Страница:
Я пожал плечами.
— Не понимаю, о чем вы говорите. И вообще — что здесь происходит?
— В таком случае пройдемте, — приказал он сурово. И я вдруг понял, на кого он смахивает. На полицейского, конечно.
Я прицелился в него из пистолета.
— Простите, — сказал я, — но прежде мне надо кончить кое-какие дела.
Он пошевелил рукой, я почувствовал резкую боль в запястье, пистолет выпал у меня из пальцев и исчез в чаще гигантских папоротников. Я нырнул за ним и ощутил пониже спины прикосновение подошвы. Моя голова утонула в перистых листьях, я извернулся и приготовился встретить его нападение. Мысли у меня мешались, но в левой руке я по-прежнему сжимал бутылку.
Однако он и не думал на меня нападать, а просто стоял, широко расставив ноги, и поигрывая какой-то блестящей штукой, похожей на свернутую в спираль трубку.
— Назовите себя и вашу временного станцию, — приказал он. Веселью и забавам пришел конец: его глаза сузились в щелочки — самый верный признак.
Я попробовал встать на ноги, но волна энергии, исходившая из трубки (то есть я так полагаю, но я ее не видел), снова сбила меня на землю. Ого!
— Уэбб Уильямс, — сказал я. — А вы кто такой, сэр?
— Джок Пласта, егерь этого заповедника.
— А, — сказал я. — Да, конечно. Что, черт побери, все это означает?
Он нахмурился.
— Временная станция?
— Центральный вокзал, — сказал я наугад.
— Мне неизвестен… — он замолчал. — Вы из какого года?
— Из тысяча девятьсот восьмидесятого. — Я уже начал кое-что соображать.
— На этой временной станции охотничьи билеты не выдаются, — сказал он сурово.
— Я не охотник.
— Но вы охотились, — объявил он, указывая на двух мертвых зверушек, которых я застрелил.
— Я очутился здесь, — сказал я, — для того, чтобы… Впрочем, вы все равно не поверите. Чтобы помешать бронтозавру бесчинствовать в моем родном городе. Он вылез из времясместителя Мейсона Догерти. И я из него вылез.
Лицо егеря внезапно смягчилось, и он утратил сходство с полицейским.
— Мейсон Догерти?! — произнес он с благоговением.
— Вот именно. А вы что, слышали про старого хрыча?
— Конечно! Любой школьник знает, кто такой великий Мейсон Догерти, изобретатель времясместителя, вечного двигателя и электричества.
— Электричество изобрел Эдисон, — заметил я.
— Неужели? — удивился он и помог мне встать.
Это было похоже на дело. Он почистил мой костюм.
— Не хотите ли? — спросил я, протягивая бутылку.
Он отказался, а я отхлебнул джина. Терпеть не могу пить в одиночку, но пью. Затем я в общих чертах объяснил егерю ситуацию, после чего он в общих чертах объяснил ситуацию мне. Насколько я понял, поздний мезозой использовался охотниками будущего в качестве охотничьего заповедника. Собственно говоря, почему бы и нет? В том времени, откуда он явился, дичи на Земле для пустой забавы не осталось. Именно этим, по его словам, и объяснялось исчезновение динозавров — с ними произошла та же история, что и с американскими бизонами.
— Ну что ж, — сказал я, когда он договорил.
Я допил джин и швырнул бутылку в папоротники. Егерь навел на нее трубку, и она исчезла в облачке пара.
— Я присмотрю, чтобы бронтозавр не влез в аппарат профессора Догерти, — обещал он.
— Буду вам очень благодарен, — воскликнул я с глубоким чувством.
— Очень удачно, что я оказался тут, — заметил егерь. — Ведь до того болота, где водятся бронтозавры, больше километра. Профессор Догерти не учел вращения Земли. Впрочем, он же только приступил к исследованиям.
— Да, конечно, — сказал я и подумал, что из-за этого дурацкого километра мне пришлось бы навсегда остаться в мезозое. И сразу предпочел забыть об этом.
— Я отошлю вас назад с помощью моего собственного времясместителя, — сказал егерь.
— Вот и чудесно.
Пожалуй, и правда, чем совершеннее техническое приспособление, тем оно меньше. Во всяком случае, времясместитель этот был чуть больше транзисторного приемника. Егерь повертел рукоятки, попрощался со мной, и я очутился в лаборатории Догерти.
Догерти удивленно посмотрел на меня. Я протянул ему пистолет, который он взял с некоторой растерянностью.
— Ну, о своем динозавре можете не беспокоиться, — сказал я.
— О динозавре? — повторил он, словно первый раз в жизни услышал это слово. — О каком динозавре? Что вы говорите? Кто вы такой?
Догерти посмотрел на пистолет, и я сообразил, что ничего этого не случилось и мне тут делать нечего.
— Ну, неважно, — сказал я, поворачиваясь.
— Погодите. Вы, по-моему, были моим студентом? — спросил он.
— Это всем кажется, — сказал я и ушел.
Снаружи был тихий день. Нигде ничего.
Стефан ВАЙНФЕЛЬД
Вацлав ГОЛЕМБОВИЧ
— Не понимаю, о чем вы говорите. И вообще — что здесь происходит?
— В таком случае пройдемте, — приказал он сурово. И я вдруг понял, на кого он смахивает. На полицейского, конечно.
Я прицелился в него из пистолета.
— Простите, — сказал я, — но прежде мне надо кончить кое-какие дела.
Он пошевелил рукой, я почувствовал резкую боль в запястье, пистолет выпал у меня из пальцев и исчез в чаще гигантских папоротников. Я нырнул за ним и ощутил пониже спины прикосновение подошвы. Моя голова утонула в перистых листьях, я извернулся и приготовился встретить его нападение. Мысли у меня мешались, но в левой руке я по-прежнему сжимал бутылку.
Однако он и не думал на меня нападать, а просто стоял, широко расставив ноги, и поигрывая какой-то блестящей штукой, похожей на свернутую в спираль трубку.
— Назовите себя и вашу временного станцию, — приказал он. Веселью и забавам пришел конец: его глаза сузились в щелочки — самый верный признак.
Я попробовал встать на ноги, но волна энергии, исходившая из трубки (то есть я так полагаю, но я ее не видел), снова сбила меня на землю. Ого!
— Уэбб Уильямс, — сказал я. — А вы кто такой, сэр?
— Джок Пласта, егерь этого заповедника.
— А, — сказал я. — Да, конечно. Что, черт побери, все это означает?
Он нахмурился.
— Временная станция?
— Центральный вокзал, — сказал я наугад.
— Мне неизвестен… — он замолчал. — Вы из какого года?
— Из тысяча девятьсот восьмидесятого. — Я уже начал кое-что соображать.
— На этой временной станции охотничьи билеты не выдаются, — сказал он сурово.
— Я не охотник.
— Но вы охотились, — объявил он, указывая на двух мертвых зверушек, которых я застрелил.
— Я очутился здесь, — сказал я, — для того, чтобы… Впрочем, вы все равно не поверите. Чтобы помешать бронтозавру бесчинствовать в моем родном городе. Он вылез из времясместителя Мейсона Догерти. И я из него вылез.
Лицо егеря внезапно смягчилось, и он утратил сходство с полицейским.
— Мейсон Догерти?! — произнес он с благоговением.
— Вот именно. А вы что, слышали про старого хрыча?
— Конечно! Любой школьник знает, кто такой великий Мейсон Догерти, изобретатель времясместителя, вечного двигателя и электричества.
— Электричество изобрел Эдисон, — заметил я.
— Неужели? — удивился он и помог мне встать.
Это было похоже на дело. Он почистил мой костюм.
— Не хотите ли? — спросил я, протягивая бутылку.
Он отказался, а я отхлебнул джина. Терпеть не могу пить в одиночку, но пью. Затем я в общих чертах объяснил егерю ситуацию, после чего он в общих чертах объяснил ситуацию мне. Насколько я понял, поздний мезозой использовался охотниками будущего в качестве охотничьего заповедника. Собственно говоря, почему бы и нет? В том времени, откуда он явился, дичи на Земле для пустой забавы не осталось. Именно этим, по его словам, и объяснялось исчезновение динозавров — с ними произошла та же история, что и с американскими бизонами.
— Ну что ж, — сказал я, когда он договорил.
Я допил джин и швырнул бутылку в папоротники. Егерь навел на нее трубку, и она исчезла в облачке пара.
— Я присмотрю, чтобы бронтозавр не влез в аппарат профессора Догерти, — обещал он.
— Буду вам очень благодарен, — воскликнул я с глубоким чувством.
— Очень удачно, что я оказался тут, — заметил егерь. — Ведь до того болота, где водятся бронтозавры, больше километра. Профессор Догерти не учел вращения Земли. Впрочем, он же только приступил к исследованиям.
— Да, конечно, — сказал я и подумал, что из-за этого дурацкого километра мне пришлось бы навсегда остаться в мезозое. И сразу предпочел забыть об этом.
— Я отошлю вас назад с помощью моего собственного времясместителя, — сказал егерь.
— Вот и чудесно.
Пожалуй, и правда, чем совершеннее техническое приспособление, тем оно меньше. Во всяком случае, времясместитель этот был чуть больше транзисторного приемника. Егерь повертел рукоятки, попрощался со мной, и я очутился в лаборатории Догерти.
Догерти удивленно посмотрел на меня. Я протянул ему пистолет, который он взял с некоторой растерянностью.
— Ну, о своем динозавре можете не беспокоиться, — сказал я.
— О динозавре? — повторил он, словно первый раз в жизни услышал это слово. — О каком динозавре? Что вы говорите? Кто вы такой?
Догерти посмотрел на пистолет, и я сообразил, что ничего этого не случилось и мне тут делать нечего.
— Ну, неважно, — сказал я, поворачиваясь.
— Погодите. Вы, по-моему, были моим студентом? — спросил он.
— Это всем кажется, — сказал я и ушел.
Снаружи был тихий день. Нигде ничего.
Стефан ВАЙНФЕЛЬД
ОБРАТНЫМ ХОДОМ
Перевод с польского З.Бобырь
— Присядьте и подождите, — сказал ему санитар. Подавая мне документы, он наклонился и прошептал:
— Не бойтесь, он тихий.
Я остался наедине с сумасшедшим.
Это волновало и ошеломляло, но мне было тогда двадцать лет, и я повсюду искал приключений. А какого еще приключения может ожидать секретарь психиатра? Собственно говоря, я согласился на эту работу, первую в моей жизни, скорее по материальным соображениям, рассчитывая, что благодаря ей мне удастся в трудных условиях послевоенной Европы продолжить только что начатое ученье. Мне нужны были деньги, а профессор Ги, мировая знаменитость по распутыванию психических загадок, искал кого-нибудь для того, чтобы следить за его обширной корреспонденцией и приводить в порядок записи. Поэтому я явился к нему и был принят. Однако в течение двух месяцев я не мог наблюдать за его пациентами. Этот был первым. Но бояться не стоило. Он был тихим.
Я искоса взглянул на него. Молодой человек моего возраста, задумчивый. Я бросил взгляд на бумаги. Диагноз по-латыни, имя и фамилия — Рудольф Дизель.
"Дизель?"
— У вас точно такое же имя, как у изобретателя двигателя внутреннего сгорания, — заметил я.
Он поднял голову и взглянул на меня так, словно только что увидел.
— У меня не точно такое же имя, я и есть этот самый изобретатель, — сказал он.
Значит, мания величия. И как оригинально: не Цезарь, не Наполеон, а Дизель. Парень с воображением, а в скобках заметим — какой-нибудь студент, разум которого но выдержал столкновения ни с наукой, ни с жизнью.
— Вы мне, конечно, не верите…
Так он начал, а я слушал его рассказ со все большим интересом, забыв, с кем имею дело.
— Вы мне, конечно, не верите… Вы смотрите на меня и видите своего сверстника, который выдает себя за пожилого человека, погибшего тридцать пять лет назад. Да… это было ровно тридцать пять лет назад… если бы я жил обычной жизнью, если бы пережил обе войны, то мне сейчас было бы ровно девяносто. Однако все пошло по-иному с той ночи, когда я пересекал Ла-Манш. Об этом вы можете прочесть в любой книжке по истории техники: великий исследователь исчез бесследно на пути в Англию. Все только строят догадки о том, что это было: то ли самоубийство из-за финансовой катастрофы, то ли убийство, поскольку Дизель встал кому-то поперек дороги. Мне писали… впрочем, тогда я не читал, я познакомился со всем этим только за последнее время… То есть перед тем, как меня забрали сюда, — поправился он и продолжал: — Я действительно исчез из этого мира, но особым образом, представить такое было невозможно ни тогда, ни даже сейчас. Я отступил в прошлое.
Он задумался, а у меня его последние слова вызвали в памяти уэллсовскую машину времени. Неужели фантазия великого писателя свела с ума этого молодого человека?
— Вы, наверное, вспомнили о повести Уэллса, — заговорил он, словно прочитав мои мысли. — Вы думаете, что я, воспользовавшись какой-нибудь такой фантастической машиной, помчался в прошлое или в будущее. Я высоко ставлю Уэллса, но такая машина может существовать только в воображении писателя. По крайней мере я так считаю. И прошу мне верить: я занимался этими проблемами больше, чем кто-либо другой. Впрочем, когда молодой Эйнштейн опубликовал свою теорию относительности, сущность времени и содержание этого понятия интересовали многих физиков. Странное дело: каждый из них рассматривал — теоретически, конечно, — возможность передвижения во времени вперед или назад, но все считали, что время движется всегда в одну и ту же сторону: от прошлого к будущему. Эта уэллсовская машина, о которой, впрочем, я не раз беседовал с Гербертом, должна была занимать соответствующее место во времени, прошедшем или будущем; дальше все происходило бы, как обычно, то есть после нынешнего дня наступил бы следующий, и так далее. А из моих расчетов следовало, что построить такую машину невозможно: нельзя по желанию ускорить течение времени, перескочить в будущее или прыгнуть в прошлое. Конечно, в прошлое можно попасть, но только одним путем: изменив направление хода времени.
— Вы, разумеется, читали, что я испытывал денежные затруднения, — помолчав, продолжал он. — Так это и было. Я использовал все свои средства, чтобы построить прибор, служащий для поворота времени вспять. Повторяю: не машину времени, а скорей стрелку, как на железной дороге. В конце концов мне удалось построить генератор, создающий поле, где время течет в обратную сторону. Это было сравнительно простое устройство, получавшее энергию от аккумуляторов, а те в свою очередь заряжались от агрегата, движимого морскими приливами и отливами. Таким образом, при достаточно хорошем исполнении самой аппаратуры можно было рассчитывать, что она будет работать без коррекции десятки лет. Десятки лет! Одного дня, одного часа, проведенного в поле с обратным ходом времени, хватило бы, чтобы доказать верность моих исходных положений и правильность принципов, на основе которых я создал свою аппаратуру. Вот так я напал на формулу Фауста, на рецепт возвращения к молодости. Я должен был остановиться, подумать, посоветоваться… но я устал, жизнь мне надоела. Что может быть проще, чем наладить соответствующим образом генератор и начать жить в обратном направлении, возвращаясь к молодости? У меня не было сил бороться с этим стремлением, потому что не было сил бороться с противоречиями жизни. Итак, в ночь с 29 на 30 сентября 1913 года для меня началась новая жизнь — обратным ходом.
Он умолк, а я вытащил портсигар и жестом предложил ему закурить. Он отказался:
— Нет, нет! Спасибо. Я еще не привык, то есть уже отвык от курения. Я начал курить только на двадцать пятом году жизни — разумеется, первой жизни; когда я снова достиг этого возраста, я бросил курить. Вам, видимо, трудно все это понять, потому что трудно представить себе обратный ход жизни. Это что-то вроде фильма, который показывают от конца к началу. Вы наверняка видели в кино такие фокусы: пловец выскакивает из бассейна и становится на трамплин, на высоте нескольких метров над водой. Так вот, каждый час, каждая минута моей новой жизни похожа на такой «обратный» фильм. В этом мире день начинался вечером и кончался утром. Я ходил спиной вперед, а речь у меня была такой, какая слышится из… как это называется?.. из магнитофона с запущенной в обратную сторону лентой. К столу я садился сытым, вставал голодным, а на пустых тарелках появлялись горячие кушанья. В первые часы моей новой жизни это меня очень забавляло, потом стало удивлять. Но я уже не мог вернуться обратно. Генератор был поставлен на момент, когда я достигну двадцати лет, и я должен был дожить до этого времени, двигаясь обратным ходом, подобно тому как для вас независимо от вашего желания время может течь только в сторону будущего. В конце концов я к этому привык.
Но поверьте, это было трудно, очень трудно. Я часто мечтал о самоубийстве, но оно оставалось для меня недостижимым. Ведь моя жизнь была предопределена заранее, и я не мог умереть в том возрасте, который уже пережил однажды, тем более что я отступал в сторону молодости. Кстати, поэтому тяготы моей — что бы вы там ни говорили — необычной жизни не только не подтачивали моего организма, а, напротив, возвращали ему силы. С каждым годом я чувствовал себя все лучше, физически становился все крепче. Время от времени я болел, причем болезнь начиналась с медленного выздоровления и кончалась резким ухудшением самочувствия, после чего я сразу же выздоравливал.
Он задумался. Как и многие люди, он явно ощущал потребность поделиться с кем-нибудь всем пережитым, но ему было трудно рассказывать о событиях своей жизни по порядку. Наконец он продолжил:
— Не скажу, чтобы меня не радовало возвращение физических сил. В последние годы своей первой жизни я чувствовал себя неважно: напряженная работа предшествующих лет подорвала мое здоровье. В первой жизни я должен был часто отдыхать, а это мне было неприятно. Во второй жизни, достигнув периода расцвета, я снова начал интенсивно работать. Сначала мне это очень нравилось, но радость быстро уступила место досаде. Радует ведь не только сама работа, но и ее результаты: "Конец — делу венец", как говаривали еще древние римляне. А для меня венцом дела было его начало. Сначала приходил успех, признание, потом удачные опыты, потом неудачные, а потом утомительные вычисления и безуспешные размышления венчал смутный проблеск невыкристаллизовавшейся идеи. Все это напоминало мне нить Ариадны, которую наматывали обратно на клубок Тезея. Особенно большие успехи, разумеется, в обратном порядке, выдались на мою долю уже вскоре после того, как я очутился в поле с обратным ходом времени: применение двигателя моей конструкции на локомотиве л грузовике, а через два года, то есть, в сущности, двумя годами раньше, в 1911 году, — спуск на воду датского корабля «Зеландия» с дизель-мотором. Потом запуск и постройка (да, именно в этом порядке) электрической машины с моим двигателем, снабжающей током трамвайную сеть в Киеве. Да, я точно помню конец, то есть, по-вашему, начало этого строительства; это было через десять лет после того, как я оказался в ноле с обратным ходом времени, в 1903 году. Десять лет! Но если к обратной последовательности обычных житейских действий мне уже удалось привыкнуть и я даже начал считать все это совершенно естественным, то вновь пережить успех, который потом бесследно улетучивается, уступая место огромному душевному напряжению, — вот что было для меня постоянным мучением. Представьте себе: сначала я был миллионером, а за следующие два года миллионы растаяли с той же скоростью, с какой накапливались в моей первой жизни; после триумфа моего изобретения на Мюнхенской выставке я пережил все волнения, связанные с ожиданием этой выставки. Или неуклонное отставание в области технического прогресса: проблема питания двигателя в обратном порядке. Сначала я питал его пригодной для этого нефтью, потом перешел к своей первоначальной идее — к питанию угольной пылью. И снова то, на что я жаловался раньше: "неслыханная борьба с глупостью и завистью, с леностью и злобой". И все это мне приходится переживать заново, с самого начала!
Рассказ мучил его, он обрывал фразы, запинался, задумывался, словно должен был все повторять снова — уже в третий раз.
— Итак, мне становилось все труднее, все тяжелее, все безнадежнее. В моей первой жизни день 17 февраля 1894 года был настоящим праздником: в этот день мой двигатель впервые работал непрерывно целую минуту. А в жизни обратным ходом это была последняя минута его работы. В декабре 1892 года, в своей второй жизни, я должен был вернуть патент, полученный в первой. Можете себе представить, как идея двигателя все больше тускнела в моем сознании и что я в связи с этим пережил.
Впервые я прервал эту своеобразную исповедь вопросом:
— А вы не помните того, что изобретали раньше? По мере того как уходило время, вы все забывали? Почему же вы помните это теперь?
Только сейчас, услышав собственные слова, я понял их неуместность. Но он только кивнул головой, словно это был отзвук его мыслей, и сказал:
— Забыть? Да, это можно назвать и так, хотя это не соответствует истине. Память у меня была очень хорошая, вернее, у меня были две различные памяти: старая, из первой жизни, и новая, связанная с обратным ходом времени. По мере возвращения к молодости из старой памяти словно автоматически вычеркивалось все, что касалось позднейших лет, словно у меня этого не было в первой жизни, словно я никогда не учился и ничего не изобретал. Одновременно в новой памяти запечатлевались все события, пережитые мною в обратном ходе времени. В результате я сознавал, что был когда-то крупным изобретателем, но все меньше помнил, в чем состояло мое изобретение и как мне удалось преодолеть технические трудности, да и не только технические. Конечно, я мог бы все это записывать, если бы не то, что — не забывайте! — моя жизнь была в известном смысле предопределена заранее. В процессе обратного хода времени я не мог делать ничего такого, чего не делал раньше, хоть я и не всегда сознавал это так ясно, как сейчас. Я не мог встречаться с другими людьми, кроме тех, с которыми уже встречался. Даже эти статисты нашей жизни, люди, встреченные случайно в случайных обстоятельствах, были именно теми же, что и в первой жизни.
— Значит, очутившись в так называемом поле обратного хода времени, вы повернули время обратно и для множества других людей? А они в свою очередь сделали то же для своих собратьев? Не получается ли тут некая цепь событий, которые должно будет переживать в обратном порядке все население мира, кроме отшельников? Но я как-то не заметил у нас массового нашествия молодых стариков, явившихся из эпохи начала XX века.
Я сказал это без всякого злого умысла, я не хотел его дразнить и просто поделился тем, что мне пришло на ум. Но он подпер голову обеими руками.
— Да, всего этого я не могу себе объяснить. Эти люди и впрямь нашли себе место в моей второй жизни; но одновременно их истинная жизнь шла нормально, они старели и умирали, как всякие другие. Значит, в обратном ходе времени они были словно нереальными, они существовали только для меня…
— Это немного напоминает философию Платона, — заметил я.
— Я никогда не был хорошо знаком с философией, — ответил он, — а жаль. Я пришел к убеждению, что она в известном смысле составляет продолжение физики, математики и других наук, что истолкование этих наук само по себе является философией. Но, повторяю, я с нею мало знаком. И поэтому мне не удается объяснить все, что я пережил. Кто знает, может быть, существуют бок о бок два мира, и в каждом из них время течет в другую сторону? А вдруг в том, другом мире, где для нас время идет в обратную сторону, люди считают, что живут нормально, что они тоже растут, стареют, умирают? А если для меня мои переживания оказались новыми, то, может, это лишь результат постоянного взаимоуничтожения, аннигиляции жизни, когда два противоположных временных потока накладываются друг на друга? Так что, может быть, для нас даже хорошо, что время и антивремя отделены друг от друга и что мы живем только в одном определенном временном потоке?
— Во всяком случае, вы добились того, чего хотели: молодости. Значит, уж вам-то не стоит жаловаться на обратный ход времени, — заметил я.
— Молодости! Да, я жаждал ее, добился и заплатил за нее той же монетой, что и Фауст!
Он закрыл лицо руками, а когда снова взглянул на меня, то я увидел у него в глазах выражение безмерной горечи.
— Кто я? Двадцатилетний одаренный юноша из 1868 года. Мои знания, мои привычки — все соответствует именно этой дате. Неужели я должен все начинать заново? Заново изобретать двигатель, теперь уже всем давно известный? Снова трудиться без отдыха, чтобы в конце концов вывести формулы, которые каждый мой сверстник без труда найдет в первом попавшемся справочнике? А может, учиться заново? Нет, это ни к чему не приведет, ничего уже из меня не выйдет. Каждый из моих потенциальных коллег будет иметь передо мной преимущества восьмидесятилетнего опыта всего человечества. Мне придется учиться всему, даже тому, что они бессознательно усвоили в самом раннем детстве. Я поднимаю голову, чтобы следить взглядом за самолетом, к виду которого они уже привыкли. И если при упоминании имен Бора и Ферми вы встаете с мест, то для меня они — пустые звуки. Да мне только теперь, несколько недель назад, стало известно, что мир пережил две войны! Знаете ли вы, что я впервые взял в руки книгу Хемингуэя? Сколько же трудов у меня уйдет на то, чтобы хотя бы догнать вас!
Он сделал движение, будто что-то душило его.
— Но ecли бы я даже захотел, если б решился, откуда мне взять деньги? Откуда взять деньги на квартиру, на стол, на одежду, на учебники? Ведь у меня нет средств, нет работы, да и что я могу делать, разве только выполнять неквалифицированную работу? У меня нет ни родственников. Hет друзей, ни даже знакомых. Я — человек без имени, даже мое собственное имя считают чужим. Другие благодаря моему изобретению богатеют, а я не могу добыть средства для самого скромного существования. Кто же поверит, что двадцатилетний молодой человек — на самом деле старик, погибший несколько десятков лет назад?
— Но разве в вашей жизни нет ничего, ни одного события, которое вам хотелось бы снова пережить? Неужели у вас нет ни одного воспоминания, которое смягчило бы вашу горечь?
Он задумался. В этот момент в кабинет вошел профессор Ги. Он бросил взгляд на взволнованного молодого человека, бегло просмотрел бумаги и, открывая дверь кабинета, сказал;
— Прошу вас сюда!
Молодой человек встал, но у моего столика задержался и произнес медленно и выразительно:
— Я был студентом и однажды на экскурсии напился воды из родника. Она была изумительно холодная и вкусная, как амброзия. С радостью и волнением я вторично ощутил ее вкус.
— Мосье Дизель, прошу вас в кабинет! — окликнул его профессор, выглянув в полуоткрытую дверь, и подмигнул мне, как заговорщик.
— Присядьте и подождите, — сказал ему санитар. Подавая мне документы, он наклонился и прошептал:
— Не бойтесь, он тихий.
Я остался наедине с сумасшедшим.
Это волновало и ошеломляло, но мне было тогда двадцать лет, и я повсюду искал приключений. А какого еще приключения может ожидать секретарь психиатра? Собственно говоря, я согласился на эту работу, первую в моей жизни, скорее по материальным соображениям, рассчитывая, что благодаря ей мне удастся в трудных условиях послевоенной Европы продолжить только что начатое ученье. Мне нужны были деньги, а профессор Ги, мировая знаменитость по распутыванию психических загадок, искал кого-нибудь для того, чтобы следить за его обширной корреспонденцией и приводить в порядок записи. Поэтому я явился к нему и был принят. Однако в течение двух месяцев я не мог наблюдать за его пациентами. Этот был первым. Но бояться не стоило. Он был тихим.
Я искоса взглянул на него. Молодой человек моего возраста, задумчивый. Я бросил взгляд на бумаги. Диагноз по-латыни, имя и фамилия — Рудольф Дизель.
"Дизель?"
— У вас точно такое же имя, как у изобретателя двигателя внутреннего сгорания, — заметил я.
Он поднял голову и взглянул на меня так, словно только что увидел.
— У меня не точно такое же имя, я и есть этот самый изобретатель, — сказал он.
Значит, мания величия. И как оригинально: не Цезарь, не Наполеон, а Дизель. Парень с воображением, а в скобках заметим — какой-нибудь студент, разум которого но выдержал столкновения ни с наукой, ни с жизнью.
— Вы мне, конечно, не верите…
Так он начал, а я слушал его рассказ со все большим интересом, забыв, с кем имею дело.
— Вы мне, конечно, не верите… Вы смотрите на меня и видите своего сверстника, который выдает себя за пожилого человека, погибшего тридцать пять лет назад. Да… это было ровно тридцать пять лет назад… если бы я жил обычной жизнью, если бы пережил обе войны, то мне сейчас было бы ровно девяносто. Однако все пошло по-иному с той ночи, когда я пересекал Ла-Манш. Об этом вы можете прочесть в любой книжке по истории техники: великий исследователь исчез бесследно на пути в Англию. Все только строят догадки о том, что это было: то ли самоубийство из-за финансовой катастрофы, то ли убийство, поскольку Дизель встал кому-то поперек дороги. Мне писали… впрочем, тогда я не читал, я познакомился со всем этим только за последнее время… То есть перед тем, как меня забрали сюда, — поправился он и продолжал: — Я действительно исчез из этого мира, но особым образом, представить такое было невозможно ни тогда, ни даже сейчас. Я отступил в прошлое.
Он задумался, а у меня его последние слова вызвали в памяти уэллсовскую машину времени. Неужели фантазия великого писателя свела с ума этого молодого человека?
— Вы, наверное, вспомнили о повести Уэллса, — заговорил он, словно прочитав мои мысли. — Вы думаете, что я, воспользовавшись какой-нибудь такой фантастической машиной, помчался в прошлое или в будущее. Я высоко ставлю Уэллса, но такая машина может существовать только в воображении писателя. По крайней мере я так считаю. И прошу мне верить: я занимался этими проблемами больше, чем кто-либо другой. Впрочем, когда молодой Эйнштейн опубликовал свою теорию относительности, сущность времени и содержание этого понятия интересовали многих физиков. Странное дело: каждый из них рассматривал — теоретически, конечно, — возможность передвижения во времени вперед или назад, но все считали, что время движется всегда в одну и ту же сторону: от прошлого к будущему. Эта уэллсовская машина, о которой, впрочем, я не раз беседовал с Гербертом, должна была занимать соответствующее место во времени, прошедшем или будущем; дальше все происходило бы, как обычно, то есть после нынешнего дня наступил бы следующий, и так далее. А из моих расчетов следовало, что построить такую машину невозможно: нельзя по желанию ускорить течение времени, перескочить в будущее или прыгнуть в прошлое. Конечно, в прошлое можно попасть, но только одним путем: изменив направление хода времени.
— Вы, разумеется, читали, что я испытывал денежные затруднения, — помолчав, продолжал он. — Так это и было. Я использовал все свои средства, чтобы построить прибор, служащий для поворота времени вспять. Повторяю: не машину времени, а скорей стрелку, как на железной дороге. В конце концов мне удалось построить генератор, создающий поле, где время течет в обратную сторону. Это было сравнительно простое устройство, получавшее энергию от аккумуляторов, а те в свою очередь заряжались от агрегата, движимого морскими приливами и отливами. Таким образом, при достаточно хорошем исполнении самой аппаратуры можно было рассчитывать, что она будет работать без коррекции десятки лет. Десятки лет! Одного дня, одного часа, проведенного в поле с обратным ходом времени, хватило бы, чтобы доказать верность моих исходных положений и правильность принципов, на основе которых я создал свою аппаратуру. Вот так я напал на формулу Фауста, на рецепт возвращения к молодости. Я должен был остановиться, подумать, посоветоваться… но я устал, жизнь мне надоела. Что может быть проще, чем наладить соответствующим образом генератор и начать жить в обратном направлении, возвращаясь к молодости? У меня не было сил бороться с этим стремлением, потому что не было сил бороться с противоречиями жизни. Итак, в ночь с 29 на 30 сентября 1913 года для меня началась новая жизнь — обратным ходом.
Он умолк, а я вытащил портсигар и жестом предложил ему закурить. Он отказался:
— Нет, нет! Спасибо. Я еще не привык, то есть уже отвык от курения. Я начал курить только на двадцать пятом году жизни — разумеется, первой жизни; когда я снова достиг этого возраста, я бросил курить. Вам, видимо, трудно все это понять, потому что трудно представить себе обратный ход жизни. Это что-то вроде фильма, который показывают от конца к началу. Вы наверняка видели в кино такие фокусы: пловец выскакивает из бассейна и становится на трамплин, на высоте нескольких метров над водой. Так вот, каждый час, каждая минута моей новой жизни похожа на такой «обратный» фильм. В этом мире день начинался вечером и кончался утром. Я ходил спиной вперед, а речь у меня была такой, какая слышится из… как это называется?.. из магнитофона с запущенной в обратную сторону лентой. К столу я садился сытым, вставал голодным, а на пустых тарелках появлялись горячие кушанья. В первые часы моей новой жизни это меня очень забавляло, потом стало удивлять. Но я уже не мог вернуться обратно. Генератор был поставлен на момент, когда я достигну двадцати лет, и я должен был дожить до этого времени, двигаясь обратным ходом, подобно тому как для вас независимо от вашего желания время может течь только в сторону будущего. В конце концов я к этому привык.
Но поверьте, это было трудно, очень трудно. Я часто мечтал о самоубийстве, но оно оставалось для меня недостижимым. Ведь моя жизнь была предопределена заранее, и я не мог умереть в том возрасте, который уже пережил однажды, тем более что я отступал в сторону молодости. Кстати, поэтому тяготы моей — что бы вы там ни говорили — необычной жизни не только не подтачивали моего организма, а, напротив, возвращали ему силы. С каждым годом я чувствовал себя все лучше, физически становился все крепче. Время от времени я болел, причем болезнь начиналась с медленного выздоровления и кончалась резким ухудшением самочувствия, после чего я сразу же выздоравливал.
Он задумался. Как и многие люди, он явно ощущал потребность поделиться с кем-нибудь всем пережитым, но ему было трудно рассказывать о событиях своей жизни по порядку. Наконец он продолжил:
— Не скажу, чтобы меня не радовало возвращение физических сил. В последние годы своей первой жизни я чувствовал себя неважно: напряженная работа предшествующих лет подорвала мое здоровье. В первой жизни я должен был часто отдыхать, а это мне было неприятно. Во второй жизни, достигнув периода расцвета, я снова начал интенсивно работать. Сначала мне это очень нравилось, но радость быстро уступила место досаде. Радует ведь не только сама работа, но и ее результаты: "Конец — делу венец", как говаривали еще древние римляне. А для меня венцом дела было его начало. Сначала приходил успех, признание, потом удачные опыты, потом неудачные, а потом утомительные вычисления и безуспешные размышления венчал смутный проблеск невыкристаллизовавшейся идеи. Все это напоминало мне нить Ариадны, которую наматывали обратно на клубок Тезея. Особенно большие успехи, разумеется, в обратном порядке, выдались на мою долю уже вскоре после того, как я очутился в поле с обратным ходом времени: применение двигателя моей конструкции на локомотиве л грузовике, а через два года, то есть, в сущности, двумя годами раньше, в 1911 году, — спуск на воду датского корабля «Зеландия» с дизель-мотором. Потом запуск и постройка (да, именно в этом порядке) электрической машины с моим двигателем, снабжающей током трамвайную сеть в Киеве. Да, я точно помню конец, то есть, по-вашему, начало этого строительства; это было через десять лет после того, как я оказался в ноле с обратным ходом времени, в 1903 году. Десять лет! Но если к обратной последовательности обычных житейских действий мне уже удалось привыкнуть и я даже начал считать все это совершенно естественным, то вновь пережить успех, который потом бесследно улетучивается, уступая место огромному душевному напряжению, — вот что было для меня постоянным мучением. Представьте себе: сначала я был миллионером, а за следующие два года миллионы растаяли с той же скоростью, с какой накапливались в моей первой жизни; после триумфа моего изобретения на Мюнхенской выставке я пережил все волнения, связанные с ожиданием этой выставки. Или неуклонное отставание в области технического прогресса: проблема питания двигателя в обратном порядке. Сначала я питал его пригодной для этого нефтью, потом перешел к своей первоначальной идее — к питанию угольной пылью. И снова то, на что я жаловался раньше: "неслыханная борьба с глупостью и завистью, с леностью и злобой". И все это мне приходится переживать заново, с самого начала!
Рассказ мучил его, он обрывал фразы, запинался, задумывался, словно должен был все повторять снова — уже в третий раз.
— Итак, мне становилось все труднее, все тяжелее, все безнадежнее. В моей первой жизни день 17 февраля 1894 года был настоящим праздником: в этот день мой двигатель впервые работал непрерывно целую минуту. А в жизни обратным ходом это была последняя минута его работы. В декабре 1892 года, в своей второй жизни, я должен был вернуть патент, полученный в первой. Можете себе представить, как идея двигателя все больше тускнела в моем сознании и что я в связи с этим пережил.
Впервые я прервал эту своеобразную исповедь вопросом:
— А вы не помните того, что изобретали раньше? По мере того как уходило время, вы все забывали? Почему же вы помните это теперь?
Только сейчас, услышав собственные слова, я понял их неуместность. Но он только кивнул головой, словно это был отзвук его мыслей, и сказал:
— Забыть? Да, это можно назвать и так, хотя это не соответствует истине. Память у меня была очень хорошая, вернее, у меня были две различные памяти: старая, из первой жизни, и новая, связанная с обратным ходом времени. По мере возвращения к молодости из старой памяти словно автоматически вычеркивалось все, что касалось позднейших лет, словно у меня этого не было в первой жизни, словно я никогда не учился и ничего не изобретал. Одновременно в новой памяти запечатлевались все события, пережитые мною в обратном ходе времени. В результате я сознавал, что был когда-то крупным изобретателем, но все меньше помнил, в чем состояло мое изобретение и как мне удалось преодолеть технические трудности, да и не только технические. Конечно, я мог бы все это записывать, если бы не то, что — не забывайте! — моя жизнь была в известном смысле предопределена заранее. В процессе обратного хода времени я не мог делать ничего такого, чего не делал раньше, хоть я и не всегда сознавал это так ясно, как сейчас. Я не мог встречаться с другими людьми, кроме тех, с которыми уже встречался. Даже эти статисты нашей жизни, люди, встреченные случайно в случайных обстоятельствах, были именно теми же, что и в первой жизни.
— Значит, очутившись в так называемом поле обратного хода времени, вы повернули время обратно и для множества других людей? А они в свою очередь сделали то же для своих собратьев? Не получается ли тут некая цепь событий, которые должно будет переживать в обратном порядке все население мира, кроме отшельников? Но я как-то не заметил у нас массового нашествия молодых стариков, явившихся из эпохи начала XX века.
Я сказал это без всякого злого умысла, я не хотел его дразнить и просто поделился тем, что мне пришло на ум. Но он подпер голову обеими руками.
— Да, всего этого я не могу себе объяснить. Эти люди и впрямь нашли себе место в моей второй жизни; но одновременно их истинная жизнь шла нормально, они старели и умирали, как всякие другие. Значит, в обратном ходе времени они были словно нереальными, они существовали только для меня…
— Это немного напоминает философию Платона, — заметил я.
— Я никогда не был хорошо знаком с философией, — ответил он, — а жаль. Я пришел к убеждению, что она в известном смысле составляет продолжение физики, математики и других наук, что истолкование этих наук само по себе является философией. Но, повторяю, я с нею мало знаком. И поэтому мне не удается объяснить все, что я пережил. Кто знает, может быть, существуют бок о бок два мира, и в каждом из них время течет в другую сторону? А вдруг в том, другом мире, где для нас время идет в обратную сторону, люди считают, что живут нормально, что они тоже растут, стареют, умирают? А если для меня мои переживания оказались новыми, то, может, это лишь результат постоянного взаимоуничтожения, аннигиляции жизни, когда два противоположных временных потока накладываются друг на друга? Так что, может быть, для нас даже хорошо, что время и антивремя отделены друг от друга и что мы живем только в одном определенном временном потоке?
— Во всяком случае, вы добились того, чего хотели: молодости. Значит, уж вам-то не стоит жаловаться на обратный ход времени, — заметил я.
— Молодости! Да, я жаждал ее, добился и заплатил за нее той же монетой, что и Фауст!
Он закрыл лицо руками, а когда снова взглянул на меня, то я увидел у него в глазах выражение безмерной горечи.
— Кто я? Двадцатилетний одаренный юноша из 1868 года. Мои знания, мои привычки — все соответствует именно этой дате. Неужели я должен все начинать заново? Заново изобретать двигатель, теперь уже всем давно известный? Снова трудиться без отдыха, чтобы в конце концов вывести формулы, которые каждый мой сверстник без труда найдет в первом попавшемся справочнике? А может, учиться заново? Нет, это ни к чему не приведет, ничего уже из меня не выйдет. Каждый из моих потенциальных коллег будет иметь передо мной преимущества восьмидесятилетнего опыта всего человечества. Мне придется учиться всему, даже тому, что они бессознательно усвоили в самом раннем детстве. Я поднимаю голову, чтобы следить взглядом за самолетом, к виду которого они уже привыкли. И если при упоминании имен Бора и Ферми вы встаете с мест, то для меня они — пустые звуки. Да мне только теперь, несколько недель назад, стало известно, что мир пережил две войны! Знаете ли вы, что я впервые взял в руки книгу Хемингуэя? Сколько же трудов у меня уйдет на то, чтобы хотя бы догнать вас!
Он сделал движение, будто что-то душило его.
— Но ecли бы я даже захотел, если б решился, откуда мне взять деньги? Откуда взять деньги на квартиру, на стол, на одежду, на учебники? Ведь у меня нет средств, нет работы, да и что я могу делать, разве только выполнять неквалифицированную работу? У меня нет ни родственников. Hет друзей, ни даже знакомых. Я — человек без имени, даже мое собственное имя считают чужим. Другие благодаря моему изобретению богатеют, а я не могу добыть средства для самого скромного существования. Кто же поверит, что двадцатилетний молодой человек — на самом деле старик, погибший несколько десятков лет назад?
— Но разве в вашей жизни нет ничего, ни одного события, которое вам хотелось бы снова пережить? Неужели у вас нет ни одного воспоминания, которое смягчило бы вашу горечь?
Он задумался. В этот момент в кабинет вошел профессор Ги. Он бросил взгляд на взволнованного молодого человека, бегло просмотрел бумаги и, открывая дверь кабинета, сказал;
— Прошу вас сюда!
Молодой человек встал, но у моего столика задержался и произнес медленно и выразительно:
— Я был студентом и однажды на экскурсии напился воды из родника. Она была изумительно холодная и вкусная, как амброзия. С радостью и волнением я вторично ощутил ее вкус.
— Мосье Дизель, прошу вас в кабинет! — окликнул его профессор, выглянув в полуоткрытую дверь, и подмигнул мне, как заговорщик.
Вацлав ГОЛЕМБОВИЧ
ЗВОНОК
Перевод с польского З.Бобырь
Вчера утром меня вызвал к себе наш Главный редактор.
— Пан Стефан, — сказал он, протягивая мне портсигар, — перед нами стоят новые, очень важные задачи.
Не люблю я таких вступлений, за ними всегда что-то кроется. К сожалению, я не ошибся.
— Видите ли, — продолжал редактор, выпуская клубы дыма, — мы должны дать читателю кое-что совершенно новое. Вы знаете, как я ценю наших популяризаторов, но что же делать — нужно идти в ногу со временем…
— А чего оно требует? — спросил я.
— Беллетризации! — торжествующе заявил Главный. — Беллетризации, вот чего! Конечно, содержание книги должно быть научным, но форма — беллетристической. Только такие вещи еще могут привлечь читателя, который вообще не очень любит, чтобы его поучали. Мы кое-что об этом знаем, не правда ли?
— К сожалению, да, — вздохнул я.
— Ну, вот видите, — снова победно заявил он. — Нужна повесть, но особого рода.
— Вы имеете в виду… — осторожно подсказал я.
— Конечно, научную фантастику. — Редактор уперся в меня пальцем. — Разве можно иметь в виду что-либо другое?
Я вышел от Главного в совершенно угнетенном состоянии. Нужно было приниматься за фантастическую повесть, хотя у меня не было к этому ни малейшей охоты. О чем писать и как? Вернуться в прошлое? Но куда? В средневековье, как Андерсен в "Калошах счастья" или Марк Твен в романе "Янки при дворе короля Артура"?
Этим легко было писать. Они жили в такое время, когда люди захлебывались от счастья, что у них есть калоши, телефон, железная дорога, газеты. А я, бедный, — попробуй я только написать что-нибудь в этом духе о нынешнем времени!
Я раздумывал обо всем этом целый день, а ночью не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, пока Марыся не спросила, что со мной.
— Может, ты заболел? Тебе наверняка повредил этот паштет из зайца. Дать тебе капель?
— Капли не помогут, — вздохнул я. — Видишь ли, я думаю о том, какое время выбрать. Настоящего Главному мало, на прошлое он не согласен, а с будущим тоже нелегко. Не знаю, что куда переносить: настоящее в прошлое или в будущее, или прошлое в будущее, или будущее в прошлое — вот была бы интересная комбинация! Что ты об этом думаешь?
— Забил ты себе голову чепухой, а теперь и сам не спишь, и мне не даешь. Выпей валерьянки.
"О эти женщины, — подумал я. — Лечиться валерьянкой от требований Главного редактора!"
Но, вероятно, на свете нет лучшего помощника, чем сон. Наяву я еще долго бы мучился над этой задачей, а во сне решил ее за несколько минут.
…Я совсем не удивился, когда мосье Вьетан, господин в коротких штанах и с большим белым отложным воротпиком, вдруг обратился ко мне:
— А вы уже читали о великом изобретении этого магдебургского немца, как его там, фон Герике? Он крупный ученый, но, простите, имя у него совершенно варварское. У меня даже в горле першит: Г-ррр-кк…
— Конечно, читал. Вы, наверно, говорите о насосе для создания пустоты?
— Ну да. Ведь то, что Герике показал в Магдебурге, попросту необычайно. С помощью восьми пар лошадей нельзя разорвать пустой медный шар, хотя, когда он наполнен воздухом, его легко разнимает один человек… Кто бы об этом думал еще полсотни лет назад? — восхищался мой симпатичный сосед. — А знаете, этим необычайным зрелищем любовались даже король и духовенство!
— А что тут понимают король и духовенство? — пробормотал я. — Это же просто невежды…
— Как вы сказали? — изумился мосье Вьетан. Невольно я взглянул в окно и увидел панораму Парижа. На фоне неба ясно вырисовывались башни Бастилии.
"Гм, — подумал я. — Лучше не касаться этой темы".
Вчера утром меня вызвал к себе наш Главный редактор.
— Пан Стефан, — сказал он, протягивая мне портсигар, — перед нами стоят новые, очень важные задачи.
Не люблю я таких вступлений, за ними всегда что-то кроется. К сожалению, я не ошибся.
— Видите ли, — продолжал редактор, выпуская клубы дыма, — мы должны дать читателю кое-что совершенно новое. Вы знаете, как я ценю наших популяризаторов, но что же делать — нужно идти в ногу со временем…
— А чего оно требует? — спросил я.
— Беллетризации! — торжествующе заявил Главный. — Беллетризации, вот чего! Конечно, содержание книги должно быть научным, но форма — беллетристической. Только такие вещи еще могут привлечь читателя, который вообще не очень любит, чтобы его поучали. Мы кое-что об этом знаем, не правда ли?
— К сожалению, да, — вздохнул я.
— Ну, вот видите, — снова победно заявил он. — Нужна повесть, но особого рода.
— Вы имеете в виду… — осторожно подсказал я.
— Конечно, научную фантастику. — Редактор уперся в меня пальцем. — Разве можно иметь в виду что-либо другое?
Я вышел от Главного в совершенно угнетенном состоянии. Нужно было приниматься за фантастическую повесть, хотя у меня не было к этому ни малейшей охоты. О чем писать и как? Вернуться в прошлое? Но куда? В средневековье, как Андерсен в "Калошах счастья" или Марк Твен в романе "Янки при дворе короля Артура"?
Этим легко было писать. Они жили в такое время, когда люди захлебывались от счастья, что у них есть калоши, телефон, железная дорога, газеты. А я, бедный, — попробуй я только написать что-нибудь в этом духе о нынешнем времени!
Я раздумывал обо всем этом целый день, а ночью не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, пока Марыся не спросила, что со мной.
— Может, ты заболел? Тебе наверняка повредил этот паштет из зайца. Дать тебе капель?
— Капли не помогут, — вздохнул я. — Видишь ли, я думаю о том, какое время выбрать. Настоящего Главному мало, на прошлое он не согласен, а с будущим тоже нелегко. Не знаю, что куда переносить: настоящее в прошлое или в будущее, или прошлое в будущее, или будущее в прошлое — вот была бы интересная комбинация! Что ты об этом думаешь?
— Забил ты себе голову чепухой, а теперь и сам не спишь, и мне не даешь. Выпей валерьянки.
"О эти женщины, — подумал я. — Лечиться валерьянкой от требований Главного редактора!"
Но, вероятно, на свете нет лучшего помощника, чем сон. Наяву я еще долго бы мучился над этой задачей, а во сне решил ее за несколько минут.
…Я совсем не удивился, когда мосье Вьетан, господин в коротких штанах и с большим белым отложным воротпиком, вдруг обратился ко мне:
— А вы уже читали о великом изобретении этого магдебургского немца, как его там, фон Герике? Он крупный ученый, но, простите, имя у него совершенно варварское. У меня даже в горле першит: Г-ррр-кк…
— Конечно, читал. Вы, наверно, говорите о насосе для создания пустоты?
— Ну да. Ведь то, что Герике показал в Магдебурге, попросту необычайно. С помощью восьми пар лошадей нельзя разорвать пустой медный шар, хотя, когда он наполнен воздухом, его легко разнимает один человек… Кто бы об этом думал еще полсотни лет назад? — восхищался мой симпатичный сосед. — А знаете, этим необычайным зрелищем любовались даже король и духовенство!
— А что тут понимают король и духовенство? — пробормотал я. — Это же просто невежды…
— Как вы сказали? — изумился мосье Вьетан. Невольно я взглянул в окно и увидел панораму Парижа. На фоне неба ясно вырисовывались башни Бастилии.
"Гм, — подумал я. — Лучше не касаться этой темы".