-- Боюсь, что нет, -- ответил Поль. -- Какую книжку вам выдали в библиотеке?
-- "Тайну леди Альмины", -- вздохнул лев гнева Господня. -- Розовые слюни, к тому же несовременно. Но нет, я читаю Библию. Там убивают на каждой странице.
-- Господи, да вы только и думаете, что об убийствах!
-- Еще бы, ведь это мое предназначение, -- скромно ответил рыжий.
Ежедневно (кроме воскресений), в десять часов утра сэр Уилфред Лукас-Докери чувствовал себя Соломоном. В это время он вершил суд над нарушителями дисциплины, заключенными, которые попали в поле его зрения. Его предшественник, полковник Мак-Аккер, выносил приговоры в неуклонном соответствии с духом и буквой Правил внутреннего распорядка для тюрем правительства ее величества, исполняя механическое правосудие подобно игральному автомату: в одну щель опускался проступок, из другой -выскакивало наказание. Не так поступал сэр Уилфред Лукас-Докери. Он и сам чувствовал, что никогда не работал его ум острее и изобретательнее, никогда не были его обширные познания полезнее, чем на этом скромном судилище, где вершилась высшая справедливость. "Неизвестно, чего от него ждать!" -жаловались в один голос надзиратели и арестанты.
-- Истинная справедливость, -- говаривал сэр Уилфред, -- это умение подойти к любому вопросу как к головоломке.
Пробыв на своем посту несколько месяцев, он не без тщеславия отмечал, что к нему обращаются все реже и реже.
Однажды утром, вскоре после того как сэр Уилфред взялся за перевоспитание Поля, перед начальником тюрьмы предстал рыжий детина.
-- Господи боже мой! -- воскликнул сэр Уилфред. -- Да ведь этот человек на особом режиме! Что он тут делает?
-- Вчера вечером я заступил на ночное дежурство, с двадцати ноль-ноль до четырех ноль-ноль, -- забубнил надзиратель. -- Мое внимание привлек шум, исходивший из камеры этого заключенного. Заглянув в глазок, я увидел, что заключенный в состоянии крайнего возбуждения мечется по камере. В одной руке у него была Библия в другой -- ножка от табурета. Заключенный таращил глаза, тяжело дышал и время от времени бормотал стихи из Библии. Я сделал ему внушение, но в ответ он обозвал меня предосудительными словами.
-- Какими именно? -- заинтересовался главный надзиратель.
-- Он обозвал меня моавитянином, мерзостью моавитянской, умывальной чашей, нечистой тварью, необрезанным моавитянином, идолопоклонником и блудницей вавилонской, сэр.
-- Так-с, что вы на это скажете? -- обратился сэр Уилфред к главному надзирателю.
-- Очевидно, неподчинение требованиям охраны, -- ответил главный надзиратель. -- Следует применить диету номер один. На известное время.
Однако, совещаясь с главным надзирателем, сэр Уилфред на самом деле нисколько не интересовался его мнением. Он любил мысленно подчеркнуть (и дать понять арестанту) всю разницу между официальной точкой зрения и его собственной.
-- Что, по-вашему, самое важное в этой истории? -- спросил он.
Главный надзиратель задумался.
В общем и целом, блудница вавилонская, сэр...
Сэр Уилфред улыбнулся, как фокусник, вытащивший из колоды нужную карту.
-- А я, -- сказал он, -- думаю иначе. Вас это, быть может, удивит, но, на мой взгляд, самое важное -- ножка табурета, которой размахивал заключенный!
-- Порча тюремного имущества, -- кивнул главный надзиратель. -- Тяжкий проступок.
-- Чем вы занимались на свободе? -- повернулся Лукас-Докери к арестанту.
-- Плотничал, сэр.
-- Так я и знал! -- возликовал сэр Уилфред. -- Вот вам еще один случай подавленной потребности в творчестве! Послушайте, дружок, с вашей стороны очень скверно оскорблять надзирателя, который, разумеется, никакая не вавилонская блудница. Надзиратель символизирует собой справедливое негодование общества и, как и все мы, он -- добрый христианин. Но я понимаю, отчего вам тяжело. Вы творили, а теперь, в тюрьме, почувствовали, что вас лишают средств самовыражения. Ваша творческая энергия находит выход в бессмысленных вспышках. Я распоряжусь, чтобы вас снабдили верстаком и плотницким инструментом. Прежде всего -- почините мебель, которую вы так бесцельно сломали, а потом мы подберем вам работу в русле вашей прежней профессии. Идите... Ищите первопричину! -- добавил сэр Уилфред, когда рыжего увели. -- Ваши Правила внутреннего распорядка подчас только смазывают симптомы, вместо того чтобы вскрыть самую подоплеку проступка.
Два дня спустя тюрьма пришла в состояние крайнего оживления. Что-то произошло. Поль проснулся в обычное время, по звонку, но дверь отперли только через полчаса. Крик надзирателя "Парашу за дверь!" звучал все ближе и ближе, прерываемый то и дело суровым "Говори, да не заговаривайся!", "Не твое дело!" и зловещим "Дождешься!". Арестанты почуяли неладное. "Может, разразилась эпидемия, скажем, сыпняк, -- размышлял Поль, -- или какое-то несчастье на воле: война или революция..." Арестанты поневоле молчали, а от этого все воспринималось особенно остро. В глазах надзирателя Поль уловил отблески кровавой резни.
-- Что-то случилось? -- спросил он.
-- Еще как случилось! -- рявкнул надзиратель. -- А кто меня еще раз об этом спросит, тому я ребра пересчитаю.
Поль принялся убирать камеру. Его разбирало любопытство и выводило из себя нарушение обычного распорядка. Мимо протопали два надзирателя.
-- Я тебе так скажу: начальника давно пора было проучить. Но жаль мне беднягу.
Любой мог быть на его месте, -- последовал ответ.
Принесли завтрак. Когда из-за двери показалась рука с миской, Поль прошептал:
-- Что случилось?
-- Ты что, не знаешь? Убийство. Страсть какое кровавое.
-- Пошевелись! -- заревел дежурный надзиратель.
Итак, с начальником тюрьмы покончено. Он, конечно, старый зануда, но все-таки все это крайне неприятно. Убийство проходит незамеченным в бойком мире шоферов, боксеров и велосипедистов, а в этой гробовой тишине оно вызывает настоящий столбняк.
От завтрака до молитвы прошла целая вечность. Наконец зазвонил колокол. Двери снова отперли. Арестанты молча зашагали в часовню. На этот раз рядом с Полем очутился Филбрик. Надзиратели уселись на своем возвышении и пресекали все попытки заговорить. Лучшим моментом для трепа считалось пение гимна. Его и дожидался Поль.
Если кого и убили, то не сэра Уилфреда. Он стоял у входа в алтарь с молитвенником в руках. Зато куда-то делся Прендергаст. Сэр Уилфред вел службу за него. Тюремный врач, путаясь и безнадежно увязая в длинных словах, прочел отрывок из Писания. Где же Прендергаст?
Наконец объявили номер гимна. Раздались звуки органа, на котором с большим чувством наигрывал арестант, в прошлом помощник органиста в валлийской церквушке. Все вздохнули и набрали воздуха, чтобы наконец-то отвести душу.
-- Иисус, всем сердцем верю я, -
пел Поль, -
-- А где же Прендергаст?
-- Ты что, не знал? Ему каюк.
-- И с нами благодать.
-- Наш Пренди к рыжему пошел.
К тому, который псих,
А рыжий загодя припас
Рубанок и пилу.
-- Откуда псих достал пилу?
-- Ему начальник дал.
Он, дескать, плотник.
Отпилил Он Пренди котелок.
Мой кореш слышал все, что там
Творилось за стеной,
А надзиратель сделал вид,
Что он тут ни при чем.
-- О боже! Я погряз в грехах,
И мне спасенья несть.
-- Наш Пренди полчаса визжал,
А рыжий черт пилил.
Считай, нам крупно повезло.
А то бы нам капут...
Начальнику утерли нос -
Тут надзиратель прав.
А м и н ь.
Что тут ни говори, а хорошо, что этот ненормальный выбрал Прендергаста. Кое-кто даже высказался в том духе, что рыжий сделал это по подсказке начальства. Смерть заключенного или надзирателя повлекла бы за собою расследование, которое могло бы основательно поколебать реформы Лукаса-Докери, а может быть, я бросить тень недоверия на главного надзирателя. Смерть же Прендергаста прошла почти незамеченной. Убийцу перевели в Бродмур, и жизнь тюрьмы пошла своим чередом. Впрочем, начальник тюрьмы стал как будто больше прислушиваться к словам главного надзирателя. Сэр Уилфред с головой ушел в статистику, и тюрьма опочила под беспристрастной сенью Правил внутреннего распорядка. На радость надзирателям, все шло точь-в-точь, как в старые добрые времена, при полковнике Мак-Аккере.
Полю не суждено было насладиться благами счастливого возвращения в лоно традиции, потому что через несколько дней его и других арестантов отправили в тюрьму "Эгдонская пустошь" для отбытия наказания.
Глава 4
"НЕ В КАНДАЛАХ -- НЕВОЛЯ"1
Гранитные стены каторжной тюрьмы "Эгдонская пустошь" в погожие дни видны с шоссе. Здесь нередко притормаживают автомобили, и пассажиры выскакивают только для того, чтобы полюбоваться этим сооружением. Им хочется поглядеть на арестантов, и порой случай вознаграждает их: они видят, как цепочка закованных в кандалы, одетых в черное узников плетется через пустошь под конвоем вооруженного всадника. На первый взгляд может показаться, что здесь заключенные поглощены трудом, но это одна лишь видимость, ибо в Эгдоне масса времени уходит на то, чтобы дойти до каменоломни, выдать и пересчитать инструменты, снять, а потом надеть кандалы, так что пользы арестанты приносят немного. Но пассажирам на шоссе хочется хоть что-нибудь углядеть, а вернее, додумать, взирая на эти стены, и вечером они усаживаются за чай с совестью, слегка потревоженной воспоминаниями о стычках с кондукторами, о просрочках в уплате налогов и о тысяче других противозаконных мелочей, которых никак не избежать цивилизованным людям.
1 Цитата из стихотворения Ричарда Лавлейса, см. примеч. на с. 122.
В один осенний день Поль прибыл в Эгдон из Блекстона вместе с шестью другими заключенными, приговоренными к длительным срокам, и двумя надзирателями. Ехали они в, самом обычном вагоне третьего класса, причем всю дорогу надзиратели курили дешевый черный табак и делали попытки разговорить арестантов.
-- Теперь Эгдон -- не то что раньше... -- рассказывал один из надзирателей. -- Все там переменилось. В часовне -- витражи, подарок вдовы бывшего начальника. Картина что надо: ангел выводит святых Петра и Павла из узилища. Правда, баптисты недовольны... Вот на прошлой неделе была у нас лекция про Лигу наций. Выступал парень по фамилии Поттс. Лекция, конечно, не так чтобы очень, а все, как-никак, развлечение... Говорят, у вас в Блекстоне тоже перемены...
-- Да уж, перемены! -- ответил один из арестантов, после чего, бессовестно наврав с три короба, рассказал о смерти мистера Прендергаста.
Другой надзиратель, заметив, что Поль все время молчит, протянул ему газету.
-- Почитай, сынок, -- сказал он. -- Теперь не скоро газетку увидишь.
В газете Поль не нашел почти ничего интересного. Последние полтора месяца все новости о событиях на воле он черпал из еженедельных бюллетеней сэра Уилфреда Лукаса-Докери. Едва попав за решетку, Поль понял, что погоня за "новостями" проистекает не из чистой любознательности, а из стремления чем-то себя заполнить. На свободе и дня не проходило, чтобы Поль не прочел самым внимательным образом двух газет кряду, следя за бесконечным потоком событий и происшествий. Но вот цепь событий прервалась, а у Поля не было никакого желания ее возобновлять. Впрочем, он растрогался, когда, развернув газету, увидел расплывчатое, едва различимое изображение Марго и Питера. "Достопочтенная миссис Бест-Четвинд, -- гласила подпись под фотографией, -и ее сын, унаследовавший от своего дяди титул графа Пастмастера". Ниже находилось извещение о смерти графа Пастмастера и краткое описание его безрадостной жизни. Под конец говорилось: "Предполагается, что в ближайшие дни миссис Бест-Четвинд и юный граф Пастмастер, последние месяцы отдыхавшие на своей вилле на Корфу, возвратятся на родину. В течение многих лет салон миссис Бест-Четвинд пользовался постоянным вниманием хорошего общества, а сама хозяйка салона считается одной из обворожительнейших светских женщин. Присвоение ее сыну графского достоинства напоминает нам о сенсации, вызванной в мае этого года помолвкой миссис Бест-Четвинд с мистером Полем Пеннифезером и окончившейся арестом последнего за несколько часов до свадьбы в одном из лучших отелей Вест-Энда. Новому лорду Пастмастеру шестнадцать лет; до последнего времени он обучался в частном учебном заведении".
Поль долго сидел на лавке, вглядываясь в снимок, а его спутники резались тем временем в покер, выказывая вопиющее пренебрежение к Правилам внутреннего распорядка.
За полтора месяца одиночества и самых серьезных раздумий Поль так и не пришел к выводу относительно Марго Бест-Четвинд: его сбивали и путали два несовместимых друг с другом подхода к делу. С одной стороны, на Поля мертвым грузом давили убеждения, взращенные поколениями богословов и школьных учителей. С их точки зрения, вопрос был сложен, но все-таки разрешим. Поль "поступил хорошо", защитив женщину, -- это очевидно, но вот Марго никак не соответствовала отведенной ей роли, ибо в данном случае виновата была именно она, а он защитил ее не от беды или несправедливости, а от кары за содеянное преступление. У него дрожали коленки, когда голос Честного Парня нашептывал ему, что, коли Марго втравила его в эту историю, пусть сама и отдувается. Корпя над почтовыми мешками, Поль тщился найти какие-нибудь возражения, но безуспешно; зато он все больше убеждался в том, что общепринятый кодекс чести, которым руководствуется любой британец, где бы он ни был, разъедает червоточина. С другой стороны, что возразить на железную логику Питера Бест-Четвинда: "Ты только представь себе маму -- в тюрьме"? Чем больше Поль размышлял над этими словами, тем больше убеждался, что они относятся к области естественного права. Он не мог не оценить уверенность, с которой Питер их произнес. Глядя на фото Марго -- пусть даже такое нечеткое -- Поль все больше укреплялся в вере, что существуют и не могут не существовать два разных закона, один -- для нее, другой -- для него, а тщетные и далекие от серьезности потуги радикалов прошлого столетия в основе своей глупы, пошлы и уводят в сторону. И дело не в том, что Марго богата и что он любит ее! Поль просто понимал, что Марго не может очутиться в тюрьме. Само сочетание слов, воплощающих эту мысль, звучит непристойно. Марго в тюремном халате гонят по коридору надзирательницы, как две капли воды похожие на мисс Фейган младшую. Марго посещают старушки из филантропического общества и пичкают ее брошюрами благочестивого содержания. Марго стирает в тюремной прачечной чужое белье. Все это невозможно, и если бы даже судебные крючкотворы привели ее за решетку, эта женщина, которую, как бабочку, накололи на булавку, была бы вовсе не Марго, а ее тезкой, отдаленно похожей на нее самое. Марго, хоть она и совершила преступление, нельзя посадить в тюрьму. Если уж кому страдать из-за того, что, по мнению общества, бедняжку миссис Граймс следует лишить той единственной работы, которую ей уготовала цивилизация, так пусть это будет он, Поль, а не чужая женщина, носящая имя Марго, тем более что каждый, кто побывал в английской школе, без труда освоится и в тюрьме. Тюрьма, думал Поль, может подкосить лишь тех, кто вырос в трущобах, в атмосфере добрососедства.
Как прекрасна Марго даже на этой идиотской фотографии, размышлял Поль, на этой черно-белой чернильной кляксе. Даже самый закоренелый уголовник среди его спутников, отбывавший свой третий срок за шантаж, на минуту отложил карты и заметил, что весь вагон словно залит свежим июньским запахом Елисейских полей.
-- Ну и дела! -- сказал он. -- Вроде как духами запахло.
И тут все они заговорили о бабах.
В Эгдоне Поль повстречал еще одного старого знакомого: когда он направлялся в часовню, перед ним появился бодрый, плотный коротыш на скрипучей деревянной ноге.
-- Вот и свиделись, старина! -- сказал он, когда вся часовня хором отвечала священнику. -- Я, по обыкновению, сел в лужу.
-- Не повезло с работой? -- спросил Поль.
-- Работа была первый сорт, -- ответил Граймс. -- Но заварилась каша. Потом расскажу.
В то утро, вооружившись кайлом, Поль в числе других арестантов, под надзором конных охранников с полевым телефоном, отправился в каменоломни. Граймс был в той же команде.
-- Я здесь третью неделю, -- сообщил Граймс, как только возникла возможность поговорить. -- А уже все обрыдло. Я человек общительный. Мне здесь не нравится. Три года -- это уж чересчур! Но ничего. Выйдем, устроим пир горой. День и ночь только о том и мечтаю.
-- За что тебя посадили, за двоеженство?
-- Ага. Зря я приехал из-за границы. Не успел я появиться в Англии, как меня сцапали. Зашла миссис Граймс в магазин, увидела меня -- и привет, пишите письма. В аду, говорит, черти по-разному людей мучают, но моя супруга заменит целое пекло.
Неподалеку замаячил надзиратель. Поль и Граймс разошлись и начали усердно долбить песчаник
-- Впрочем, -- хмыкнул Граймс, -- хотел бы я полюбоваться на старушку Флосси и моего бывшего тестя в их теперешнем положении. Школа-то, говорят, закрывается! Граймс опорочил это заведение... Кстати, как дела у Пренди?
-- Убит три дня назад.
-- Ах, старина Пренди! Он не был создан для счастья, верно? Вот выйду отсюда, пожалуй, брошу учительствовать. Это дело меня до добра не доведет.
-- Нас с тобой оно привело в одно и то же место.
-- Да, ничего себе совпадение! Черт, опять легавый идет...
Они вернулись в тюрьму. Если не считать каменоломни, Эгдон мало чем отличался от Блекстона.
"Парашу за дверь", часовня, одиночество...
Впрочем, не прошло и недели, как Поль почувствовал, что о нем не забыли. Первой ласточкой был разговор со священником.
-- Вот, принес вам книги, -- сообщил он как-то раз, впорхнув в камеру к Полю и протягивая ему два новеньких томика в суперобложках и с ценниками книжного магазина на Пикадилли. -- Если эти не годятся, у меня с собой еще несколько на выбор, -- он показал на пачку книг в ярких переплетах, которую неловко придерживал под мышкой. -- Может, хотите новый роман Вирд-жинии Вулф? Позавчера вышел.
Благодарю вас, сэр, -- ответил Поль.
Судя по всему, в Эщоне библиотека отличалась куда большим разнообразием и богатством, чем в Блекстоне.
-- Могу еще предложить монографию по истории театра, -- добавил священник и подал Полю толстый иллюстрированный том, на вид стоивший не меньше трех гиней. -- Запишем, так уж и быть, как "пособие по самообразованию".
Благодарю вас, сэр, -- повторил Поль.
-- Когда захотите обменять книги, скажете, -- продолжал священник. -Кстати, вам разрешено написать письмо. И между пробудете писать миссис Бест-Четвинд, не забудьте упомянуть, что остались довольны библиотекой... Миссис Бест-Четвинд преподнесла в дар нашей тюремной часовне новую кафедру с гипсовыми барельефами, -- добавил он вне всякой связи с предыдущим и, выпорхнув из камеры, направился к Граймсу, которому и всучил том "Самовоспитания" Смайлса, том, из коего в отдаленном прошлом неизвестный, но бесчувственный читатель выдрал сто восемнадцать страниц.
"Еще неизвестно, -- подумал Поль, -- как следует относиться к потрепанным бестселлерам, но вот когда открываешь еще никем не читанную книжку, возникает удивительное ощущение... Зачем это священнику понадобилось, чтобы я написал Марго о библиотеке?" -- недоумевал он.
В тот вечер за ужином Поль ничуть не удивился, когда увидел, что в подгоревшей подливке плавают угольки -- такое случалось время от времени. Однако на ощупь угольки оказались мягкими, и это привело его в замешательство. Тюремная кухня часто преподносила сюрпризы, тут жаловаться не приходилось, но все же... Поль присмотрелся к подливке. Удивительное дело -- она была чуть розоватая и невероятно густая. Поль осторожно ее попробовал. Это был паштет из гусиной печенки.
С тех пор не проходило и дня, чтобы какой-нибудь таинственный метеорит в этом роде не залетел с воли в его камеру. Однажды, вернувшись в полутемную камеру с пустоши (свет гасили сразу после захода солнца, а окошко было совсем узкое), он почувствовал, что все пространство камеры залито ароматом цветов. На столе лежал букет роз, тех роз, которые по зимнему времени идут на Бонд-стрит по три шиллинга за штуку. (Вообще-то, в Эгдоне разрешалось держать цветы в камере, и арестанты отделывались всего лишь строгим выговором, если по дороге с каменоломни срывали лютик или барвинок.)
В другой раз тюремный врач во время ежедневного обхода задержался в камере Поля, проверил его фамилию по карточке, висевшей на двери, внимательно посмотрел на него и сказал:
Будете принимать укрепительное.
Не сказав более ни слова, он удалился, а на следующий день в камере появилась большая аптекарская бутыль.
-- По два стакана после еды, -- изрек надзиратель. -- Пей на здоровье.
Поль так и не понял, как на этот раз отнесся к нему надзиратель, но пил он, действительно, "на здоровье" -- в бутыли был херес.
В другой раз в соседней камере разразился грандиозный скандал: ее обитателю, взломщику-рецидивисту, по оплошности выдали порцию черной икры, предназначенную для Поля. Арестанта утихомирили, сунув ему порядочный кусок сала, но дежурный надзиратель все беспокоился, как бы обиженный взломщик не нажаловался начальнику тюрьмы.
-- Я не скандалист какой, -- рассуждал взломщик, когда он как-то раз остался с Полем с глазу на глаз в каменоломне. -- Но обращение ты мне подавай уважительное. Посмотрел бы ты на ту черную кашу, что они мне подсунули! Глядеть -- и то тошно. И это в день, когда положено сало! Разуй, парень, глаза, я тебе дело говорю. Ты ведь у нас новичок. А то они и тебе всучат эту пакость. Не ешь, погоди. Придержи ее до прихода начальства. Нет у них такого права -- нас черной кашей кормить. Это и дураку ясно.
Затем пришло письмо от Марго, не сказать чтобы очень длинное.
"Дорогой Поль!" -- говорилось в нем. -- Мне очень трудно тебе писать, потому что я вообще не знаю, как писать письма, а тут еще эти ужасные полицейские будут его читать и вычеркнут все, что им не понравится, а я понятия не имею, что им нравится. Мы с Питером вернулись в Королевский Четверг. На Корфу было чудесно, но нам не давал покоя тамошний доктор -англичанин и страшный зануда. Дом мне разонравился. Буду его перестраивать. Что ты на это скажешь? Питер теперь граф -- ты слышал? -- и довольно мил, хотя завоображал; вот уж чего не ждала от Питера! Я, если можно, как-нибудь в свободное время заеду с тобой повидаться: после смерти Бобби П. у меня дел невпроворот. Надеюсь, книжек, еды и всего прочего у тебя достаточно. Интересно, вычеркнут они эту фразу или нет? Целую, Марго. Дорогой! В Нью-Маркете я встретила леди Периметр, и она со мной не поздоровалась. Представляешь? Бедняга Контроверс сказал, что, если я не буду себя вести как подобает, общество подвергнет меня остракизму. Правда очаровательно? Я, может быть, ошибаюсь, но, по-моему, молодой Трампингтон в меня влюбился. Как быть?"
И вот Марго явилась собственной персоной.
Они увиделись впервые с того июньского утра, когда она отправила Поля в Марсель на помощь перетрусившим девицам... Свидание происходило в особой комнате для посетителей. За столом друг против друга сидели Марго и Поль, между ними -- надзиратель.
-- Руки на стол, -- сказал надзиратель.
-- В "гоп-доп" сыграем? -- вяло пошутила Марго, и ее безукоризненно наманикюренные ручки появились на столе, рядом с перчатками и сумочкой.
Только тут Поль заметил, как загрубели его неуклюжие ладони. Минуту оба молчали.
-- Я, наверно, ужасно выгляжу? -- спросил наконец Поль. -- Я ведь давно не гляделся в зеркало.
-- Ну, может, самую малость mal soign 1, дорогой. Тебе, наверно, не разрешают бриться?
-- Обсуждать тюремный режим запрещается. Заключенным разрешается сообщать посетителям о состоянии своего здоровья, но жалобы и замечания касательно распорядка не допускаются ни под каким видом.
-- Боже мой! -- ахнула Марго. -- Как же нам быть? О чем же разговаривать? Я, наверно, зря приехала. Ты не рад, милый?
-- Коли хотите говорить на личные темы, не обращайте на меня внимания, леди, -- добродушно молвил надзиратель. -- Я здесь для того, чтобы заговоров не допускать. Если что и услышу, дальше меня не пойдет, а слышу я столько, что дай бог всякому. С женщинами вообще морока: то ревут, то в обмороки падают, то в истерику пускаются. С одной, -- со смаком прибавил он, -падучая приключилась.
-- То же, видимо, ожидает и меня, -- вздохнула Марго. -- Мне здесь что-то не по себе. Поль, да скажи же хоть слово, умоляю тебя?
-- Как там Аластер? -- спросил Поль
-- О, очень мил! Днюет и ночует в Королевском Четверге. Он мне очень нравится.
Снова молчание.
-- Знаешь, -- сказала наконец Марго. -- Очень это странно: жила я, жила и вдруг поняла, что меня больше не считают порядочной женщиной. Я ведь тебе писала: леди Периметр со мной не здоровается. Она-то, конечно, просто вздорная старуха, но в последнее время это не единственный такой случай. Как тебе это нравится?
1 Неухожен (фр.).
-- Не все ли тебе равно? -- ответил Поль. -- В конце концов, все они -зануды.
-- Конечно, зануды, но мне неприятно, что это они меня бросили. Мне все равно, но все-таки обидно, особенно за Питера. Тут ведь не одна леди Периметр, а и леди Вагонсборо, и Фанни Простотакк, и Сперты -- словом, все. Какая жалость, что все это началось, как раз когда до Питера дошло наконец, что он -- граф... Это внушит ему всякие неправильные мысли, как ты находишь?
-- "Тайну леди Альмины", -- вздохнул лев гнева Господня. -- Розовые слюни, к тому же несовременно. Но нет, я читаю Библию. Там убивают на каждой странице.
-- Господи, да вы только и думаете, что об убийствах!
-- Еще бы, ведь это мое предназначение, -- скромно ответил рыжий.
Ежедневно (кроме воскресений), в десять часов утра сэр Уилфред Лукас-Докери чувствовал себя Соломоном. В это время он вершил суд над нарушителями дисциплины, заключенными, которые попали в поле его зрения. Его предшественник, полковник Мак-Аккер, выносил приговоры в неуклонном соответствии с духом и буквой Правил внутреннего распорядка для тюрем правительства ее величества, исполняя механическое правосудие подобно игральному автомату: в одну щель опускался проступок, из другой -выскакивало наказание. Не так поступал сэр Уилфред Лукас-Докери. Он и сам чувствовал, что никогда не работал его ум острее и изобретательнее, никогда не были его обширные познания полезнее, чем на этом скромном судилище, где вершилась высшая справедливость. "Неизвестно, чего от него ждать!" -жаловались в один голос надзиратели и арестанты.
-- Истинная справедливость, -- говаривал сэр Уилфред, -- это умение подойти к любому вопросу как к головоломке.
Пробыв на своем посту несколько месяцев, он не без тщеславия отмечал, что к нему обращаются все реже и реже.
Однажды утром, вскоре после того как сэр Уилфред взялся за перевоспитание Поля, перед начальником тюрьмы предстал рыжий детина.
-- Господи боже мой! -- воскликнул сэр Уилфред. -- Да ведь этот человек на особом режиме! Что он тут делает?
-- Вчера вечером я заступил на ночное дежурство, с двадцати ноль-ноль до четырех ноль-ноль, -- забубнил надзиратель. -- Мое внимание привлек шум, исходивший из камеры этого заключенного. Заглянув в глазок, я увидел, что заключенный в состоянии крайнего возбуждения мечется по камере. В одной руке у него была Библия в другой -- ножка от табурета. Заключенный таращил глаза, тяжело дышал и время от времени бормотал стихи из Библии. Я сделал ему внушение, но в ответ он обозвал меня предосудительными словами.
-- Какими именно? -- заинтересовался главный надзиратель.
-- Он обозвал меня моавитянином, мерзостью моавитянской, умывальной чашей, нечистой тварью, необрезанным моавитянином, идолопоклонником и блудницей вавилонской, сэр.
-- Так-с, что вы на это скажете? -- обратился сэр Уилфред к главному надзирателю.
-- Очевидно, неподчинение требованиям охраны, -- ответил главный надзиратель. -- Следует применить диету номер один. На известное время.
Однако, совещаясь с главным надзирателем, сэр Уилфред на самом деле нисколько не интересовался его мнением. Он любил мысленно подчеркнуть (и дать понять арестанту) всю разницу между официальной точкой зрения и его собственной.
-- Что, по-вашему, самое важное в этой истории? -- спросил он.
Главный надзиратель задумался.
В общем и целом, блудница вавилонская, сэр...
Сэр Уилфред улыбнулся, как фокусник, вытащивший из колоды нужную карту.
-- А я, -- сказал он, -- думаю иначе. Вас это, быть может, удивит, но, на мой взгляд, самое важное -- ножка табурета, которой размахивал заключенный!
-- Порча тюремного имущества, -- кивнул главный надзиратель. -- Тяжкий проступок.
-- Чем вы занимались на свободе? -- повернулся Лукас-Докери к арестанту.
-- Плотничал, сэр.
-- Так я и знал! -- возликовал сэр Уилфред. -- Вот вам еще один случай подавленной потребности в творчестве! Послушайте, дружок, с вашей стороны очень скверно оскорблять надзирателя, который, разумеется, никакая не вавилонская блудница. Надзиратель символизирует собой справедливое негодование общества и, как и все мы, он -- добрый христианин. Но я понимаю, отчего вам тяжело. Вы творили, а теперь, в тюрьме, почувствовали, что вас лишают средств самовыражения. Ваша творческая энергия находит выход в бессмысленных вспышках. Я распоряжусь, чтобы вас снабдили верстаком и плотницким инструментом. Прежде всего -- почините мебель, которую вы так бесцельно сломали, а потом мы подберем вам работу в русле вашей прежней профессии. Идите... Ищите первопричину! -- добавил сэр Уилфред, когда рыжего увели. -- Ваши Правила внутреннего распорядка подчас только смазывают симптомы, вместо того чтобы вскрыть самую подоплеку проступка.
Два дня спустя тюрьма пришла в состояние крайнего оживления. Что-то произошло. Поль проснулся в обычное время, по звонку, но дверь отперли только через полчаса. Крик надзирателя "Парашу за дверь!" звучал все ближе и ближе, прерываемый то и дело суровым "Говори, да не заговаривайся!", "Не твое дело!" и зловещим "Дождешься!". Арестанты почуяли неладное. "Может, разразилась эпидемия, скажем, сыпняк, -- размышлял Поль, -- или какое-то несчастье на воле: война или революция..." Арестанты поневоле молчали, а от этого все воспринималось особенно остро. В глазах надзирателя Поль уловил отблески кровавой резни.
-- Что-то случилось? -- спросил он.
-- Еще как случилось! -- рявкнул надзиратель. -- А кто меня еще раз об этом спросит, тому я ребра пересчитаю.
Поль принялся убирать камеру. Его разбирало любопытство и выводило из себя нарушение обычного распорядка. Мимо протопали два надзирателя.
-- Я тебе так скажу: начальника давно пора было проучить. Но жаль мне беднягу.
Любой мог быть на его месте, -- последовал ответ.
Принесли завтрак. Когда из-за двери показалась рука с миской, Поль прошептал:
-- Что случилось?
-- Ты что, не знаешь? Убийство. Страсть какое кровавое.
-- Пошевелись! -- заревел дежурный надзиратель.
Итак, с начальником тюрьмы покончено. Он, конечно, старый зануда, но все-таки все это крайне неприятно. Убийство проходит незамеченным в бойком мире шоферов, боксеров и велосипедистов, а в этой гробовой тишине оно вызывает настоящий столбняк.
От завтрака до молитвы прошла целая вечность. Наконец зазвонил колокол. Двери снова отперли. Арестанты молча зашагали в часовню. На этот раз рядом с Полем очутился Филбрик. Надзиратели уселись на своем возвышении и пресекали все попытки заговорить. Лучшим моментом для трепа считалось пение гимна. Его и дожидался Поль.
Если кого и убили, то не сэра Уилфреда. Он стоял у входа в алтарь с молитвенником в руках. Зато куда-то делся Прендергаст. Сэр Уилфред вел службу за него. Тюремный врач, путаясь и безнадежно увязая в длинных словах, прочел отрывок из Писания. Где же Прендергаст?
Наконец объявили номер гимна. Раздались звуки органа, на котором с большим чувством наигрывал арестант, в прошлом помощник органиста в валлийской церквушке. Все вздохнули и набрали воздуха, чтобы наконец-то отвести душу.
-- Иисус, всем сердцем верю я, -
пел Поль, -
-- А где же Прендергаст?
-- Ты что, не знал? Ему каюк.
-- И с нами благодать.
-- Наш Пренди к рыжему пошел.
К тому, который псих,
А рыжий загодя припас
Рубанок и пилу.
-- Откуда псих достал пилу?
-- Ему начальник дал.
Он, дескать, плотник.
Отпилил Он Пренди котелок.
Мой кореш слышал все, что там
Творилось за стеной,
А надзиратель сделал вид,
Что он тут ни при чем.
-- О боже! Я погряз в грехах,
И мне спасенья несть.
-- Наш Пренди полчаса визжал,
А рыжий черт пилил.
Считай, нам крупно повезло.
А то бы нам капут...
Начальнику утерли нос -
Тут надзиратель прав.
А м и н ь.
Что тут ни говори, а хорошо, что этот ненормальный выбрал Прендергаста. Кое-кто даже высказался в том духе, что рыжий сделал это по подсказке начальства. Смерть заключенного или надзирателя повлекла бы за собою расследование, которое могло бы основательно поколебать реформы Лукаса-Докери, а может быть, я бросить тень недоверия на главного надзирателя. Смерть же Прендергаста прошла почти незамеченной. Убийцу перевели в Бродмур, и жизнь тюрьмы пошла своим чередом. Впрочем, начальник тюрьмы стал как будто больше прислушиваться к словам главного надзирателя. Сэр Уилфред с головой ушел в статистику, и тюрьма опочила под беспристрастной сенью Правил внутреннего распорядка. На радость надзирателям, все шло точь-в-точь, как в старые добрые времена, при полковнике Мак-Аккере.
Полю не суждено было насладиться благами счастливого возвращения в лоно традиции, потому что через несколько дней его и других арестантов отправили в тюрьму "Эгдонская пустошь" для отбытия наказания.
Глава 4
"НЕ В КАНДАЛАХ -- НЕВОЛЯ"1
Гранитные стены каторжной тюрьмы "Эгдонская пустошь" в погожие дни видны с шоссе. Здесь нередко притормаживают автомобили, и пассажиры выскакивают только для того, чтобы полюбоваться этим сооружением. Им хочется поглядеть на арестантов, и порой случай вознаграждает их: они видят, как цепочка закованных в кандалы, одетых в черное узников плетется через пустошь под конвоем вооруженного всадника. На первый взгляд может показаться, что здесь заключенные поглощены трудом, но это одна лишь видимость, ибо в Эгдоне масса времени уходит на то, чтобы дойти до каменоломни, выдать и пересчитать инструменты, снять, а потом надеть кандалы, так что пользы арестанты приносят немного. Но пассажирам на шоссе хочется хоть что-нибудь углядеть, а вернее, додумать, взирая на эти стены, и вечером они усаживаются за чай с совестью, слегка потревоженной воспоминаниями о стычках с кондукторами, о просрочках в уплате налогов и о тысяче других противозаконных мелочей, которых никак не избежать цивилизованным людям.
1 Цитата из стихотворения Ричарда Лавлейса, см. примеч. на с. 122.
В один осенний день Поль прибыл в Эгдон из Блекстона вместе с шестью другими заключенными, приговоренными к длительным срокам, и двумя надзирателями. Ехали они в, самом обычном вагоне третьего класса, причем всю дорогу надзиратели курили дешевый черный табак и делали попытки разговорить арестантов.
-- Теперь Эгдон -- не то что раньше... -- рассказывал один из надзирателей. -- Все там переменилось. В часовне -- витражи, подарок вдовы бывшего начальника. Картина что надо: ангел выводит святых Петра и Павла из узилища. Правда, баптисты недовольны... Вот на прошлой неделе была у нас лекция про Лигу наций. Выступал парень по фамилии Поттс. Лекция, конечно, не так чтобы очень, а все, как-никак, развлечение... Говорят, у вас в Блекстоне тоже перемены...
-- Да уж, перемены! -- ответил один из арестантов, после чего, бессовестно наврав с три короба, рассказал о смерти мистера Прендергаста.
Другой надзиратель, заметив, что Поль все время молчит, протянул ему газету.
-- Почитай, сынок, -- сказал он. -- Теперь не скоро газетку увидишь.
В газете Поль не нашел почти ничего интересного. Последние полтора месяца все новости о событиях на воле он черпал из еженедельных бюллетеней сэра Уилфреда Лукаса-Докери. Едва попав за решетку, Поль понял, что погоня за "новостями" проистекает не из чистой любознательности, а из стремления чем-то себя заполнить. На свободе и дня не проходило, чтобы Поль не прочел самым внимательным образом двух газет кряду, следя за бесконечным потоком событий и происшествий. Но вот цепь событий прервалась, а у Поля не было никакого желания ее возобновлять. Впрочем, он растрогался, когда, развернув газету, увидел расплывчатое, едва различимое изображение Марго и Питера. "Достопочтенная миссис Бест-Четвинд, -- гласила подпись под фотографией, -и ее сын, унаследовавший от своего дяди титул графа Пастмастера". Ниже находилось извещение о смерти графа Пастмастера и краткое описание его безрадостной жизни. Под конец говорилось: "Предполагается, что в ближайшие дни миссис Бест-Четвинд и юный граф Пастмастер, последние месяцы отдыхавшие на своей вилле на Корфу, возвратятся на родину. В течение многих лет салон миссис Бест-Четвинд пользовался постоянным вниманием хорошего общества, а сама хозяйка салона считается одной из обворожительнейших светских женщин. Присвоение ее сыну графского достоинства напоминает нам о сенсации, вызванной в мае этого года помолвкой миссис Бест-Четвинд с мистером Полем Пеннифезером и окончившейся арестом последнего за несколько часов до свадьбы в одном из лучших отелей Вест-Энда. Новому лорду Пастмастеру шестнадцать лет; до последнего времени он обучался в частном учебном заведении".
Поль долго сидел на лавке, вглядываясь в снимок, а его спутники резались тем временем в покер, выказывая вопиющее пренебрежение к Правилам внутреннего распорядка.
За полтора месяца одиночества и самых серьезных раздумий Поль так и не пришел к выводу относительно Марго Бест-Четвинд: его сбивали и путали два несовместимых друг с другом подхода к делу. С одной стороны, на Поля мертвым грузом давили убеждения, взращенные поколениями богословов и школьных учителей. С их точки зрения, вопрос был сложен, но все-таки разрешим. Поль "поступил хорошо", защитив женщину, -- это очевидно, но вот Марго никак не соответствовала отведенной ей роли, ибо в данном случае виновата была именно она, а он защитил ее не от беды или несправедливости, а от кары за содеянное преступление. У него дрожали коленки, когда голос Честного Парня нашептывал ему, что, коли Марго втравила его в эту историю, пусть сама и отдувается. Корпя над почтовыми мешками, Поль тщился найти какие-нибудь возражения, но безуспешно; зато он все больше убеждался в том, что общепринятый кодекс чести, которым руководствуется любой британец, где бы он ни был, разъедает червоточина. С другой стороны, что возразить на железную логику Питера Бест-Четвинда: "Ты только представь себе маму -- в тюрьме"? Чем больше Поль размышлял над этими словами, тем больше убеждался, что они относятся к области естественного права. Он не мог не оценить уверенность, с которой Питер их произнес. Глядя на фото Марго -- пусть даже такое нечеткое -- Поль все больше укреплялся в вере, что существуют и не могут не существовать два разных закона, один -- для нее, другой -- для него, а тщетные и далекие от серьезности потуги радикалов прошлого столетия в основе своей глупы, пошлы и уводят в сторону. И дело не в том, что Марго богата и что он любит ее! Поль просто понимал, что Марго не может очутиться в тюрьме. Само сочетание слов, воплощающих эту мысль, звучит непристойно. Марго в тюремном халате гонят по коридору надзирательницы, как две капли воды похожие на мисс Фейган младшую. Марго посещают старушки из филантропического общества и пичкают ее брошюрами благочестивого содержания. Марго стирает в тюремной прачечной чужое белье. Все это невозможно, и если бы даже судебные крючкотворы привели ее за решетку, эта женщина, которую, как бабочку, накололи на булавку, была бы вовсе не Марго, а ее тезкой, отдаленно похожей на нее самое. Марго, хоть она и совершила преступление, нельзя посадить в тюрьму. Если уж кому страдать из-за того, что, по мнению общества, бедняжку миссис Граймс следует лишить той единственной работы, которую ей уготовала цивилизация, так пусть это будет он, Поль, а не чужая женщина, носящая имя Марго, тем более что каждый, кто побывал в английской школе, без труда освоится и в тюрьме. Тюрьма, думал Поль, может подкосить лишь тех, кто вырос в трущобах, в атмосфере добрососедства.
Как прекрасна Марго даже на этой идиотской фотографии, размышлял Поль, на этой черно-белой чернильной кляксе. Даже самый закоренелый уголовник среди его спутников, отбывавший свой третий срок за шантаж, на минуту отложил карты и заметил, что весь вагон словно залит свежим июньским запахом Елисейских полей.
-- Ну и дела! -- сказал он. -- Вроде как духами запахло.
И тут все они заговорили о бабах.
В Эгдоне Поль повстречал еще одного старого знакомого: когда он направлялся в часовню, перед ним появился бодрый, плотный коротыш на скрипучей деревянной ноге.
-- Вот и свиделись, старина! -- сказал он, когда вся часовня хором отвечала священнику. -- Я, по обыкновению, сел в лужу.
-- Не повезло с работой? -- спросил Поль.
-- Работа была первый сорт, -- ответил Граймс. -- Но заварилась каша. Потом расскажу.
В то утро, вооружившись кайлом, Поль в числе других арестантов, под надзором конных охранников с полевым телефоном, отправился в каменоломни. Граймс был в той же команде.
-- Я здесь третью неделю, -- сообщил Граймс, как только возникла возможность поговорить. -- А уже все обрыдло. Я человек общительный. Мне здесь не нравится. Три года -- это уж чересчур! Но ничего. Выйдем, устроим пир горой. День и ночь только о том и мечтаю.
-- За что тебя посадили, за двоеженство?
-- Ага. Зря я приехал из-за границы. Не успел я появиться в Англии, как меня сцапали. Зашла миссис Граймс в магазин, увидела меня -- и привет, пишите письма. В аду, говорит, черти по-разному людей мучают, но моя супруга заменит целое пекло.
Неподалеку замаячил надзиратель. Поль и Граймс разошлись и начали усердно долбить песчаник
-- Впрочем, -- хмыкнул Граймс, -- хотел бы я полюбоваться на старушку Флосси и моего бывшего тестя в их теперешнем положении. Школа-то, говорят, закрывается! Граймс опорочил это заведение... Кстати, как дела у Пренди?
-- Убит три дня назад.
-- Ах, старина Пренди! Он не был создан для счастья, верно? Вот выйду отсюда, пожалуй, брошу учительствовать. Это дело меня до добра не доведет.
-- Нас с тобой оно привело в одно и то же место.
-- Да, ничего себе совпадение! Черт, опять легавый идет...
Они вернулись в тюрьму. Если не считать каменоломни, Эгдон мало чем отличался от Блекстона.
"Парашу за дверь", часовня, одиночество...
Впрочем, не прошло и недели, как Поль почувствовал, что о нем не забыли. Первой ласточкой был разговор со священником.
-- Вот, принес вам книги, -- сообщил он как-то раз, впорхнув в камеру к Полю и протягивая ему два новеньких томика в суперобложках и с ценниками книжного магазина на Пикадилли. -- Если эти не годятся, у меня с собой еще несколько на выбор, -- он показал на пачку книг в ярких переплетах, которую неловко придерживал под мышкой. -- Может, хотите новый роман Вирд-жинии Вулф? Позавчера вышел.
Благодарю вас, сэр, -- ответил Поль.
Судя по всему, в Эщоне библиотека отличалась куда большим разнообразием и богатством, чем в Блекстоне.
-- Могу еще предложить монографию по истории театра, -- добавил священник и подал Полю толстый иллюстрированный том, на вид стоивший не меньше трех гиней. -- Запишем, так уж и быть, как "пособие по самообразованию".
Благодарю вас, сэр, -- повторил Поль.
-- Когда захотите обменять книги, скажете, -- продолжал священник. -Кстати, вам разрешено написать письмо. И между пробудете писать миссис Бест-Четвинд, не забудьте упомянуть, что остались довольны библиотекой... Миссис Бест-Четвинд преподнесла в дар нашей тюремной часовне новую кафедру с гипсовыми барельефами, -- добавил он вне всякой связи с предыдущим и, выпорхнув из камеры, направился к Граймсу, которому и всучил том "Самовоспитания" Смайлса, том, из коего в отдаленном прошлом неизвестный, но бесчувственный читатель выдрал сто восемнадцать страниц.
"Еще неизвестно, -- подумал Поль, -- как следует относиться к потрепанным бестселлерам, но вот когда открываешь еще никем не читанную книжку, возникает удивительное ощущение... Зачем это священнику понадобилось, чтобы я написал Марго о библиотеке?" -- недоумевал он.
В тот вечер за ужином Поль ничуть не удивился, когда увидел, что в подгоревшей подливке плавают угольки -- такое случалось время от времени. Однако на ощупь угольки оказались мягкими, и это привело его в замешательство. Тюремная кухня часто преподносила сюрпризы, тут жаловаться не приходилось, но все же... Поль присмотрелся к подливке. Удивительное дело -- она была чуть розоватая и невероятно густая. Поль осторожно ее попробовал. Это был паштет из гусиной печенки.
С тех пор не проходило и дня, чтобы какой-нибудь таинственный метеорит в этом роде не залетел с воли в его камеру. Однажды, вернувшись в полутемную камеру с пустоши (свет гасили сразу после захода солнца, а окошко было совсем узкое), он почувствовал, что все пространство камеры залито ароматом цветов. На столе лежал букет роз, тех роз, которые по зимнему времени идут на Бонд-стрит по три шиллинга за штуку. (Вообще-то, в Эгдоне разрешалось держать цветы в камере, и арестанты отделывались всего лишь строгим выговором, если по дороге с каменоломни срывали лютик или барвинок.)
В другой раз тюремный врач во время ежедневного обхода задержался в камере Поля, проверил его фамилию по карточке, висевшей на двери, внимательно посмотрел на него и сказал:
Будете принимать укрепительное.
Не сказав более ни слова, он удалился, а на следующий день в камере появилась большая аптекарская бутыль.
-- По два стакана после еды, -- изрек надзиратель. -- Пей на здоровье.
Поль так и не понял, как на этот раз отнесся к нему надзиратель, но пил он, действительно, "на здоровье" -- в бутыли был херес.
В другой раз в соседней камере разразился грандиозный скандал: ее обитателю, взломщику-рецидивисту, по оплошности выдали порцию черной икры, предназначенную для Поля. Арестанта утихомирили, сунув ему порядочный кусок сала, но дежурный надзиратель все беспокоился, как бы обиженный взломщик не нажаловался начальнику тюрьмы.
-- Я не скандалист какой, -- рассуждал взломщик, когда он как-то раз остался с Полем с глазу на глаз в каменоломне. -- Но обращение ты мне подавай уважительное. Посмотрел бы ты на ту черную кашу, что они мне подсунули! Глядеть -- и то тошно. И это в день, когда положено сало! Разуй, парень, глаза, я тебе дело говорю. Ты ведь у нас новичок. А то они и тебе всучат эту пакость. Не ешь, погоди. Придержи ее до прихода начальства. Нет у них такого права -- нас черной кашей кормить. Это и дураку ясно.
Затем пришло письмо от Марго, не сказать чтобы очень длинное.
"Дорогой Поль!" -- говорилось в нем. -- Мне очень трудно тебе писать, потому что я вообще не знаю, как писать письма, а тут еще эти ужасные полицейские будут его читать и вычеркнут все, что им не понравится, а я понятия не имею, что им нравится. Мы с Питером вернулись в Королевский Четверг. На Корфу было чудесно, но нам не давал покоя тамошний доктор -англичанин и страшный зануда. Дом мне разонравился. Буду его перестраивать. Что ты на это скажешь? Питер теперь граф -- ты слышал? -- и довольно мил, хотя завоображал; вот уж чего не ждала от Питера! Я, если можно, как-нибудь в свободное время заеду с тобой повидаться: после смерти Бобби П. у меня дел невпроворот. Надеюсь, книжек, еды и всего прочего у тебя достаточно. Интересно, вычеркнут они эту фразу или нет? Целую, Марго. Дорогой! В Нью-Маркете я встретила леди Периметр, и она со мной не поздоровалась. Представляешь? Бедняга Контроверс сказал, что, если я не буду себя вести как подобает, общество подвергнет меня остракизму. Правда очаровательно? Я, может быть, ошибаюсь, но, по-моему, молодой Трампингтон в меня влюбился. Как быть?"
И вот Марго явилась собственной персоной.
Они увиделись впервые с того июньского утра, когда она отправила Поля в Марсель на помощь перетрусившим девицам... Свидание происходило в особой комнате для посетителей. За столом друг против друга сидели Марго и Поль, между ними -- надзиратель.
-- Руки на стол, -- сказал надзиратель.
-- В "гоп-доп" сыграем? -- вяло пошутила Марго, и ее безукоризненно наманикюренные ручки появились на столе, рядом с перчатками и сумочкой.
Только тут Поль заметил, как загрубели его неуклюжие ладони. Минуту оба молчали.
-- Я, наверно, ужасно выгляжу? -- спросил наконец Поль. -- Я ведь давно не гляделся в зеркало.
-- Ну, может, самую малость mal soign 1, дорогой. Тебе, наверно, не разрешают бриться?
-- Обсуждать тюремный режим запрещается. Заключенным разрешается сообщать посетителям о состоянии своего здоровья, но жалобы и замечания касательно распорядка не допускаются ни под каким видом.
-- Боже мой! -- ахнула Марго. -- Как же нам быть? О чем же разговаривать? Я, наверно, зря приехала. Ты не рад, милый?
-- Коли хотите говорить на личные темы, не обращайте на меня внимания, леди, -- добродушно молвил надзиратель. -- Я здесь для того, чтобы заговоров не допускать. Если что и услышу, дальше меня не пойдет, а слышу я столько, что дай бог всякому. С женщинами вообще морока: то ревут, то в обмороки падают, то в истерику пускаются. С одной, -- со смаком прибавил он, -падучая приключилась.
-- То же, видимо, ожидает и меня, -- вздохнула Марго. -- Мне здесь что-то не по себе. Поль, да скажи же хоть слово, умоляю тебя?
-- Как там Аластер? -- спросил Поль
-- О, очень мил! Днюет и ночует в Королевском Четверге. Он мне очень нравится.
Снова молчание.
-- Знаешь, -- сказала наконец Марго. -- Очень это странно: жила я, жила и вдруг поняла, что меня больше не считают порядочной женщиной. Я ведь тебе писала: леди Периметр со мной не здоровается. Она-то, конечно, просто вздорная старуха, но в последнее время это не единственный такой случай. Как тебе это нравится?
1 Неухожен (фр.).
-- Не все ли тебе равно? -- ответил Поль. -- В конце концов, все они -зануды.
-- Конечно, зануды, но мне неприятно, что это они меня бросили. Мне все равно, но все-таки обидно, особенно за Питера. Тут ведь не одна леди Периметр, а и леди Вагонсборо, и Фанни Простотакк, и Сперты -- словом, все. Какая жалость, что все это началось, как раз когда до Питера дошло наконец, что он -- граф... Это внушит ему всякие неправильные мысли, как ты находишь?