Знал Крутогоров и другое. Он ехал к Дороховым с очень опасным заданием. Таким опасным, что малейший просчёт — и вся семья могла погибнуть. Но другого выхода нет. Дороховы должны были на время стать Самсоновыми. Их дом превратится в ловушку для врага. Успех зависел от выдержки каждого, включая и мальчишек.
СКУЧНАЯ РАБОТА
В первые дни после долгого — чуть не на всю ночь — разговора с Крутогоровым старшие Дороховы чувствовали себя не в своей тарелке. Особенно раздражал их флюгер — петух, который белел теперь над крышей их дома. Под этим вражеским знаком им жилось неспокойно. Утомляло постоянное ожидание чего-то неприятного, опасного.
Зато мальчишки, особенно Федька и Карпуха, были в восторге. Тайком от отца и матери они установили три дежурных поста. Гришу хотели послать в двухэтажный флигель, Карпуху — на чердак, к окну, у которого раньше сидел матрос Зуйко, а Федька взялся за самое трудное — дежурить в лесу у дорожки, ведущей к полустанку. Но Гриша упросил Карпуху поменяться местами. Страшно ему было одному сидеть в том доме, где умер Яша. Федька, руководивший операцией, разрешил этот обмен.
— Я сяду у окна, а что дальше? — спросил Гриша.
Федька не ожидал такой наивности.
— Как что?.. Высматривай подозрительных!
— А какие они — подозрительные?
Тут даже Карпуха засмеялся и покровительственным тоном пояснил:
— Их всегда видно! Мы вон с Федькой сразу почуяли и пошли за ней — за женой Самсонова! Понял?
— Понял, — неуверенно произнёс Гриша. — А потом что?
— Как увидишь — сигналь! — приказал Федька.
— Кому?
Федька хотел сказать, что ему, но догадался: это невозможно. Он же в лесу будет.
— Кому?.. Мамке с папкой!.. Чтобы приготовились!
— Ладно, — согласился Гриша, и мальчишки разошлись по своим местам.
В нетопленном флигеле холодно, но там хоть ветра нет, а Федька был на холме. Ветер так и свистел, сбрасывая с сучьев слежавшийся снег. По дорожке никто не проходил ни к полустанку, ни к деревне. Один Федька отсчитывал шаги между двух корявых берёз, стоявших на противоположных склонах холма. Сорок семь шагов туда и столько же обратно. Он бы скоро замёрз, но его подогревала уверенность, что его пост — самый выгодный. Если враг придёт, то только по этой дорожке. Не пешком же притопает из Питера! Наверняка приедет поездом. Тут Федька его и встретит!
А Карпуха надеялся, что именно он первый увидит врага. Со второго этажа флигеля видно в любую сторону. Карпуха подходил к каждому окну по очереди. У окна на залив он стоял дольше, чем у других. Лёд ровный, как стол. И конца ему не видно. Чернеет Кронштадт. Тёмными букашками ползут по льду люди. Просторно и бело. Легко смотрится вдаль.
«Санки бы или лыжи!» — мечтательно подумал Карпуха и рассердился на себя. Он — на посту, а думает о всякой чепухе! Карпуха отвернулся от залива и снова закружил по комнате, переходя от окна к окну.
Ноги легко заставить идти в любую сторону, а с мыслями труднее. Что-нибудь влезет в голову и застрянет. Так получилось и у Карпухи. Ни с того ни с сего вспомнил он, что Гриша побоялся дежурить во флигеле. Сначала Карпуха почувствовал прилив гордости: он меньше Гришки, а ничего не боится. Но это только сначала, а потом он и сам без всякой причины оробел. Хотел отогнать от себя страшные мысли, а они не уходили. Вспомнились и Яша, и крест на его могиле, и утопленник. Карпуха почему-то взглянул на тёмный люк, ведущий вниз. Скрипнуло, что ли, на первом этаже? А ведь флигель-то все эти дни стоял пустой и дверь на ключ не закрывалась. Что, если кто-нибудь уже забрался сюда и спрятался? Притаился внизу и ждёт, когда Карпуха начнёт спускаться!..
Мальчишка отошёл к самому дальнему от люка окну и замер. Он хотел заставить себя смотреть на улицу, а глаза не слушались — поворачивались к квадрату, темневшему в полу. Там, внизу, что-то происходило: похрустывало, шелестело, сопело, и незнакомый замёрзший голос позвал:
— Карпыш!
Карпуха не ответил. Он узнал Федьку только со второго раза, когда тот крикнул уже сердито:
— Ты здесь, Карпыш?
— Тут! — сказал он и стал спускаться медленно-медленно, чтобы успеть прийти в себя.
Федька стоял у лестницы и дул в ладони, отогревая закоченевшие пальцы.
— Что так скоро? — недовольно спросил Карпуха, а сам был рад-радёшенек, что кончилось это дежурство.
— Вот так скоро! — возмутился Федька. — Часа три прошло!.. Тебе хорошо в тепле, а ты бы на морозе поплясал!
— Давай поменяемся! — с готовностью предложил Карпуха.
— Незачем. Сегодня не придёт.
— Почему?
— Знаю! — отрезал Федька. — Не придёт!..
Мать давно уже искала их. Гриша, которого она нашла на чердаке, сказал, что не знает, где остальные. За это ему пришлось одному и воды натаскать, и за хворостом сбегать.
Не очень больно дёргая Федьку и Карпуху за уши, мать приговаривала:
— Он работать за вас должен, да?.. Он батрак, да?..
Мальчишки надутые, злые разбрелись по углам. Вышло так, точно Гриша в чём-то виноват. Он чувствовал себя неловко и, чтобы сгладить эту неловкость, подошёл к Федьке.
— Федя! Давай кормушку делать?
Федька посопел сердито, покашлял зачем-то и позвал:
— Карпыш!
Карпуха, прижав обе руки к ничуть не болевшему уху, пришлёпал из другого угла.
— Давайте кормушку делать? — повторил Гриша.
— Для Купри? — оживился Карпуха. — Давайте! А ты умеешь?
— А чего уметь-то? — сказал Федька. — Доска, а вокруг бортики, чтоб еда не падала…
Кормушку мастерили на чердаке. Получился ящик с невысокими бортами. Его приколотили к наружной стене за окном. За хлебом послали к матери Гришу.
— Ну что? Ничего? — спросил Федька, когда Гриша вернулся с подгоревшей коркой.
— Ничего. Дала.
Корку раскрошили, крошки высыпали в ящик и долго ждали у окна. Но ни Купря, ни другие вороны не торопились прилетать.
— Сыты, что ли? — удивился Федька.
Только к следующему утру исчезли крошки.
Мальчишки насыпали новую порцию и опять посидели у окна.
Карпуха спросил:
— Дежурить пойдём?.. Хочешь, я в лесу постою?
Но Федька не торопился с дежурством. Его тоже не очень тянуло на свой пост. Тоскливо одному.
— Сегодня вместе будем! — объявил он. — Втроём даже лучше. Шесть глаз — никто не проскочит!
В тот день мальчишки вертелись у дома, пялили глаза на тропки и дорожки до самого вечера. На другой день — тоже, но уже не до вечера. После обеда, выйдя во двор, они по привычке посмотрели на тропки, намозолившие глаза, на лес, синевший на холме, на деревню — всю в дымках, прямыми столбами поднимавшихся над крышами. Гриша зевнул. Сразу же зевнул и Карпуха. Федька подозрительно скосился на них.
— Раззевались!
— Скучная у них работа, — сказал Гриша.
Федька прищурился.
— У кого — у них?
— У чекистов.
— Главное, ничего не знаем, — поддержал Гришу Карпуха. — Целый год прождёшь, а никто и не придёт!
Федька так обозлился, что даже отвернулся от ребят. В эту минуту он забыл, что и сам был готов отменить дежурство.
— Эх вы! Ну и ладно! Я один! Без вас!
Он зашагал по тропке к лесу, где караулил первый день.
— А чего мы сказали? Мы ничего! — виновато произнёс Карпуха, догоняя брата. — Надо — так я хоть всю ночь… И Гришка! Мы с тобой!
— Нужны вы мне! — огрызнулся Федька.
Они дошли до колодца и услышали долетавшую из леса песню. Чей-то хрипловатый голос выводил под гармошку шальные разухабистые частушки. Между сосен на дорожке зачернели бушлаты. Матросов было трое. Один тащил за верёвку большие, высоко нагруженные сани, другой подталкивал их сзади, а третий сидел на самом верху покрытого брезентом груза и лихо растягивал гармонь:
Сани мчались вниз. Матрос с гармошкой хохотал на всю деревню. Потом он опять загорланил:
Яростно, с повизгиванием, залаял пёс.
— Будет потеха, если он дома! — усмехнулся Федька.
Калитка распахнулась. Мальчишки увидели, как Бугасов, грозя кулаком, захромал к саням и остановился шагах в пяти. Лаял пёс, ругался Бугасов, а матрос наяривал на гармошке и скалил белые зубы.
— Хорошо, дед, поёшь! Ох и хорошо!
Чем громче кричал Бугасов, тем шире растягивал мехи матрос. Бугасов сплюнул и умолк. Гармонист перестал играть. Подошёл матрос, который упал на спуске. Бескозырка с надписью «Петропавловск» была надета задом наперёд. Подошли и мальчишки.
С тремя матросами ругаться опасно. И Бугасов заговорил более спокойно.
— Порушил бы забор — кому отвечать? Кому? — спросил он. — С вас не спросишь. Одно слово — анархия!
— Анархия — мать порядку! — гоготнул матрос с гармошкой.
— Порядку! — снова загорелся Бугасов. — Ему ваша анархия — мачеха лютая!
— Тебе большевики слаще? — надвинулся на него матрос с «Петропавловска».
— Кто слаще — моё дело! — Бугасов отступил на шаг. — А вам дай волю — всё в России порушите!
— Не-ет! — не отставал матрос. — Ты мне скажи, кто тебе слаще?
Бугасов отступил ещё на несколько шагов.
— Пришвартуйте его! — приказал матрос с гармошкой. — Я ему… послащу!
Два других подскочили к Бугасову и очень ловко подтолкнули его к саням. Матрос с гармошкой засунул руку под брезент и бросил сверху что-то тяжёлое, белое. Бугасов, защищая грудь, выставил руки вперёд и схватил этот белый конический предмет. Схватил с ужасом, словно гранату, готовую взорваться.
Матросы захохотали. В руках у Бугасова была головка сахара.
— Знай наших! — крикнул матрос с гармошкой и заметил мальчишек. — А это что за ракушки присосались?
— И нам бы сахарку! — сказал Федька.
— Сахарку-у? — грозно переспросил матрос, засовывая руку под брезент. — На!
Головка сахара упала у ног мальчишек. Федька подхватил её, и они втроём бросились к дому. А к саням по деревенской улице уже шли люди. Когда ребята, спрятав в конюшне сахар, вернулись, вокруг матросов толпилось человек пятнадцать. Все с жадным любопытством слушали матроса с гармошкой, который теперь не сидел, а стоял на верху саней. Он бил себя кулаком в грудь и орал, как на митинге:
— Это ж до чего при большевиках дожили! За жратвой с Кронштадта в Симбирск ездим! Везём на своей хребтине, чтоб с голоду не сдохнуть! За что боролись?.. Даёшь новую революцию! Матросскую!..
— А не хватит ли революций? — спросил кто-то из толпы. — Тебе матросскую подавай, нам крестьянскую, им…
Мужик не договорил. К нему тяжело шагнул матрос с «Петропавловска».
— Одно слово — два ребра! По рукам?
— По рёбрам мы биты! — сказал Бугасов. — Нам бы руки кто ослобонил, чтоб сеять в своё удовольствие, чтоб хлебушку растить…
— А я про что? — крикнул матрос с гармошкой. — Что есть новая революция? Заградилов-ку — побоку, продразвёрстку — за борт, большевиков — на дно!
Он рванул гармошку и заиграл марш. Молчаливый третий матрос встал и взялся за верёвку. Другой занял своё место сзади, и сани тронулись. Толпа не расходилась. Люди молча смотрели, как матросы спустились к берегу залива, выволокли сани на лёд и потащили их к Кронштадту.
— Шумят анархистики! — произнёс Бугасов, поглаживая головку сахара, которую он, как ребёнка, держал на согнутой руке. — А только хорошего от них не жди!
Тебе и так не плохо! — отозвался кто-то. — Ты и без новой революции выгоду поимел — на год сахаром обзавёлся
— Дают — бери! — сказал Бугасов.
— Вот у тебя и того — берут все излишки по продразвёрстке.
И зашумели в толпе. Развязались языки. А народ всё прибывал. Случайная встреча Бугасова с матросами превратилась в настоящую сходку. У забора собралась чуть ли не вся деревня.
Братья Дороховы и Гриша внимательно слушали распалённые корявые речи мужиков. И один вроде говорил дельно. Можно согласиться и с другим. Третий говорил противоположное, но и в этом был какой-то толк. Вот и разберись!
— Советы — оно ничего бы! — горланил высокий мужик с большими оттопыренными ушами. — Их бы без коммунистов — это б да-а! От большевиков весь прижим!
— Гвоздь ты вислоухий! — обругал его другой мужик с пустой левой глазницей. — У тебя дома кто главный?
— Ну, я!
— Ты! — согласился одноглазый. — А если тебя — коленом, а на твоё место Тимоху какого подсунуть — та же семья будет? Не та! Советы без коммунистов — тоже не Советы!
— Другое придумают! — не сдавался вислоухий. — У них, кто наверху, голова большая!
— А наверху-то большевики!.. Иль тебе Николашку вернуть?
По толпе пробежал неодобрительный гул. Царя никому не хотелось.
— Отстань, пиявка одноглазая! — отмахнулся вислоухий.
— А может, анархистика в клёше наверх выпихнуть? Уж он-то тебе напридумывает!
Кто-то расхохотался.
— Чем им думать-то? Клёшем?.. Он хоть и широкий, а для головы не приспособлен!
Мужики загалдели все разом. Каждый говорил — и никто не слушал. А к мальчишкам подошёл паренёк в финской шапке. Дороховы встречали его несколько раз и знали, что он живёт на другом конце деревни.
— Верно, что вам сахару дали? — спросил он.
— Дали! — сказал Федька.
— Зря!
Федька нахохлился.
— Это ещё почему?
— Потому, что вы — большевики! С чекистами снюхались!
Братья засмеялись. Этот упрёк прозвучал для них, как похвала. А паренёк разозлился ещё больше.
— Жадюги! Сахар-то небось уже сожрали?.. Все чекисты такие! Только и умеют — обыскивать да забирать что получше!
— Федька! Дай ему в морду! — посоветовал Карпуха. — А я добавлю!
Федька собирался последовать совету брата, но взглянул на Гришу и передумал. Тот стоял и смотрел на Дороховых так, будто решил по их поведению определить своё отношение к чекистам. Только ради Гриши пошёл Федька на такую жертву.
— Идём! — Он потянул паренька за рукав. — Вот получишь кусок сахару — узнаешь, какие люди чекисты!
— В самом деле хочешь дать? — удивился Карпуха.
— Пусть знает — мы не жадные! — ответил Федька.
А паренёк обернулся к толпе, подмигнул кому-то и пошёл к дому Дороховых.
В конюшне Федька расстелил тряпицу, положил на неё сахарную голову и взял топор.
— Нас четверо. На четыре и расколем. Понял?.. Так все большевики и чекисты делают.
Он с чувством превосходства посмотрел на паренька и ударил топором по желтоватому конусу сахара. Головка развалилась на две половинки. Федька поставил их торчком, чтобы расколоть и их. В это время закаркал Купря.
— Слышишь? — спросил Карпуха. — Кто-то идёт!
Федька заторопился, замахнулся топором, но дверь широко распахнулась — и в конюшню ворвались мальчишки. Их было много, и они заранее знали, как действовать. Не орали, не лезли с кулаками. Передние оттолкнули и припёрли растерявшихся Дороховых и Гришу к стене, а кто-то из задних подхватил обе половинки сахара, и конюшня опустела. Убежал и паренёк, из-за которого всё это произошло.
Федька взглянул на топор, всё ещё зажатый в руке, и с каким-то невнятным возгласом выскочил из конюшни. Мальчишки были далеко. Не оглядываясь, они улепётывали в деревню. А из дома на крыльцо вышла мать.
— Что это тут у вас? Играть больше негде? Ты ещё в дом эту ораву притащи!.. А топор зачем? Положи на место!
— Положу! — буркнул Федька и вернулся в конюшню.
Топор со звоном брякнулся в угол. Карпуха нагнулся к тряпице и, послюнявив палец, стал собирать в рот мелкие крошки сахара. Федька недовольно посмотрел на Гришу.
— Ловко нас облопошили!.. А всё из-за кого?.. Тебе хотел показать, какие чекисты!.. Из-за тебя столько сахару пропало!
Федька понимал, что и сам виноват во многом, но сдержаться не мог. Очень уж было досадно. Себя ругать глупо. Ещё глупее ругать мальчишек, которые ничего не слышат, а сидят дома и сосут сахар. Гриша был рядом. Ему и досталось.
Гриша в последнее время уже начал забывать, что живёт в чужой семье, что Федька и Карпуха ему не братья. И вдруг эти злые, обидные слова!
Гриша заплакал.
— Чего захныкал? — опомнился Федька. — Сахару жалко? Плевать на него!
Гриша не ответил. Братья переглянулись и поняли, что получилось плохо.
— А он и не сладкий. Дрянь какая-то! — отплёвываясь, произнёс Карпуха. — Виноват-то ты, Федька! Это ты позвал в конюшню! А им только и надо было — узнать, где сахар спрятан!
— Чего ж ты не предупредил тогда?
— Я говорил!
И братья нарочно устроили такую перепалку, по сравнению с которой всё, сказанное раньше, стало совсем безобидным. Заметив, что Гриша вытер слёзы, Федька последний раз ругнул брата и зажал ему рот ладошкой.
— Замолчи!
Карпуха замолчал. Всё это они разыграли так естественно, что Грише захотелось помирить братьев.
— Не ссорьтесь, пожалуйста! — попросил он. — Я, конечно, виноват…
— Ничего ты не виноват! — Карпуха отшвырнул ногой тряпицу, на которой не осталось ни пылинки сахара. — Ты лучше скажи: шоколад слаще?
— А ты не ел?
— Не-а!
— Он не слаще, а вкуснее. Самый сладкий — это мёд.
— Нашли про что говорить! — проворчал Федька. — Как девчонки! Сладенького захотелось! Мне его и даром не надо!..
ЗАВАРУХА
В то утро была изумительная, по-весеннему бодрящая погода. Солнце блестело, как новенькое. На небе — ни тучки. Вокруг всё так бело, что ломило в глазах. Ночной мороз убрался в тень, а матовые сосульки стали на солнце стеклянно-прозрачными и сбросили в снег первые капли.
Тропинки на заливе до этого дня были почти незаметны, а теперь их оказалось очень много. Тёмными прожилками они рассекали искрящийся на солнце снег и все бежали в одном направлении — к Кронштадту. Он сегодня казался ближе, чем обычно. Тёмный, приземистый, массивный. И не верилось, что он стоит на острове, что вокруг него вода. Вокруг было просто поле, занесённое снегом поле, ровное — без единого бугорка, дерева или кустика.
Даже людей не видно. Обычно тропки на заливе не пустовали, а в тот день между берегом и Кронштадтом лежала мёртвая восьмикилометровая полоса.
Посасывая сорванные с крыши сосульки, мальчишки стояли на льду у камня. Солнце пригрело и подсушило его южный бок. С толстой снежной шапки падали редкие крупные капли, ударялись о боковину и разлетались на мелкие брызги. В тишине эти шлепки падающих капель казались очень громкими.
— Ишь как стреляют! — сказал Карпуха.
Гриша подставил ладонь под каплю.
— Здорово бьют! Продержишь тысячу лет — дырка будет!
— Ну да?
— Ага!.. Оттого и пещеры бывают. Кругом темно, а капли тук… тук… тук… Хоть до центра земли!.. Я читал про одно подземелье. Там каторжника цепью к стене приковали. А он взял и подставил одно звёнышко под каплю. Десять лет сидел и держал. И цепь разорвалась!
Мальчишки прислушались к неторопливо-однообразному пощёлкиванью капель. И хотя солнце сияло вовсю, им почему-то представилось подземелье. Темнотища. Никого нет — один каторжник у стены. А капли тук… тук… тук…
Карпуха поёжился.
— Чего-то как-то не так сегодня.
Гриша кивнул головой.
— Мне тоже показалось.
— Никого нет — потому, — пояснил Федька. — На всём заливе никого! Умерли они там, что ли, в Кронштадте?
— Новую революцию делают! — пошутил Гриша.
— А сколько их всего было? — спросил Карпуха.
— Три. Одна в пятом году, другая — когда царя сбросили. Потом — Временное правительство свергли…
— А теперь кого же?
— Не знаю.
— Не знаешь, так и не болтай! — рассердился Федька. — Чего голову Карпышу морочишь! Никакой новой не будет!
— Я же пошутил!
— Шуточки!.. Теперь любая новая революция против нас!.. Забыл про Яшку?.. Вот она какая новая!.. А нас как с поезда сбросили?.. Ему шуточки! Да если б не Василий Васильевич, и тебя, может, уже не было б!
Гриша согласился:
— Я разве спорю!
Мальчишки замолчали и долго смотрели на пустынный лёд залива. Что-то тревожное было в этой безжизненной белизне, в настороженной тишине, нарушаемой лишь гулкими шлепками капель. Карпуха предложил идти домой. Ребята не возражали. Они точно почувствовали, что дома их ждут новости.
За столом сидели отец с матерью и матрос Алтуфьев. По напряжённым лицам ребята догадались, что разговор был не из весёлых.
Будто и не заметив, что ребята поздоровались с ним, Алтуфьев спросил у Карпухи:
— Как твоя фамилия?
Карпуха сначала удивился такому нелепому вопросу, потом обиделся и наконец припомнил длинный ночной разговор с Василием Васильевичем.
— Егоров! — ответил он и улыбнулся во весь рот. — Меня не поймаешь!
— Первое правильно, а второе — лишнее, — сказал матрос и быстро взглянул на Федьку. — Чего вы переехали?
Федька не растерялся.
— Откуда?
— Да из флигеля?
— Сам поживи зимой — узнаешь! Там дует, как в трубе. Не натопишься.
— А почему вас трое?
Пришла Гришина очередь:
— Соседский я. Мои уехали новый дом искать.
Этот маленький экзамен приказал устроить Крутогоров. Но у Алтуфьева было задание и поважнее. Он приехал предупредить Дороховых. Обстановка сложилась такая, что в самый раз ждать гостей. Правда, в тайничок на Елагином острове вроде бы так никто и не заглянул. Видимо, исчезновение Александра Гавриловича насторожило врагов. Но события, происходившие в Кронштадте, могли заставить их отбросить осторожность. Затевалась крупная операция, участники которой шли на любой риск.
Своим приходом мальчишки прервали рассказ Алтуфьева о кронштадтских событиях.
— Дальше-то что? — спросил отец, когда довольные выдержанным экзаменом ребята присели к столу.
— Дальше ещё хуже! Чтоб им… — Алтуфьев чуть не выругался и, как нашкодивший мальчишка, посмотрел на мать. — Дальше вот что: поехал к ним Калиныч…
— Кто? — спросил Карпуха.
— Ну, Калинин! Михаил Иванович!
— Большевик?
— Ещё какой! Он такой человек: одну минуту с тобой покалякает, а ты и готов! Бушлат свой — нараспашку! Душу свою матросскую вытащишь и на ладошке — на тебе, Михаил Иванович!.. Так вот, он разговаривал с ними в Кронштадте. И хоть бы что! Отскакивает, как пуля от брони!.. А раз Калиныча не поняли, значит, только пушкой их прошибёшь!.. Заправляет там у них царский генерал Козловский. Ясно, куда метят?
— То-то никого на льду сегодня не было, — сказал Гриша.
— Они посты выставили: ни в Кронштадт, ни из него. А Калиныча всё ж таки выпустили, гидры разнесчастные! Побоялись, что за него весь Котлин на дно пустим вместе с их линкорами!
— Вот тебе и матросы! — произнёс отец.
Алтуфьев обиделся.
— Матросов не трожь! Настоящих балтийцев повыбило за гражданскую войну. Какие там теперь матросы?.. Шушера поднабралась деревенская! Сверху — тельняшка, внутрях — дурень, частник! Оболванили их!
Мать сидела, упёршись локтями в стол, и лицо у неё было печальное и озабоченное.
— Опять война… Жить-то как будем?.. Муки полпуда осталось.
Алтуфьев хотел что-то сказать, но мать вспыхнула вдруг, как порох, и весь заряд угодил в отца.
— Слышишь, Степан? Пол-пу-да!.. Ты зачешешься когда-нибудь? Тебе коня дали? На мельницу звали?.. Долго ещё сиднем сидеть будешь?
— На мельницу Василий Васильевич просил воздержаться, — робко сказал Алтуфьев, зная, что в такую минуту лучше не возражать матери.
— Воздержаться?.. На попятную?
— Да не на попятную! Ты пойми, Варвара Тимофеевна! Нужно, чтобы вы всё время дома были… А с едой — Крутогоров подумал. — Амбар контриков Самсоновых под боком. Запасов порядочно…
Мать вскочила.
— Чтоб я!.. Чтоб брала оттуда?.. От этих поганых?
— Не от них! — матрос старался говорить как можно мягче. — От Советской власти!.. Ты слушай и смотри…
Алтуфьев достал какие-то бумаги с подписями и печатями. Это были акты. Один — о конфискации имущества Самсоновых-Егоровых. Другой — о передаче этого имущества Григорию Куратову — Гришке. До его совершеннолетия на правах опекуна всем добром могла распоряжаться Дорохова Варвара Тимофеевна.
— Видишь? — матрос подчеркнул ногтем одну строку. — Так и написано: Дорохова Варвара Тимофеевна… И ключ от амбара тебе передаю! — Он выложил на стол массивный ключ. — Владей!
Мать придирчиво прочитала оба документа, долго молчала, потом спросила у отца:
— Степан! Как? Законно?
— Законнее не бывает.
— Держи! — мать отдала ключ от амбара Грише. — А ты, — это уже относилось к отцу, — починишь замок во флигеле — и ключ тоже хозяину.
Федька с Карпухой обрадовались, а Гриша сидел как в воду опущенный. Ключ дрожал в его пальцах. Он подумал, что теперь ему скажут: иди к себе и живи, как хочешь. Гриша поспешно отодвинул от себя ключ.
— Возьмите, пожалуйста! — он еле сдержал слёзы. — Я не хочу… один.
Мать растрогалась, что бывало с ней не часто, обхватила Гришу за голову и прижала к себе.
— Ты что подумал-то, глупенький? Да разве!.. Да что ты!.. Да не будешь ты один! Никогда!.. Сын ты мой — и всё! Пока жива!..
Она взяла ключ, пустила его по столу к Федьке и обычным властным тоном приказала:
СКУЧНАЯ РАБОТА
В первые дни после долгого — чуть не на всю ночь — разговора с Крутогоровым старшие Дороховы чувствовали себя не в своей тарелке. Особенно раздражал их флюгер — петух, который белел теперь над крышей их дома. Под этим вражеским знаком им жилось неспокойно. Утомляло постоянное ожидание чего-то неприятного, опасного.
Зато мальчишки, особенно Федька и Карпуха, были в восторге. Тайком от отца и матери они установили три дежурных поста. Гришу хотели послать в двухэтажный флигель, Карпуху — на чердак, к окну, у которого раньше сидел матрос Зуйко, а Федька взялся за самое трудное — дежурить в лесу у дорожки, ведущей к полустанку. Но Гриша упросил Карпуху поменяться местами. Страшно ему было одному сидеть в том доме, где умер Яша. Федька, руководивший операцией, разрешил этот обмен.
— Я сяду у окна, а что дальше? — спросил Гриша.
Федька не ожидал такой наивности.
— Как что?.. Высматривай подозрительных!
— А какие они — подозрительные?
Тут даже Карпуха засмеялся и покровительственным тоном пояснил:
— Их всегда видно! Мы вон с Федькой сразу почуяли и пошли за ней — за женой Самсонова! Понял?
— Понял, — неуверенно произнёс Гриша. — А потом что?
— Как увидишь — сигналь! — приказал Федька.
— Кому?
Федька хотел сказать, что ему, но догадался: это невозможно. Он же в лесу будет.
— Кому?.. Мамке с папкой!.. Чтобы приготовились!
— Ладно, — согласился Гриша, и мальчишки разошлись по своим местам.
В нетопленном флигеле холодно, но там хоть ветра нет, а Федька был на холме. Ветер так и свистел, сбрасывая с сучьев слежавшийся снег. По дорожке никто не проходил ни к полустанку, ни к деревне. Один Федька отсчитывал шаги между двух корявых берёз, стоявших на противоположных склонах холма. Сорок семь шагов туда и столько же обратно. Он бы скоро замёрз, но его подогревала уверенность, что его пост — самый выгодный. Если враг придёт, то только по этой дорожке. Не пешком же притопает из Питера! Наверняка приедет поездом. Тут Федька его и встретит!
А Карпуха надеялся, что именно он первый увидит врага. Со второго этажа флигеля видно в любую сторону. Карпуха подходил к каждому окну по очереди. У окна на залив он стоял дольше, чем у других. Лёд ровный, как стол. И конца ему не видно. Чернеет Кронштадт. Тёмными букашками ползут по льду люди. Просторно и бело. Легко смотрится вдаль.
«Санки бы или лыжи!» — мечтательно подумал Карпуха и рассердился на себя. Он — на посту, а думает о всякой чепухе! Карпуха отвернулся от залива и снова закружил по комнате, переходя от окна к окну.
Ноги легко заставить идти в любую сторону, а с мыслями труднее. Что-нибудь влезет в голову и застрянет. Так получилось и у Карпухи. Ни с того ни с сего вспомнил он, что Гриша побоялся дежурить во флигеле. Сначала Карпуха почувствовал прилив гордости: он меньше Гришки, а ничего не боится. Но это только сначала, а потом он и сам без всякой причины оробел. Хотел отогнать от себя страшные мысли, а они не уходили. Вспомнились и Яша, и крест на его могиле, и утопленник. Карпуха почему-то взглянул на тёмный люк, ведущий вниз. Скрипнуло, что ли, на первом этаже? А ведь флигель-то все эти дни стоял пустой и дверь на ключ не закрывалась. Что, если кто-нибудь уже забрался сюда и спрятался? Притаился внизу и ждёт, когда Карпуха начнёт спускаться!..
Мальчишка отошёл к самому дальнему от люка окну и замер. Он хотел заставить себя смотреть на улицу, а глаза не слушались — поворачивались к квадрату, темневшему в полу. Там, внизу, что-то происходило: похрустывало, шелестело, сопело, и незнакомый замёрзший голос позвал:
— Карпыш!
Карпуха не ответил. Он узнал Федьку только со второго раза, когда тот крикнул уже сердито:
— Ты здесь, Карпыш?
— Тут! — сказал он и стал спускаться медленно-медленно, чтобы успеть прийти в себя.
Федька стоял у лестницы и дул в ладони, отогревая закоченевшие пальцы.
— Что так скоро? — недовольно спросил Карпуха, а сам был рад-радёшенек, что кончилось это дежурство.
— Вот так скоро! — возмутился Федька. — Часа три прошло!.. Тебе хорошо в тепле, а ты бы на морозе поплясал!
— Давай поменяемся! — с готовностью предложил Карпуха.
— Незачем. Сегодня не придёт.
— Почему?
— Знаю! — отрезал Федька. — Не придёт!..
Мать давно уже искала их. Гриша, которого она нашла на чердаке, сказал, что не знает, где остальные. За это ему пришлось одному и воды натаскать, и за хворостом сбегать.
Не очень больно дёргая Федьку и Карпуху за уши, мать приговаривала:
— Он работать за вас должен, да?.. Он батрак, да?..
Мальчишки надутые, злые разбрелись по углам. Вышло так, точно Гриша в чём-то виноват. Он чувствовал себя неловко и, чтобы сгладить эту неловкость, подошёл к Федьке.
— Федя! Давай кормушку делать?
Федька посопел сердито, покашлял зачем-то и позвал:
— Карпыш!
Карпуха, прижав обе руки к ничуть не болевшему уху, пришлёпал из другого угла.
— Давайте кормушку делать? — повторил Гриша.
— Для Купри? — оживился Карпуха. — Давайте! А ты умеешь?
— А чего уметь-то? — сказал Федька. — Доска, а вокруг бортики, чтоб еда не падала…
Кормушку мастерили на чердаке. Получился ящик с невысокими бортами. Его приколотили к наружной стене за окном. За хлебом послали к матери Гришу.
— Ну что? Ничего? — спросил Федька, когда Гриша вернулся с подгоревшей коркой.
— Ничего. Дала.
Корку раскрошили, крошки высыпали в ящик и долго ждали у окна. Но ни Купря, ни другие вороны не торопились прилетать.
— Сыты, что ли? — удивился Федька.
Только к следующему утру исчезли крошки.
Мальчишки насыпали новую порцию и опять посидели у окна.
Карпуха спросил:
— Дежурить пойдём?.. Хочешь, я в лесу постою?
Но Федька не торопился с дежурством. Его тоже не очень тянуло на свой пост. Тоскливо одному.
— Сегодня вместе будем! — объявил он. — Втроём даже лучше. Шесть глаз — никто не проскочит!
В тот день мальчишки вертелись у дома, пялили глаза на тропки и дорожки до самого вечера. На другой день — тоже, но уже не до вечера. После обеда, выйдя во двор, они по привычке посмотрели на тропки, намозолившие глаза, на лес, синевший на холме, на деревню — всю в дымках, прямыми столбами поднимавшихся над крышами. Гриша зевнул. Сразу же зевнул и Карпуха. Федька подозрительно скосился на них.
— Раззевались!
— Скучная у них работа, — сказал Гриша.
Федька прищурился.
— У кого — у них?
— У чекистов.
— Главное, ничего не знаем, — поддержал Гришу Карпуха. — Целый год прождёшь, а никто и не придёт!
Федька так обозлился, что даже отвернулся от ребят. В эту минуту он забыл, что и сам был готов отменить дежурство.
— Эх вы! Ну и ладно! Я один! Без вас!
Он зашагал по тропке к лесу, где караулил первый день.
— А чего мы сказали? Мы ничего! — виновато произнёс Карпуха, догоняя брата. — Надо — так я хоть всю ночь… И Гришка! Мы с тобой!
— Нужны вы мне! — огрызнулся Федька.
Они дошли до колодца и услышали долетавшую из леса песню. Чей-то хрипловатый голос выводил под гармошку шальные разухабистые частушки. Между сосен на дорожке зачернели бушлаты. Матросов было трое. Один тащил за верёвку большие, высоко нагруженные сани, другой подталкивал их сзади, а третий сидел на самом верху покрытого брезентом груза и лихо растягивал гармонь:
На крутом спуске сани разогнались и подрубили переднего матроса. Он упал на поклажу, вцепился в брезент. Задний матрос, потеряв равновесие, ткнулся головой в снег.
Жоржик — клёшник молодой,
Проводи меня домой.
Я чекистика боюсь!
Расплескай ты мою грусть!
Сани мчались вниз. Матрос с гармошкой хохотал на всю деревню. Потом он опять загорланил:
На повороте сани съехали с тропы и с треском врезались в забор Бугасова.
По волне идёт линкор,
А на Питер Иванмор.
Клёш по ветру хлоп да хлоп,
Всем не нашим — пулю в лоб!
Яростно, с повизгиванием, залаял пёс.
— Будет потеха, если он дома! — усмехнулся Федька.
Калитка распахнулась. Мальчишки увидели, как Бугасов, грозя кулаком, захромал к саням и остановился шагах в пяти. Лаял пёс, ругался Бугасов, а матрос наяривал на гармошке и скалил белые зубы.
— Хорошо, дед, поёшь! Ох и хорошо!
Чем громче кричал Бугасов, тем шире растягивал мехи матрос. Бугасов сплюнул и умолк. Гармонист перестал играть. Подошёл матрос, который упал на спуске. Бескозырка с надписью «Петропавловск» была надета задом наперёд. Подошли и мальчишки.
С тремя матросами ругаться опасно. И Бугасов заговорил более спокойно.
— Порушил бы забор — кому отвечать? Кому? — спросил он. — С вас не спросишь. Одно слово — анархия!
— Анархия — мать порядку! — гоготнул матрос с гармошкой.
— Порядку! — снова загорелся Бугасов. — Ему ваша анархия — мачеха лютая!
— Тебе большевики слаще? — надвинулся на него матрос с «Петропавловска».
— Кто слаще — моё дело! — Бугасов отступил на шаг. — А вам дай волю — всё в России порушите!
— Не-ет! — не отставал матрос. — Ты мне скажи, кто тебе слаще?
Бугасов отступил ещё на несколько шагов.
— Пришвартуйте его! — приказал матрос с гармошкой. — Я ему… послащу!
Два других подскочили к Бугасову и очень ловко подтолкнули его к саням. Матрос с гармошкой засунул руку под брезент и бросил сверху что-то тяжёлое, белое. Бугасов, защищая грудь, выставил руки вперёд и схватил этот белый конический предмет. Схватил с ужасом, словно гранату, готовую взорваться.
Матросы захохотали. В руках у Бугасова была головка сахара.
— Знай наших! — крикнул матрос с гармошкой и заметил мальчишек. — А это что за ракушки присосались?
— И нам бы сахарку! — сказал Федька.
— Сахарку-у? — грозно переспросил матрос, засовывая руку под брезент. — На!
— Это ж до чего при большевиках дожили! За жратвой с Кронштадта в Симбирск ездим! Везём на своей хребтине, чтоб с голоду не сдохнуть! За что боролись?.. Даёшь новую революцию! Матросскую!..
— А не хватит ли революций? — спросил кто-то из толпы. — Тебе матросскую подавай, нам крестьянскую, им…
Мужик не договорил. К нему тяжело шагнул матрос с «Петропавловска».
— Одно слово — два ребра! По рукам?
— По рёбрам мы биты! — сказал Бугасов. — Нам бы руки кто ослобонил, чтоб сеять в своё удовольствие, чтоб хлебушку растить…
— А я про что? — крикнул матрос с гармошкой. — Что есть новая революция? Заградилов-ку — побоку, продразвёрстку — за борт, большевиков — на дно!
Он рванул гармошку и заиграл марш. Молчаливый третий матрос встал и взялся за верёвку. Другой занял своё место сзади, и сани тронулись. Толпа не расходилась. Люди молча смотрели, как матросы спустились к берегу залива, выволокли сани на лёд и потащили их к Кронштадту.
— Шумят анархистики! — произнёс Бугасов, поглаживая головку сахара, которую он, как ребёнка, держал на согнутой руке. — А только хорошего от них не жди!
Тебе и так не плохо! — отозвался кто-то. — Ты и без новой революции выгоду поимел — на год сахаром обзавёлся
— Дают — бери! — сказал Бугасов.
— Вот у тебя и того — берут все излишки по продразвёрстке.
И зашумели в толпе. Развязались языки. А народ всё прибывал. Случайная встреча Бугасова с матросами превратилась в настоящую сходку. У забора собралась чуть ли не вся деревня.
Братья Дороховы и Гриша внимательно слушали распалённые корявые речи мужиков. И один вроде говорил дельно. Можно согласиться и с другим. Третий говорил противоположное, но и в этом был какой-то толк. Вот и разберись!
— Советы — оно ничего бы! — горланил высокий мужик с большими оттопыренными ушами. — Их бы без коммунистов — это б да-а! От большевиков весь прижим!
— Гвоздь ты вислоухий! — обругал его другой мужик с пустой левой глазницей. — У тебя дома кто главный?
— Ну, я!
— Ты! — согласился одноглазый. — А если тебя — коленом, а на твоё место Тимоху какого подсунуть — та же семья будет? Не та! Советы без коммунистов — тоже не Советы!
— Другое придумают! — не сдавался вислоухий. — У них, кто наверху, голова большая!
— А наверху-то большевики!.. Иль тебе Николашку вернуть?
По толпе пробежал неодобрительный гул. Царя никому не хотелось.
— Отстань, пиявка одноглазая! — отмахнулся вислоухий.
— А может, анархистика в клёше наверх выпихнуть? Уж он-то тебе напридумывает!
Кто-то расхохотался.
— Чем им думать-то? Клёшем?.. Он хоть и широкий, а для головы не приспособлен!
Мужики загалдели все разом. Каждый говорил — и никто не слушал. А к мальчишкам подошёл паренёк в финской шапке. Дороховы встречали его несколько раз и знали, что он живёт на другом конце деревни.
— Верно, что вам сахару дали? — спросил он.
— Дали! — сказал Федька.
— Зря!
Федька нахохлился.
— Это ещё почему?
— Потому, что вы — большевики! С чекистами снюхались!
Братья засмеялись. Этот упрёк прозвучал для них, как похвала. А паренёк разозлился ещё больше.
— Жадюги! Сахар-то небось уже сожрали?.. Все чекисты такие! Только и умеют — обыскивать да забирать что получше!
— Федька! Дай ему в морду! — посоветовал Карпуха. — А я добавлю!
Федька собирался последовать совету брата, но взглянул на Гришу и передумал. Тот стоял и смотрел на Дороховых так, будто решил по их поведению определить своё отношение к чекистам. Только ради Гриши пошёл Федька на такую жертву.
— Идём! — Он потянул паренька за рукав. — Вот получишь кусок сахару — узнаешь, какие люди чекисты!
— В самом деле хочешь дать? — удивился Карпуха.
— Пусть знает — мы не жадные! — ответил Федька.
А паренёк обернулся к толпе, подмигнул кому-то и пошёл к дому Дороховых.
В конюшне Федька расстелил тряпицу, положил на неё сахарную голову и взял топор.
— Нас четверо. На четыре и расколем. Понял?.. Так все большевики и чекисты делают.
Он с чувством превосходства посмотрел на паренька и ударил топором по желтоватому конусу сахара. Головка развалилась на две половинки. Федька поставил их торчком, чтобы расколоть и их. В это время закаркал Купря.
— Слышишь? — спросил Карпуха. — Кто-то идёт!
Федька заторопился, замахнулся топором, но дверь широко распахнулась — и в конюшню ворвались мальчишки. Их было много, и они заранее знали, как действовать. Не орали, не лезли с кулаками. Передние оттолкнули и припёрли растерявшихся Дороховых и Гришу к стене, а кто-то из задних подхватил обе половинки сахара, и конюшня опустела. Убежал и паренёк, из-за которого всё это произошло.
Федька взглянул на топор, всё ещё зажатый в руке, и с каким-то невнятным возгласом выскочил из конюшни. Мальчишки были далеко. Не оглядываясь, они улепётывали в деревню. А из дома на крыльцо вышла мать.
— Что это тут у вас? Играть больше негде? Ты ещё в дом эту ораву притащи!.. А топор зачем? Положи на место!
— Положу! — буркнул Федька и вернулся в конюшню.
Топор со звоном брякнулся в угол. Карпуха нагнулся к тряпице и, послюнявив палец, стал собирать в рот мелкие крошки сахара. Федька недовольно посмотрел на Гришу.
— Ловко нас облопошили!.. А всё из-за кого?.. Тебе хотел показать, какие чекисты!.. Из-за тебя столько сахару пропало!
Федька понимал, что и сам виноват во многом, но сдержаться не мог. Очень уж было досадно. Себя ругать глупо. Ещё глупее ругать мальчишек, которые ничего не слышат, а сидят дома и сосут сахар. Гриша был рядом. Ему и досталось.
Гриша в последнее время уже начал забывать, что живёт в чужой семье, что Федька и Карпуха ему не братья. И вдруг эти злые, обидные слова!
Гриша заплакал.
— Чего захныкал? — опомнился Федька. — Сахару жалко? Плевать на него!
Гриша не ответил. Братья переглянулись и поняли, что получилось плохо.
— А он и не сладкий. Дрянь какая-то! — отплёвываясь, произнёс Карпуха. — Виноват-то ты, Федька! Это ты позвал в конюшню! А им только и надо было — узнать, где сахар спрятан!
— Чего ж ты не предупредил тогда?
— Я говорил!
И братья нарочно устроили такую перепалку, по сравнению с которой всё, сказанное раньше, стало совсем безобидным. Заметив, что Гриша вытер слёзы, Федька последний раз ругнул брата и зажал ему рот ладошкой.
— Замолчи!
Карпуха замолчал. Всё это они разыграли так естественно, что Грише захотелось помирить братьев.
— Не ссорьтесь, пожалуйста! — попросил он. — Я, конечно, виноват…
— Ничего ты не виноват! — Карпуха отшвырнул ногой тряпицу, на которой не осталось ни пылинки сахара. — Ты лучше скажи: шоколад слаще?
— А ты не ел?
— Не-а!
— Он не слаще, а вкуснее. Самый сладкий — это мёд.
— Нашли про что говорить! — проворчал Федька. — Как девчонки! Сладенького захотелось! Мне его и даром не надо!..
ЗАВАРУХА
В то утро была изумительная, по-весеннему бодрящая погода. Солнце блестело, как новенькое. На небе — ни тучки. Вокруг всё так бело, что ломило в глазах. Ночной мороз убрался в тень, а матовые сосульки стали на солнце стеклянно-прозрачными и сбросили в снег первые капли.
Тропинки на заливе до этого дня были почти незаметны, а теперь их оказалось очень много. Тёмными прожилками они рассекали искрящийся на солнце снег и все бежали в одном направлении — к Кронштадту. Он сегодня казался ближе, чем обычно. Тёмный, приземистый, массивный. И не верилось, что он стоит на острове, что вокруг него вода. Вокруг было просто поле, занесённое снегом поле, ровное — без единого бугорка, дерева или кустика.
Даже людей не видно. Обычно тропки на заливе не пустовали, а в тот день между берегом и Кронштадтом лежала мёртвая восьмикилометровая полоса.
Посасывая сорванные с крыши сосульки, мальчишки стояли на льду у камня. Солнце пригрело и подсушило его южный бок. С толстой снежной шапки падали редкие крупные капли, ударялись о боковину и разлетались на мелкие брызги. В тишине эти шлепки падающих капель казались очень громкими.
— Ишь как стреляют! — сказал Карпуха.
Гриша подставил ладонь под каплю.
— Здорово бьют! Продержишь тысячу лет — дырка будет!
— Ну да?
— Ага!.. Оттого и пещеры бывают. Кругом темно, а капли тук… тук… тук… Хоть до центра земли!.. Я читал про одно подземелье. Там каторжника цепью к стене приковали. А он взял и подставил одно звёнышко под каплю. Десять лет сидел и держал. И цепь разорвалась!
Мальчишки прислушались к неторопливо-однообразному пощёлкиванью капель. И хотя солнце сияло вовсю, им почему-то представилось подземелье. Темнотища. Никого нет — один каторжник у стены. А капли тук… тук… тук…
Карпуха поёжился.
— Чего-то как-то не так сегодня.
Гриша кивнул головой.
— Мне тоже показалось.
— Никого нет — потому, — пояснил Федька. — На всём заливе никого! Умерли они там, что ли, в Кронштадте?
— Новую революцию делают! — пошутил Гриша.
— А сколько их всего было? — спросил Карпуха.
— Три. Одна в пятом году, другая — когда царя сбросили. Потом — Временное правительство свергли…
— А теперь кого же?
— Не знаю.
— Не знаешь, так и не болтай! — рассердился Федька. — Чего голову Карпышу морочишь! Никакой новой не будет!
— Я же пошутил!
— Шуточки!.. Теперь любая новая революция против нас!.. Забыл про Яшку?.. Вот она какая новая!.. А нас как с поезда сбросили?.. Ему шуточки! Да если б не Василий Васильевич, и тебя, может, уже не было б!
Гриша согласился:
— Я разве спорю!
Мальчишки замолчали и долго смотрели на пустынный лёд залива. Что-то тревожное было в этой безжизненной белизне, в настороженной тишине, нарушаемой лишь гулкими шлепками капель. Карпуха предложил идти домой. Ребята не возражали. Они точно почувствовали, что дома их ждут новости.
За столом сидели отец с матерью и матрос Алтуфьев. По напряжённым лицам ребята догадались, что разговор был не из весёлых.
Будто и не заметив, что ребята поздоровались с ним, Алтуфьев спросил у Карпухи:
— Как твоя фамилия?
Карпуха сначала удивился такому нелепому вопросу, потом обиделся и наконец припомнил длинный ночной разговор с Василием Васильевичем.
— Егоров! — ответил он и улыбнулся во весь рот. — Меня не поймаешь!
— Первое правильно, а второе — лишнее, — сказал матрос и быстро взглянул на Федьку. — Чего вы переехали?
Федька не растерялся.
— Откуда?
— Да из флигеля?
— Сам поживи зимой — узнаешь! Там дует, как в трубе. Не натопишься.
— А почему вас трое?
Пришла Гришина очередь:
— Соседский я. Мои уехали новый дом искать.
Этот маленький экзамен приказал устроить Крутогоров. Но у Алтуфьева было задание и поважнее. Он приехал предупредить Дороховых. Обстановка сложилась такая, что в самый раз ждать гостей. Правда, в тайничок на Елагином острове вроде бы так никто и не заглянул. Видимо, исчезновение Александра Гавриловича насторожило врагов. Но события, происходившие в Кронштадте, могли заставить их отбросить осторожность. Затевалась крупная операция, участники которой шли на любой риск.
Своим приходом мальчишки прервали рассказ Алтуфьева о кронштадтских событиях.
— Дальше-то что? — спросил отец, когда довольные выдержанным экзаменом ребята присели к столу.
— Дальше ещё хуже! Чтоб им… — Алтуфьев чуть не выругался и, как нашкодивший мальчишка, посмотрел на мать. — Дальше вот что: поехал к ним Калиныч…
— Кто? — спросил Карпуха.
— Ну, Калинин! Михаил Иванович!
— Большевик?
— Ещё какой! Он такой человек: одну минуту с тобой покалякает, а ты и готов! Бушлат свой — нараспашку! Душу свою матросскую вытащишь и на ладошке — на тебе, Михаил Иванович!.. Так вот, он разговаривал с ними в Кронштадте. И хоть бы что! Отскакивает, как пуля от брони!.. А раз Калиныча не поняли, значит, только пушкой их прошибёшь!.. Заправляет там у них царский генерал Козловский. Ясно, куда метят?
— То-то никого на льду сегодня не было, — сказал Гриша.
— Они посты выставили: ни в Кронштадт, ни из него. А Калиныча всё ж таки выпустили, гидры разнесчастные! Побоялись, что за него весь Котлин на дно пустим вместе с их линкорами!
— Вот тебе и матросы! — произнёс отец.
Алтуфьев обиделся.
— Матросов не трожь! Настоящих балтийцев повыбило за гражданскую войну. Какие там теперь матросы?.. Шушера поднабралась деревенская! Сверху — тельняшка, внутрях — дурень, частник! Оболванили их!
Мать сидела, упёршись локтями в стол, и лицо у неё было печальное и озабоченное.
— Опять война… Жить-то как будем?.. Муки полпуда осталось.
Алтуфьев хотел что-то сказать, но мать вспыхнула вдруг, как порох, и весь заряд угодил в отца.
— Слышишь, Степан? Пол-пу-да!.. Ты зачешешься когда-нибудь? Тебе коня дали? На мельницу звали?.. Долго ещё сиднем сидеть будешь?
— На мельницу Василий Васильевич просил воздержаться, — робко сказал Алтуфьев, зная, что в такую минуту лучше не возражать матери.
— Воздержаться?.. На попятную?
— Да не на попятную! Ты пойми, Варвара Тимофеевна! Нужно, чтобы вы всё время дома были… А с едой — Крутогоров подумал. — Амбар контриков Самсоновых под боком. Запасов порядочно…
Мать вскочила.
— Чтоб я!.. Чтоб брала оттуда?.. От этих поганых?
— Не от них! — матрос старался говорить как можно мягче. — От Советской власти!.. Ты слушай и смотри…
Алтуфьев достал какие-то бумаги с подписями и печатями. Это были акты. Один — о конфискации имущества Самсоновых-Егоровых. Другой — о передаче этого имущества Григорию Куратову — Гришке. До его совершеннолетия на правах опекуна всем добром могла распоряжаться Дорохова Варвара Тимофеевна.
— Видишь? — матрос подчеркнул ногтем одну строку. — Так и написано: Дорохова Варвара Тимофеевна… И ключ от амбара тебе передаю! — Он выложил на стол массивный ключ. — Владей!
Мать придирчиво прочитала оба документа, долго молчала, потом спросила у отца:
— Степан! Как? Законно?
— Законнее не бывает.
— Держи! — мать отдала ключ от амбара Грише. — А ты, — это уже относилось к отцу, — починишь замок во флигеле — и ключ тоже хозяину.
Федька с Карпухой обрадовались, а Гриша сидел как в воду опущенный. Ключ дрожал в его пальцах. Он подумал, что теперь ему скажут: иди к себе и живи, как хочешь. Гриша поспешно отодвинул от себя ключ.
— Возьмите, пожалуйста! — он еле сдержал слёзы. — Я не хочу… один.
Мать растрогалась, что бывало с ней не часто, обхватила Гришу за голову и прижала к себе.
— Ты что подумал-то, глупенький? Да разве!.. Да что ты!.. Да не будешь ты один! Никогда!.. Сын ты мой — и всё! Пока жива!..
Она взяла ключ, пустила его по столу к Федьке и обычным властным тоном приказала: