. Ртищева тоже обнял и расцеловал, потянулся к Неронову, да тот откачнулся, только Никон не принял этого, не заметил, одною рукою поймал Ивана за запястье, лбом коснулся длани.
– Здорово! Здорово!
Другой рукой митрополит ухватил через стол руку Аввакума. Видя, что с поцелуем не выйдет – далеко, – трижды чмокнул воздух, касаясь протопопова лица бородою.
«Что это у него в ладонях? – удивился Аввакум. – Словно свет держит».
– Как я рад повидать всех вас! Хованский с Огневым жалуются, что замучил я их. Так ведь и сам замучился – все время в дороге, лошади, ладьи. А сколько молебнов отслужили – не сосчитать. Воистину великий приход святителя!
Стефан Вонифатьевич вскочил со стула и ждал, когда гость договорит, чтобы предложить место, но тут в дверях появился князь Долгорукий, поклонился честной компании.
– О господин, великий государь в карете тебя ждет.
– Ах! – радостно вскрикнул Никон. – Вот грех! Государя заставил всполошиться. В Хорошево едем. Рад был сердечно! Будьте здоровы! Будьте здоровы!
Раскрыл объятия, просиял глазами.
Перекрестил.
Исчез.
– Словно солнце в дому побывало! – сказал Стефан Вонифатьевич.
Все улыбались. Один Неронов сидел обмякший, серый.
«А ведь это он перстни перевернул!» – осенило Аввакума. Он все еще гадал, что за свет был в ладонях новгородского митрополита.
На голом столе на деревянном блюде лежала дыня, присланная вчера царицей Марией Ильиничной – Терем был охоч до таких подарков, – и серебряный, с византийской эмалью на рукоятке столовый нож. В дальнем темном углу келии сидел огромным мешком Киприан.
Никон то принимался поглаживать золотое бархатистое тело дыни, то брал нож и без всякого умысла и вообще без соображения тыкал ножом в стол.
– На том свете дьяволы вот так-то язык тебе исколют! – не вытерпел Киприан.
Никон бросил нож, встал и тотчас сел. Спину охватило ознобом. Задрожал, захолодал, принялся растирать руки, словно на лютом морозе, когда и рукавицы не спасают.
– Далось тебе все это! – буркнул Киприан. – В митрополитах тоже хорошо.
Никон порывисто поднялся, шагнул к оконцу, но, даже не глянув в него, вернулся за стол, придвинул к себе дыню, взял нож. Руки тряслись, и, глядя на свои руки, митрополит совершенно спутался мыслями – забыл, что хотел сделать.
– Господи, совсем одурел!
Чиркнул дважды по дыне, вырезав прозрачный почти ломтик.
– Нутро-то отряхни, сблюешь! – гаркнул из угла Киприан.
Никон потерянно улыбнулся, двумя руками осторожно вставил ломтик в разрез и жалобно попросил келейника:
– Шубу принеси! Холодно.
И снова взялся за нож, вырезал нормальный ломоть дыни, обрезал край и, вдыхая аромат, принялся уплетать царицыно угощение.
Тут дверь келии распахнулась, и, пригибаясь в низких дверях, вошла, заполнив всю келию, депутация собора – митрополиты, бояре.
– О великий святитель! – воздев руки, завопил тоненьким, стареньким голоском митрополит Корнилий. – Святейший собор иерархов православной церкви приговорил – быть тебе, митрополиту Никону, святейшим патриархом…
Голос у старика оборвался, и все опустились перед Никоном на колени, а он, в черной домашней хламиде, с необъеденной коркой дыни в руке, махнул на депутацию этой своей коркой.
– Нет! – крикнул. – Упаси вас господи! Недостоин я! Грешен! Ничтожен!
Кинул корку и, отирая ладонь о залоснившуюся рясу, побежал в угол и стал за Киприана.
– Защити, отец святой! Не выдай!
Келейник Киприан шагнул, набычась, на депутацию, а Никон, высовываясь из-за его тяжкого плеча, кричал петушком:
– Уходите! Уходите, бога ради!
Настроенные на благодушное торжество, депутаты выкатились ошарашенным клубком из Никоновой келии. Испуганно переглядывались, топтались возле келии, но Киприан широким жестом хлопнул дверью, и тотчас изнутри лязгнул железный засов.
– К царю! К царю! – всплеснул высохшими ручками митрополит Корнилий, и депутация кинулась к лошадям.
– Как так в патриархи не идет?! – перепугался Алексей Михайлович и нашел глазами князя Долгорукого. – Поезжай, князь Юрий! Проси! Моим именем проси! И ты, отец мой, Борис Иванович, и ты, Глеб Иванович! Стефан Вонифатьевич, не оставь! Поезжайте, поищите милости великого нашего архипастыря!
Новые посланники спешно погрузились в кареты, уехали искать Никоновой милости, а сам Никон в те поры стоял посреди своей келии, молча сдирая через голову пропахшую потом черную рясу. Застрял, дернул, защемил губы, дернул назад, разодрал руками ветхую материю, освободился, кинул рясу на пол.
– Чего дерешь, богатый больно? – заворчал из своего угла Киприан.
– Дурак, – сказал ему Никон. – Патриарх – я!
– Так ты ж отказался.
– Дурак! Ну и дурак же ты! – с удовольствием сказал келейнику Никон и приказал: – Лучшую мантию! Ту, лиловую. Крест на золотой цепи с рубинами.
Выхватил нетерпеливо из рук Киприана ларец, достал золотую цепь и вдруг бросил обратно.
– Киприан, – сказал тихо, – а ведь страшно.
– Что страшно?
– Патриархом страшно быть. Как скажешь, так и сделают. А если не то скажешь? Киприан, я взаправду не гожусь в патриархи. – И жалобно попросил: – Принеси воды свежей из колодца. Чистой водички хочется. Будь любезен, брат мой.
Киприан взял кувшин и молча вышел из келии.
Никон проследил взглядом, плотно ли затворилась дверь, опустился со стула на колени, на свою черную рясу. Поцеловал край старой своей одежды, бывшей с ним еще на Анзерах.
– Господи! Отчего же я избранник твой? Чем угодил тебе, Господи?!
И перед ним, как стена в неухоженной церкви, где росписи облупились и погасли, встала собственная, давно уже не своя, а словно бы приснившаяся, никчемная, бессмысленная жизнь.
– Господи! Я же мордва! Упрямая мордва! А ты меня вон как – в патриархи! Над всеми-то князьями, над умниками!
И тотчас встал с колен и, наступая ногами на прежнюю свою рясу, надел великолепное новое одеяние и водрузил на себя золотую цепь с рубиновым крестом, в сверкающей изморози чистой воды алмазов.
Пришел Киприан с водой.
– Налей!
Киприан налил воду в серебряный кубок.
Никон выпил воду до последней капли, пнул ногой рясу.
– Сожги! – И закричал: – Да не спрячь – знаю тебя, тряпичника, – сожги!
Киприан поднял рясу и бросил в подтопок. Высек огонь, запалил лучину, кинул в печь.
– Не закрывай! – сказал Никон, глядя, как занимается огнем его старая, его отвратительная… кожа.
– Воняет больно! – сказал Киприан.
– Воняет! – Никон хохотнул. – Ишь как воняет!.. Чего глядишь, ладан зажги!
Не отошел от печи, пока ряса не сгорела дотла.
И тут явились депутаты, все люди великие, дружеские. Никон подходил к каждому со слезами на глазах. Говорил тихо, перебарывая спазмы, схватывающие горло:
– Не смею! Прости, бога ради! Неразумен! Не по силам мне пасти словесных овец Христовых! Пусть государь смилуется. Не смею!
Когда и второе посольство вернулось ни с чем, Алексей Михайлович запылал вдруг щеками и крикнул, притопнув ногой:
– Силой! Силой привезти его!
– Долго ждать-то? – спросил Харитона мальчик-поводырь, у которого от стояния ноги сделались бесчувственны, как полешки.
– А до второго пришествия! – отозвался мальчику сидевший подле слепцов круглый, как солнышко, косматый, седенький замоскворецкий мужичок Пахом.
– За грехи! За грехи! – перекрестился слепец Харитон.
У мальчика лицо было голубое от просвечивающих через прозрачную кожу жилочек. Опустив от потаенного страха глаза, он спросил Пахома:
– А мы-то что ж, пропали теперь? Бог дьяволу нас выдаст?
– Фу, дурак! – Харитон ущипнул мальчика, и тот, не готовый к боли, вскрикнул тоненько, как стрелой убитая в небе птица.
– Го-о-ос-поди! – воплем отозвалась на этот крик дурная баба.
И толпа – по-птичьи – заверещала, и птицы, встревожась, кинулись с колоколен в небо, покрыв его живой трепещущей сетью, да такой густой, что и осенью подобного не бывает.
– Никон – великий пастырь! Никон – о! Никон у Господа Бога – свой! – говорили в толпе охочие на язык, и Пахом тотчас откликнулся целой речью:
– Ему бы, праведнику, вместе со святыми праотцами жить, когда Бог людям являлся. А мы – какие люди, яма для грехов, а не люди! Не станет он нас пасти. Да и я бы не стал! На нас плюнуть и то жалко. Мужики все пьяницы, бабы все задницы.
– Уймись! – строго сказал Харитон. – Себя не жалко, и не надо, на других беду накличешь.
Никон в Успенский собор все не ехал, но толпа не убывала, а прибывала. Заслышав об отказе новгородского митрополита от патриаршества, на кремлевские площади валили новые толпы ротозеев, но вместо живой, обсасывающей митрополичьи косточки толпы наталкивались на горестно молчащую толпу и сами молчали, призадумавшись. Каждый тут вспоминал свои тайные, лютые, воровские грехи, подленькую мелочь всяческих гадостей, совершенных или уже затерянных.
Вдруг от самых Спасских ворот прилетел, как звоночек, детский высокий голос:
– Идет!
Толпа качнулась, вставая и раздаваясь перед Никоном и соборным посольством.
– Дай, Господи! – счастливо сияя мокрыми от слез глазами, кричал Пахом, и мальчик-поводырь вторил ему:
– Дай, Господи!
Всем стало легко, словно освободились от прежней, глупой и гнусной, жизни. Да ведь коли Никон, смилостивившись, идет на патриарший свой престол, то мир от греха спасен, все спасены! Царство святой благодати утверждается на земле.
Митрополит шел, опустив плечи и голову, и все же был столь величав и громаден, что люди невольно переводили взгляд на Успенский собор. Они были друг для друга – собор и Никон. Лицом бел от жестокого поста, наступает на землю тяжко, будто несет небо на плечах.
Поднявшись на ступени соборной паперти, Никон поклонился царю в ноги:
– Прости меня, государь, и отпусти!
– О великий святитель, не оставляй нас одних! – разрыдавшись, воскликнул Алексей Михайлович, поднимая Никона с колен. – Молим тебя всем миром!
И, воздевши руки к соборным крестам, царь опустился на колени перед Никоном, и Никон, глядя на него сверху, ясно представил вдруг – церковная стена, а на стене роспись. Он, Никон, в лиловой благородной мантии и царь, весь золотой, лежащий у него в ногах.
Народ перед собором, глядя на смирение царя, встал, как единый человек, на колени. Никон через плечо сердито уставился на сокрушенную толпу и зыркнул белками через плечо на царицын Терем, распрямясь грудью и подняв голову. Вздохнул и, обратясь к царю, сказал непреклонно давно уже составленную и разученную речь:
– Благочестивейший государь, – Никон поднял царя с колен, – честные бояре, освященный собор и все христоименитые люди! Мы – русский народ, евангельские догматы, вещания святых апостолов и святых отцов и всех вселенских семи соборов приемлем, но на деле не исполняем. Если хотите, чтоб я был патриархом, то дайте слово ваше и сотворите обет в святой соборной и апостольской церкви перед Господом и спасителем нашим Иисусом Христом, и перед святым Евангелием, и перед пречистою Богородицею, и пред святыми его ангелами, и перед всеми святыми – держать и сохранять евангельские Христовы догматы, правила святых апостолов, святых отцов и благочестивых царей законы! Обещайте это неложно! И нас послушати обещайте во всем, яко начальника и пастыря и отца крайнейшего! Коли дадите такой обет, то и я, по желанию и по прошению вашему, не могу отрекаться от великого архиерейства.
Царь в пояс поклонился Никону, и народ заплакал навзрыд, заранее любя своего праведника.
А Никон, снова глянув на высокий Терем, пошел с царем и всеми чинами в соборную церковь, и было там наречение нового патриарха.
В Тереме оба Никоновых взгляда были замечены и всячески истолкованы.
Царица, царевны и приезжие боярыни в один голос решили: поглядел Никон на Терем не случайно, а помня, кто стоит за занавесками. А Татьяна Михайловна хоть вслух и не сказала, а про себя решила – ее искал глазами святейший. Ее! Ведь она ему дыни посылала, царица и – она.
Посреди Успенского собора был возведен высокий и широкий амвон с двенадцатью ступенями. Правая сторона амвона, отведенная для царя, была обита багрецовыми червчатыми сукнами, левая – патриаршья – сукнами лазоревыми.
Три дорожки вели к трем седалищам. Красная, устланная сверху золотистым атласом, вела к царскому месту, обитому золотистым бархатом, с жемчужным изголовьем. Две другие дорожки, вишневого бархата и темно-синего, вели к местам священства – для Никона и для Корнилия.
Митрополиты, архиепископы, архимандриты и игумены должны были сидеть одни ниже других на двенадцати ступенях амвона.
Перед амвоном постелили драгоценную ткань с изображением одноглавого орла. Оберегали это место шестеро огнеников.
Священство ожидало начала церемонии в Крестовой палате патриаршего двора. Митрополит Крутицкий с чудовским и спасским архимандритами и с игуменом Пафнутьевского монастыря отправились к Никону просить явиться в Успенский собор.
Взойдя в собор, Никон поклонился гробам чудотворцев: Петра, Ионы и Филиппа – и отошел в придел Похвалы Пречистые Богородицы.
Соборный ключарь известил священство о прибытии Никона. Тронулись. Словно звезды сошли с неба, дня не убоявшись, так сияли кресты архипастырей, золотые, в жемчуге, в каменьях. Никон принял у Корнилия благословение и облачился в церковные одежды.
В золотых одеяниях, в черных шапках, вслед за царем двинулись из Золотой палаты бояре.
Придя в Успенский собор, царь занял свое место на амвоне, и тотчас два протодиакона стали выводить из алтаря по двое митрополитов, а потом и прочие чины и усаживать на ступенях. Наконец вывели Никона. Поставили перед амвоном, на орла.
Поклонившись царю и митрополитам, Никон прочитал по рукописи обещание содержать цело и нерушимо правую и непорочную веру христианскую, прочитал «Символ веры» и обещался быть «боголюбивым нравом».
Протопоп Успенского собора Григорий снял с Никона митру.
Царь и собор встали, Корнилий осенил Никона рукою и возгласил:
– Благодать Пресвятого Духа нашим смирением иметь тя патриархом в богоспасаемом царствующем граде Москве и всего Российского царства.
Никона возвели на амвон.
После литургии Никон поднес царю просфору. Певчие спели многие лета патриарху, и тот разоблачился.
Пришло время великих даров. Никону поднесли белый клобук в золоте и каменьях, золотую панагию, бархатную мантию с источниками и посох митрополита Петра.
Царь и патриарх снова поднялись на амвон, сели, и царь сказал:
– Всемогущий и вся содержащий в Троице славимый Бог наш неизреченным своим человеколюбием устрояя тебя, превысочайшего святителя, нам и всем христоименитым людям пастыря и учителя, да будеши преемник святых апостол и наследник чудотворцев.
И Никон ответил:
– Мы же, хоть и недостойны патриаршего престола, но, исполняя звание и повинуясь Господу Богу, должны о вашем государском многолетном царствии, и о вашей государевой царице, и о сестрах ваших, и о всех, повинующихся вашему самодержавному царствию, молити всемогущего Бога, чтобы за тобою, пресветлым государем, благочестивое ваше царство воспрославилось и распространилось от моря и до моря. И воссияти тебе во вселенной, царю и самодержцу христианскому, яко солнцу посреди звезд.
А как принесли его света в соборную и апостольскую церковь и поставили на престоле его прежбывшем, кто не подивится сему? Кто не прославит? И кто не прослезится – изгонимаго вспять возвращающася и зело с честию приемлема? Где гонимый и где ложный совет, где обавники, где соблазнители, где мздоослепленные очи, где хотящии власти восприяти гонимого ради? Не все ли зле погибоша, не все ли исчезоша во веки, не все ли здесь месть восприняли от прадеда моего, царя и великого князя Ивана Васильевича всея России, и токмо месть вечную приимут, аще не покаялися?
О блаженные заповеди Христовы! О блаженна истина нелицемерная! О блажен воистину и треблажен, кто исполнил заповеди Христовы и за истину от своих пострадал!»
Оставим на совести автора многочисленные чудеса и исцеления. Главное для нас – дух письма. Воодушевление пишущего и его вера в правильность избранного пути.
Задавшись целью построить на Русской земле царство, во всем угодное Богу, превосходящее святостью Царьград и сам Иерусалим, Алексей Михайлович радовался, что начало положено весомое и удачное.
Примирив митрополита Филиппа с царем Иваном, Россия освобождалась от бремени греха, совершенного государством против церкви. Отныне совесть государства была младенчески чиста и безупречна.
Царь Алексей Михайлович со своими бахарями и со своим собинным другом-наставником принимался за дело невиданное, воистину сказочное. Он пожелал быть царем в царстве ничем не оскорбленной Истины. Будучи столь же деятелен, как сын его Петр, Алексей Михайлович мысль имел более высокую. Петр, любитель топора, перекраивал и перестругивал плоть России. Алексей Михайлович был озабочен недостаточной, по его разумению, высотою русской души. Петр жил на земле и строил корабли. Его отец парил в небесах и строил на земле небо. Однако ж Алексей Михайлович знал за собою превеликую свою слабину – умел мечтать, да не умел устраивать мечту. Ему нужен был делатель. И такого делателя он разглядел в Никоне.
5
– Что ты мне принес?! – кричал Никон на своего келейного человека Киприана.Киприан ростом был с господина – верста, но верста тощая. Его упрямству и глупости не было меры. Однажды он столкнулся на мосту со стрелецким полком и не уступил дорогу, стоял, покуда его не кинули в реку.
Киприан досаждал Никону на дню не раз и не два, но у митрополита не хватало духа прогнать келейника с глаз долой: Киприан был верен ему, как сама смерть. А подлинную верность никакими деньгами не укупишь.
– Что ты мне принес?! – Никон швырнул в лицо Киприану новую, атласную, шитую серебром рясу – подарок княгини Долгорукой.
– Так-то срамно! – Киприан мотнул головой на Никоново одеяние. – Аж залоснилось.
– Нам ли, духовным пастырям, об украшении телес заботиться? Украшать, Киприан, надобно душу.
– Из царицыного терема посланник-то! – не сдавался Киприан. – Дворецкий ее, Соковнин. А ты и явишься, как чучело!
– Глупец. Глупец! – сокрушенно покачал головой Никон. – Это ему будет стыдно передо мною, коли петухом-то вырядился!.. Клобук подай! Да не митру – клобук!
Вышел Никон к дворецкому, перебирая деревянные четки.
– От царевны Татьяны Михайловны передать тебе, митрополиту, велено дыню и корзину вишни.
– Спасибо за память о недостойном! – ответил Никон, кланяясь. – Передай и от меня Татьяне Михайловне, – протянул четки. – Просты, да на Соловках деланы. Святыми людьми. А уж молитв по ним прочитано – великие тысячи.
– Благослови, святой отец! – Соковнин опустился перед митрополитом на колени.
Никон благословил.
– Вот и тебе за радение.
Подарил иконку Богоматери в серебряной ризе.
– Со мной на Соловках сия икона была.
Соковнин поймал руку митрополита, в глазах восторг и преданность.
Глядя на затворившуюся за царицыным дворецким дверь, Никон запустил руку в вишню. Выбирал самые темные, самые спелые ягоды и, сплевывая косточки, не столько думал, сколько переживал.
Вся его нынешняя жизнь была огромным колесом, которое ворочалось уже помимо воли, несло, затягивало в сердцевину неумолимого вихря. И было страшно: ну-ка все вдруг углядят – обманный Никон человек, не тот, за кого принимали, обманный, обманный!.. Полетят спицы из колеса, сплющится обод – тяжесть-то немыслимая, – мокрого места не останется.
– Господи, свершилось бы все скорее!
О патриаршестве своем помолился, и была эта молитва столь же искренна, как искренне ребенок просит у Бога послать ему на Светлое воскресенье обновку – рубашечку вышиту с красным пояском.
– Киприан! – крикнул келейнику. – Одеваться, к царю поеду!
– Так ты же одет, – ответил Никону Киприан.
– Безмозглый дурак! – закричал Никон. – Затрапезный я для дома хорош. К царю должно являться во всем великолепии, ибо по нашему виду царь судит о благополучии всего царства.
Киприан вздохнул, хмыкнул и, досадливо крутя ушастой головой, отправился нога за ногу исполнять приказание.
6
В трапезной Стефана Вонифатьевича собрались все близкие ему люди: митрополит Корнилий, Иван Неронов, Федор Михайлович Ртищев, Аввакум.Близился день выборов патриарха, хотя имя избранника давно у всех на устах – суровый подвижник Никон. Ни о будущем патриархе, ни о самих грядущих выборах за столом ни единого слова сказано не было. Неронов скорбел, Корнилий, указавший царю на Стефана, не хотел выглядеть переметчиком, Ртищева царский выбор радовал, и Аввакума радовал, но радость его была потаенная, смутная и даже греховная. От Стефана Вонифатьевича протопоп знал, что ждать, а от Никона – не знал. Свой он, Никон, нижегородский, в семи верстах ведь жили. Как земляком не погордиться! Но и против Стефана Вонифатьевича Аввакум тоже ничего не имел. Умом за Стефана стоял, ну а сердце в государственных делах – помощник коварный.
Разговор шел о делах церковных, небольших.
– Попа своего чуть палкой нынче не побил! – сокрушался Неронов. – Навел на грех, окаянный. Женщина одна родила прежде времени, а он, балбес, по невежеству читал у ее одра молитву о жене извергшей.
– Надо читать обычную молитву по жене-родительнице, – сказал Стефан Вонифатьевич.
– Это коли ребенок жив родился! – возразил Аввакум. – А если он родился мертвым?
– Так ведь родился! – как всегда, сразу же закипел Неронов. – С ногами, с руками, с головою! Стало быть, и с душой. Извергшая – та, которая зародыш выкинет.
– Каков бы ни был зародыш, – не сдавался Аввакум, – святая церковь почитает его за человека.
– Ах, не спорьте! Горькое спором не подсластишь, – сказал Стефан Вонифатьевич сокрушенно. – Сколько мне за жизнь отпевать приходилось, и всех было до слез жалко.
– А ведь не случайный у нас разговор приключился! – Неронов уставил глазки на Ртищева. – Как бы Большая Матерь наша не выкинула!
– О какой матери ты говоришь, Неронов? – спросил Федор Ртищев.
– Да о той, больше которой у нас нету, ни у меня, ни у тебя. О церкви.
– Уймись, Иван! – сказал Стефан Вонифатьевич. – Злопророчество сокрушает сердце. Беда у человека за каждым углом, и отводят ее добрые помыслы добрых людей. А их ведь мало, Неронов, добрых-то! Мало!
– И впрямь пустое мелю! Прости, протопоп! – потряс седенькой головой Неронов.
Тут дверь весело распахнулась, и в комнату вошел Никон.
Как душистое блистающее облако, огромное, легкое, митрополит пролетел через комнату, наклонился, поцеловал Корнилию руку и, не давая старику протестовать, обнял, поцеловал в губы и в обе щеки. Повернулся к Стефану Вонифатьевичу, улыбнулся, да так, словно солнце на край того радостного облака село, расцеловался горячо, как целуются с другом, нечаянно встретившись на краю света. Ртищева тоже обнял и расцеловал, потянулся к Неронову, да тот откачнулся, только Никон не принял этого, не заметил, одною рукою поймал Ивана за запястье, лбом коснулся длани.
– Здорово! Здорово!
Другой рукой митрополит ухватил через стол руку Аввакума. Видя, что с поцелуем не выйдет – далеко, – трижды чмокнул воздух, касаясь протопопова лица бородою.
«Что это у него в ладонях? – удивился Аввакум. – Словно свет держит».
– Как я рад повидать всех вас! Хованский с Огневым жалуются, что замучил я их. Так ведь и сам замучился – все время в дороге, лошади, ладьи. А сколько молебнов отслужили – не сосчитать. Воистину великий приход святителя!
Стефан Вонифатьевич вскочил со стула и ждал, когда гость договорит, чтобы предложить место, но тут в дверях появился князь Долгорукий, поклонился честной компании.
– О господин, великий государь в карете тебя ждет.
– Ах! – радостно вскрикнул Никон. – Вот грех! Государя заставил всполошиться. В Хорошево едем. Рад был сердечно! Будьте здоровы! Будьте здоровы!
Раскрыл объятия, просиял глазами.
Перекрестил.
Исчез.
– Словно солнце в дому побывало! – сказал Стефан Вонифатьевич.
Все улыбались. Один Неронов сидел обмякший, серый.
«А ведь это он перстни перевернул!» – осенило Аввакума. Он все еще гадал, что за свет был в ладонях новгородского митрополита.
7
23 июля 1652 года собор русских иерархов избрал на патриарший престол новгородского митрополита Никона. Никон ждал известия в митрополичьей келии Новгородского московского подворья.На голом столе на деревянном блюде лежала дыня, присланная вчера царицей Марией Ильиничной – Терем был охоч до таких подарков, – и серебряный, с византийской эмалью на рукоятке столовый нож. В дальнем темном углу келии сидел огромным мешком Киприан.
Никон то принимался поглаживать золотое бархатистое тело дыни, то брал нож и без всякого умысла и вообще без соображения тыкал ножом в стол.
– На том свете дьяволы вот так-то язык тебе исколют! – не вытерпел Киприан.
Никон бросил нож, встал и тотчас сел. Спину охватило ознобом. Задрожал, захолодал, принялся растирать руки, словно на лютом морозе, когда и рукавицы не спасают.
– Далось тебе все это! – буркнул Киприан. – В митрополитах тоже хорошо.
Никон порывисто поднялся, шагнул к оконцу, но, даже не глянув в него, вернулся за стол, придвинул к себе дыню, взял нож. Руки тряслись, и, глядя на свои руки, митрополит совершенно спутался мыслями – забыл, что хотел сделать.
– Господи, совсем одурел!
Чиркнул дважды по дыне, вырезав прозрачный почти ломтик.
– Нутро-то отряхни, сблюешь! – гаркнул из угла Киприан.
Никон потерянно улыбнулся, двумя руками осторожно вставил ломтик в разрез и жалобно попросил келейника:
– Шубу принеси! Холодно.
И снова взялся за нож, вырезал нормальный ломоть дыни, обрезал край и, вдыхая аромат, принялся уплетать царицыно угощение.
Тут дверь келии распахнулась, и, пригибаясь в низких дверях, вошла, заполнив всю келию, депутация собора – митрополиты, бояре.
– О великий святитель! – воздев руки, завопил тоненьким, стареньким голоском митрополит Корнилий. – Святейший собор иерархов православной церкви приговорил – быть тебе, митрополиту Никону, святейшим патриархом…
Голос у старика оборвался, и все опустились перед Никоном на колени, а он, в черной домашней хламиде, с необъеденной коркой дыни в руке, махнул на депутацию этой своей коркой.
– Нет! – крикнул. – Упаси вас господи! Недостоин я! Грешен! Ничтожен!
Кинул корку и, отирая ладонь о залоснившуюся рясу, побежал в угол и стал за Киприана.
– Защити, отец святой! Не выдай!
Келейник Киприан шагнул, набычась, на депутацию, а Никон, высовываясь из-за его тяжкого плеча, кричал петушком:
– Уходите! Уходите, бога ради!
Настроенные на благодушное торжество, депутаты выкатились ошарашенным клубком из Никоновой келии. Испуганно переглядывались, топтались возле келии, но Киприан широким жестом хлопнул дверью, и тотчас изнутри лязгнул железный засов.
– К царю! К царю! – всплеснул высохшими ручками митрополит Корнилий, и депутация кинулась к лошадям.
– Как так в патриархи не идет?! – перепугался Алексей Михайлович и нашел глазами князя Долгорукого. – Поезжай, князь Юрий! Проси! Моим именем проси! И ты, отец мой, Борис Иванович, и ты, Глеб Иванович! Стефан Вонифатьевич, не оставь! Поезжайте, поищите милости великого нашего архипастыря!
Новые посланники спешно погрузились в кареты, уехали искать Никоновой милости, а сам Никон в те поры стоял посреди своей келии, молча сдирая через голову пропахшую потом черную рясу. Застрял, дернул, защемил губы, дернул назад, разодрал руками ветхую материю, освободился, кинул рясу на пол.
– Чего дерешь, богатый больно? – заворчал из своего угла Киприан.
– Дурак, – сказал ему Никон. – Патриарх – я!
– Так ты ж отказался.
– Дурак! Ну и дурак же ты! – с удовольствием сказал келейнику Никон и приказал: – Лучшую мантию! Ту, лиловую. Крест на золотой цепи с рубинами.
Выхватил нетерпеливо из рук Киприана ларец, достал золотую цепь и вдруг бросил обратно.
– Киприан, – сказал тихо, – а ведь страшно.
– Что страшно?
– Патриархом страшно быть. Как скажешь, так и сделают. А если не то скажешь? Киприан, я взаправду не гожусь в патриархи. – И жалобно попросил: – Принеси воды свежей из колодца. Чистой водички хочется. Будь любезен, брат мой.
Киприан взял кувшин и молча вышел из келии.
Никон проследил взглядом, плотно ли затворилась дверь, опустился со стула на колени, на свою черную рясу. Поцеловал край старой своей одежды, бывшей с ним еще на Анзерах.
– Господи! Отчего же я избранник твой? Чем угодил тебе, Господи?!
И перед ним, как стена в неухоженной церкви, где росписи облупились и погасли, встала собственная, давно уже не своя, а словно бы приснившаяся, никчемная, бессмысленная жизнь.
– Господи! Я же мордва! Упрямая мордва! А ты меня вон как – в патриархи! Над всеми-то князьями, над умниками!
И тотчас встал с колен и, наступая ногами на прежнюю свою рясу, надел великолепное новое одеяние и водрузил на себя золотую цепь с рубиновым крестом, в сверкающей изморози чистой воды алмазов.
Пришел Киприан с водой.
– Налей!
Киприан налил воду в серебряный кубок.
Никон выпил воду до последней капли, пнул ногой рясу.
– Сожги! – И закричал: – Да не спрячь – знаю тебя, тряпичника, – сожги!
Киприан поднял рясу и бросил в подтопок. Высек огонь, запалил лучину, кинул в печь.
– Не закрывай! – сказал Никон, глядя, как занимается огнем его старая, его отвратительная… кожа.
– Воняет больно! – сказал Киприан.
– Воняет! – Никон хохотнул. – Ишь как воняет!.. Чего глядишь, ладан зажги!
Не отошел от печи, пока ряса не сгорела дотла.
И тут явились депутаты, все люди великие, дружеские. Никон подходил к каждому со слезами на глазах. Говорил тихо, перебарывая спазмы, схватывающие горло:
– Не смею! Прости, бога ради! Неразумен! Не по силам мне пасти словесных овец Христовых! Пусть государь смилуется. Не смею!
Когда и второе посольство вернулось ни с чем, Алексей Михайлович запылал вдруг щеками и крикнул, притопнув ногой:
– Силой! Силой привезти его!
8
Застоявшаяся толпа перед Успенским собором стала вдруг врастать в землю. Это садились где стояли обезноженные старухи и старики. Как гусыня с выводком, осела наземь и цепочка слепых странников со старцем Харитоном во главе.– Долго ждать-то? – спросил Харитона мальчик-поводырь, у которого от стояния ноги сделались бесчувственны, как полешки.
– А до второго пришествия! – отозвался мальчику сидевший подле слепцов круглый, как солнышко, косматый, седенький замоскворецкий мужичок Пахом.
– За грехи! За грехи! – перекрестился слепец Харитон.
У мальчика лицо было голубое от просвечивающих через прозрачную кожу жилочек. Опустив от потаенного страха глаза, он спросил Пахома:
– А мы-то что ж, пропали теперь? Бог дьяволу нас выдаст?
– Фу, дурак! – Харитон ущипнул мальчика, и тот, не готовый к боли, вскрикнул тоненько, как стрелой убитая в небе птица.
– Го-о-ос-поди! – воплем отозвалась на этот крик дурная баба.
И толпа – по-птичьи – заверещала, и птицы, встревожась, кинулись с колоколен в небо, покрыв его живой трепещущей сетью, да такой густой, что и осенью подобного не бывает.
– Никон – великий пастырь! Никон – о! Никон у Господа Бога – свой! – говорили в толпе охочие на язык, и Пахом тотчас откликнулся целой речью:
– Ему бы, праведнику, вместе со святыми праотцами жить, когда Бог людям являлся. А мы – какие люди, яма для грехов, а не люди! Не станет он нас пасти. Да и я бы не стал! На нас плюнуть и то жалко. Мужики все пьяницы, бабы все задницы.
– Уймись! – строго сказал Харитон. – Себя не жалко, и не надо, на других беду накличешь.
Никон в Успенский собор все не ехал, но толпа не убывала, а прибывала. Заслышав об отказе новгородского митрополита от патриаршества, на кремлевские площади валили новые толпы ротозеев, но вместо живой, обсасывающей митрополичьи косточки толпы наталкивались на горестно молчащую толпу и сами молчали, призадумавшись. Каждый тут вспоминал свои тайные, лютые, воровские грехи, подленькую мелочь всяческих гадостей, совершенных или уже затерянных.
Вдруг от самых Спасских ворот прилетел, как звоночек, детский высокий голос:
– Идет!
Толпа качнулась, вставая и раздаваясь перед Никоном и соборным посольством.
– Дай, Господи! – счастливо сияя мокрыми от слез глазами, кричал Пахом, и мальчик-поводырь вторил ему:
– Дай, Господи!
Всем стало легко, словно освободились от прежней, глупой и гнусной, жизни. Да ведь коли Никон, смилостивившись, идет на патриарший свой престол, то мир от греха спасен, все спасены! Царство святой благодати утверждается на земле.
Митрополит шел, опустив плечи и голову, и все же был столь величав и громаден, что люди невольно переводили взгляд на Успенский собор. Они были друг для друга – собор и Никон. Лицом бел от жестокого поста, наступает на землю тяжко, будто несет небо на плечах.
Поднявшись на ступени соборной паперти, Никон поклонился царю в ноги:
– Прости меня, государь, и отпусти!
– О великий святитель, не оставляй нас одних! – разрыдавшись, воскликнул Алексей Михайлович, поднимая Никона с колен. – Молим тебя всем миром!
И, воздевши руки к соборным крестам, царь опустился на колени перед Никоном, и Никон, глядя на него сверху, ясно представил вдруг – церковная стена, а на стене роспись. Он, Никон, в лиловой благородной мантии и царь, весь золотой, лежащий у него в ногах.
Народ перед собором, глядя на смирение царя, встал, как единый человек, на колени. Никон через плечо сердито уставился на сокрушенную толпу и зыркнул белками через плечо на царицын Терем, распрямясь грудью и подняв голову. Вздохнул и, обратясь к царю, сказал непреклонно давно уже составленную и разученную речь:
– Благочестивейший государь, – Никон поднял царя с колен, – честные бояре, освященный собор и все христоименитые люди! Мы – русский народ, евангельские догматы, вещания святых апостолов и святых отцов и всех вселенских семи соборов приемлем, но на деле не исполняем. Если хотите, чтоб я был патриархом, то дайте слово ваше и сотворите обет в святой соборной и апостольской церкви перед Господом и спасителем нашим Иисусом Христом, и перед святым Евангелием, и перед пречистою Богородицею, и пред святыми его ангелами, и перед всеми святыми – держать и сохранять евангельские Христовы догматы, правила святых апостолов, святых отцов и благочестивых царей законы! Обещайте это неложно! И нас послушати обещайте во всем, яко начальника и пастыря и отца крайнейшего! Коли дадите такой обет, то и я, по желанию и по прошению вашему, не могу отрекаться от великого архиерейства.
Царь в пояс поклонился Никону, и народ заплакал навзрыд, заранее любя своего праведника.
А Никон, снова глянув на высокий Терем, пошел с царем и всеми чинами в соборную церковь, и было там наречение нового патриарха.
В Тереме оба Никоновых взгляда были замечены и всячески истолкованы.
Царица, царевны и приезжие боярыни в один голос решили: поглядел Никон на Терем не случайно, а помня, кто стоит за занавесками. А Татьяна Михайловна хоть вслух и не сказала, а про себя решила – ее искал глазами святейший. Ее! Ведь она ему дыни посылала, царица и – она.
9
Через день, 25 июля, митрополит казанский и свияжский Корнилий рукоположил Никона в патриархи. Постановление на престол совершалось чинно и пышно, и самой Византии не уступая в торжественности и великолепии.Посреди Успенского собора был возведен высокий и широкий амвон с двенадцатью ступенями. Правая сторона амвона, отведенная для царя, была обита багрецовыми червчатыми сукнами, левая – патриаршья – сукнами лазоревыми.
Три дорожки вели к трем седалищам. Красная, устланная сверху золотистым атласом, вела к царскому месту, обитому золотистым бархатом, с жемчужным изголовьем. Две другие дорожки, вишневого бархата и темно-синего, вели к местам священства – для Никона и для Корнилия.
Митрополиты, архиепископы, архимандриты и игумены должны были сидеть одни ниже других на двенадцати ступенях амвона.
Перед амвоном постелили драгоценную ткань с изображением одноглавого орла. Оберегали это место шестеро огнеников.
Священство ожидало начала церемонии в Крестовой палате патриаршего двора. Митрополит Крутицкий с чудовским и спасским архимандритами и с игуменом Пафнутьевского монастыря отправились к Никону просить явиться в Успенский собор.
Взойдя в собор, Никон поклонился гробам чудотворцев: Петра, Ионы и Филиппа – и отошел в придел Похвалы Пречистые Богородицы.
Соборный ключарь известил священство о прибытии Никона. Тронулись. Словно звезды сошли с неба, дня не убоявшись, так сияли кресты архипастырей, золотые, в жемчуге, в каменьях. Никон принял у Корнилия благословение и облачился в церковные одежды.
В золотых одеяниях, в черных шапках, вслед за царем двинулись из Золотой палаты бояре.
Придя в Успенский собор, царь занял свое место на амвоне, и тотчас два протодиакона стали выводить из алтаря по двое митрополитов, а потом и прочие чины и усаживать на ступенях. Наконец вывели Никона. Поставили перед амвоном, на орла.
Поклонившись царю и митрополитам, Никон прочитал по рукописи обещание содержать цело и нерушимо правую и непорочную веру христианскую, прочитал «Символ веры» и обещался быть «боголюбивым нравом».
Протопоп Успенского собора Григорий снял с Никона митру.
Царь и собор встали, Корнилий осенил Никона рукою и возгласил:
– Благодать Пресвятого Духа нашим смирением иметь тя патриархом в богоспасаемом царствующем граде Москве и всего Российского царства.
Никона возвели на амвон.
После литургии Никон поднес царю просфору. Певчие спели многие лета патриарху, и тот разоблачился.
Пришло время великих даров. Никону поднесли белый клобук в золоте и каменьях, золотую панагию, бархатную мантию с источниками и посох митрополита Петра.
Царь и патриарх снова поднялись на амвон, сели, и царь сказал:
– Всемогущий и вся содержащий в Троице славимый Бог наш неизреченным своим человеколюбием устрояя тебя, превысочайшего святителя, нам и всем христоименитым людям пастыря и учителя, да будеши преемник святых апостол и наследник чудотворцев.
И Никон ответил:
– Мы же, хоть и недостойны патриаршего престола, но, исполняя звание и повинуясь Господу Богу, должны о вашем государском многолетном царствии, и о вашей государевой царице, и о сестрах ваших, и о всех, повинующихся вашему самодержавному царствию, молити всемогущего Бога, чтобы за тобою, пресветлым государем, благочестивое ваше царство воспрославилось и распространилось от моря и до моря. И воссияти тебе во вселенной, царю и самодержцу христианскому, яко солнцу посреди звезд.