Первой появилась хозяйка, которая очень обрадовалась Василисе. Судя по тому, что долетело снизу до Юркиных ушей, Александра Матвеевна — так звали хозяйку — уже намеревалась придумать для своей служанки массу дел, которые, должно быть, накопились за время Васькиного отсутствия. Пока она давала ЦУ, Ляпунов осторожно подкрался и усыпил представительную даму шприц-иголкой из хорошо знакомой Тарану стреляющей авторучки. После этого Александру Матвеевну осторожно загрузили в мешок, перевязали веревкой и погрузили в фургон. Фургон уехал, но очень быстро вернулся, должно быть, передав пленницу на какую-то другую машину.
   Затем некоторое время пришлось подождать, пока придет хозяин в сопровождении телохранителя. Телохранителя обработали Алик и Топорик, а хозяина, оказавшегося тщедушным старикашкой, почти без вмешательства Тарана скрутила пледом Милка. Их тоже погрузили и вывезли на фургоне.
   После этого Ляпунов приказал отдыхать Василисе, Милке, Топорику и Алику, а себя и Тарана назначил на дежурство до пяти утра. Потом разбудили на вахту Топорика с Аликом, а сами залегли дрыхать. Теперь вот настало время подъема…
   — Десять минут на ополаскивание морды, туалет и прочую моральную подготовку, — объявил капитан. — После чего — шагом марш менять Топорика.
   — Может, его покормить сперва? — предложила Василиса, выглянув из-за плеча командира.
   — Ничего, — сказал Ляпунов, — пару часиков поголодать в таком возрасте не смертельно. Вот Топорика и Алика надо сейчас подпитать. Они службу несли, калории тратили. Вы с Милкой тоже покушайте.
   — А сами кушать не будете?
   — Пока нет. Надо приглядывать помаленьку. Сегодня могут более серьезные гости появиться.
   — Это вы про Вадика и Лару? — спросила Василиса. — Они сегодня не приедут. У них рабочий день.
   — Нет, я не о них. Могут такие приехать, что большой шум подымется. И даже стрельба, — сурово произнес Ляпунов. — Так что, как говорил товарищ Сталин, будем держать порох сухим.
   Боевой пост Тарана находился в мансарде дачи. С некоторым изумлением Юрка обнаружил, что с того момента, как он в первый раз дежурил, тут кое-что поменялось. В частности, появился некий телевизор или монитор, которого раньше не было. От монитора кабель уходил куда-то на крышу, через специально просверленную дыру. Где-то там, похоже, стояла малозаметная телекамера, которая медленно поворачивалась, оглядывая окрестности дачи в секторе 180 градусов сперва по часовой стрелке, потом — против.
   — Смена пришла! — объявил Таран. — Идите жрать, пожалуйста, гражданин Топорик.
   — Служу Советскому Союзу! — по старинке ответил тот и добавил, щелкнув ногтем по экрану:
   — Поглядывай!
   Юрка с интересом поглядел на экран и все-таки не удержался от вопроса:
   — А откуда эта техника взялась?
   — Подарок доблестных союзников! — ухмыльнулся Топорик. — Привезли под утро, еще темно было, и установили. Классная штука! Ты все видишь, а тебя не видно. Но ты изредка и сам в окошко посматривай. Говорят, что и при железной дороге нельзя забывать двуколку. Если заметишь, что кто-то несколько раз туда-сюда мимо дачи прошелся или машина одна и та же раза три мимо дачи проехала на малой скорости, — сразу жми вот на эту кнопку. Это переговорное устройство. Чуть что — сообщай Сереге.
   После этого Топорик спустился вниз, где его, должно быть стали «подпитывать», а Таран остался «приглядывать за техникой».
   Первый час прошел донельзя скучно. По улице прошло всего шесть человек и проехала лишь одна машина — «Мерседес-300», которая быстро прокатила мимо дачи и исчезла за поворотом. Ни один из прохожих обратно не вернулся, и «мере» тоже, как видно, не собирался кататься взад-вперед. И еще полчаса миновали, но в поле зрения телекамеры по-прежнему ничего подозрительного не просматривалось.
   Таран начал помаленьку расслабляться, и мысли его постепенно переключились на предвкушение скорой смены и приема пищи. Тем более что снизу, из кухни, в мансарду повеяло ароматом гречневой каши и чего-то мясного. Да еще и кофеек, кажется, заварили. Само собой, внимание стало сильно рассеиваться, а душа прислушиваться к революционным маршам, доносившимся из желудка.
   Поэтому Юрка мог бы и вовсе не обратить внимания на светло-бордовый «Форд-Эскорт», который проехал мимо дачи, а затем свернул в узкий тупичок между заборами и остановился, заглушив мотор. Из-за угла его почти не было видно, и в глаза он не бросался, тем более что и во дворах, и рядом с заборами было припарковано немало машин.
   Однако Тарану все-таки повезло. Во-первых, потому, что в тот момент, когда «Форд» сворачивал в тупик, объектив телекамеры был направлен как раз в эту сторону, а во-вторых, потому что и сам Юрка в это время смотрел на экран.
   К этому времени Таран уже пригляделся к телевизионному оборудованию, нашел тумблер, которым можно было остановить вращение телекамеры, и задержал картинку именно на этом автомобиле.
   Странным — а значит, и подозрительным! — Юрке показалось то, что из машины долгое время никто не выходит. О том, что там, куда свернул «Форд», находится тупик, Таран знал. Стало быть, те, кто приехал на этой машине, не могут уйти куда-то иным путем, как через улицу. Заборы тут высокие, да еще и с проволокой, не враз перелезешь. К тому же кто будет средь бела дня через забор лезть? Разве что алкаши или накуренные какие-нибудь… А они на таких тачках не ездят.
   А почему люди так долго не выходят из машины? Любовью занимаются? Для этого обычно в середину людного поселка не приезжают. Тем более при свете, пусть даже с тонированными стеклами. Бывают, конечно, всякие извращенцы, но на этот ' случай все равно не похоже. Допустим, просто беседуют. А зачем за угол заехали?
   В общем, Таран нажал кнопку переговорного устройства и услышал голос Ляпунова:
   — Что у тебя, Юрик?
   — Машина за углом стоит. «Форд-Эскорт» с темными стеклами. По-моему, стеклят за дачей.
   — Спасибо, молодец. Проверим!
   Через некоторое время Юрка увидел, как с внешней стороны к воротам дачи подходит Милка. Таран немного удивился, как такое могло быть, но потом понял, что «Королеву воинов» не иначе выпустили за забор с задней стороны дачи, скрытой от наблюдателей с машины. Заодно она, возможно, поглядела, нет ли каких супостатов с тылу.
   — Василиса-а! — по-деревенски зычно окликнула Милка. — В магазин пойдешь?
   — Сейчас! — отозвалась блондинка с крыльца, и вскоре Таран увидел на своем мониторе, что Милка и Василиса движутся в сторону «Форда». Под ручку, как шерочка с машерочкой. Василиса тащила в руке пустую хозяйственную сумку, а Милка — крепкий пластиковый пакет, рассчитанный на солидный груз. Юрка сразу понял, что это и есть проверка. Не иначе баб, вроде бы снарядившихся для похода в магазин или на базар, послали поглядеть, «кто-кто в теремочке живет?», точнее, кто в «Форде» сидит.
   Когда парочка поравнялась с машиной, Василиса безмятежно пошла вперед, а Милка приблизилась к «Форду» и постучала в заднее стекло. Таран передвинулся к окну мансарды, и до его ушей долетел хрипловатый басок Милки:
   — Мальчики, спичек не будет?
   Дверцу приоткрыли, Милка прикурила от зажигалки, сказала что-то вроде «мерси» и, покачивая своими могучими бедрами, двинулась следом за Василисой.
   В тот момент, когда дамы скрылись из виду, в мансарду поднялся Топорик и сказал:
   — Так, юноша, топай, поправляй здоровье, пока не остыло. Каша — класс! Я б на этой белобрысой запросто женился.
   Само собой, что Юрку два раза упрашивать не пришлось…

В ГОСТЯХ У ГЕНЕРАЛА

   Первое, чему удивился Вредлинский, так это тому, что он жив, цел и невредим. Затем он удивился тому, что находится не в каком-то подвале или яме, а в комнате с относительно свежим воздухом и даже с окном без решетки. Ни кляпа, ни пластыря, ни ушных затычек не было. Глаза тоже вполне свободно смотрели на мир, насколько им позволяли близорукость и астигматизм. Впрочем, очки лежали поблизости, на небольшой тумбочке. Обстановка в комнате напоминала скорее гостиничную, чем тюремную: деревянная кровать, платяной шкаф, кресла, даже телевизор.
   В отличие от Манулова, который не запомнил даже самого момента похищения, Эмиль Владиславович прекрасно сохранил в памяти все, что предшествовало его появлению в этой комнате. И то, как проклятая Василиса отправила его наверх, и то, как вместо Али на супружеской постели оказалась какая-то баба огромных размеров, которая спеленала его как младенца, и то, как откуда-то выскочил чернявый парень, и то, как утащили в машину… Не запомнил Вредлинский только одного: каким образом его доставили в эту комнату. Должно быть, его усыпили, но этого момента в памяти не отложилось. Вредлинский не запомнил даже, как его раздели и уложили в кровать, заботливо накрыв теплым ватным одеялом.
   Как уже говорилось, воздух в комнате был свежий, но не холодный. Нацепив очки, Вредлинский разглядел стоящие у кровати шлепанцы и еще раз удивился, потому что это были не чьи-нибудь, а его собственные тапочки, которые он надел в прихожей всего за несколько минут до похищения. Шлепанцы, как известно, на ногах удерживаются слабо, тем более если человека в них куда-то тащат. Эмиль Владиславович был очень рад, что похитители оказались настолько корректны, что не потеряли их. Как многие пожилые люди, Вредлинский испытывал чувство некой мистической привязанности к старым вещам, которые служили ему на протяжении многих лет. Если такая вещь вдруг портилась, приходила в негодность или терялась, он сильно расстраивался. Иногда ему даже казалось, будто это какой-то знак свыше, предупреждающий его о близости собственной кончины.
   Надев тапочки, Эмиль Владиславович первым делом подошел к окну. Не то чтоб Вредлинский прикидывал возможность побега, но все же надо было хоть чуточку осмотреться.
   Увы, ничего такого, что бы как-то намекало на то, где он находится, Эмиль Владиславович не увидел. Его глазам предстал всего лишь прямоугольный внутренний двор серого шестиэтажного здания. Во дворе был сквер с еще не облетевшими, мокрыми деревьями и кустами, парковалось несколько автомобилей. На небольшой детской площадке копошилось с десяток малышей, и несколько бабушек и мам степенно прогуливались поблизости. Выехать из этого двора можно было только через арку, находившуюся на противоположной от Вредлинского части дома. Но что там, за этой аркой, он не видел, потому что находился на шестом этаже — угол был слишком острый. Так или иначе, но таких дворов полно в Москве, есть они и в Питере, и в десятках других российских городов. Впрочем, есть такие дворы и в других странах, особенно ближнего зарубежья и бывшего соцсодружества.
   После этого Эмиль Владиславович потрогал дверь, и вот тут у него впервые возникло ощущение несвободы. Дверь была заперта снаружи — стало быть, те, кто его похитил, не хотели, чтоб Вредлинский куда-то вышел из этой комфортной камеры. Тем более что туалет и умывальник тут тоже имелись.
   Поскольку разгуливать в нижнем белье Эмиль Владиславович не хотел, то принялся разыскивать верхнюю одежду, опасаясь, что похитители ее не оставили. Однако тут он ошибся, ни, разумеется, не стал из-за этой ошибки расстраиваться.
   Вся верхняя одежда обнаружилась на плечиках в платяном шкафу. Правда, карманы были абсолютно пусты. Обнаружились даже куртка и ботинки, которые вообще-то были оставлены им в прихожей. Так или иначе, но Эмиль Владиславович оделся и уселся в кресло. В его положении оставалось только ждать, когда появятся хозяева здешнего заведения, и надеяться, что они не изменят к нему своего корректного отношения.
   Вредлинский включил телевизор. Не просто так, от скуки, а все с той же целью: выяснить, куда его увезли. Поэтому, когда он стал переключать каналы и оказалось, что они родные, московские, на душе стало чуть-чуть полегче.
   Некоторое время он просидел в кресле, глядя обрывки фильмов и передач на разных каналах. Каждый рекламный ролик, перебивавший эти самые фильмы и передачи, его раздражал. Вредлинский подозревал, что 90 процентов жителей бывшего Союза делают то же самое, и коммерческий эффект от рекламы ничтожный. Если кто покупал порошок «Ас» и нашел его приличным, то и без «тети Аси» будет им пользоваться, а тот, кто не покупал «Миф-лимон», то все равно его покупать не будет, несмотря на все потуги «Мойдодыра». Ну, а дамы, которые «открыли для себя прокладки», и вовсе могут отдыхать…
   Совершенно неожиданно на Вредлинского нахлынула ностальгия по прежним, советским временам, когда был всего один, потом два, потом три и уж под самый финиш — пять каналов. И был главный, первый канал ЦТ, который говорил все, что было положено знать людям, — в 18.00 «Новости», в 21.00 — «Время». И жить было в общем приятно и спокойно, потому что ни об убийствах, ни о грабежах и изнасилованиях, ни о коррупции чиновников там не говорилось. Была для этого другая передача: «Человек и закон», в которой, однако, ни обгорелых и расчлененных трупов крупным планом, ни катастроф, ни слез не показывали. Но зато уж если говорили, что такой-то чиновник берет взятки, а директор магазина ворует, то все могли быть уверены — их наверняка посадят. Это звучало на всю страну, и основная масса людей была уверена, что справедливость восторжествовала.
   Вредлинский прежде считал, что таким образом народ обманывали, заставляя верить в то, будто у нас почти идеальная страна. Сегодня, полюбовавшись на то, как одни телеканалы, принадлежащие одной группе супербогачей, поливают грязью своих оппонентов с других телеканалов, принадлежащих другим супербогачам, он вдруг глянул на всю эту катавасию совсем по-иному.
   Как ни странно, он не мог припомнить ни одного случая — по крайней мере, в догорбачевскую эпоху, — когда телевидение открыто лгало. Оно просто ничего не говорило, должно быть, считая, что все, кому интересно, так и так узнают нужную информацию из передач Би-би-си или «Голоса Америки». Теперь же многочисленные каналы, повествуя о тех или иных событиях или фактах, словно бы соревновались в том, кто кого переврет, даже не очень заботясь о том, что их уличат во лжи. Причем если в советское время можно было сделать достаточно близкие к истине выводы, если смешать то, что говорили государственные СМИ, с передачами «вражеских голосов», то есть, условно говоря, «белое» с «черным», то теперь черное вранье лилось из всех источников. Политиков обвиняли во всех смертных грехах, но… почему-то не сажали. Журналистов вроде бы постоянно ловили с поличным на клевете, но тоже оставляли на воле. Какая уж тут вера в справедливость и правовое государство?
   Вредлинский, откровенно говоря, сильно удивлялся, что Россия, наслушавшись и насмотревшись всех этих гадостей про своих недавних кумиров, еще не встала на дыбы и не пошла все крошить и потрошить, как в 1917 году. Нет, он этого не хотел и боялся больше смерти, потому что знал — не только ему, ежели что, но и детям-внукам отрыгнется та сытая и обеспеченная жизнь, которую они устроили себе за чужой счет. Так и звенела в голове цитата из Маркса, выученная еще во ВГИКе на занятиях по политэкономии: «Бьет час капиталистической эксплуатации. Экспроприаторов экспроприируют». А Эмиль Владиславович очень не хотел, чтоб его экспроприировали. Было что терять! Но ведь эти идиоты телевизионщики, похоже, не понимают, что, поливая друг друга и своих боссов, которые всем известны, они могут разжечь не только социальную, но и национальную вражду. Ведь громить пойдут не олигархов, тем более что они всегда найдут время смыться, а ту же самую несчастную и паршивую интеллигенцию, к которой принадлежал Вредлинский…
   Размышления Эмиля Владиславовича прервал звонкий щелчок замка входной двери. Нервно обернувшись, Вредлинский увидел перед собой высокого и плечистого мужчину в строгом сером костюме, при белой рубашке с галстуком и… в черной шапочке-маске, раскатанной до самой шеи. Даже глаз через прорези видно не было, потому что их закрывали темные очки. И на руках у жутковатого незнакомца — он мог бы придушить Вредлинского одной левой! — были черные перчатки. .То ли он их надел для того, чтоб скрыть какие-то особые приметы на руках, то ли просто для того, чтоб было бить сподручнее.
   — Здравствуйте, Эмиль Владиславович! — донеслось из-под маски. — Рад вас видеть в хорошем расположении духа.
   Последняя фраза прозвучала с налетом сарказма, ибо, разумеется, расположение духа у Вредлинского было вовсе не хорошим, а скорее хреновым, если не употреблять более крепких эпитетов на букву «х». Впрочем, голос, несмотря на утробную басовитость, звучал вполне интеллигентно, без свойственной нынешнему поколению приблатненности. Кроме того, Вредлинский интуитивно определил, что человек, скрывающийся под маской, явно не молод, несмотря на подтянутость фигуры. В том, что неизвестному либо уже стукнуло шестьдесят, либо около шестидесяти, Вредлинский был убежден.
   — Здравствуйте, — сумев придать голосу некоторую твердость, произнес Эмиль Владиславович. — К сожалению, не имею чести вас знать, тем более что вы от меня замаскировались…
   — Приношу свои извинения сразу за все, — сказал великан. — В первую очередь за то, что привез вас сюда без вашего согласия. Во-вторых, за то, что не представляюсь и не показываю вам своего лица. Можете называть меня «Генералом», даже без обращений «господин» или «товарищ», — я не обижусь.
   — «Генерал» — это звание или кличка? — полюбопытствовал Вредлинский.
   — Это несущественно, Эмиль Владиславович, — снисходительно ответил Генерал.
   — Во всяком случае, мои возможности до некоторой степени сопоставимы с генеральскими. И даже слегка превосходят их…
   — Вероятно, потому, что вы действуете вне рамок закона? — спросил Эмиль Владиславович.
   — Опять-таки я не стану ни подтверждать, ни опровергать ваше предположение.
   — Если вы похищаете ни в чем не повинного человека, — произнес Вредлинский желчно, — и увозите его буквально из дома, без предъявления каких-либо постановлений прокурора — это преступление, даже если вы — министр внутренних дел.
   — А кто вам сказал, что это было похищение? — ухмыльнулся Генерал. — Мы вас не похищали, а насильственно эвакуировали. Для того, чтоб спасти от убийц. Ведь вы вчера вечером подверглись нападению, не так ли? И судя по тому, что с обеих сторон было произведено больше десятка выстрелов боевыми патронами, вряд ли это была ребяческая игра в «войну». Ваш телохранитель, бесспорно, заслужил прибавку к жалованью. По моим данным, у ваших оппонентов один убитый и двое раненых. Но не исключено, что налет на вас может повториться. Вот мы и приняли превентивные меры.
   — Я понимаю, — пробормотал Вредлинский с максимальной деликатностью в голосе, — что в моем положении не стоит задавать лишних вопросов и интересоваться, кого вы подразумеваете под словом «мы». Но позвольте хотя бы знать, являетесь ли вы государственной или частной организацией?
   — В принципе я мог бы и не отвечать на ваш вопрос, — сказал Генерал, — но думаю, особой беды не будет, если вы узнаете, что мы не работаем на нынешнее правительство. Тем более что это был последний вопрос, который я вам разрешил задать…
   — Но меня волнует судьба семьи! — рискнул перебить его Вредлинский. — У меня жена и двое взрослых детей! Что будет, если бандиты попытаются выместить на них свою злобу?
   — Уверяю вас, господин Вредлинский, вашим близким ничего не угрожает. Те, кто устроил на вас охоту, руководствуются не чувством мести или какими-то маниакальными мотивами, а вполне конкретными и рациональными соображениями. Хотя, как мне кажется, несколько наивными и авантюристическими. Какими именно, я поясню вам несколько позже. А пока мне надо будет задать вам несколько вопросов. Желательно, чтобы вы проявили максимальную искренность, ибо от степени достоверности того, что вы скажете, будут зависеть стиль и характер наших дальнейших отношений. В конечном итоге — ваша жизнь, здоровье и благополучие ваших родственников. Вы меня понимаете?
   — Конечно, я понимаю… — пролепетал Эмиль Владиславович.
   — Очень хорошо. Итак, сейчас вы перескажете мне всю историю вашей дружбы с Павлом Николаевичем Мануловым. Начиная со ВГИКа и кончая последними днями. Желательно максимально подробно поведать о вашем вступлении в масонский клуб «Русский Гамлет». Прошу.
   Вредлинский начал рассказывать. Генерал включил карманный диктофон и слушал, почти не перебивая. Может быть, пару раз останавливал Вредлинского, задавая уточняющие вопросы. Причем совершенно спокойно реагировал на многочисленные малоизвестные широкой публике фамилии, которые вскользь упоминал Эмиль Владиславович, повествуя о своих отношениях с Пашкой. Казалось бы, дотошному человеку надо бы переспросить, кто да что, тем более что многие из этих граждан играли довольно существенную роль в событиях, но Генерал ими не интересовался. Создавалось впечатление, будто он уже сейчас знает о Вредлинском всю подноготную и его интересует исключительно то, собирается ли Эмиль Владиславович рассказывать все как на духу или же желает о чем-то умолчать. Естественно, что вежливое замечание по поводу того, что от искренности Вредлинского будут зависеть «стиль и характер» отношений с Генералом, Эмиль Владиславович мимо ушей не пропустил. И быстренько сделал вывод, что надо говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды, иначе его пересадят из комфортабельной «камеры» в какой-нибудь подвал, а вместо корректного и почти интеллигентного генерала ему придется иметь дело с какими-нибудь костоломами.
   Именно из этих соображений Вредлинский постарался не утаить ничего, хотя не раз испытывал сомнения. Разумеется, отнюдь не морального плана. Сначала он вдруг подумал, что как только он все расскажет, то станет ненужным, и этот самый интеллигентный генерал отправит его на тот свет. Тихо и без пролития крови, попросту свернув шею.
   Потом, уже в середине повествования, Эмиль Владиславович на несколько секунд испугался, что Генерал, записав его устные показания, через какое-то время принесет их в виде протокола допроса и предложит подписать. А потом, когда господин драматург и сценарист поставит свою закорючку под словами «с моих слов записано верно», скажет: «Ну вот, вы и признались, гражданин Вредлинский. Вам предъявляется обвинение по следующим статьям Уголовного кодекса РФ…» По каким именно статьям, Эмиль Владиславович точно не знал, но почему-то был убежден, что состав преступления в его деятельности непременно содержится. Что дальше? А дальше тюрьма, суд, зона, откуда Вредлинский при своем слабом здоровье уже никогда не выйдет.
   Наконец, уже под самый финиш своей исповеди Эмиль Владиславович испугался самого страшного. Он представил себе, как в эту комнату с нехорошей улыбочкой на лице войдет Пашка Манулов и скажет: «Ну что, Миля-Емеля, значит, ты все-таки сукой оказался? А ну-ка, Генерал, сделай этому козлу пару переломов!»
   Тем не менее Вредлинский все-таки довел рассказ до конца. И даже испытал некое облегчение, когда окончательно выговорился. Теперь-то, по крайней мере, все станет ясно.
   — Ну что ж, — произнес Генерал, не останавливая диктофона. — Значит, вы вчера побывали у Георгия Петровича Крикухи и узнали о том, что Манулов намеревался вас задействовать при работе над каким-то фильмом?
   — Да, — кивнул Вредлинский, — хотя мне лично об этом проекте Манулов еще не говорил.
   — Но фильм должен был сниматься по вашему сценарию?
   — Судя по тому, что мне сообщил Крикуха, — да. Однако сам Манулов мне почему-то ничего не сказал.
   — Расскажите мне подробнее все, что вы знаете о Крикухе. Не только о совместной работе, но и вообще о том, что это за человек. Я слышал, будто он крепко пьет в последнее время. Это правда?
   — Выпивает, — кивнул Вредлинский. — Я бы не назвал его законченным алкоголиком, но если ему не удастся в ближайшее время взяться за работу — он допьется до белой горячки. Творческое бездействие — это тяжкое состояние. Я тоже неоднократно переживал нечто подобное, но мне, как и другим литераторам, гораздо проще. Нам, условно говоря, для творчества нужны только перо и бумага, а кинорежиссеру без больших денег никак не обойтись.
   — И что, он, при своей-то известности, не может найти спонсора для будущих картин?
   — Во-первых, спонсоры на дороге не валяются и редко навязывают свои услуги,
   — желчно произнес Вредлинский. — Они предпочитают, чтоб их, выражаясь по-старинному, «просили слезно» и валялись в ногах. А во-вторых, они понимают в киноискусстве гораздо меньше, чем чиновники Госкино. Последних волновало соответствие задуманного фильма последним постановлениям ЦК и Совмина, а кассовый успех был не столь важен. Нынешние воротилы ни за что не дадут вам денег, если вы не пообещаете им, что картина соберет минимум столько же, сколько «Титаник». К тому же глубокие и серьезные мысли, содержащиеся в киносценариях, их не волнуют. Главное, чтоб было побольше стрельбы, драк и секса. А Крикуха — очень щепетильный человек. Он, как и Нина Андреева, «не поступается принципами».
   — Понятно, — Генерал кивнул своей замаскированной головой, а затем выключил диктофон и встал с кресла.
   — К сожалению, Эмиль Владиславович, я исчерпал лимит на разговор с вами. Поэтому мне, очевидно, придется еще раз навестить вас, возможно, ближе к вечеру. Честь имею кланяться!