10
   Кто-то возвращается с неба на землю, очищает слезами душу от грязи, накипи и обид-а наутро уже расцветают каштаны, и дверь на веранду оставляют открытой.
   Так приходит весна. Кругом все словно спит. Лишь мошкара клубится под грязным фонарем.
   Не знаю, почему я здесь, в парке. Не знаю, почему я вчера так и не попал к матери и теперь, вместо того чтобы идти к ней.
   стою здесь и смотрю на открытую дверь веранды. Но я здесь. И мысль работает: приезжие, живущие в замке, поздно пообедали и теперь отдыхают и обдумывают планы на будущее. Теперь многие этим занимаются.
   Стараясь не шуметь, но и не таясь, я поднимаюсь по ступенькам крыльца, словно и я из их числа-мол, задумавшись, вышел из замка и теперь возвращаюсь в свою комнату.
   На веранде никого.
   Лишь пустой шезлонг в углу.
   Я подхожу к двери и распахиваю открытые створки пошире всю жизнь так бы и открывал двери дома, когда запахнет весенним теплом. Я оглядываю комнату и пытаюсь определить, где то место, и вдруг слышу за своей спиной неожиданное и незабываемое:
   Ну, что скажешь?
   Конни из правительства земли искренне обрадовался, увидев меня. Очевидно, он рее это время бродил по парку, занятый своими мыслями.
   Естественно, я тоже обрадовался, а что мне еще оставалось? А вот и он! И мне уже не надо входить в дом, нужда отпала-ведь Конни оказался сзади! Верно, верно-пустой шезлонг в углу, мог бы и догадаться.
   Ясно, он был где-то поблизости. А на случай, если удивится, чего я тут глазею:
   - Я только хотел убедиться...
   Но именно в тот миг. когда я произнес эти слова, до меня наконец дошло, зачем я на самом-то деле здесь. Я здесь для того.
   чтобы найти в столовой то место.
   - Пора, пора. давненько тебя не видно, - сказал Конни.
   В деревне о нем говорили: мол, краше в гроб кладут, а везде свой нос сует, даже ходит с наклоном-вроде ищет чего.
   - Давай присядем тут на крылечке.
   Я кивнул.
   Садясь, он поддернул штаиы на коленях, что я счел совершенно излишним. Они были ему широки и болтались, образуя под ремнем сборки, казалось даже, что тела они вообще не касаются.
   - Ясное дело, тебе одному с этим не справиться, - сказал он. Я неопределенно помотал головой-понятия не имел, насколько он в курсе последних событий.
   - Верно? -допытывался он.
   - Верно.
   Если уж я пришел сюда, то должен назвать какую-то важную причину. Пускай будет эта-не могу один с этим справиться;
   а с чем. там видно будет. Нечего вперед заскакивать.
   Так и получаются ловкачи - лишь бы не npoгадать. Я понимал это. Но промолчал.
   Ведь я этого Конни почти не знал. И ничего от него не хотел. Просто мы оба играли в такую игру. Игра называлась: "Мне одному с этим не справиться". Старая игра, кто ее не знает. Сейчас он примется мне объяснять, что все равно ничего путного бы не вышло-мол, батрак и графская дочка...
   Но вместо -этого он вдруг заявил, что не видит смысла "ковырять мне душу". Он, во всяком случае, не собирается.
   - У тебя в голове все вверх ногами, сказал он. Я посмотрел на него, как бы спрашивая, чем тут можно помочь, и он ответил так уверенно, словно ни о чем другом и речи быть не могло.
   Выход один-иди на курсы.
   На какие еще курсы?
   Я так перепугался, что мне сразу захотелось домой-полистать томик Фердинанда Авенариуса, просто чтобы успокоиться и собраться с мыслями.
   - Ну например, на курсы трактористов, - предложил он. - Здесь же, в замке.
   Я даже руками замахал.
   - Не могу я здесь оставаться, объяснил я. - Тут меня не понимают.
   Но его это ничуть не смутило. Он вытащил из заднего кармана широченных штанов какую-то бумагу-и каких только курсов там не было! И хормейстеров, и репортеров, и слесарей-ремонтников, и руководителей самодеятельности, и сборщиков членских взносов, и...
   - Каких еще членских взносов?
   - А для Союза свободной немецкой молодежи...
   - Ага, знаю.
   - Вон оно как! - Конни довольно ухмыльнулся. Теперь он уже был убежден, что весть об этом Союзе распространялась неудержимо, как степной пожар. И сделал вывод: - да мы пошлем тебя в Лёвенклау на два месяца.
   Он уже говорил от имени многих - "мы":
   "По поручению всего коллектива мы посылаем тебя" - и так далее. Но я не хотел иметь с ними со всеми ничего общего.
   А этому только бы отправить тебя хоть к черту на рога: мол, "одному тебе не справиться".
   - Но мне ведь надо... - начал было я.
   - Знаю, знаю, чего тебе надо.
   - Так ведь вон выбор-то какой, - возразил я. - Сперва мне надо обду...
   - Ничего тебе не надо.
   Тогда я спросил, многих ли он уже убедил ехать на курсы.
   - Меньше, чем хотелось бы. - Он замялся и смущенно покрутил в воздухе рукой.
   С Дранцем, к сожалению, "все лопнуло".
   С Дранцем? Откуда он знает Вилли Дранпа? Вилли был батраком у богатея Труша. Его прозвали Сыпняком-за то, что руки и ноги у него покрывались сыпью, когда он ухаживал за животными-видимо, от их пота и испражнений.
   И хотя, как вскоре выяснилось, не выносил он только коров, Вилли не решался уже подходить близко и к лошадям: его преследовал страх, что тогда сыпь выступит и еще кое-где. Поэтому и работал он всегда только в поле-пахал, мотыжил, ворошил и сгребал сено, разбрасывал навоз. Как это Конни из правительства земли дознался про Вилли Дранца?
   А вот разговорился с ним как-то по душам и расспросил, как работает да сколько получает. Ну, получал он, как все батраки: тридцать марок в месяц плюс харчи и жилье. Так это раньше называлось: жилье. Имелась в виду каморка в бараке.
   Ну а Конни - "считать- то я всегда был мастак" -докопался, что,Дранцу недоплачивают по сто марок в месяц, причем чистыми, за вычетом платы за харч и жилье. Ну и обрадовался же Дранц! И сразу стал прикидывать, как оп теперь заживет. С ума сойти! И на костюм отложить сможет, и матери кое-что подкинуть-ну хоть несколько марок. Да только на усадьбе у хозяина вся его радость улетучилась, а на следующий день он об этой сказке и думать забыл. Toгда Конни послал к Трушу юриста-законника, и тот, пригрозив штрафом в случае отказа, добился нового тарифа для Дранца.
   "Это была настоящая победа!" Видно было, что Конни принял ее близко к сердцу. Ведь Дранц был лишь первой ласточкой, примером. Началом целой кампании. А он вместо этого прибежал в замок злой как черт и ругался на чем свет стоит. Смысл его проклятий сводился к следующему: еще одна такая победа, и он весь сыпью покроется.
   Оказалось, что Трут, его хозяин, впрямь выложил на стол сто тридцать марок новенькими десятками и прибавил от себя пару еще крепких сапог, после чего послал Дранца в хлев кормить коров - в самую гущу их испарений. Дранц, естественно, отказался получать высокую зарплату.
   - На что мне такая куча денег?
   И тех десяток не взял.
   Рассказывая об этом, Конни так разволновался, что никак не мог успокоиться.
   - Как он мог вернуть свои кровные?
   Просто невероя тно! Дранц не понял своей задачи! Он должен был положить эти десятки в карман, а потом ходить по деревне и показывать их всем и каждому, - говоря:
   "Гляди-ка - заплатил!"
   - А потом что? - спросил я. - Как насчет сыпи ?
   - А потом мы послали бы его на курсы. - Тут до меня дошло.
   - На курсы сборщиков членских взносов?
   - Нет, на курсы Объединения крестьянской взаимопомощи, там засели одни богатеи.
   Ну и ну...
   В Винцихе был когда-то доктор, который при всех болезнях вырезал гланды. Будь то ревматизм, головная боль, сердечная слабость, опухоль в желудке, ломота в ногax или даже ангина, после тщательного осмотра он изрекал: "Причина глубже!" И советовал срочно удалить гланды. Такой уж у него был пунктик. А у Конни пунктиком были курсы. Он так в них верил, что весь сиял при одном упоминании о них.
   Я не стал спорить. Поиграли-и хватит.
   Я встал и хотел потихоньку уйти. Но он вдру! недоверчиво взглянул на меня: так чего я тут глазел?
   - Ну, что скажешь?
   Если он сейчас что-нибудь заподозрит, пиши пропало. Я ничем не смогу помочь Амелии, даже если решусь. И тогда ей конец-погибнет где-нибудь без гроша в кармане.
   - Тебе ведь хочется выйти в люди? - спросил он грозно.
   - А кому не хочется? - невесело усмехнулся я.
   - Тогда ты должен примкнуть к нам, - заключил он и потащил меня в контору. Там на столе лежало направление на курсы в Лёвенклау-не хватало только подписи. А рядом-наверно, он просто забыл мне об этом сказать-еще одно. Оно уже было подписано четким каллиграфическим почерком:
   Герда Лобиг.
   - А эту-то куда понесло?
   - На курсы трактористов, - ответил Конни немного смущенно.
   - Да ей ни в жизнь на трактор не сесть!
   Но Конни неодобрительно покачал головой.
   - Как будто дело в этом.
   11
   - Август сдох, зато Наш-то жив.
   Швофке как раз шел кормить Каро. Он получил верного пса в придачу к пяти гектарам. Ведь лошадей на всех не хватило.
   Мать выскочила на крыльцо и, как всегда не слущая, сама спросила:
   - Есть хочешь?
   - Не до еды мне сейчас. Карл еле-еле живой остался.
   Я так взглянул на Швофке, словно во всем виноват он, затеявший этот дурацкий раздел. Когда я подробнее рассказал, что случилось, он отвернулся и молча пошел к собачьей конуре. Мать со страху заплакала. Только руки, мол, сполоснет и сама пойдет со мной. И не надо больше ничего рассказывать. Она всегда так лишь бы со мной пойти.
   Швофке присел на корточки возле пса, втянул голову в плечи и молча смотрел, как тот ест. Совсем как раньше. Бывало, выгоним стадо на нижние луга, он вот так же скрючится, как заяц в логовище, и думает, думает. Значит, что-то его точит.
   Совсем как я! Мы оба не умели жить легко, не раздумывая. Я подошел поближе и окликнул собаку. Каро узнал меня, но продолжал есть. Стоило Амелии появиться, как меня вновь потянуло к Швофке...
   А он вдруг заговорил, как бы ни к кому не обращаясь:
   - Приковали человека на всю жизнь к постели, внушив ему: "Ты болен! Ноги не ходят! Судьба!" А потом пришли другие и сказали: "Чепуха! Встань и иди!" Ну, как Христос в свое время, сам знаешь. Да как он пойдет, если ни разу не пробовал? Упадет, конечно. А все кругом засмеются и скажут: "Глядите-ка, ну и дурень! Еще и слезы льет!"
   Он даже рукой махнул.
   - Но ведь Наш-то водил трактор, - возразил я. - А тракторист-важная птица!
   - Верно, согласился Швофке. - Как тракторист он был им нужен.
   Тут он взглянул мне в глаза и сразу понял, что меня - эта тема мало волнует. Никто не понимал все с первою взгляда так, как он.
   - Все еще тоскуешь по графской дочке.
   - Она никому ничего плохого не сделала.
   Швофке тяжело вздохнул: мы заговорили о том, что было для него главным.
   - Самой ей, конечно, не довелось. То есть просто нужды не было брать людей за жабры. Они сами являлись по первому зову-помнишь кошку на колоколе?
   - Что ты знаешь о Донате?
   - Немного. Раньше мы каждый год списывали овец штук этак но тридцать. Их забирал за рощей один тип из Маркендорфа, без расписки. Но потом Донат бросил эти дела и стал служить хозяевам верой и правд ой-я уже тогда начал кое-что подозревать...
   Молча сидели мы в углу двора, смотрели, как собака ест, и слушали, как беззаботный весельчак ветер свистит в кронах деревьев.
   - Что делать, если сердце уже у горла... - тихо сказал я.
   - Выпусти его, пусть поскачет, порезвится, пока не устанет, - вздохнул Швофке.
   Грустно вздохнул, как будто понимал, что так и помереть недолго.
   Я шутливо толкнул его локтем в бок-бывало, мы на пастбище частенько тузили друг друга в шутку, - и зашагал прочь. Но мать уже успела накинуть что-то темное и увязалась за мной.
   - Карлу сейчас выспаться надо! - прикрикнул я на нее.
   Но она возразила:
   - Я нужна Брунхильде!
   Никогда еще мать не называла соседку Брунхильдой. Так много всего стряслось.
   И как кого зовут, вновь вспомнилось.
   - Я еще не домой, - сказал я. - Иди без меня.
   - А ты куда?
   Вечно одно и то же. Сперва попросит:
   "Погляди, что там с мерином!", а потом пристанет как банный лист.
   - Уезжаю в Лёвенклау! - крикнул я, только чтобы ее позлить. - Поминай, как звали!
   Она взглянула на меня с такой тревогой, что я не выдержал и, как всегда в таких случаях, сломя голову кинулся прочь.
   12
   Не буду больше ни с кем разговаривать!
   Пустое это дело. Болтливость вообще признак слабоволия. Поэтому я стоял в толпе ребят снаружи и через окно смотрел в зал.
   Раскачивающиеся в ритме, прилипшие друг к другу тела. Кавалеры-рукава закатаны выше локтя, дамы волосы в мелких кудряшках с пробором сбоку. Трио наяривало танец за танцем, словно на пари. Господствовал сочный звук аккордеона, писклявая скрипка едва поспевала за ним, оглушительно и невпопад бухал ударник. В перерывах пары заправляли за пояс блузки и рубашки.
   Вдруг Хельга Йоль заметила меня, помахала издали рукой, а потом втащила в зал-в самую гущу, так сказать. Живот аккордеониста вздымался от усердия - так важно было донести до всех нас, что ПаНа-Ма", мол, не тюрьма вроде Синг-Синга, а "родина свита". И мы отплясывали этот свинг-партнер начинает с левой, партнерша с правой, - пока голова не пошла кругом.
   Хельгу интересовало, куда девался трубач. В последний раз он был, причем не только играл, но успевал и танцевать. Трубач приезжал из Берлина, играл за картошку и танцевал за муку. А уж за масло чего он только не делал! Он даже изображал гудок паровоза, когда они исполняли шлягер "Поезд идет в Кёцшенброду". - "Он придет издалека, если хватит уголька", - запела Хельга, раскачиваясь в такт мелодии. Но уже в Гроссберене трубача ссадили с поезда и всю картошку отобрали. И теперь никто не знал, приедет он сюда еще раз или нет.
   - Теперь и подавно приедет, - сказал я.
   - В Берлине народ с голоду пухнет, - заметил кто-то.
   Ахим Хильнер-мундир, ремень, все честь честью-вошел в зал и потребовал, чтобы я предъявил удостоверение личности.
   Всех моложе четырнадцати он обязан отправить домой, к его глубокому сожалению. И хотя мне давно минуло четырнадцать, он все равно пожелал уточнить по документам-мол, всего знать не обязан.
   "Раз надо, значит, надо".
   Другие стали его поддразнивать. Дескать, пошел в полицейские, чтобы от родителей увернуться. Его вислогубая мамаша тоже получила надел земли, так что загоняла бы Ахима до полусмерти, как загнали ту собаку в соседней деревне, которая с горя удрала вместе с тележкой и где-то подохла, выбившись из сил...
   Хильнер благодушно сиял.
   - Жить и давать жить другим! - вот какая у него теперь программа. И даже для меня - читалось на его лице-нашлось бы местечко при такой постановке вопроса.
   - Во всякую дырку нос сует, - жаловались на него в деревне. Но именно в этом он и видел свою задачу. "Мне сказали-служи народу, Ахим. Поняли, дерьмуки ?" - Так и прилипло к нему- "нос народа".
   - Эй, Нос Народа, пропустим по маленькой! - Повернувшись спиной к залу, он украдкой хлопнул стопочку.
   Оглушительным тушем музыканты встретили появление Дорле. Она встала в дверях зала, как вратарь в воротах: пусть мяч летит, пусть гол грозит. Пышечка насмерть стоит. Музыканты забили по воротам. Дорле перехватила мяч и, перевернувшись через голову, показала все, что имела, весело расхохоталась, отбила мяч в поле и пустилась в пляс под общий радостный гогот. Кто тут над кем потешался, было не совсем ясно.
   Может, им и не по душе была Пышечкина лихость -что хочет, то и делает.
   Герда Лобиг тоже была в зале. Она стояла в углу, нарядная как куколка, и отшивала всех кавалеров подряд. Она собиралась поступать на курсы и блюла себя. Герда твердо надеялась, что на этот раз дело выгорит, и привередничала вовсю. Ей, видите ли, не танцевать, а поговорить охота.
   Тут в двери ввалился трубач - из носу его хлестала кровь.
   - Толстосумы проклятые! - выдохнул он.
   Сыновей богатых крестьян на танцы не пускали. И Ганс Лобиг теперь уже официально признанный живым, - по дстерег его в темноте. Ганс пошел в отца и ничего своего никому уступать не желал, в том числе и Хелы у Йоль. Что попало в eго руки, то и его. Герда вышла, чтобы приструнить братца. Хельга Иоль, явно польщенная всем этим, вдруг стала во весь голос подпевать: ни дать ни взять артистка.
   В перерыв все повалили на улицу. Там перед сараем пожарной команды балаганщик поставил карусель. Раньше он ездил по крупным городам вроде Котбуса или Лукау, теперь двинул в глубинку. Кто-то приволок ему полмешка ржи. За это он включил рубильник, и круглая площадка с деревянными конями и гондолами завертелась. Короткая стычка из-за мест, и вот уже мужчины гладили конские шеи, женщины развалились в гондолах, а супруга балаганщика крутила ручку шарманки, вытащив из старых запасов ослепительную улыбку довоенных времен. Я вскочил на белого коня. Вперед, в Техас, галопом, марш!
   Почти все в деревне имели дело с живыми лошадьми, которые и ели, и лягались по-настоящему, но тут глаза у всех затуманились от умиления, и окрестности огласились радостным гоготом.
   Общее веселье оборвалось внезапно, как при обрыве ленты в кино: отключили ток.
   Я прижался головой к шее своего конятак не хотелось слезать.
   Только бы не начали расходиться!
   Герда Лобиг легонько похлопала меня по.
   плечу. Она уже вернулась. И хотя так ни с кем и не танцевала, а все же присутствовала. Братца она проводила до дому и хотела еще насладиться общим восхищением-как же, ведь она поступала на курсы. Меня она считала ровней. Это мне льстило, поскольку по сравнению с ней я никакими особыми успехами в школе похвастаться не мог.
   Расходиться как будто не собирались.
   Оказывается, танцы уже возобновились при коптилках!
   - Come in! [Входите! (англ.)] - крикнул трубач.
   Сделав несколько шагов, я ощутил ночную прохладу той частью тела, которая меньше всего этого ожидала: рукой ощупав себя сзади, я обнаружил частичное отсутствие штанов - военное одеяло было прорвано на решающем участке. Деревянный-то конь потверже живого.
   Где супруга балаганщика? Раз она сохранила довоенную улыбку, у нее наверняка найдется и иголка с той поры. Я постучался в дверь жилого фургончика и, показав на белого коня и на штаны, жалобным голосом высказал свою просьбу. Нитки у нее были только черные.
   - За так ? - вмешался муж, - Может, яйца есть или еще что? - У него в запасе не было ослепительной улыбки. Наверное, он в отличие от жены не провел свою молодость в варьете.
   Схватив иголку и нитки, я укрылся за стогом Лобига. Нос Народа уяснил ситуацию и теперь светил мне казенным фонариком.
   Все будет хорошо, ничего страшного. Я не просто стянул края дыры ниткой, я попытался ее заштопать-туда-сюда, вдоль-поперек, чтобы надолго хватило.
   Хильнер заерзал.
   - Поторапливайся, уже двадцать два часа. - Ему надо было еще выставить из зала шестнадцатилетних. И он похлопал себя по карманам, словно они были набиты патронами.
   - Ну и дуй отсюда! - огрызнулся я. Хильнер меня раздражал-напоминал о времени и о многом другом.
   Жена балаганщика расчесывала волосы.
   - Ну как, можно в них танцевать? - Я повернулся к ней задом. Она зажала ладонью рот, чтобы не прыснуть. Штопка у меня получилась хоть куда, да только держаться ей было не за что.
   - Верно, очень ее любишь? -спросила она шепотом.
   - Кого?
   - Откуда мне знать! Просто глаза у тебя такие... позолоченные.
   Показалось, наверное.
   Я о ней и не вспоминал.
   13
   Нашел я это место без труда. Только сдвинул в сторону большой рояль, и нужные дощечки оказались как на ладони.
   Плинтус вдоль стены не доходил до угла и бьш надставлен куском сантиметров восемьдесят в длину, да так аккуратно, что, если не знаешь, ни за что не заметишь. Но я знал. Я вынул этот кусок-он был не прибит, а просто втиснут, - и пять паркетин поднялись как бы сами собой. А кроме того, света ведь все еще не было, и, если бы кто услышал, увидеть все равно ничего бы не мог. Потыкался бы с коптилкой туда-сюда, и все. При этой мысли я почти совсем успокоился.
   Позже, ровно в одиннадцать, Амелия обещала быть в парке.
   Там я ей все передам из рук в руки. А она обнимет меня, исчезнет и "начнет новую жизнь". Мать-дерьмо. Дочка нет.
   У меня с собой был мешок из-под сахара.
   Самая удобная вещь для такого случая.
   Я сунул в дыру руку и тут же нащупал, что искал. Завернуто в платок. Тяжелый сверток- столовое серебро. И шкатулка с драгоценностями тоже на месте. Небось ожерелья да кольца, и все в бриллиантах.
   Шкатулка тоже тяжелая. Два канделябра лежали чуть правее-двурогие, на толстой ножке.
   Все туда, в мешок. Потом я вставил паркетины и кусок плинтуса на место, и пол принял прежний вид. На удивление быстро и ладно. Тут не Амелия, тут кто-то другой поработал, не ей чета, только теперь сообразил я: видать, знал толк в плотницком деле, а может, быстро овладел им, когда потребовалось. Значит, у нее был помощник.
   Затягивая горловину мешка, я подумал, что впервые нахожусь в этой комнате. Пока я в темноте пробирался в угол, я натыкался на стулья, составленные рядами, а в глубине обнаружил длинный стол-как бы для собрания. Я догадался: прежнюю мебель вынесли и заменили более подходящей.
   Ведь в замке курсы.
   Я осторожно задвинул рояль на прежнее место. Завтра можете на нем играть и петь под него новые песни.
   Скажу, положа руку на сердце: в моей жизни больше не было женщины, ради которой я бы сделал то, что сделал.
   Когда я уже стоял возле окна, мне вдруг пришла в голову в общем-то вполне разумная мысль: в своих руках я держал свою же беду. Передам Амелии все это богатство, а она исчезнет. Вот увижу ее в последний раз:
   "На, держи-все прошло как по маслу". И прощай навсегда.
   Только бы не раскиснуть!
   Амелия пришла ко мне потому, что знала: я человек надежный. На меня можно положиться. Тут никаких сомнений. Только бы не раскиснуть! Я вдруг замешкался. Мне нестерпимо захотелось узнать, висит ли еще на потолке большая люстра-огромная хрустальная корона, которую я и видел-то только снаружи. Раз уж я оказался внутри, почему бы не воспользоваться случаем?
   Разве обязательно так уж сразу и выметаться? Но как я ни старался пронзить темноту взглядом, ничего там вверху не увидел, даже смутных очертаний. Но вдруг-словно в награду за старания-люстра сама собой зажглась и засияла всеми огнями. Ток опять пустили.
   Да, у новой власти никогда ничего не поймешь. То всю ночь не дают тока чаще всею по субботам, когда танцы. А то-вот как сегодня-уже через час пустят.
   Я бросился к выключателю, то есть к противоположной двери: убрать свет так же мгновенно, как он зажегся. Ни к чему мне было это сияние.
   Но опоздал: в доме зашумели, задвигались. Свет пробуждает жизнь! Зазвучали голоса, там и сям раздались веселые возгласы.
   Зажегся и наружный фонарь, он осветил веранду, через которую я как раз собрался удрать.
   Свет в столовой я успел выключить и теперь сидел в темноте, скорчившись у окна, и глядел в парк. Свет вызывает у людей самые разные потребности, кому-то вдруг понадобится выйти по нужде, кому-то еще зачем-нибудь. Другие просто уставятся в окно: они-то на свету, а парк в темноте, как и быть должно.
   Слишком поздно я услышал шаги в прихожей: это Конни ходил по всем комнатам, проверяя, не горит ли где попусту светведь никто не рассчитывал, что ток дадут так скоро. Вот он распахнул дверь столовой-и я съежился в углу, не выпуская из рук мешка.
   И ведь видел же, что в комнате темно и люстра не расходует зря драгоценного электричества. Вот и шел бы себе дальше, раз уж такой хозяйственный. Так нет: в других комнатах он свет гасил, а здесь, наоборот, зажег. Причем так и стоял в дверях, значит, не собирался здесь остаться - поиграть на рояле, почитать или так посидеть.
   Нет, просто хотел посмотреть. И уже собрался уйти. И тут-ну конечно, разве могло быть иначе-увидел меня в углу. Я вскочил и распахнул окно. Пан или пропал!
   Но и Конии был не робкого десятка.
   В таких случаях он долго не думал. Мол, думать потом времени хватит. Задержать бегущего всегда правильно. А отпустить-не всегда. Поэтому он отшвырнул меня в угол.
   И не спросил, что я здесь делаю. Нет, он ткнул пальцем в мешок и спросил:
   - Что у тебя тут?
   Ишь какой любопытный. Вроде моей матери. Она бы тоже первым делом спросила, что, мол, у тебя в мешке.
   - Мои вещи, - ответил я недолго думая.
   - Ну-ка, выверни!
   Я стоял под другим углом к открытому окну и поэтому видел, что из глубины парка к веранде подошла Амелия. Ее и свет не испугал-была готова на все. Хотела начать новую жизнь. И очевидно, поняла, что со мной случилась беда: лицо у нее было грустное-грустное.
   Я перевернул мешок, приподнял его за углы и вывалил содержимое на пол, как картошку.
   14
   Конни был членом правительства, непривычного к виду таких богатств. Он даже зажмурился. В его задачи входило организовать курсы, набрать учащихся, помогать разным бедолагам вроде меня. А тут перед ним вдруг столовое серебро, канделябры и шкатулка, и он не может взять в толк, зачем мне все это в Лёвенклау.
   Он бросил на меня грустный взгляд, в котором легко было прочесть: и у этого оказалась другая, вернее, вторая жизнь, в тайных помыслах. Теперь я понял, что раньше он искренне в меня верил.
   И вдруг такой удар. Может, он сразу подумал о Швофке, то есть о том, как лучше все это ему преподнести. Парень-то оказался слабаком и обманщиком.
   А я все еще на что-то надеялся, никак не мог перестроиться. Но, взглянув краем глаза на веранду, убедился, что Амелия исчезла. Словно ее и не было. Это меняло дело.
   Можно я пойду? - спросил я.
   - Что?!
   - Я спрашиваю: можно я пойду ?
   - А это все как же?
   - Да не надо мне ничего, я...
   В прихожей слышались шаги, хлопали двери, люди входили и выходили, кто в туалет, кто в погреб, кто куда. Чистая случайность, что до сих пор никто не заглянул в столовую.