— Сена! Прошка изголодался!.. Втроём! Да живо!..
Накормив коня, мальчишки пошли на кладбище. Гриша попросил ребят сходить с ним туда. Вся эта история с ключом напомнила ему прошлое. Захотелось побывать на могиле брата.
Крест ещё не успел почернеть. Стоял жёлтый, свеженький, точно сегодня из-под рубанка. Снег на могиле был в мелких крестиках от птичьих лапок. На перекладине сидел снегирь и поглядывал на мальчишек. Он ничуть их не боялся. Знал, что все люди, даже мальчишки, на кладбище становятся удивительно мирными. Вот и эти трое — подошли и не шелохнутся. Не то что снежком запустить, а и рукой никто не взмахнёт.
Минут пять простояли мальчишки у могилы. Каждый думал своё. Карпуха ругал себя за то, что не побежал вместе с Яшей, когда они нашли на берегу утопленника. Если бы они вдвоём пришли во флигель, ничего бы, наверное, не случилось.
Федька злился. Он смотрел на крест, на снегиря, а видел мелькнувшее перед носом желтоватое голенище бурки. И только одно слово крутилось в голове: гады!
Федька с Карпухой ещё никого не хоронили из очень близких людей, а Гриша уже потерял и отца, и мать, и брата.
— Гады!
Это у Федьки выскочило наружу вертевшееся в голове слово.
Гриша вздрогнул. Он понял, к кому относилось ругательство, но от этого ему не стало легче…
Возвращались молча и не заговорили бы до самого дома, если бы не встретились у колодца с пареньком в финской шапке. Он только наполнил вёдра, поднял коромысло на плечо, повернулся и застыл. Перед ним стоял Федька, за ним — Карпуха и Гриша.
С вёдрами далеко не убежишь. И бросить их невозможно. Мальчишка знал им цену. Иголку или гвоздь — и те нигде не купишь и не достанешь, а о вёдрах и говорить нечего. Потому и не двинулся он с места, только нахлобучил поглубже шапку и отрешённо уставился в прищуренные Федькины глаза.
— Чайку захотел? — ехидно спросил Федька, кивнув на вёдра. — С сахарком? С нашим сахарком?
Паренёк так же отрешённо посмотрел на Гришу и почувствовал, что если ему и удастся благополучно выкарабкаться из опасного положения, то только с помощью этого большеглазого печального мальчишки. Именно к нему, к Грише, и обратился паренёк, зная, что других не разжалобить:
— У меня сестрёнка больная! У ней такая болезнь — умрёт без сахара…
Федька с Карпухой в медицине не разбирались, а Гриша знал, что такой болезни не бывает, но он не стал разоблачать паренька, тронул Федьку за плечо.
— Есть такая болезнь.
— Если и есть, так что? Я ему давал четвертинку! А он? А?..
Федька давно бы набросился на паренька. Мешало одно — тот не убегал и не пытался защищаться. Не велика честь ударить мальчишку, который стоит с открытым лицом и руки держит на коромысле.
— А воду я не на чай таскаю, — сказал паренёк. — Мамка велела запастись. Стрелять будут — до колодца не доберёшься!
— Кто стрелять-то будет? — насторожился Федька.
Паренёк посмотрел на залив в сторону Кронштадта.
— Они!.. Там пушки — страшенные! Как даст — полдеревни и нету.
Ребята переглянулись. Они думали, что только им известно про Кронштадт. А паренёк, видя, что эта новость поразила их, продолжал:
— Они и по Питеру могут! Ка-ак шарахнут!
— Откуда ты знаешь? — подозрительно спросил Федька.
— Вся деревня говорит!
Паренёк обрадовался, что про сахар больше никто не вспоминает, снял с плеча коромысло, поставил вёдра на снег и зашептал:
— Нас-то, наверно, не тронут! А по Питеру саданут! По большевикам!
— По большевикам? — переспросил Федька и сильно ударил паренька в грудь.
Тот пошатнулся, попятился и, зацепившись за коромысло, упал. Вёдра опрокинулись. Федька подскочил к нему.
— Саданут, значит?
— И так скользко, а они воду льют! — сказал кто-то сзади мальчишек.
К колодцу подошёл красноармеец — с усиками, в потрёпанной шинели. Он нагнулся, одной рукой взял паренька за воротник и поставил на ноги.
— Твои вёдра?
— Мои!
— Забирай, пока не отняли.
Паренёк подхватил ведра, коромысло и побежал.
— А ты чего заступаешься? — спросил Федька. — Ему — за дело!
— Ладно, ладно! Не злись! — Красноармеец примирительно пошлёпал Федьку по плечу. — Храбрецы!.. Трое против одного!
— А они? — не вытерпел Карпуха. — Их сто против нас троих! И сахар на днях отняли!
— Жаль, меня не было! Я б вам помог! — красноармеец улыбнулся и пошёл дальше.
Ребята постояли ещё немного у колодца и тоже двинулись вниз, домой. Услышав за собой скрип снега, красноармеец обернулся и пошёл медленнее, чтобы мальчишки могли его догнать.
— Где живёте, разбойники?
— Там! — Карпуха кивнул на свой дом, над которым теперь белел петух-флюгер.
— Что же это вы на самый край деревни забрались? Как на хуторе! Не страшно?
— Мы ничего не боимся! — ответил Федька.
Тропка была узкая. Красноармеец шёл впереди, ребята гуськом сзади.
— Давно здесь живёте?
— Не так давно, — сказал Федька и почувствовал, как Гриша толкнул его в спину,
Толчок был слабый, но Федьку кольнуло, как штыком. Стало жарко и страшно. Он схватил Карпуху за хлястик и обогнал его. Теперь Федька шёл вторым. Всё в нём напряглось, сжалось. А язык точно распух. Ему не хватало места во рту. Федька прикусил его зубами и решил так: прежде чем отвечать, он каждый раз будет кусать себя за язык. Слева был забор Бугасова. Отсюда виднелся и двухэтажный флигель.
— Кто это там возится? — спросил красноармеец.
Федька прикусил язык и только после этого открыл рот.
— Где?
— На крыльце.
И Федька увидел на крыльце флигеля отца. Дверь была приоткрыта. Дорохов рассматривал замочную скважину. Он собирался чинить замок.
— Что? Соседей не узнаёшь? — удивился красноармеец.
Федька прохихикал, стараясь придать голосу весёлую насмешливость.
— Это не сосед. Это наш батя!
Красноармеец остановился.
— Что же он на чужом крыльце делает?
Федька опять прикусил язык.
— Почему на чужом? Этот дом тоже наш. Только зимой в нём холодно. Дует, как в трубе. Не натопишься!
— Богато живёте! — задумчиво произнёс красноармеец.
— Ничего.
— И как же ваша фамилия, богатеи?
Пока Федька нащупывал зубами язык, Карпуха сказал:
— Егоровы.
— Три брата, значит?
Гриша замотал головой.
— Нет! Я — соседский. Я у них временно.
Красноармеец оттопырил нижнюю губу, поймал на зуб кончик уса и покусал волосинку.
«Вроде, как я! — мелькнуло в Федькиной голове. — Боится!»
— Чего стоим? Пошли, разбойники! — по-приятельски сказал красноармеец и крупно зашагал по тропе.
Подойдя к раскрытым воротам флигеля, он не очень громко окликнул отца, вынимавшего из двери замок:
— Семён Егорыч!
Степан Дорохов был из тех людей, которые, занимаясь делом, по сторонам не глазеют. Он слышал, что позвали какого-то Семёна Егоровича, но никак не связал это имя с собой. Он думал о замке, а не о том задании, которое дал Крутогоров и о котором напомнил сегодня Алтуфьев.
— Папа! Папа! Тебя!.. Слышишь? — прокричал Федька.
В его голосе было что-то такое, отчего отвёртка у отца соскочила с шурупа. Ещё не обернувшись, Степан понял: явился тот, о ком предупреждали, чьего прихода он побаивался и втайне надеялся, что встреча с ним так и не состоится. Он неохотно повернулся, хмуро ответил:
— Слышу! — и, разглядывая красноармейца, недовольно спросил: — Кого бог принёс?
Красноармеец вошёл во двор.
— Неласково гостя принимаешь, хозяин!
— Как умею.
Отец стоял на крыльце и сверху вниз смотрел на красноармейца.
— В хату хоть пригласил бы!
— Пойдём.
Отец стал спускаться с крыльца.
— А в этой не всех принимаешь? С выбором?
— Тут с осени не топлено.
Красноармеец сунул правую руку в карман и не пошёл по ступенькам, а прямо прыгнул на крыльцо. Левой рукой распахнул вторую — внутреннюю дверь и заглянул в комнату.
— Нахальный нынче гость! — произнёс отец.
Человек в красноармейской шинели не обиделся. Заглянув в комнату и удостоверившись, что в ней давно никто не живёт, явно повеселел.
— Веди, где тепло.
Мальчишки побежали вперёд, но отец заставил их вернуться.
— Выньте пока замок и — в керосин. Пусть ржавчину отъест.
Гостю это понравилось. Когда оставшиеся у крыльца ребята уже не могли его слышать, он похвалил Степана Дорохова:
— Люблю таких людей, Семён Егорович!
— Каких?
— Спокойных, хитрых, осмотрительных. Ты с виду увалень, а есть в тебе секрет с пружинкой.
— Пружинка у каждого имеется, — не оглядываясь, ответил Дорохов. — Ты вот тоже с пружинкой в кармане.
Гость рассмеялся и больше не заговаривал до самого дома.
Только мать сразу приняла красноармейца за того, кем он действительно был. О приходе гостя её предупредило карканье Купри. Выглянув в окно, она увидела мужа с незнакомцем. Сердце у ней стукнуло и зачастило. Она отошла к печке, взяла ухват и начала сгребать в кучу ещё горячие угли.
— Здравствуй, Ксения Павловна! — приветливо поздоровался гость, переступив порог.
Мать с таким оскорблённым достоинством взглянула на него, что он сам же поправился и перешёл на вы:
— Извините, ошибся! Не Павловна, а Борисовна.
Мать смягчилась, ответила:
— Здравствуйте.
— Я вас долго не задержу. — Гость поклонился не по-солдатски. — Где разрешите присесть?
Мать указала на табуретку у стола.
— Чай приготовить?
— Спасибо, ничего не надо… Семён Егорович, присаживайся!
Дорохов сел за стол напротив гостя. Тот тихонько ладонью с длинными пальцами похлопал по клеёнке и, растягивая слова, внушительно произнёс:
— А теперь… очень честно, очень подробно — всё об Александре Гавриловиче… И только без этого без тумана… Я жду!
К этому вопросу Дорохов был подготовлен. Крутогоров рассказал ему, как было на самом деле, и просил ничего не прибавлять и не убавлять. Дорохов так и пересказал гостю всю историю. Тот внимательно выслушал. Ни разу не перебил. Сидел и покачивал головой.
— Если случайность, — то весьма печальная… Ты уверен, Семён Егорович, что никому не дал знать об Александре Гавриловиче?
— Зачем?
— Причин могло быть много. Искупить вину перед большевиками…
— Я не про то… Зачем давать знать? Мы бы и сами справились как-нибудь.
— Хм! Справились бы?.. Он тоже, как ты говоришь, с пружинкой в кармане был.
— Обернись, — попросил Дорохов.
Прежде чем обернуться, гость закусил ус, подумал и вдруг, ногой выбив из-под себя табуретку, низом отскочил в сторону.
Сзади стояла мать с ухватом. Спокойно смотрела на выхваченный гостем пистолет.
— Поздно… Я бы давно могла погладить вас по голове ухватом.
— Да! — согласился человек в шинели. — Не учёл я этого обстоятельства. Спасибо за урок!
Он спрятал пистолет, поднял табуретку, сел в прежней позе напротив отца, спросил:
— Честно говорить?
— Как душа подскажет.
— Только без обиды… Посуди сам: Александр Гаврилович исчез, поплыл к тебе — и пропал… Что бы ты подумал?
— Я бы и носа сюда не сунул.
— А мне пришлось… Шёл, как по тонкому льду!.. Люди нужны! Свои люди!.. Мало их осталось!.. Что про Кронштадт слышно?
Дорохов неопределённо пошевелил бровями.
— Болтают — заваруха какая-то.
— Заваруха! — с болью воскликнул гость. — Бароны и генералы в заварухах не участвуют! И я бы, грешный, пачкаться не стал… Пока это мятеж, как изволят выражаться большевики, а превратится он в великое искупление грехов! Это будет страшный суд! Библейский страшный суд!..
Человек в красноармейской шинели уже не следил за своим языком, не старался избегать чуждых простому солдату слов. В нём заговорил злобствующий барин. Он жаждал расплаты за эту поношенную шинель, в которую вынужден рядиться; за страх, который испытал, отправляясь на эту встречу; за то, что должен считать своим какого-то садовника-торгаша, на которого он раньше и не взглянул бы, подавая полтину на чай.
Хладнокровный и выдержанный до этого момента, он теперь был взволнован и убеждённо, как о чём-то очень близком и неизбежном, говорил о том желанном для него дне, когда залив очистится от льда и у мятежного Кронштадта бросит якоря армада иностранных военных кораблей. Проревут тысячи пушек. Снаряды выпотрошат Петроград. Очистительная волна вздыбится на берегах Балтики, прокатится по всей России до Тихого океана и утопит большевиков и всех тех, кто даже в мыслях, даже на одну секунду был на их стороне.
Степана Дорохова не пугали и не злили слова этого человека. С какой стати злиться? На то он и враг. Хуже было то, что ничего конкретного он пока не говорил, и потому его нельзя было трогать. «Неужели придётся отпустить?» — с беспокойством думал Степан. Руки у него чесались. Представлялось ему, как он опрокинул бы стол на гостя. Тот бы не успел и пистолет вытащить! Локоточки назад! Тугой ременный узел! И — здравствуйте, ваше благородие!.. Ещё на фронте Степан научился быстро и бесшумно скручивать врага. Иной раз попадались грузные — пудов на шесть. Вязали и таких! А этого!.. Он хоть и высокий, и с пистолетом, а сломал бы его Степан!
Конкретное началось в конце, когда человек в шинели расплескал свою злость и несколько успокоился. Он попросил чаю, попробовал, брезгливо сморщился.
— Что за бурда?
— Брусничные листья, — сказала мать.
— Не забыть бы!.. Занесу вам чаю на обратном пути.
— Мы не нищие! — повысила голос мать.
Гость холодно усмехнулся.
— Вы можете его не трогать. Заваривайте в те дни, когда я буду приходить.
Степан тоже усмехнулся, подумал про себя: «Недолго ты к нам походишь!» А мать не стерпела — высказалась вслух:
— Следующий раз и такого не подам!
— Хватит. — В-вксенья! — прикрикнул Степан и обозлился на жену и на себя. На жену за то что в такой момент она не сдержала язык, а на себя — за это странное «В-вксенья». Он ведь чуть не проговорился, чуть не назвал её по привычке Варварой.
Гость не придал значения оговорке. Кто их разберёт — эти народные говоры! Зовут же Александра — Саней, а Ефима — Юшей. Не ответил он и на дерзкие слова матери. Презрительно отодвинув чашку с брусничным чаем, он, как и в начале разговора, тихонько пошлёпал ладонью по столу.
— Семён Егорович! О дальнейшем… Теперь ты скоро получишь некий грузец и инструкцию, что с ним делать. Выполнишь — и можешь собирать вещички для переезда на Елагин остров… Был я там. Какое запустенье! А когда-то…
— Когда? — прервал эти воспоминания Степан.
Человек не понял вопроса, и Дорохов повторил:
— Когда груз будет?
— Скоро.
— Кто принесёт?
— Увидишь.
— Всё в жмурки играем?
— Осторожность, Семён Егорович! Знаешь, сколько светлых голов уже склонилось долу!.. Береги свою. И от них береги, и от нас. У них судят, а у нас предателя — без суда!
Мать загремела печной заслонкой, а Степан Дорохов опустил глаза, чтобы не выдать себя. Он уже решил, что отпустит этого человека. Его нельзя спугнуть ни словом, ни взглядом. Только тогда придёт тот — второй — с грузом. Надо ждать. Рано захлопывать ловушку.
Дорохов проводил гостя до крыльца. Сразу же подскочили мальчишки, изнывавшие от нетерпенья и любопытства.
Человек в шинели снова превратился в обычного красноармейца и добродушно спросил:
— Как замок, разбойники?
— Керосину мало! — пожаловался Федька.
— Ишь богатеи! В двух хатах живут, а ещё недовольны!
— А мы довольны! — сказал Карпуха.
— Правильно! Нос вешать — последнее дело! А керосин достанете! В Ораниенбауме, говорят, дают! — Человек протянул Степану Дорохову руку. — Бывай здоров, Семён Егорович!.. А чай-то я прихвачу, если не забуду. На бабий язык обижаться — сам знаешь!..
— Знаю! — согласился Степан.
Человек поправил ремень и направился к заливу. Там он вышел на прибрежную тропку и, свернув вправо, вскоре скрылся за деревьями.
— Пойти за ним? — шепнул Федька.
— Я тебе пойду! — пригрозил отец и, шагнув в сени, предупредил: — Ждите во дворе!
Степан Дорохов думал, что нескоро удастся ему столковаться с женой. Но она умела иногда решать быстро, без лишних слов. Оба понимали, что отлучаться из дома нельзя ни ему, ни ей. Посланец с грузом мог появиться каждую минуту. Опасались они и сегодняшнего гостя. Вдруг он будет следить за ними? Поездка в Ораниенбаум Степана или жены сразу насторожит его. А ехать необходимо. Крутогоров должен знать все подробности, о которых по телефону не расскажешь. Оставалось одно — послать ребят. Мать согласилась. И через полчаса трое мальчишек пошли на полустанок. Федька нёс пустую железную банку для керосина. Ещё через час они втроём ввалились в кабинет Крутогорова.
— Был, дядя Вася! Был! — с порога прокричал Федька.
Крутогоров заткнул уши.
— Оглушишь.
Он вышел из-за стола, устало потёр глаза.
— Забыл, сколько суток не сплю… Садитесь-ка!
Мальчишки сели на диван и нетерпеливо заёрзали. Крутогоров пристроился рядом с ними, пощёлкал ногтем по банке.
— Это что?
— Вообще-то под керосин, а сейчас для вида! — ответил Федька. — Ты слушай!
— А ты успокойся. Посиди, подыши… Когда спокойно, я лучше понимаю.
Крутогоров взял банку, открыл дверь, крикнул в коридор:
— Семёнов! Наполни!
Оставив банку за порогом, он вернулся к дивану.
— Ну, давай! Только не торопись.
Федька не мог не торопиться. Ему представлялось, что рассказывать придётся долго, и он затрещал, как пулемёт, но быстро выдохся. Оказалось, что не так уж много он знал. Всё, что он видел и что приказал передать отец, уложилось в пять минут.
— Дела-а! — по своему обычаю произнёс Крутогоров и стал задавать вопросы.
Сначала мальчишки отвечали по очереди, а потом чаще всех — Гриша. У него лучше получалось. Федька с Карпухой тоже старались точь-в-точь пересказать виденное, но как-то само собой выходило чуть-чуть преувеличенно.
— Он ка-ак махнёт на крыльцо! — с жаром говорил Карпуха. — А руки — в карманах! В одном у него — наган, а в другом — граната!
— Не так! — поправлял его Гриша. — Он только одну руку в карман засунул. А что там — мы не знаем.
Карпуха обиженно надувал губы, но, подумав, соглашался.
— Усищи у него — во! — говорил Федька и показывал руками до ушей.
— Нет! — возразил Гриша. — Усы не очень большие. Чёрные.
— Я же сам видел! — горячился Федька. — Вот такие! — И он показывал пальцами усы уменьшенного размера.
Гриша отрицательно качал головой.
— Ещё меньше.
И Федька послушно сдвигал пальцы.
Разговор затянулся. Крутогоров расспрашивал дотошно. К тому же им мешали. То и дело в комнату заходили какие-то люди. Василий Васильевич обменивался с ними короткими фразами. Зашёл и Алтуфьев. Удивился.
— Вы чего? Неужели…
— Ага! — воскликнул Федька. — Только ты ушёл, а он тут как тут!
— Ну и как? — глаза у Алтуфьева по-мальчишески заблестели.
— Занимайся своим делом, товарищ Алтуфьев! — строго произнёс Крутогоров.
Матрос вытянулся, но ответил просто, не как начальнику:
— Всё готово, Василий Васильевич… Пришёл проститься… Мало ли!.. Гидра им в глотку!
— Ты мне панихиду не устраивай! — насупился крутогоров. — Давай поцелую! — Он встал, как сына, взял матроса за уши, притянул к себе и поцеловал. — Иди! Дуру не ищи!
Алтуфьев сгрёб мальчишек длинными руками.
— Мамке кланяйтесь!
— Что это за дура? — спросил Гриша, когда матрос ушёл.
— Дура?.. Пуля — дура!
— А куда он?
Василий Васильевич не ответил. Он всё ещё смотрел в окно. А по стеклу вдруг кто-то хлестанул, как плеткой. Что-то провыло над самой головой и с шипеньем унеслось в залив. Выстрелы посыпались один за другим — артиллерия Ораниенбаума открыла огонь по Кронштадту
ПУЛЯ — ДУРА
К вечеру обстрел прекратился. Выполз туман. Канонада испугала людей. Все попрятались по домам. Огня не зажигали. Им казалось, что любой лучик света, промелькнувший в окне, может притянуть тяжёлый крупнокалиберный снаряд мятежного Кронштадта. Но Котлин молчал. Молчали и линкоры, притаившиеся у острова.
Мальчишки в тот вечер опять переселились на чердак. Мать постелила им у тёплой трубы, а матрос Зуйко, посланный Крутогоровым, лежал в одежде у самого спуска в сени. Он тяжело ворочался на жёсткой подстилке и приглушённо вздыхал.
Ты спи — заботливо сказал Карпуха. — Купря не пропустит — разбудит!
Он и ночью каркает? — спросил матрос.
— И ночью!
— Что-то я ночных ворон не встречал… Филины — те кричат ночью, а вороны спят.
— Он у меня учёный! — похвастался Карпуха. — Его бы ещё с месяц дома подержать, он бы и говорить научился!
Помолчали.
Зуйко, как и многие в те тревожные дни, спал мало. И сейчас ему никак не удавалось уснуть. Он встал, подошёл к чердачному окну. Чернота за стеклом была тяжёлая, вязкая, непроглядная.
— Туманушка! — услышали мальчишки и не поняли, почему голос у матроса такой одобрительный.
— Хорошо разве? — спросил Гриша.
— Хорошо! — отозвался Зуйко. — Алтуфьеву легче…
— Кар-р! — отрывисто прозвучало над крышей и ещё два раза: — Кар-р! Кар-р-р!
Мальчишки вскочили на ноги.
— Замрите! — приказал Зуйко.
Внизу заскрипела кровать. Отец с матерью, наверно, тоже не спали и услышали карканье ворона. Минутой позже раздался короткий стук в дверь. Пришлёпывая босыми ногами, отец прохромал в сени, снял крючок и отступил, впуская в дом, как показалось ему, горбатого человека.
— Свету! — грубо потребовал пришедший.
— Опасно, — сказал отец. — Увидят в Кронштадте и — прямой наводкой.
— Глаза от страха повылазили? — с хрипотцой рассмеялся человек. — Туман! Собственного носа не видно!.. Зажигай!
Мать брякнула стеклом от лампы. Появился огонёк, осветил комнату. Новый гость молодой, нагловатый, был в матросской одежде. Широченный клёш, обшарпанный внизу, целиком закрывал ботинки. Казалось, что у человека нет ног, а его туловище стоит на двух расширяющихся к полу подставках, задрапированных чёрным сукном. За спиной горбился большой заплечный мешок. Матрос скинул лямки, стукнул тяжёлым мешком о половицы, осмотрелся, заглянул на печку.
— Щенки где?
— Щенки — на псарне! — отрезала мать.
— Ребята на чердаке спят, — торопливо объяснил отец. Он не хотел преждевременно ссориться.
— Где керосин? — спросил матрос.
— Зачем тебе? — насторожился Дорохов.
— Н-надо! — с подвохом произнёс гость и сам увидел в противоположном от печки углу керосиновую банку, с которой мальчишки ездили в Ораниенбаум. Он сильно ударил по банке ногой, проверяя, не пустая ли.
— Ты что расшумелся?
Ребята даже на чердаке услышали в голосе матери те самые нотки, за которыми обычно следовала расправа. А отец крякнул от досады. Он знал: теперь её ничем не остановишь.
— Ты где это шумишь? — продолжала мать, подступая к матросу. — Сопля соляная!
Матрос восторженно осклабился, дохнув водочным перегаром.
— Огонь-баба!.. Давай к нам на корабль — комиссаром сделаем!.. Порох бездымный! И вывеска ничего!
Он протянул руку, чтобы шутливо ущипнуть мать за подбородок, и, получив две оплеухи, отскочил в сторону. Бесшабашная весёлость исчезла. Матрос посмотрел на отца, не сумевшего сдержать улыбку.
— Хмылишь! Небось сам получал?.. Как ты живёшь с этим боцманом!
Гость присел к столу, сдёрнул бескозырку, внутренней стороной потер щёки, заалевшие от ударов, уставился на белые буквы ленточки с надписью «Севастополь», с пьяной слезливостью произнёс:
— Бьют морячков!.. Все бьют, кому не лень!..
— Ты бы не лез, где бьют, — сказал отец.
— Если б знать!.. А вы-то куда лезете? Или из бывших? Как барон Вилькен?.. А нюх у него, у собаки!.. Не успели шелохнуться — он уже на корабле! Ходит по «Севастополю» и зубы скалит! Опять вроде капитана! Отбой бы сейчас сыграть, да поздно!.. Завязли! В мёртвую зыбь попали!
Матрос треснул по столу кулаком, слепыми, налитыми кровью глазами уставился на отца.
— Куда прёшь, хрыч?.. Или из бывших? Как барон?
— Из будущих.
Матрос махнул рукой, напялил бескозырку, выругался и словно протрезвел.
— Какое мне дело?.. Пропадайте! Держи! — Он выложил на стол какую-то бумажку. — Адреса. В мешке девять ракетниц и к ним по десять патронов. Как пойдут войска на лёд — пусть сигналят… Чтоб хоть не как крыс! Чтоб с музыкой!.. Э-эх!
Матрос встал, покачнулся, будто хмель опять ударил ему в голову, тяжело дотащился до двери, ногой распахнул её, обернулся, хотел сказать что-то, но только выругался и повторил:
— Пр-ропадайте!
Тут его и взял за локти поджидавший в сенях Зуйко. Взял крепко, надёжно. Босой ногой ударил по широченному клёшу, сшиб матроса и уложил вниз лицом. Отец снял с кровати ремень, помог скрутить локти за спиной. Связанный сыпал отборными ругательствами, извивался на полу, лупил ногами в стену.
— Ребята! — крикнул Зуйко, задрав голову к потолку. — Принесите мои ботинки!
Он торопился. Пока отец седлал Прошку, Зуйко обулся, обыскал матроса, связал ему и ноги. Когда отец вернулся, они вдвоём подняли матроса, вынесли во двор и уложили поперёк коня.
— Не тяжело двоих-то? — спросила мать. — Не испорти мне Прошку!
— Мы с Алтуфьевым не раз на нём вдвоём ездили, — ответил Зуйко и вскочил в седло.
Приглушённый ватным туманом в темноте проскрипел голос связанного матроса:
Накормив коня, мальчишки пошли на кладбище. Гриша попросил ребят сходить с ним туда. Вся эта история с ключом напомнила ему прошлое. Захотелось побывать на могиле брата.
Крест ещё не успел почернеть. Стоял жёлтый, свеженький, точно сегодня из-под рубанка. Снег на могиле был в мелких крестиках от птичьих лапок. На перекладине сидел снегирь и поглядывал на мальчишек. Он ничуть их не боялся. Знал, что все люди, даже мальчишки, на кладбище становятся удивительно мирными. Вот и эти трое — подошли и не шелохнутся. Не то что снежком запустить, а и рукой никто не взмахнёт.
Минут пять простояли мальчишки у могилы. Каждый думал своё. Карпуха ругал себя за то, что не побежал вместе с Яшей, когда они нашли на берегу утопленника. Если бы они вдвоём пришли во флигель, ничего бы, наверное, не случилось.
Федька злился. Он смотрел на крест, на снегиря, а видел мелькнувшее перед носом желтоватое голенище бурки. И только одно слово крутилось в голове: гады!
Федька с Карпухой ещё никого не хоронили из очень близких людей, а Гриша уже потерял и отца, и мать, и брата.
— Гады!
Это у Федьки выскочило наружу вертевшееся в голове слово.
Гриша вздрогнул. Он понял, к кому относилось ругательство, но от этого ему не стало легче…
Возвращались молча и не заговорили бы до самого дома, если бы не встретились у колодца с пареньком в финской шапке. Он только наполнил вёдра, поднял коромысло на плечо, повернулся и застыл. Перед ним стоял Федька, за ним — Карпуха и Гриша.
С вёдрами далеко не убежишь. И бросить их невозможно. Мальчишка знал им цену. Иголку или гвоздь — и те нигде не купишь и не достанешь, а о вёдрах и говорить нечего. Потому и не двинулся он с места, только нахлобучил поглубже шапку и отрешённо уставился в прищуренные Федькины глаза.
— Чайку захотел? — ехидно спросил Федька, кивнув на вёдра. — С сахарком? С нашим сахарком?
Паренёк так же отрешённо посмотрел на Гришу и почувствовал, что если ему и удастся благополучно выкарабкаться из опасного положения, то только с помощью этого большеглазого печального мальчишки. Именно к нему, к Грише, и обратился паренёк, зная, что других не разжалобить:
— У меня сестрёнка больная! У ней такая болезнь — умрёт без сахара…
Федька с Карпухой в медицине не разбирались, а Гриша знал, что такой болезни не бывает, но он не стал разоблачать паренька, тронул Федьку за плечо.
— Есть такая болезнь.
— Если и есть, так что? Я ему давал четвертинку! А он? А?..
Федька давно бы набросился на паренька. Мешало одно — тот не убегал и не пытался защищаться. Не велика честь ударить мальчишку, который стоит с открытым лицом и руки держит на коромысле.
— А воду я не на чай таскаю, — сказал паренёк. — Мамка велела запастись. Стрелять будут — до колодца не доберёшься!
— Кто стрелять-то будет? — насторожился Федька.
Паренёк посмотрел на залив в сторону Кронштадта.
— Они!.. Там пушки — страшенные! Как даст — полдеревни и нету.
Ребята переглянулись. Они думали, что только им известно про Кронштадт. А паренёк, видя, что эта новость поразила их, продолжал:
— Они и по Питеру могут! Ка-ак шарахнут!
— Откуда ты знаешь? — подозрительно спросил Федька.
— Вся деревня говорит!
Паренёк обрадовался, что про сахар больше никто не вспоминает, снял с плеча коромысло, поставил вёдра на снег и зашептал:
— Нас-то, наверно, не тронут! А по Питеру саданут! По большевикам!
— По большевикам? — переспросил Федька и сильно ударил паренька в грудь.
— Саданут, значит?
— И так скользко, а они воду льют! — сказал кто-то сзади мальчишек.
К колодцу подошёл красноармеец — с усиками, в потрёпанной шинели. Он нагнулся, одной рукой взял паренька за воротник и поставил на ноги.
— Твои вёдра?
— Мои!
— Забирай, пока не отняли.
Паренёк подхватил ведра, коромысло и побежал.
— А ты чего заступаешься? — спросил Федька. — Ему — за дело!
— Ладно, ладно! Не злись! — Красноармеец примирительно пошлёпал Федьку по плечу. — Храбрецы!.. Трое против одного!
— А они? — не вытерпел Карпуха. — Их сто против нас троих! И сахар на днях отняли!
— Жаль, меня не было! Я б вам помог! — красноармеец улыбнулся и пошёл дальше.
Ребята постояли ещё немного у колодца и тоже двинулись вниз, домой. Услышав за собой скрип снега, красноармеец обернулся и пошёл медленнее, чтобы мальчишки могли его догнать.
— Где живёте, разбойники?
— Там! — Карпуха кивнул на свой дом, над которым теперь белел петух-флюгер.
— Что же это вы на самый край деревни забрались? Как на хуторе! Не страшно?
— Мы ничего не боимся! — ответил Федька.
Тропка была узкая. Красноармеец шёл впереди, ребята гуськом сзади.
— Давно здесь живёте?
— Не так давно, — сказал Федька и почувствовал, как Гриша толкнул его в спину,
Толчок был слабый, но Федьку кольнуло, как штыком. Стало жарко и страшно. Он схватил Карпуху за хлястик и обогнал его. Теперь Федька шёл вторым. Всё в нём напряглось, сжалось. А язык точно распух. Ему не хватало места во рту. Федька прикусил его зубами и решил так: прежде чем отвечать, он каждый раз будет кусать себя за язык. Слева был забор Бугасова. Отсюда виднелся и двухэтажный флигель.
— Кто это там возится? — спросил красноармеец.
Федька прикусил язык и только после этого открыл рот.
— Где?
— На крыльце.
И Федька увидел на крыльце флигеля отца. Дверь была приоткрыта. Дорохов рассматривал замочную скважину. Он собирался чинить замок.
— Что? Соседей не узнаёшь? — удивился красноармеец.
Федька прохихикал, стараясь придать голосу весёлую насмешливость.
— Это не сосед. Это наш батя!
Красноармеец остановился.
— Что же он на чужом крыльце делает?
Федька опять прикусил язык.
— Почему на чужом? Этот дом тоже наш. Только зимой в нём холодно. Дует, как в трубе. Не натопишься!
— Богато живёте! — задумчиво произнёс красноармеец.
— Ничего.
— И как же ваша фамилия, богатеи?
Пока Федька нащупывал зубами язык, Карпуха сказал:
— Егоровы.
— Три брата, значит?
Гриша замотал головой.
— Нет! Я — соседский. Я у них временно.
Красноармеец оттопырил нижнюю губу, поймал на зуб кончик уса и покусал волосинку.
«Вроде, как я! — мелькнуло в Федькиной голове. — Боится!»
— Чего стоим? Пошли, разбойники! — по-приятельски сказал красноармеец и крупно зашагал по тропе.
Подойдя к раскрытым воротам флигеля, он не очень громко окликнул отца, вынимавшего из двери замок:
— Семён Егорыч!
Степан Дорохов был из тех людей, которые, занимаясь делом, по сторонам не глазеют. Он слышал, что позвали какого-то Семёна Егоровича, но никак не связал это имя с собой. Он думал о замке, а не о том задании, которое дал Крутогоров и о котором напомнил сегодня Алтуфьев.
— Папа! Папа! Тебя!.. Слышишь? — прокричал Федька.
В его голосе было что-то такое, отчего отвёртка у отца соскочила с шурупа. Ещё не обернувшись, Степан понял: явился тот, о ком предупреждали, чьего прихода он побаивался и втайне надеялся, что встреча с ним так и не состоится. Он неохотно повернулся, хмуро ответил:
— Слышу! — и, разглядывая красноармейца, недовольно спросил: — Кого бог принёс?
Красноармеец вошёл во двор.
— Неласково гостя принимаешь, хозяин!
— Как умею.
Отец стоял на крыльце и сверху вниз смотрел на красноармейца.
— В хату хоть пригласил бы!
— Пойдём.
Отец стал спускаться с крыльца.
— А в этой не всех принимаешь? С выбором?
— Тут с осени не топлено.
Красноармеец сунул правую руку в карман и не пошёл по ступенькам, а прямо прыгнул на крыльцо. Левой рукой распахнул вторую — внутреннюю дверь и заглянул в комнату.
— Нахальный нынче гость! — произнёс отец.
Человек в красноармейской шинели не обиделся. Заглянув в комнату и удостоверившись, что в ней давно никто не живёт, явно повеселел.
— Веди, где тепло.
Мальчишки побежали вперёд, но отец заставил их вернуться.
— Выньте пока замок и — в керосин. Пусть ржавчину отъест.
Гостю это понравилось. Когда оставшиеся у крыльца ребята уже не могли его слышать, он похвалил Степана Дорохова:
— Люблю таких людей, Семён Егорович!
— Каких?
— Спокойных, хитрых, осмотрительных. Ты с виду увалень, а есть в тебе секрет с пружинкой.
— Пружинка у каждого имеется, — не оглядываясь, ответил Дорохов. — Ты вот тоже с пружинкой в кармане.
Гость рассмеялся и больше не заговаривал до самого дома.
Только мать сразу приняла красноармейца за того, кем он действительно был. О приходе гостя её предупредило карканье Купри. Выглянув в окно, она увидела мужа с незнакомцем. Сердце у ней стукнуло и зачастило. Она отошла к печке, взяла ухват и начала сгребать в кучу ещё горячие угли.
— Здравствуй, Ксения Павловна! — приветливо поздоровался гость, переступив порог.
Мать с таким оскорблённым достоинством взглянула на него, что он сам же поправился и перешёл на вы:
— Извините, ошибся! Не Павловна, а Борисовна.
Мать смягчилась, ответила:
— Здравствуйте.
— Я вас долго не задержу. — Гость поклонился не по-солдатски. — Где разрешите присесть?
Мать указала на табуретку у стола.
— Чай приготовить?
— Спасибо, ничего не надо… Семён Егорович, присаживайся!
Дорохов сел за стол напротив гостя. Тот тихонько ладонью с длинными пальцами похлопал по клеёнке и, растягивая слова, внушительно произнёс:
— А теперь… очень честно, очень подробно — всё об Александре Гавриловиче… И только без этого без тумана… Я жду!
К этому вопросу Дорохов был подготовлен. Крутогоров рассказал ему, как было на самом деле, и просил ничего не прибавлять и не убавлять. Дорохов так и пересказал гостю всю историю. Тот внимательно выслушал. Ни разу не перебил. Сидел и покачивал головой.
— Если случайность, — то весьма печальная… Ты уверен, Семён Егорович, что никому не дал знать об Александре Гавриловиче?
— Зачем?
— Причин могло быть много. Искупить вину перед большевиками…
— Я не про то… Зачем давать знать? Мы бы и сами справились как-нибудь.
— Хм! Справились бы?.. Он тоже, как ты говоришь, с пружинкой в кармане был.
— Обернись, — попросил Дорохов.
Прежде чем обернуться, гость закусил ус, подумал и вдруг, ногой выбив из-под себя табуретку, низом отскочил в сторону.
Сзади стояла мать с ухватом. Спокойно смотрела на выхваченный гостем пистолет.
— Поздно… Я бы давно могла погладить вас по голове ухватом.
— Да! — согласился человек в шинели. — Не учёл я этого обстоятельства. Спасибо за урок!
Он спрятал пистолет, поднял табуретку, сел в прежней позе напротив отца, спросил:
— Честно говорить?
— Как душа подскажет.
— Только без обиды… Посуди сам: Александр Гаврилович исчез, поплыл к тебе — и пропал… Что бы ты подумал?
— Я бы и носа сюда не сунул.
— А мне пришлось… Шёл, как по тонкому льду!.. Люди нужны! Свои люди!.. Мало их осталось!.. Что про Кронштадт слышно?
Дорохов неопределённо пошевелил бровями.
— Болтают — заваруха какая-то.
— Заваруха! — с болью воскликнул гость. — Бароны и генералы в заварухах не участвуют! И я бы, грешный, пачкаться не стал… Пока это мятеж, как изволят выражаться большевики, а превратится он в великое искупление грехов! Это будет страшный суд! Библейский страшный суд!..
Человек в красноармейской шинели уже не следил за своим языком, не старался избегать чуждых простому солдату слов. В нём заговорил злобствующий барин. Он жаждал расплаты за эту поношенную шинель, в которую вынужден рядиться; за страх, который испытал, отправляясь на эту встречу; за то, что должен считать своим какого-то садовника-торгаша, на которого он раньше и не взглянул бы, подавая полтину на чай.
Хладнокровный и выдержанный до этого момента, он теперь был взволнован и убеждённо, как о чём-то очень близком и неизбежном, говорил о том желанном для него дне, когда залив очистится от льда и у мятежного Кронштадта бросит якоря армада иностранных военных кораблей. Проревут тысячи пушек. Снаряды выпотрошат Петроград. Очистительная волна вздыбится на берегах Балтики, прокатится по всей России до Тихого океана и утопит большевиков и всех тех, кто даже в мыслях, даже на одну секунду был на их стороне.
Степана Дорохова не пугали и не злили слова этого человека. С какой стати злиться? На то он и враг. Хуже было то, что ничего конкретного он пока не говорил, и потому его нельзя было трогать. «Неужели придётся отпустить?» — с беспокойством думал Степан. Руки у него чесались. Представлялось ему, как он опрокинул бы стол на гостя. Тот бы не успел и пистолет вытащить! Локоточки назад! Тугой ременный узел! И — здравствуйте, ваше благородие!.. Ещё на фронте Степан научился быстро и бесшумно скручивать врага. Иной раз попадались грузные — пудов на шесть. Вязали и таких! А этого!.. Он хоть и высокий, и с пистолетом, а сломал бы его Степан!
Конкретное началось в конце, когда человек в шинели расплескал свою злость и несколько успокоился. Он попросил чаю, попробовал, брезгливо сморщился.
— Что за бурда?
— Брусничные листья, — сказала мать.
— Не забыть бы!.. Занесу вам чаю на обратном пути.
— Мы не нищие! — повысила голос мать.
Гость холодно усмехнулся.
— Вы можете его не трогать. Заваривайте в те дни, когда я буду приходить.
Степан тоже усмехнулся, подумал про себя: «Недолго ты к нам походишь!» А мать не стерпела — высказалась вслух:
— Следующий раз и такого не подам!
— Хватит. — В-вксенья! — прикрикнул Степан и обозлился на жену и на себя. На жену за то что в такой момент она не сдержала язык, а на себя — за это странное «В-вксенья». Он ведь чуть не проговорился, чуть не назвал её по привычке Варварой.
Гость не придал значения оговорке. Кто их разберёт — эти народные говоры! Зовут же Александра — Саней, а Ефима — Юшей. Не ответил он и на дерзкие слова матери. Презрительно отодвинув чашку с брусничным чаем, он, как и в начале разговора, тихонько пошлёпал ладонью по столу.
— Семён Егорович! О дальнейшем… Теперь ты скоро получишь некий грузец и инструкцию, что с ним делать. Выполнишь — и можешь собирать вещички для переезда на Елагин остров… Был я там. Какое запустенье! А когда-то…
— Когда? — прервал эти воспоминания Степан.
Человек не понял вопроса, и Дорохов повторил:
— Когда груз будет?
— Скоро.
— Кто принесёт?
— Увидишь.
— Всё в жмурки играем?
— Осторожность, Семён Егорович! Знаешь, сколько светлых голов уже склонилось долу!.. Береги свою. И от них береги, и от нас. У них судят, а у нас предателя — без суда!
Мать загремела печной заслонкой, а Степан Дорохов опустил глаза, чтобы не выдать себя. Он уже решил, что отпустит этого человека. Его нельзя спугнуть ни словом, ни взглядом. Только тогда придёт тот — второй — с грузом. Надо ждать. Рано захлопывать ловушку.
Дорохов проводил гостя до крыльца. Сразу же подскочили мальчишки, изнывавшие от нетерпенья и любопытства.
Человек в шинели снова превратился в обычного красноармейца и добродушно спросил:
— Как замок, разбойники?
— Керосину мало! — пожаловался Федька.
— Ишь богатеи! В двух хатах живут, а ещё недовольны!
— А мы довольны! — сказал Карпуха.
— Правильно! Нос вешать — последнее дело! А керосин достанете! В Ораниенбауме, говорят, дают! — Человек протянул Степану Дорохову руку. — Бывай здоров, Семён Егорович!.. А чай-то я прихвачу, если не забуду. На бабий язык обижаться — сам знаешь!..
— Знаю! — согласился Степан.
Человек поправил ремень и направился к заливу. Там он вышел на прибрежную тропку и, свернув вправо, вскоре скрылся за деревьями.
— Пойти за ним? — шепнул Федька.
— Я тебе пойду! — пригрозил отец и, шагнув в сени, предупредил: — Ждите во дворе!
Степан Дорохов думал, что нескоро удастся ему столковаться с женой. Но она умела иногда решать быстро, без лишних слов. Оба понимали, что отлучаться из дома нельзя ни ему, ни ей. Посланец с грузом мог появиться каждую минуту. Опасались они и сегодняшнего гостя. Вдруг он будет следить за ними? Поездка в Ораниенбаум Степана или жены сразу насторожит его. А ехать необходимо. Крутогоров должен знать все подробности, о которых по телефону не расскажешь. Оставалось одно — послать ребят. Мать согласилась. И через полчаса трое мальчишек пошли на полустанок. Федька нёс пустую железную банку для керосина. Ещё через час они втроём ввалились в кабинет Крутогорова.
— Был, дядя Вася! Был! — с порога прокричал Федька.
Крутогоров заткнул уши.
— Оглушишь.
Он вышел из-за стола, устало потёр глаза.
— Забыл, сколько суток не сплю… Садитесь-ка!
Мальчишки сели на диван и нетерпеливо заёрзали. Крутогоров пристроился рядом с ними, пощёлкал ногтем по банке.
— Это что?
— Вообще-то под керосин, а сейчас для вида! — ответил Федька. — Ты слушай!
— А ты успокойся. Посиди, подыши… Когда спокойно, я лучше понимаю.
Крутогоров взял банку, открыл дверь, крикнул в коридор:
— Семёнов! Наполни!
Оставив банку за порогом, он вернулся к дивану.
— Ну, давай! Только не торопись.
Федька не мог не торопиться. Ему представлялось, что рассказывать придётся долго, и он затрещал, как пулемёт, но быстро выдохся. Оказалось, что не так уж много он знал. Всё, что он видел и что приказал передать отец, уложилось в пять минут.
— Дела-а! — по своему обычаю произнёс Крутогоров и стал задавать вопросы.
Сначала мальчишки отвечали по очереди, а потом чаще всех — Гриша. У него лучше получалось. Федька с Карпухой тоже старались точь-в-точь пересказать виденное, но как-то само собой выходило чуть-чуть преувеличенно.
— Он ка-ак махнёт на крыльцо! — с жаром говорил Карпуха. — А руки — в карманах! В одном у него — наган, а в другом — граната!
— Не так! — поправлял его Гриша. — Он только одну руку в карман засунул. А что там — мы не знаем.
Карпуха обиженно надувал губы, но, подумав, соглашался.
— Усищи у него — во! — говорил Федька и показывал руками до ушей.
— Нет! — возразил Гриша. — Усы не очень большие. Чёрные.
— Я же сам видел! — горячился Федька. — Вот такие! — И он показывал пальцами усы уменьшенного размера.
Гриша отрицательно качал головой.
— Ещё меньше.
И Федька послушно сдвигал пальцы.
Разговор затянулся. Крутогоров расспрашивал дотошно. К тому же им мешали. То и дело в комнату заходили какие-то люди. Василий Васильевич обменивался с ними короткими фразами. Зашёл и Алтуфьев. Удивился.
— Вы чего? Неужели…
— Ага! — воскликнул Федька. — Только ты ушёл, а он тут как тут!
— Ну и как? — глаза у Алтуфьева по-мальчишески заблестели.
— Занимайся своим делом, товарищ Алтуфьев! — строго произнёс Крутогоров.
Матрос вытянулся, но ответил просто, не как начальнику:
— Всё готово, Василий Васильевич… Пришёл проститься… Мало ли!.. Гидра им в глотку!
— Ты мне панихиду не устраивай! — насупился крутогоров. — Давай поцелую! — Он встал, как сына, взял матроса за уши, притянул к себе и поцеловал. — Иди! Дуру не ищи!
Алтуфьев сгрёб мальчишек длинными руками.
— Мамке кланяйтесь!
— Что это за дура? — спросил Гриша, когда матрос ушёл.
— Дура?.. Пуля — дура!
— А куда он?
Василий Васильевич не ответил. Он всё ещё смотрел в окно. А по стеклу вдруг кто-то хлестанул, как плеткой. Что-то провыло над самой головой и с шипеньем унеслось в залив. Выстрелы посыпались один за другим — артиллерия Ораниенбаума открыла огонь по Кронштадту
ПУЛЯ — ДУРА
К вечеру обстрел прекратился. Выполз туман. Канонада испугала людей. Все попрятались по домам. Огня не зажигали. Им казалось, что любой лучик света, промелькнувший в окне, может притянуть тяжёлый крупнокалиберный снаряд мятежного Кронштадта. Но Котлин молчал. Молчали и линкоры, притаившиеся у острова.
Мальчишки в тот вечер опять переселились на чердак. Мать постелила им у тёплой трубы, а матрос Зуйко, посланный Крутогоровым, лежал в одежде у самого спуска в сени. Он тяжело ворочался на жёсткой подстилке и приглушённо вздыхал.
Ты спи — заботливо сказал Карпуха. — Купря не пропустит — разбудит!
Он и ночью каркает? — спросил матрос.
— И ночью!
— Что-то я ночных ворон не встречал… Филины — те кричат ночью, а вороны спят.
— Он у меня учёный! — похвастался Карпуха. — Его бы ещё с месяц дома подержать, он бы и говорить научился!
Помолчали.
Зуйко, как и многие в те тревожные дни, спал мало. И сейчас ему никак не удавалось уснуть. Он встал, подошёл к чердачному окну. Чернота за стеклом была тяжёлая, вязкая, непроглядная.
— Туманушка! — услышали мальчишки и не поняли, почему голос у матроса такой одобрительный.
— Хорошо разве? — спросил Гриша.
— Хорошо! — отозвался Зуйко. — Алтуфьеву легче…
— Кар-р! — отрывисто прозвучало над крышей и ещё два раза: — Кар-р! Кар-р-р!
Мальчишки вскочили на ноги.
— Замрите! — приказал Зуйко.
Внизу заскрипела кровать. Отец с матерью, наверно, тоже не спали и услышали карканье ворона. Минутой позже раздался короткий стук в дверь. Пришлёпывая босыми ногами, отец прохромал в сени, снял крючок и отступил, впуская в дом, как показалось ему, горбатого человека.
— Свету! — грубо потребовал пришедший.
— Опасно, — сказал отец. — Увидят в Кронштадте и — прямой наводкой.
— Глаза от страха повылазили? — с хрипотцой рассмеялся человек. — Туман! Собственного носа не видно!.. Зажигай!
Мать брякнула стеклом от лампы. Появился огонёк, осветил комнату. Новый гость молодой, нагловатый, был в матросской одежде. Широченный клёш, обшарпанный внизу, целиком закрывал ботинки. Казалось, что у человека нет ног, а его туловище стоит на двух расширяющихся к полу подставках, задрапированных чёрным сукном. За спиной горбился большой заплечный мешок. Матрос скинул лямки, стукнул тяжёлым мешком о половицы, осмотрелся, заглянул на печку.
— Щенки где?
— Щенки — на псарне! — отрезала мать.
— Ребята на чердаке спят, — торопливо объяснил отец. Он не хотел преждевременно ссориться.
— Где керосин? — спросил матрос.
— Зачем тебе? — насторожился Дорохов.
— Н-надо! — с подвохом произнёс гость и сам увидел в противоположном от печки углу керосиновую банку, с которой мальчишки ездили в Ораниенбаум. Он сильно ударил по банке ногой, проверяя, не пустая ли.
— Ты что расшумелся?
Ребята даже на чердаке услышали в голосе матери те самые нотки, за которыми обычно следовала расправа. А отец крякнул от досады. Он знал: теперь её ничем не остановишь.
— Ты где это шумишь? — продолжала мать, подступая к матросу. — Сопля соляная!
Матрос восторженно осклабился, дохнув водочным перегаром.
— Огонь-баба!.. Давай к нам на корабль — комиссаром сделаем!.. Порох бездымный! И вывеска ничего!
Он протянул руку, чтобы шутливо ущипнуть мать за подбородок, и, получив две оплеухи, отскочил в сторону. Бесшабашная весёлость исчезла. Матрос посмотрел на отца, не сумевшего сдержать улыбку.
— Хмылишь! Небось сам получал?.. Как ты живёшь с этим боцманом!
Гость присел к столу, сдёрнул бескозырку, внутренней стороной потер щёки, заалевшие от ударов, уставился на белые буквы ленточки с надписью «Севастополь», с пьяной слезливостью произнёс:
— Бьют морячков!.. Все бьют, кому не лень!..
— Ты бы не лез, где бьют, — сказал отец.
— Если б знать!.. А вы-то куда лезете? Или из бывших? Как барон Вилькен?.. А нюх у него, у собаки!.. Не успели шелохнуться — он уже на корабле! Ходит по «Севастополю» и зубы скалит! Опять вроде капитана! Отбой бы сейчас сыграть, да поздно!.. Завязли! В мёртвую зыбь попали!
Матрос треснул по столу кулаком, слепыми, налитыми кровью глазами уставился на отца.
— Куда прёшь, хрыч?.. Или из бывших? Как барон?
— Из будущих.
Матрос махнул рукой, напялил бескозырку, выругался и словно протрезвел.
— Какое мне дело?.. Пропадайте! Держи! — Он выложил на стол какую-то бумажку. — Адреса. В мешке девять ракетниц и к ним по десять патронов. Как пойдут войска на лёд — пусть сигналят… Чтоб хоть не как крыс! Чтоб с музыкой!.. Э-эх!
Матрос встал, покачнулся, будто хмель опять ударил ему в голову, тяжело дотащился до двери, ногой распахнул её, обернулся, хотел сказать что-то, но только выругался и повторил:
— Пр-ропадайте!
Тут его и взял за локти поджидавший в сенях Зуйко. Взял крепко, надёжно. Босой ногой ударил по широченному клёшу, сшиб матроса и уложил вниз лицом. Отец снял с кровати ремень, помог скрутить локти за спиной. Связанный сыпал отборными ругательствами, извивался на полу, лупил ногами в стену.
— Ребята! — крикнул Зуйко, задрав голову к потолку. — Принесите мои ботинки!
Он торопился. Пока отец седлал Прошку, Зуйко обулся, обыскал матроса, связал ему и ноги. Когда отец вернулся, они вдвоём подняли матроса, вынесли во двор и уложили поперёк коня.
— Не тяжело двоих-то? — спросила мать. — Не испорти мне Прошку!
— Мы с Алтуфьевым не раз на нём вдвоём ездили, — ответил Зуйко и вскочил в седло.
Приглушённый ватным туманом в темноте проскрипел голос связанного матроса: