Страница:
«На чего на свете насмотреться нельзя?» – спрашивает царь.
«На солнце», – отвечает Иван.
Царь обомлел: впервой он правильный ответ услышал на свою загадку.
«Ладно! – говорит. – Слушай другую. Где середина земли?»
«А вот тут! – топнул Иван ногой. – Не веришь – отмерь».
«Диво дивное! – удивляется царь. – Вот тебе третья загадка: что на свете всего сильнее?»
«Эх, государь! – отвечает Иван. – Знаю, какого ответа ты ждешь. Ветер, мол, самый сильный. Только у меня иной ответ: сильнее всего любовь».
«Это почему же?» – удивился царь.
«А потому, что ради любви за живой и мертвой водой ходят, в кипяток окунаются, ищут то, не знаю что. И все находят и добывают».
«Правда твоя», – сказал царь, снял с себя золотую корону да и надел на Ивана.
Тут и сказке конец.
Алексей Михайлович взял из вороха одежды атласные штаны, преподнес старцу.
Другой бахарь тоже был стар, но на голове ни единого волоса седого, и зубы все у него были целы.
– Ты тоже расскажи, – сказал ему Алексей Михайлович.
– Послушайте, государь с государыней, про старика со старухою, – начал бахарь. – Захворали, сидят на печи и разговаривают.
«Сходить бы нам, старик, в лес, дров на зиму нарубить», – говорит старуха, а старик отвечает:
«А на кой! Мы к зиме-то, чай, помрем».
Пришла зима, в избе мороз по углам, печь ледяная.
«Ах, старый дурак! – ругается старуха. – Не заготовил летом дров, теперь по сугробам в лес тащиться».
И потащились. Деваться-то некуда.
– Короткая побасенка, но толковая, – похвалил и этого бахаря государь и пожаловал кафтаном, хоть и с дырками на локтях, но нарядным, богатым.
Алексей Михайлович сам примерил кафтан на старике.
– Рукава длинны. Оно и к лучшему. Дырявое место обрезать да вновь пришить.
Бахарь в ноги царю с царицей покланялся.
– А скажите, – спросил старцев Алексей Михайлович, – можно ли грешное царство на святое переделать? Чтоб всякий человек жил в том царстве по всей правде и по всей совести?
Бахарь, получивший кафтан, ответил первым:
– По многим странам прошел я пешим, конным и под парусом. Святых стран, где б жили по всей правде и совести, нет на земле. А коли нет, примера взять не с кого.
Белый старец возразил своему товарищу:
– Святых царств нет, потому что у людей охоты до святой жизни нет. А коли охота к святой жизни будет, то и царству святому быть.
– А как по-вашему, охочи русские люди до святой жизни? – спросил Алексей Михайлович, не глядя старцам в глаза.
– Охочи, государь! – ответил белый старец не задумываясь.
– Всякие люди есть, – ответил другой. – Одни и в миру, как монахи, живут, а другие в монахах – хуже разбойников.
– Ну, ступайте! – махнул рукой государь не без досады.
Когда старцы ушли, Алексей Михайлович сказал Марии Ильиничне:
– Кафтан-то надо было беленькому подарить. Добрый человек и умный.
Царь ехал впереди, в окружении трех сотен дворян, у царицы была своя свита, своя охрана. Позади ее кареты, как всегда в дальних походах, верхами ехали тридцать шесть девиц в красных юбках, в белых шляпах с белыми шнурами за спину.
За царицыной каретой следовала карета царевны Ирины Михайловны, потом еще две кареты: Анны Михайловны и Татьяны Михайловны. Была еще карета для царевны Евдокии Алексеевны. Девочке было всего два года. Она ехала с матерью, а в ее карете сидели две мамки – царевны и умершего царевича Дмитрия.
На Никольском мосту и на Пречистне царица останавливалась, жаловала нищим подаяние. Бывший в поезде казначей Богдан Минич Дубровский записал в расход два рубля двадцать два алтына и четыре деньги.
У Неглинских ворот было царицей роздано еще четыре алтына и две деньги, а стольник Федор Михайлович Ртищев получил наказ пожаловать от имени царицы в Тверскую богадельню ста нищим по алтыну.
По Тверской улице, за Тверскими воротами и за Земляным городом, деньги раздавали по приказу Бориса Ивановича Морозова. Роздано было два рубля восемнадцать алтын и четыре деньги.
Федосья Прокопьевна, знавшая наперед, что на Тверской деньги будут раздавать по приказу деверя, глядела из-за шелковой завесы на возбужденную толпу, на нищих, распевавших Лазаря в честь боярина и всего рода Морозовых. Она видела, как любопытные глаза вглядывались и в ее карету, ведь и она милостью Божией – Морозова. В голову ей не приходило, что это те же самые люди, которые четыре года тому назад требовали для Бориса Ивановича смерти, что это они, как дикие звери, разорвали Плещеева и дотла сожгли двор Бориса Ивановича.
За день царский поезд дошел до села Тайнинского, где и заночевал. В хоромы царицы принесли два рубля денег: собрали селяне для передачи в лавру. В Москве на Земляном валу царю в колымагу подано было от мещан пять рублей. Раздали меньше, чем получили.
Вечеряла царица вместе с сестрой Анной, с Федосьей Прокопьевной да с крайчей Вельяминовой.
По случаю паломничества постились. Ужинали черными сухариками, которые мочили в простой воде.
– Уж к полночи, а светлынь, – сказала Федосья Прокопьевна, сидящая у окна.
– Люблю, когда дни прибывают, – откликнулась царица. – Да Петр Афонский на пороге. Опять солнце на зиму повернет.
– Как вспомнишь про зиму, страшно! – поежилась Анна Ильинична.
– Чего же тебе страшно?! – удивилась царица. – В нетопленых хоромах небось не сидишь.
– Не сижу. А все равно страшно! – Анна Ильинична даже глаза зажмурила. – Как представишь – всюду мороз, снег. Сколько и куда ни иди – мороз, снег!
– Зато каждая изба как терем боярский, – сказала Федосья Прокопьевна. – Соломы на крышах не видать, вся крыша в алмазных блестках, узоры на деревах, люди все румяны, снег скрипит – праздник и праздник.
– Зимой нарядно, – согласилась царица. – А все ж самое божеское время – лето. Летом всякой твари хорошо. Все летит! Поет!
– На Федора Стратилата большая роса была, – сказала Анна Ильинична. – Теперь никакая засуха льну и конопле не страшна.
– Почему же? – спросила царица.
– Примета такая. Если на Федора Стратилата роса, лен и конопля справные уродятся.
– Гречу уж сеют, – сказала Федосья Прокопьевна. – Не рано ли?
– Тепло, вот и сеют, – объяснила Вельяминова.
– Про гречу говорят: «Осударыня ходит барыней, а как хватит морозу – веди на калечий двор», – возразила Федосья Прокопьевна.
– Не верится, чтоб мороз ударил, – сказала царица. – Хотя всяко бывает.
Анна Ильинична, морща лобик, силилась вспомнить еще что-то из россказней стрелецкой полковничихи Любаши, но так ничего и не вспомнила.
Царица, повздыхав, полезла в мешок за сухарями.
– Не согрешим много, коли еще по сухарику скушаем. Постнее сухаря – одна вода.
– Побольше скушаем – побольше помолимся на ночь, – успокоила царицу крайчая.
На следующий день Мария Ильинична в селе Братошине раздала на бедность два рубля два алтына четыре деньги, а в селе Пушкине пожаловала вдовой попадье Матрене один рубль. Попадья царице пирог с грибами поднесла. Вкусный пирог, в обед съели. В Пушкине и переночевали, следующая остановка была в Воздвиженском. Отсюда по дороге к монастырю было роздано восемь рублей двадцать девять алтын, а возле самого монастыря царица собственноручно подарила нищей братии одиннадцать рублей два алтына.
В лавре царь с царицей молились один день, переночевали, поклонились мощам отца Сергия и пошли в обратный путь, творя милостыню.
Обедню царица с царевнами слушали в Воздвиженском, на молебен пожаловали два рубля да попу Тимофею в придел Алексея – Божьего человека дали рубль. В тот день в церкви отпевали рабу Божью Авдотьицу. Царица дала на похороны полтину.
Следующую обедню стояли в Братошине. Подарили попу Илье рубль.
В селе Рохманцове девки государю клюквы поднесли. Алексей Михайлович отдарил полтиной.
Придя в Москву, царь пожаловал нищим у Фроловских ворот три рубля двадцать девять алтын, в Кулижскую богадельню ста старцам послал три рубля и велел раздать в тюрьмы восьмистам двенадцати сидельцам двадцать четыре рубля.
– Хорошо сходили, Ильинична! – сказал царь царице, ложась в постель.
– Хорошо, Михайлович, – согласилась царица и поскребла ноготком в царевой голове.
– В темечке почеши, – попросил государь.
– Баньку пора истопить, – сказала царица.
– С дороги силы не было, а завтра велю истопить, – согласился государь.
– Скоро уж Никон будет. Все ли для встречи-то готово? – забеспокоилась вдруг царица.
– В колокола вдарить – дело нехитрое, – сказал государь, – себя приготовить куда хитрее.
И они замолчали, слушая, как где-то в сенях чвиркает сверчок. Тотчас задвигалась, затопала стража, ища нарушителя покоя.
– Пусть бы себе свистел, – сказала царица.
– Невелика помеха, – согласился государь, но унимать стражу не пошел, повернулся к царице да и поцеловал ее в румяные уста.
Глава 4
– Место у вас высокое. Колодцы глубокие, а воды в них мало.
– Потому и нанимаем! – сказал резонно крестьянин Малах, а младший брат его Пятой привскочил с завалинки:
– Потому, стало быть!
– А больно скоро ли вода вам нужна? – спросил молодой.
– Да ведь и нынче уж нужна, – сказал Малах. – Неделю дождя не было – огород сохнет. А нашей воды – самим бы напиться да скотину напоить.
– Воду мы вам найдем, – сказал молодой колодезник. – Только вить под землей искать – не в голове. Быстрой работы не обещаю, но, как говорится, хорошая работа два века живет.
– А если завтра найдешь? – снова подскочил с завалинки нетерпеливый Пятой.
– Найду – и тебе будет хорошо, и мне.
– А все ж таки постарайтесь! – сказал Малах. – Крайний какой срок назначаете?
– Коли раньше Семенова дня колодец выроем – удача, а ежели к Покрову воды не будет – вместо платы с нас по рублю. Всего три. Харчи ваши. За каждый колодец пять рублей.
– И харчи?! – Пятой аж руками замахал.
– И харчи, – посмотрел мужику в глаза. – Колодец рыть на такой горе – скорее дюжину изб срубишь.
– Ладно, – сказал Малах.
– Поторговаться бы надо! – встрял Пятой.
– Может, ты и найдешь таких, кто доит шибко, да как бы молоко не было жидко! – Молодой колодезник говорил спокойно, зная себе цену.
– Сковороды будете ставить? – снова выставился Пятой.
– Поставим, – улыбнулся колодезник. – Тебе в утешение.
– Величать-то вас как? – спросил Малах.
– Старшого Авива, среднего Незван, а меня Саввой.
– Немые они у тебя?
– Немые.
– Ладно, – сказал Малах, – по рукам! Завтра – Купальница. Попаримся, а там с Богом за работу.
Колодезников Малах взял в свою избу на постой. Отвели им чистый сухой чулан, но Савва спать решил на сеновале.
Семья у Малаха была ни мала ни велика: три дочки, два сына, и Пятой с ними жил, младший брат. Дочки были невесты-погодки – шестнадцати, пятнадцати и четырнадцати лет. Сыновья тоже погодки, но отцу они в помощники пока не годились: старшему седьмой шел.
Савва стоял на крыльце, оглядывая деревеньку. Всего два колодезных журавля. Холм, на котором стояла Рыженькая, походил на огромную куриную лапу. Три мозолистых, красноватых даже через зелень, круглых длинных тягуна подпирали холм с востока, и еще один тягун уходил на запад. Настоящая куриная лапа.
«А ведь в этих тягунах могут быть жилы», – подумал Савва. И не умом, не опытом своим, а одним чутьем тотчас уверился: вот где надо копать!
Одно смущало: почему до него, такого проворного, никто этих жил не отворил?
Выбежала на крыльцо с ведром старшая дочь Малаха.
– Чтоб тебе пусто не было, сходи за водой, от печки боюсь отойти – пироги погорят.
Глаза серые, зрачки чернеющие, брови как лес на заходе солнца – огонь в нем словно бы тьмой запорошен. Лицо у девушки как жемчужинки в ее сережках, только живое.
«Как у матушки», – вспомнилось вдруг Савве.
Он опешил. От красоты, от сходства этой чужой, незнакомой девушки с матерью, от того, как просто отправила она его за водой.
У колодца была очередь, Савва – третий. Журавель отягощен камнем, нос задирает в зенит.
Савва осматривал уже этот колодец – саженей пятнадцать-шестнадцать до воды. Колодец старый, в воде плавали гнилушки – сруб от ветхости крошится.
Старик, стоявший впереди, сказал:
– Из-за колодцев этих хоть переселяйся. И переселились бы, да уж больно вольготное место! Как птицы живем.
Дочка Малаха встретила Савву на крыльце, но это была не та, которая отправила его по воду. Чернявая, быстроглазая, принимала воду, хихикая.
– Как сестру зовут? – спросил Савва.
Девица, словно пощекотали, с хохотом убежала в избу Тотчас дверь отворилась, и ему, как подаяние, бросили:
– Енафа!
Савва стоял и улыбался.
Дверь из избы снова отворилась, и в сенцы вышли все три девушки. Савва шагнул за угол, ожидая продолжения игры, но послышались частые удары пестика в ступе. Девушки толкли ячмень для завтрашней обетной каши.
Авива и Незван ушли ставить сковороды. Такая у колодезников была примета: если поутру сковороды будут сырые, значит, можно копать, будешь с водой.
Савва примете не очень-то верил. Верил чутью. Столько жил и не знал, что есть у него дар – чуять под землей воду, а занялся колодезным ремеслом – и открылось.
Он шел на тягуны, поглядывая на рощи, толпившиеся внизу, а потом, ничего уже не видя, весь в себе, ожидая, когда сердце екнет вдруг, а голова, как всегда, сердцу не поверит: с чего, мол, ты взял, что под ногами вода? Пойдет борьба между разумом – Фомой неверующим – и верящим сердцем.
Всякий раз одно и то же. Робея и запинаясь, Савва указывал братьям Авиве и Незвану место, где дух его смутился, и братья, покряхтев, брали заступы. В четырех случаях из пяти Саввино сердце не обманывало, но пятый колодец воды не давал.
Куриная лапа, подпирающая холм, была за версту от деревни, но Савва даже привычного сомнения не испытывал. Нехорошая, невежливая эта уверенность никак не хотела не только смириться, но и смутиться. Савва начинал подумывать, что нет здесь водяных жил, что уверенность его – наваждение.
Он приметил пень, подошел и сел. Ноги гудели от усталости. В Рыженьку дорога была дальняя. И теперь, удобно устроившись на пеньке, Савва впервые, может быть, стал думать о том, что хорошо бы жить в своей избе, спать с теплой женой, чтоб ребятишки егозили…
И урезонил себя: «Земли вспахать как следует не сможешь, а про семью размечтался»… «Но ведь и колодцы не умел строить, а теперь такого колодезника поискать! Братья за главного почитают».
Солнце припекало, и, разморенный, лег Савва на землю, положил голову на изогнутый корень, задремал. Будто и спал, но в мозгу, не давая покоя, ворочалась мыслишка: коли такое большое дерево здесь росло, значит, воды ему вдоволь было. И не засохло, спилили.
Проснулся он оттого, что вздрогнул. Над ним стояла Енафа с охапкой выдернутых с корнями лютиков. Лютики золотили ее белое лицо, и Савва заморгал глазами, смущенный красотой девушки и своей незадачливостью – соней выказал себя.
Но, видно, и сама Енафа была смущена встречей.
– Для бани, – сказала она, подбородком указывая на цветы.
– Для бани? – Савва сел и тотчас вскочил на ноги. – Зачем лютики в баню?
– У нас все старики на Купальницу лютыми корнями парятся.
– Да зачем же?
– А чтоб помолодеть.
Савва улыбнулся, и Енафа улыбнулась – им-то еще помолодеть было бы совсем некстати.
– Пошла я, – сказала девушка и побежала вверх по склону.
– А я воду сыскал! – крикнул ей вослед Савва.
– Где? – оглянулась Енафа.
– А вот где ты стоишь, там и вода.
Девушка постояла, подумала и сдвинула брови – глупо шутит колодезник! Побежала, вверх, вверх, сверкая точеными босыми ногами.
Савва застеснялся, что подглядывает, отвернулся, сел на пенек.
– Уф! – сказал он и вытер со лба капельки пота. Хотелось пить.
Малах, глядя на растелешенного Савву, подивился:
– На вид парнишка ты не дюжий, а силенка, видать, в тебе немалая.
– Так ведь мы – колодезники.
– Колодезнику ум нужен, – сказал Малах.
– Ум всем нужен! – засмеялся Савва, запаривая веник.
– Ну чо, робятки! – плеснув на камни воды, закричал хозяин. – Игогоница поспела, ерохвоститься пора!
Подталкивая Савву, полез на полок.
– А ну-ка, погляжу, сколь гож ты на расправу!
Завтракали после бани обетной кашей. Убирая за мужиками, быстроглазая Настена («Настена!» – покрикивал на нее отец) шепнула Савве:
– Выходи вечером за околицу.
Савва послушался, вышел.
Сняв передние стенки с телег, парни и девушки, впрягаясь в оглобли, катали парочки.
С хохотом, с топотом.
Савва стоял в сторонке, удивляясь забаве, а глаза сами собой искали и не находили.
– Не туда глядишь! Она вона где! – Настена, задрав остренький носик, повела им влево, и Савва увидел Енафу.
Енафа стояла с девушками, голову держала высоко, словно выглядывала что-то за головами веселящихся ездоков и «лошадок». Улыбалась и смеялась, да только и сама смеху своему не верила – невесть отчего грудь как обручами схватило.
– Подойди к ней, не бойся! – шепнула Настена.
Савве неловко было перед девчонкой труса праздновать, пошел, но в трех каких-то шагах вся его храбрость отхлынула к пяткам, и врос он в землю – не хуже дерева. А Енафа пуще того обмерла. Так и стояли – дуб с рябиной. Если бы не Настена, ветки бы в рост пустили. Однако шустрая сестренка Енафы снова оказалась промеж ними и шепнула:
– Емеля идет! Енафу кататься утянет.
Тут Савва встрепенулся и, опережая соперника, шагнул, раскорячась, к Енафе – ого, какой шаг-то пришлось сделать! И она, глядя перед собой, ледяная, не хуже сосульки, пошла с Саввой мимо надувшего губы Емели.
А как повезли их, как ударил им ветер в лицо, как зазвенел смех веселых возниц, вспыхнула Енафа пламенем. Держала руками Савву за шею, и горячи были дрожащие ее руки, и вся она трепетала, и Савве лихо подумалось:
«Не ходок ты боле, батюшка, по земле!»
И засмеялся! И Енафа, ткнувшись кокошником ему в грудь, тоже засмеялась. Все смеялись на лужку.
Один Емеля чесал ногтями волосатые свои медвежьи лапы.
Потом уж и Савва с Енафою бегали в оглоблях – катали других – и не глянули-то друг на друга ни разу, но уж до того были веселы и охочи до игр, что Настена, жалеючи обоих, головой покачала:
– Ну как телята!
При первых звездах самочинные кони повезли любезных седоков на поле. Савва с Енафой снова ехали.
– Дай в глаза тебе посмотреть! – шепнул Савва.
– Не смею! – жарко прошептала Енафа.
– Милая! – сказал он.
– Держи! – прошептала Енафа. – Не чую себя: кружится все!
На поле девушки повели хороводы.
– А ну-ка, поди сюды! – сказал Емеля, утягивая Савву за ракитов куст.
Несколько парней пошли с ними. Кто-то из них сказал:
– Ты, Емеля, не калечь малого, опять без воды насидимся!
– Да я его, как муху, – ответил Емеля, поднял с земли совсем не малую дубину и треснул себя по башке. Палка так и разлетелась. – Видал?
Савва вдруг шагнул к Емеле, нагнулся и тотчас встал, держа богатыря за ноги над собой.
– Надвое раздеру! – И бросил наземь.
И такая ярость была в этом кротком парнишечке, что все попятились.
Савва повернулся к парням, поклонился им:
– Не сердуйте на меня!
Пошел прочь, в деревню.
Вдруг услышал шаги за собой, оглянулся – Енафа.
– Тебя обидели? – И аж грудью раздался.
– Нет, Саввушка! Нет! – Потупилась. – Нынче все росою умываются… – Подняла глаза несмелые.
– Давай и мы! – тряхнул Савва кудрями.
И они собирали ладонями с травы влагу и умывались. Савва не спрашивал, зачем это, и Енафа объяснила:
– Это на счастье. А теперь я к девушкам пойду.
– Подожди!
Она тотчас и замерла. И он, склонясь к милому лицу ее, поцеловал в губы. И – оживил! Засмеялась она, руками взмахнула, побежала, как полетела, и звенел ее счастливый смех на темнеющем лугу, будто птичья утренняя песенка.
Савва постоял-постоял и пошел в деревню. Шел, голову в небо запрокинув, а с неба ему звезды сияли. И были они не превыше всего, но как сестрички, как братцы: синие – сестрички, белые – братцы, а та, что сияла и красным, и синим, и зеленым-то, та была Енафа – родная душа.
Выпил Савва, придя домой, кринку молока, обнял Авиву, обнял Незвана и пошел на сеновал, а братья-немтыри поглядели ему вослед, потом друг на друга и улыбнулись.
Прыгнул Савва с сеновала вниз и, прихватив заступ, пошел на тягуны, на то место, где сказал Енафе, что вода у нее под ногами.
По дороге вспомнил: нынче особый день – Иванов! Сорвал кустик полыни, сунул под мышку от нечистой силы.
Копал Савва, по сторонам не глядя, словно вода ему самим Богом была обещана.
Может, чудо и пребывает само по себе, но без человека в нем жизни нет, потому что кто же так порадуется небывалому, как не человек. Да и сам-то человек без чуда – колода на двух ногах.
Но вот она – вода, из-под первого удара заступа брызнула. Умылся собственным потом Савва, всю силу земле отдал, боками пыхал, как лошадь загнанная.
Посидел, отдышался и опять в раскоп полез. Одну лопату выбросил, другую, и, хлюпнув, разверзлась земля перед удачливым колодезником.
Сел Савва на дно ямы и заплакал. Не ведал, о чем плачет, но до того горько и счастливо рыдал, что прилетела синичка из лесу, опустилась на край ямы – зачиркала.
– Пей, птаха! – сказал ей Савва и потихоньку выбрался из ямы. – Ты первая пей!
…Ударили в оба колокола на звоннице. Церковка в деревне была крохотная, колокольню тоже поставить не осилили. Колокола пристроили под навесом. Один колокол – пуда на три, другой не больше пуда.
Савва поспешил в деревню со своей радостью: вода, которую он раскопал, была и вкусная, и весьма обильная.
Люди, потревоженные неурочным колокольным звоном, торопились к церкви.
– Война, что ли? – спрашивали друг друга.
– Может, кто из царского рода помер? Торжественно звонят.
У церкви, в ризах, весь потный от скорых сборов и страха, суетился поп Василий.
– Хоругви где?! – кричал он на дьячка. – Хоругвь неси!
– Что случилось, батюшка? – спрашивали попа деревенские люди.
– Пришествие!
– Господи! – Люди таращились на небо, пока кто-то рассудительный не догадался спросить:
– А кто пришествует-то?
– Мощи несут, бестолковые! – накинулся на паству поп Василий. – Мощи митрополита Филиппа!
– К нам?
– В Москву, дурни! В Москву!
И тут к толпе подошел Савва с заступом на плече. В белой рубахе, перемазанный глиной, он так улыбался, что все повернулись к нему.
– Воду нашел! Совсем неглубоко!
Поп Василий всплеснул руками, уронил крест. Пал тотчас на колени, восклицая:
– Господи, чудо! Чудо свершилось! Святитель Филипп воду послал нам, грешным!
Стоя на коленях, встретила деревня Рыженькая гроб святого Филиппа.
Узнав о чуде, Никон сам отслужил молебен над святым источником. Возле воды стояли князь Хованский с Огневым, оба спустившие жирок, поджарые, помолодевшие, хмурые на вид, но втайне довольные – легко по земле ходить стало, себя носить. За московскими боярами топырились местный воевода и власти, духовные и мирские, и дворяне тут были, и всякие прихвостни, монахи соседних монастырей.
Савва с братьями-колодезниками глядел на чудо с горы – ближе не подпустили. Потом все по чинам, по степеням пили святую воду. И Савва тоже подошел с плошкой к источнику.
Воду раздавал монах. Уже и кружка была поставлена для пожертвований на часовню над источником. Пришлось и Савве раскошелиться.
– Не ко времени ты, парень, воду сыскал, – шепнул молодому колодезнику Малах, – длинногривые к воде теперь не подпустят.
Савва чесал в затылке, виновато вздыхал:
– Я, дядя Малах, и в другом месте сыщу. Чуется мне, в огороде у тебя копнуть надо.
– Да я ведь копал.
– А теперь я покопаю. – И улыбнулся.
И Малах улыбнулся.
– Хороший ты парень. Легкий.
Однако Иван Грозный письма писал, и Алексей Михайлович, которого страшная слава прадеда пугала, но и завораживала, до писания писем был великий охотник.
О прибытии мощей Филиппа в Москву он рассказал в письме Никите Ивановичу Одоевскому, бывшему на воеводстве в Казани. Письмо написано спустя два месяца после события, но оно так страстно и столь памятливо на детали, будто о вчерашнем дне Вот это письмо:
«Милостиво тебя поздравляем и похваляем за твою работу к нам, а мы, великий государь, в царствующем граде Москве, со святыми Божиими церквами, и с боляры, и со всеми православными христианы, дал Бог, здорово. И подаровал нам Бог, великому государю, великого солнца: яко же древле царю Феодосию пресветлого солнца Иоанна Златоустаго возвратити мощи, тако и нам даровал Бог целителя, нового Петра, и второго Павла-проповедника, и второго Златоуста, великаго пресветлого солнца Филиппа, митрополита Московского и всея Росии чудотворца, возврати мощи.
«На солнце», – отвечает Иван.
Царь обомлел: впервой он правильный ответ услышал на свою загадку.
«Ладно! – говорит. – Слушай другую. Где середина земли?»
«А вот тут! – топнул Иван ногой. – Не веришь – отмерь».
«Диво дивное! – удивляется царь. – Вот тебе третья загадка: что на свете всего сильнее?»
«Эх, государь! – отвечает Иван. – Знаю, какого ответа ты ждешь. Ветер, мол, самый сильный. Только у меня иной ответ: сильнее всего любовь».
«Это почему же?» – удивился царь.
«А потому, что ради любви за живой и мертвой водой ходят, в кипяток окунаются, ищут то, не знаю что. И все находят и добывают».
«Правда твоя», – сказал царь, снял с себя золотую корону да и надел на Ивана.
Тут и сказке конец.
Алексей Михайлович взял из вороха одежды атласные штаны, преподнес старцу.
Другой бахарь тоже был стар, но на голове ни единого волоса седого, и зубы все у него были целы.
– Ты тоже расскажи, – сказал ему Алексей Михайлович.
– Послушайте, государь с государыней, про старика со старухою, – начал бахарь. – Захворали, сидят на печи и разговаривают.
«Сходить бы нам, старик, в лес, дров на зиму нарубить», – говорит старуха, а старик отвечает:
«А на кой! Мы к зиме-то, чай, помрем».
Пришла зима, в избе мороз по углам, печь ледяная.
«Ах, старый дурак! – ругается старуха. – Не заготовил летом дров, теперь по сугробам в лес тащиться».
И потащились. Деваться-то некуда.
– Короткая побасенка, но толковая, – похвалил и этого бахаря государь и пожаловал кафтаном, хоть и с дырками на локтях, но нарядным, богатым.
Алексей Михайлович сам примерил кафтан на старике.
– Рукава длинны. Оно и к лучшему. Дырявое место обрезать да вновь пришить.
Бахарь в ноги царю с царицей покланялся.
– А скажите, – спросил старцев Алексей Михайлович, – можно ли грешное царство на святое переделать? Чтоб всякий человек жил в том царстве по всей правде и по всей совести?
Бахарь, получивший кафтан, ответил первым:
– По многим странам прошел я пешим, конным и под парусом. Святых стран, где б жили по всей правде и совести, нет на земле. А коли нет, примера взять не с кого.
Белый старец возразил своему товарищу:
– Святых царств нет, потому что у людей охоты до святой жизни нет. А коли охота к святой жизни будет, то и царству святому быть.
– А как по-вашему, охочи русские люди до святой жизни? – спросил Алексей Михайлович, не глядя старцам в глаза.
– Охочи, государь! – ответил белый старец не задумываясь.
– Всякие люди есть, – ответил другой. – Одни и в миру, как монахи, живут, а другие в монахах – хуже разбойников.
– Ну, ступайте! – махнул рукой государь не без досады.
Когда старцы ушли, Алексей Михайлович сказал Марии Ильиничне:
– Кафтан-то надо было беленькому подарить. Добрый человек и умный.
10
Утром царский поезд, всполошив зевак, тронулся через Москву на дорогу к Троице-Сергиевой лавре.Царь ехал впереди, в окружении трех сотен дворян, у царицы была своя свита, своя охрана. Позади ее кареты, как всегда в дальних походах, верхами ехали тридцать шесть девиц в красных юбках, в белых шляпах с белыми шнурами за спину.
За царицыной каретой следовала карета царевны Ирины Михайловны, потом еще две кареты: Анны Михайловны и Татьяны Михайловны. Была еще карета для царевны Евдокии Алексеевны. Девочке было всего два года. Она ехала с матерью, а в ее карете сидели две мамки – царевны и умершего царевича Дмитрия.
На Никольском мосту и на Пречистне царица останавливалась, жаловала нищим подаяние. Бывший в поезде казначей Богдан Минич Дубровский записал в расход два рубля двадцать два алтына и четыре деньги.
У Неглинских ворот было царицей роздано еще четыре алтына и две деньги, а стольник Федор Михайлович Ртищев получил наказ пожаловать от имени царицы в Тверскую богадельню ста нищим по алтыну.
По Тверской улице, за Тверскими воротами и за Земляным городом, деньги раздавали по приказу Бориса Ивановича Морозова. Роздано было два рубля восемнадцать алтын и четыре деньги.
Федосья Прокопьевна, знавшая наперед, что на Тверской деньги будут раздавать по приказу деверя, глядела из-за шелковой завесы на возбужденную толпу, на нищих, распевавших Лазаря в честь боярина и всего рода Морозовых. Она видела, как любопытные глаза вглядывались и в ее карету, ведь и она милостью Божией – Морозова. В голову ей не приходило, что это те же самые люди, которые четыре года тому назад требовали для Бориса Ивановича смерти, что это они, как дикие звери, разорвали Плещеева и дотла сожгли двор Бориса Ивановича.
За день царский поезд дошел до села Тайнинского, где и заночевал. В хоромы царицы принесли два рубля денег: собрали селяне для передачи в лавру. В Москве на Земляном валу царю в колымагу подано было от мещан пять рублей. Раздали меньше, чем получили.
Вечеряла царица вместе с сестрой Анной, с Федосьей Прокопьевной да с крайчей Вельяминовой.
По случаю паломничества постились. Ужинали черными сухариками, которые мочили в простой воде.
– Уж к полночи, а светлынь, – сказала Федосья Прокопьевна, сидящая у окна.
– Люблю, когда дни прибывают, – откликнулась царица. – Да Петр Афонский на пороге. Опять солнце на зиму повернет.
– Как вспомнишь про зиму, страшно! – поежилась Анна Ильинична.
– Чего же тебе страшно?! – удивилась царица. – В нетопленых хоромах небось не сидишь.
– Не сижу. А все равно страшно! – Анна Ильинична даже глаза зажмурила. – Как представишь – всюду мороз, снег. Сколько и куда ни иди – мороз, снег!
– Зато каждая изба как терем боярский, – сказала Федосья Прокопьевна. – Соломы на крышах не видать, вся крыша в алмазных блестках, узоры на деревах, люди все румяны, снег скрипит – праздник и праздник.
– Зимой нарядно, – согласилась царица. – А все ж самое божеское время – лето. Летом всякой твари хорошо. Все летит! Поет!
– На Федора Стратилата большая роса была, – сказала Анна Ильинична. – Теперь никакая засуха льну и конопле не страшна.
– Почему же? – спросила царица.
– Примета такая. Если на Федора Стратилата роса, лен и конопля справные уродятся.
– Гречу уж сеют, – сказала Федосья Прокопьевна. – Не рано ли?
– Тепло, вот и сеют, – объяснила Вельяминова.
– Про гречу говорят: «Осударыня ходит барыней, а как хватит морозу – веди на калечий двор», – возразила Федосья Прокопьевна.
– Не верится, чтоб мороз ударил, – сказала царица. – Хотя всяко бывает.
Анна Ильинична, морща лобик, силилась вспомнить еще что-то из россказней стрелецкой полковничихи Любаши, но так ничего и не вспомнила.
Царица, повздыхав, полезла в мешок за сухарями.
– Не согрешим много, коли еще по сухарику скушаем. Постнее сухаря – одна вода.
– Побольше скушаем – побольше помолимся на ночь, – успокоила царицу крайчая.
На следующий день Мария Ильинична в селе Братошине раздала на бедность два рубля два алтына четыре деньги, а в селе Пушкине пожаловала вдовой попадье Матрене один рубль. Попадья царице пирог с грибами поднесла. Вкусный пирог, в обед съели. В Пушкине и переночевали, следующая остановка была в Воздвиженском. Отсюда по дороге к монастырю было роздано восемь рублей двадцать девять алтын, а возле самого монастыря царица собственноручно подарила нищей братии одиннадцать рублей два алтына.
В лавре царь с царицей молились один день, переночевали, поклонились мощам отца Сергия и пошли в обратный путь, творя милостыню.
Обедню царица с царевнами слушали в Воздвиженском, на молебен пожаловали два рубля да попу Тимофею в придел Алексея – Божьего человека дали рубль. В тот день в церкви отпевали рабу Божью Авдотьицу. Царица дала на похороны полтину.
Следующую обедню стояли в Братошине. Подарили попу Илье рубль.
В селе Рохманцове девки государю клюквы поднесли. Алексей Михайлович отдарил полтиной.
Придя в Москву, царь пожаловал нищим у Фроловских ворот три рубля двадцать девять алтын, в Кулижскую богадельню ста старцам послал три рубля и велел раздать в тюрьмы восьмистам двенадцати сидельцам двадцать четыре рубля.
– Хорошо сходили, Ильинична! – сказал царь царице, ложась в постель.
– Хорошо, Михайлович, – согласилась царица и поскребла ноготком в царевой голове.
– В темечке почеши, – попросил государь.
– Баньку пора истопить, – сказала царица.
– С дороги силы не было, а завтра велю истопить, – согласился государь.
– Скоро уж Никон будет. Все ли для встречи-то готово? – забеспокоилась вдруг царица.
– В колокола вдарить – дело нехитрое, – сказал государь, – себя приготовить куда хитрее.
И они замолчали, слушая, как где-то в сенях чвиркает сверчок. Тотчас задвигалась, затопала стража, ища нарушителя покоя.
– Пусть бы себе свистел, – сказала царица.
– Невелика помеха, – согласился государь, но унимать стражу не пошел, повернулся к царице да и поцеловал ее в румяные уста.
Глава 4
1
Перед Купальницей в деревеньку со смешным прозвищем Рыженькая пришли колодезники – парень и два матерых мужика, не старых, но в седине, как в паутине. Матерые мужики были немые, сговаривался о работе молодой. Говорил, однако, не робко, хотя и не много.– Место у вас высокое. Колодцы глубокие, а воды в них мало.
– Потому и нанимаем! – сказал резонно крестьянин Малах, а младший брат его Пятой привскочил с завалинки:
– Потому, стало быть!
– А больно скоро ли вода вам нужна? – спросил молодой.
– Да ведь и нынче уж нужна, – сказал Малах. – Неделю дождя не было – огород сохнет. А нашей воды – самим бы напиться да скотину напоить.
– Воду мы вам найдем, – сказал молодой колодезник. – Только вить под землей искать – не в голове. Быстрой работы не обещаю, но, как говорится, хорошая работа два века живет.
– А если завтра найдешь? – снова подскочил с завалинки нетерпеливый Пятой.
– Найду – и тебе будет хорошо, и мне.
– А все ж таки постарайтесь! – сказал Малах. – Крайний какой срок назначаете?
– Коли раньше Семенова дня колодец выроем – удача, а ежели к Покрову воды не будет – вместо платы с нас по рублю. Всего три. Харчи ваши. За каждый колодец пять рублей.
– И харчи?! – Пятой аж руками замахал.
– И харчи, – посмотрел мужику в глаза. – Колодец рыть на такой горе – скорее дюжину изб срубишь.
– Ладно, – сказал Малах.
– Поторговаться бы надо! – встрял Пятой.
– Может, ты и найдешь таких, кто доит шибко, да как бы молоко не было жидко! – Молодой колодезник говорил спокойно, зная себе цену.
– Сковороды будете ставить? – снова выставился Пятой.
– Поставим, – улыбнулся колодезник. – Тебе в утешение.
– Величать-то вас как? – спросил Малах.
– Старшого Авива, среднего Незван, а меня Саввой.
– Немые они у тебя?
– Немые.
– Ладно, – сказал Малах, – по рукам! Завтра – Купальница. Попаримся, а там с Богом за работу.
Колодезников Малах взял в свою избу на постой. Отвели им чистый сухой чулан, но Савва спать решил на сеновале.
Семья у Малаха была ни мала ни велика: три дочки, два сына, и Пятой с ними жил, младший брат. Дочки были невесты-погодки – шестнадцати, пятнадцати и четырнадцати лет. Сыновья тоже погодки, но отцу они в помощники пока не годились: старшему седьмой шел.
Савва стоял на крыльце, оглядывая деревеньку. Всего два колодезных журавля. Холм, на котором стояла Рыженькая, походил на огромную куриную лапу. Три мозолистых, красноватых даже через зелень, круглых длинных тягуна подпирали холм с востока, и еще один тягун уходил на запад. Настоящая куриная лапа.
«А ведь в этих тягунах могут быть жилы», – подумал Савва. И не умом, не опытом своим, а одним чутьем тотчас уверился: вот где надо копать!
Одно смущало: почему до него, такого проворного, никто этих жил не отворил?
Выбежала на крыльцо с ведром старшая дочь Малаха.
– Чтоб тебе пусто не было, сходи за водой, от печки боюсь отойти – пироги погорят.
Глаза серые, зрачки чернеющие, брови как лес на заходе солнца – огонь в нем словно бы тьмой запорошен. Лицо у девушки как жемчужинки в ее сережках, только живое.
«Как у матушки», – вспомнилось вдруг Савве.
Он опешил. От красоты, от сходства этой чужой, незнакомой девушки с матерью, от того, как просто отправила она его за водой.
У колодца была очередь, Савва – третий. Журавель отягощен камнем, нос задирает в зенит.
Савва осматривал уже этот колодец – саженей пятнадцать-шестнадцать до воды. Колодец старый, в воде плавали гнилушки – сруб от ветхости крошится.
Старик, стоявший впереди, сказал:
– Из-за колодцев этих хоть переселяйся. И переселились бы, да уж больно вольготное место! Как птицы живем.
Дочка Малаха встретила Савву на крыльце, но это была не та, которая отправила его по воду. Чернявая, быстроглазая, принимала воду, хихикая.
– Как сестру зовут? – спросил Савва.
Девица, словно пощекотали, с хохотом убежала в избу Тотчас дверь отворилась, и ему, как подаяние, бросили:
– Енафа!
Савва стоял и улыбался.
Дверь из избы снова отворилась, и в сенцы вышли все три девушки. Савва шагнул за угол, ожидая продолжения игры, но послышались частые удары пестика в ступе. Девушки толкли ячмень для завтрашней обетной каши.
Авива и Незван ушли ставить сковороды. Такая у колодезников была примета: если поутру сковороды будут сырые, значит, можно копать, будешь с водой.
Савва примете не очень-то верил. Верил чутью. Столько жил и не знал, что есть у него дар – чуять под землей воду, а занялся колодезным ремеслом – и открылось.
Он шел на тягуны, поглядывая на рощи, толпившиеся внизу, а потом, ничего уже не видя, весь в себе, ожидая, когда сердце екнет вдруг, а голова, как всегда, сердцу не поверит: с чего, мол, ты взял, что под ногами вода? Пойдет борьба между разумом – Фомой неверующим – и верящим сердцем.
Всякий раз одно и то же. Робея и запинаясь, Савва указывал братьям Авиве и Незвану место, где дух его смутился, и братья, покряхтев, брали заступы. В четырех случаях из пяти Саввино сердце не обманывало, но пятый колодец воды не давал.
Куриная лапа, подпирающая холм, была за версту от деревни, но Савва даже привычного сомнения не испытывал. Нехорошая, невежливая эта уверенность никак не хотела не только смириться, но и смутиться. Савва начинал подумывать, что нет здесь водяных жил, что уверенность его – наваждение.
Он приметил пень, подошел и сел. Ноги гудели от усталости. В Рыженьку дорога была дальняя. И теперь, удобно устроившись на пеньке, Савва впервые, может быть, стал думать о том, что хорошо бы жить в своей избе, спать с теплой женой, чтоб ребятишки егозили…
И урезонил себя: «Земли вспахать как следует не сможешь, а про семью размечтался»… «Но ведь и колодцы не умел строить, а теперь такого колодезника поискать! Братья за главного почитают».
Солнце припекало, и, разморенный, лег Савва на землю, положил голову на изогнутый корень, задремал. Будто и спал, но в мозгу, не давая покоя, ворочалась мыслишка: коли такое большое дерево здесь росло, значит, воды ему вдоволь было. И не засохло, спилили.
Проснулся он оттого, что вздрогнул. Над ним стояла Енафа с охапкой выдернутых с корнями лютиков. Лютики золотили ее белое лицо, и Савва заморгал глазами, смущенный красотой девушки и своей незадачливостью – соней выказал себя.
Но, видно, и сама Енафа была смущена встречей.
– Для бани, – сказала она, подбородком указывая на цветы.
– Для бани? – Савва сел и тотчас вскочил на ноги. – Зачем лютики в баню?
– У нас все старики на Купальницу лютыми корнями парятся.
– Да зачем же?
– А чтоб помолодеть.
Савва улыбнулся, и Енафа улыбнулась – им-то еще помолодеть было бы совсем некстати.
– Пошла я, – сказала девушка и побежала вверх по склону.
– А я воду сыскал! – крикнул ей вослед Савва.
– Где? – оглянулась Енафа.
– А вот где ты стоишь, там и вода.
Девушка постояла, подумала и сдвинула брови – глупо шутит колодезник! Побежала, вверх, вверх, сверкая точеными босыми ногами.
Савва застеснялся, что подглядывает, отвернулся, сел на пенек.
– Уф! – сказал он и вытер со лба капельки пота. Хотелось пить.
2
Еще и солнце не взошло, а Малах со своими постояльцами уже парился в бане. Баня у него была просторная, как изба. Ее ставил еще отец Малаха на шестерых мужиков.Малах, глядя на растелешенного Савву, подивился:
– На вид парнишка ты не дюжий, а силенка, видать, в тебе немалая.
– Так ведь мы – колодезники.
– Колодезнику ум нужен, – сказал Малах.
– Ум всем нужен! – засмеялся Савва, запаривая веник.
– Ну чо, робятки! – плеснув на камни воды, закричал хозяин. – Игогоница поспела, ерохвоститься пора!
Подталкивая Савву, полез на полок.
– А ну-ка, погляжу, сколь гож ты на расправу!
Завтракали после бани обетной кашей. Убирая за мужиками, быстроглазая Настена («Настена!» – покрикивал на нее отец) шепнула Савве:
– Выходи вечером за околицу.
Савва послушался, вышел.
Сняв передние стенки с телег, парни и девушки, впрягаясь в оглобли, катали парочки.
С хохотом, с топотом.
Савва стоял в сторонке, удивляясь забаве, а глаза сами собой искали и не находили.
– Не туда глядишь! Она вона где! – Настена, задрав остренький носик, повела им влево, и Савва увидел Енафу.
Енафа стояла с девушками, голову держала высоко, словно выглядывала что-то за головами веселящихся ездоков и «лошадок». Улыбалась и смеялась, да только и сама смеху своему не верила – невесть отчего грудь как обручами схватило.
– Подойди к ней, не бойся! – шепнула Настена.
Савве неловко было перед девчонкой труса праздновать, пошел, но в трех каких-то шагах вся его храбрость отхлынула к пяткам, и врос он в землю – не хуже дерева. А Енафа пуще того обмерла. Так и стояли – дуб с рябиной. Если бы не Настена, ветки бы в рост пустили. Однако шустрая сестренка Енафы снова оказалась промеж ними и шепнула:
– Емеля идет! Енафу кататься утянет.
Тут Савва встрепенулся и, опережая соперника, шагнул, раскорячась, к Енафе – ого, какой шаг-то пришлось сделать! И она, глядя перед собой, ледяная, не хуже сосульки, пошла с Саввой мимо надувшего губы Емели.
А как повезли их, как ударил им ветер в лицо, как зазвенел смех веселых возниц, вспыхнула Енафа пламенем. Держала руками Савву за шею, и горячи были дрожащие ее руки, и вся она трепетала, и Савве лихо подумалось:
«Не ходок ты боле, батюшка, по земле!»
И засмеялся! И Енафа, ткнувшись кокошником ему в грудь, тоже засмеялась. Все смеялись на лужку.
Один Емеля чесал ногтями волосатые свои медвежьи лапы.
Потом уж и Савва с Енафою бегали в оглоблях – катали других – и не глянули-то друг на друга ни разу, но уж до того были веселы и охочи до игр, что Настена, жалеючи обоих, головой покачала:
– Ну как телята!
При первых звездах самочинные кони повезли любезных седоков на поле. Савва с Енафой снова ехали.
– Дай в глаза тебе посмотреть! – шепнул Савва.
– Не смею! – жарко прошептала Енафа.
– Милая! – сказал он.
– Держи! – прошептала Енафа. – Не чую себя: кружится все!
На поле девушки повели хороводы.
– А ну-ка, поди сюды! – сказал Емеля, утягивая Савву за ракитов куст.
Несколько парней пошли с ними. Кто-то из них сказал:
– Ты, Емеля, не калечь малого, опять без воды насидимся!
– Да я его, как муху, – ответил Емеля, поднял с земли совсем не малую дубину и треснул себя по башке. Палка так и разлетелась. – Видал?
Савва вдруг шагнул к Емеле, нагнулся и тотчас встал, держа богатыря за ноги над собой.
– Надвое раздеру! – И бросил наземь.
И такая ярость была в этом кротком парнишечке, что все попятились.
Савва повернулся к парням, поклонился им:
– Не сердуйте на меня!
Пошел прочь, в деревню.
Вдруг услышал шаги за собой, оглянулся – Енафа.
– Тебя обидели? – И аж грудью раздался.
– Нет, Саввушка! Нет! – Потупилась. – Нынче все росою умываются… – Подняла глаза несмелые.
– Давай и мы! – тряхнул Савва кудрями.
И они собирали ладонями с травы влагу и умывались. Савва не спрашивал, зачем это, и Енафа объяснила:
– Это на счастье. А теперь я к девушкам пойду.
– Подожди!
Она тотчас и замерла. И он, склонясь к милому лицу ее, поцеловал в губы. И – оживил! Засмеялась она, руками взмахнула, побежала, как полетела, и звенел ее счастливый смех на темнеющем лугу, будто птичья утренняя песенка.
Савва постоял-постоял и пошел в деревню. Шел, голову в небо запрокинув, а с неба ему звезды сияли. И были они не превыше всего, но как сестрички, как братцы: синие – сестрички, белые – братцы, а та, что сияла и красным, и синим, и зеленым-то, та была Енафа – родная душа.
Выпил Савва, придя домой, кринку молока, обнял Авиву, обнял Незвана и пошел на сеновал, а братья-немтыри поглядели ему вослед, потом друг на друга и улыбнулись.
3
Проснулся Савва до солнца. Вспомнил вчерашнее и зажмурился. Губы потрогал – они и теперь теплы были теплом Енафы.Прыгнул Савва с сеновала вниз и, прихватив заступ, пошел на тягуны, на то место, где сказал Енафе, что вода у нее под ногами.
По дороге вспомнил: нынче особый день – Иванов! Сорвал кустик полыни, сунул под мышку от нечистой силы.
Копал Савва, по сторонам не глядя, словно вода ему самим Богом была обещана.
Может, чудо и пребывает само по себе, но без человека в нем жизни нет, потому что кто же так порадуется небывалому, как не человек. Да и сам-то человек без чуда – колода на двух ногах.
Но вот она – вода, из-под первого удара заступа брызнула. Умылся собственным потом Савва, всю силу земле отдал, боками пыхал, как лошадь загнанная.
Посидел, отдышался и опять в раскоп полез. Одну лопату выбросил, другую, и, хлюпнув, разверзлась земля перед удачливым колодезником.
Сел Савва на дно ямы и заплакал. Не ведал, о чем плачет, но до того горько и счастливо рыдал, что прилетела синичка из лесу, опустилась на край ямы – зачиркала.
– Пей, птаха! – сказал ей Савва и потихоньку выбрался из ямы. – Ты первая пей!
…Ударили в оба колокола на звоннице. Церковка в деревне была крохотная, колокольню тоже поставить не осилили. Колокола пристроили под навесом. Один колокол – пуда на три, другой не больше пуда.
Савва поспешил в деревню со своей радостью: вода, которую он раскопал, была и вкусная, и весьма обильная.
Люди, потревоженные неурочным колокольным звоном, торопились к церкви.
– Война, что ли? – спрашивали друг друга.
– Может, кто из царского рода помер? Торжественно звонят.
У церкви, в ризах, весь потный от скорых сборов и страха, суетился поп Василий.
– Хоругви где?! – кричал он на дьячка. – Хоругвь неси!
– Что случилось, батюшка? – спрашивали попа деревенские люди.
– Пришествие!
– Господи! – Люди таращились на небо, пока кто-то рассудительный не догадался спросить:
– А кто пришествует-то?
– Мощи несут, бестолковые! – накинулся на паству поп Василий. – Мощи митрополита Филиппа!
– К нам?
– В Москву, дурни! В Москву!
И тут к толпе подошел Савва с заступом на плече. В белой рубахе, перемазанный глиной, он так улыбался, что все повернулись к нему.
– Воду нашел! Совсем неглубоко!
Поп Василий всплеснул руками, уронил крест. Пал тотчас на колени, восклицая:
– Господи, чудо! Чудо свершилось! Святитель Филипп воду послал нам, грешным!
Стоя на коленях, встретила деревня Рыженькая гроб святого Филиппа.
Узнав о чуде, Никон сам отслужил молебен над святым источником. Возле воды стояли князь Хованский с Огневым, оба спустившие жирок, поджарые, помолодевшие, хмурые на вид, но втайне довольные – легко по земле ходить стало, себя носить. За московскими боярами топырились местный воевода и власти, духовные и мирские, и дворяне тут были, и всякие прихвостни, монахи соседних монастырей.
Савва с братьями-колодезниками глядел на чудо с горы – ближе не подпустили. Потом все по чинам, по степеням пили святую воду. И Савва тоже подошел с плошкой к источнику.
Воду раздавал монах. Уже и кружка была поставлена для пожертвований на часовню над источником. Пришлось и Савве раскошелиться.
– Не ко времени ты, парень, воду сыскал, – шепнул молодому колодезнику Малах, – длинногривые к воде теперь не подпустят.
Савва чесал в затылке, виновато вздыхал:
– Я, дядя Малах, и в другом месте сыщу. Чуется мне, в огороде у тебя копнуть надо.
– Да я ведь копал.
– А теперь я покопаю. – И улыбнулся.
И Малах улыбнулся.
– Хороший ты парень. Легкий.
4
Прежние русские цари никаких бумаг не подписывали. Писание бумаг почиталось для государского величества делом негожим.Однако Иван Грозный письма писал, и Алексей Михайлович, которого страшная слава прадеда пугала, но и завораживала, до писания писем был великий охотник.
О прибытии мощей Филиппа в Москву он рассказал в письме Никите Ивановичу Одоевскому, бывшему на воеводстве в Казани. Письмо написано спустя два месяца после события, но оно так страстно и столь памятливо на детали, будто о вчерашнем дне Вот это письмо:
«Милостиво тебя поздравляем и похваляем за твою работу к нам, а мы, великий государь, в царствующем граде Москве, со святыми Божиими церквами, и с боляры, и со всеми православными христианы, дал Бог, здорово. И подаровал нам Бог, великому государю, великого солнца: яко же древле царю Феодосию пресветлого солнца Иоанна Златоустаго возвратити мощи, тако и нам даровал Бог целителя, нового Петра, и второго Павла-проповедника, и второго Златоуста, великаго пресветлого солнца Филиппа, митрополита Московского и всея Росии чудотворца, возврати мощи.