Бувар приехал в Мелен и предложил себя в полное распоряжение Лапласа. Хотя вычисления, которые ему пришлось проделать по поручению Лапласа, в общей сложности заняли у него несколько десятков лет и о них один известный писатель сказал, что «они обременяют, но не увлекают», но энергия его никогда не ослабевала. Именно благодаря этим вычислениям Лаплас смог убедиться в полной точности развитых им теорий. В маленьком дачном домике на берегу Сены они совместно производили штурм неба.
   Скромный Бувар, не блиставший особым талантом, но поражавший своей усидчивостью, нашел в Лапласе друга и могучего покровителя. При содействии Лапласа Бувар сделался по возвращении в Париж ад'юнктом в Бюро долгот, потом его членом и, наконец, членом Академии наук.
   Апаго в речи на похоронах Бувара сказал: «Завидна смерть того, кто имеет право написать на своей могиле: „Он был сотрудником и другом Лапласа“. Какая похвала не побледнеет перед этими словами».

Наука, война и революция

   В то время как Лаплас скрывался в тихом уединении своей меленской дачи, а ученые, выступавшие за контрреволюцию, всходили на эшафот, многих академиков захватил порыв, который об'ял всю Францию, когда над ней в 1793 году нависла угроза интервенции.
   Большинство французских ученых исполнило свой гражданский долг перед родиной и народом, а многие из них навсегда связали свои имена со славной эпопеей борьбы и защиты революции от интервентов.
   Кто не слыхал имени Лазаря Карно, организатора военной мощи республики в самое тяжелое для нее время, когда внутри страны царили голод и экономическая разруха, а на границах несметными тучами надвигались полчища интервентов, грозя восстановить во Франции произвол дворян и духовенства. Комиссар Конвента при северной армии, член Комитета Общественного спасения, организатор четырнадцати армий и руководитель всех военных действий, он был неутомим и поразительно скромен. Но менее известно, что этот человек был не только одним из крупнейших деятелей французской революции, но и выдающимся ученым.
   Гаспар Монж, сын деревенского точильщика, с трудом попавший в Мезьерскую школу, скоро стал известен как создатель начертательной геометрии и энергичный исследователь целого ряда математических и физических дисциплин. Будучи уже академиком, он горячо приветствовал революцию и по рекомендации Кондорсе тотчас после низложения Людовика XVI сделался морским министром. Потом он был главным инициатором привлечения ученых к активной оборонной работе. Он был ее душой, и своим энтузиазмом увлекал всех, в частности Бертолле – своего приятеля.
   Фурье, сын портного, выдающийся математик, имя которого повторяется в каждом современном учебнике высшего анализа, также отдался революции со всей горячностью своего возраста. Однажды, когда революции потребовался спешный набор армии в 300 тысяч человек, он так пламенно говорил о необходимости защиты родины и революции, что наплыв добровольцев в Нонне, где он выступал, сделал ненужной жеребьевку.
   Химик Газенфратц, некогда учитель Лавуазье, не походил на своего ученика: он был правой рукой Паша и Бушоза в военном министерстве. 1 июня 1793 года он прочитал с трибуны Конвента петицию парижских секций об аресте двадцати двух жирондистов. Во время якобинского восстания 1 прериаля III года республики он был арестован Директорией с оружием в руках.
   Мы уже видели, каким революционером был другой знаменитый химик – академик Фуркруа. После смерти Марата он занял его место на «Горе» Конвента, хотя никто не мог заменить «Друга народа», павшего от руки убийцы. В октябре 1793 года его избрали секретарем Конвента, а двумя месяцами позже – председателем клуба якобинцев.
   Всякая война не является войной одних только армий. Вся масса населения, вся страна так или иначе участвует в борьбе. Мощность земледелия, индустрии, транспорта, от которых зависит снабжение действующей армии, – крайне важна для успешного ведения войны.
   Огромную роль в организации тыла играют, разумеется, сырьевые ресурсы, но они должны быть использованы на основе развитой техники, оплодотворяемой наукой. Все это накладывает на ученых борющейся страны огромную ответственность и дает в их руки мощное оружие. Блестящей иллюстрацией этого положения является роль науки во время Французской революции.
   В конце XVIII столетия французская наука стояла на высоте, недосягаемой для других стран тогдашней Европы. Нигде и никогда позже в капиталистических странах не собиралась такая плеяда мировых ученых, никогда наука не была окружена таким почетом и вниманием, как в разгар Французской революции.
   Популярность науки только выросла после того, как она отдала себя на служение идеалам демократии. Победа четырнадцати революционных армий Карно была в огромной степени обеспечена содействием ученых, и прежде всего – французских химиков.
   Буржуазные историки любят повторять анекдот о том, будто бы на суде трибунала судьи сказали Лавузье, об'являя ему смертный приговор: «Республике не нужны ученые». Эти слова, приписываемые то Дюма, то Коффиналю, вероятно, никогда не были сказаны. Правда, ни Дюма, ни Коффиналь не были руководящими деятелями революции, но и они, особенно в то время, не могли не знать, какую роль сыграла наука в борьбе с интервентами, грозившими задушить молодую Францию.
   5 июня 1793 года Газенфратц представил Конвенту группу ученых и изобретателей, вызвавшихся помочь организации обороны, и сказал им: «Усиливайте, совершенствуйте французскую промышленность, и вы сделаете жителей страны самыми сильными, самыми богатыми и благоденствующими в Европе. Страна становится сильной в такой же мере благодаря промышленности и ее гражданам, как и благодаря их мужеству, и степень ее силы измеряется силою ее богатств. Но поскольку промышленное богатство все более и более становится результатом практического приложения научных знаний, в конечном счете именно наука определяет живую силу нации».
   Для отражений напора эмигрантов, вандейцев и зарубежных монархических полчищ Конвент постановил собрать девятисоттысячную армию. И тут выяснилась зловещая новость: арсеналы и цейхгаузы пусты, солдат не во что одеть, нечем вооружить. Нет орудий, нет пороха, нет меди. Снаряжения хватит лишь на десятую часть этой армии и нет возможности восполнить недостаток.
   Для пороха нужна селитра, но ее привозили из Индии, находившейся в руках англичан.
   Медь, нужная для пушек, привозилась из монархических стран: Швеции, Англии, России, ненавидевших революцию.
   Комитет Общественного спасения при содействии Монжа и Карно призвал Бертолле, Фуркруа, Перье, Газенфратца, Вандермонде и других. Возможно, что он пригласил бы и Лапласа, но… Лапласа не было в Париже. В распоряжение ученых был предоставлен малый Медонский замок с парком, который служил опытным участком.
   Но где же все-таки добыть 17 миллионов фунтов селитры, которых нехватало для создания пороховых запасов? «Во французской почве, – отвечал Монж, – в конюшнях, в погребах и на кладбищах. Вы даже не представляете себе, как ее там много. Селитры добудем вдоволь, и через три дня зарядим все пушки».
   Были составлены простые, понятные инструкции, и вскоре неустанно днем и ночью дети, женщины рылись в земле, в хлевах, конюшнях и на кладбищах. Селитра стала поступать в огромном количестве. Леблан и другие химики изобрели способы быстрой и простой очистки селитры, и скоро пушки действительно были заряжены.
   Для добывания меди с закрытых церквей были сняты колокола, Фуркруа нашел способ отделять в них медь от олова. Медленный способ приготовления глиняных форм для отливки пушек Монж заменил формовкой в песке; он же усовершенствовал способы высверливания дул, улучшил приемы обточки орудий.
   Спешно организовали школу мастеров для изготовления оружия и боевых припасов. Из каждого округа в нее были выделены «здоровые, понятливые и привычные к труду» люди в возрасте от двадцати пяти до тридцати лет. В амфитеатре музея Гитон де Морво Фуркруа, Бертолле, Плювинэ, Газенфратц, Монж и Перье поочередно читали лекции и быстро подготовили свою аудиторию к развертыванию оборонной промышленности.
   Испания, снабжавшая королевскую Францию поташом, закрыла для республики свои источники. Химики нашли, что в щелочном, стекольном и других производствах поташ можно заменить содой. Лебланом был найден способ добывания соды из морской соли.
   Фуркруа нашел новый способ дубления кож, занимающий несколько дней, вместо старого способа, требовавшего нескольких лет.
   Специальность Лапласа, более далекая от непосредственных практических применений, не позволила бы ему так же успешно помогать обороне, как это посчастливилось химикам, но при желании и он мог бы внести свою лепту в общее дело. Ведь математик Лагранж, еще более далекий от практики, чем Лаплас, вычислял методами механики траектории артиллерийских снарядов. Лаплас предпочел воздержаться от всякого вмешательства в дела защиты родины. Затаившись, сидел он в тихом Мелене и пережидал события, целиком углубившись в открытие тайны возникновения мира.

КАК ИСКАЛИ НАЧАЛО МИРА

   Наибольшей известностью – не только среди интересующихся философией и естествознанием, но и среди широчайших масс, пользуется небулярная космогоническая гипотеза Лапласа. Это один из многочисленных трудов Лапласа, гениально развивающих и отчасти даже завершающих великое открытие закона тяготения. Космогоническая гипотеза Лапласа, пытавшаяся об'яснить возникновение солнечной системы, является стройным и глубочайшим произведением человеческой мысли. Эта гипотеза и заложенные в ней идеи эволюции оказали огромное влияние на все последующее развитие астрономии, геологии, биологии и других смежных дисциплин. Наконец, в этой гипотезе нашло свое яркое и лучшее выражение торжество французского материализма XVIII века.
   Гипотеза Лапласа произвела полный переворот в науке, окончательно и авторитетно заявив о непрестанном видоизменении природы и, главное, о том, что человеческое знание и мысль вытеснили «божественное начало» даже из тех областей, которые считались последней цитаделью религии.
   Остроумие и значение космогонической гипотезы Лапласа особенно заметно на фоне того беспомощного состояния, в котором находилась до Лапласа эта область научного знания.
   Вопросы – как и почему образовался мир, окружающий человека, интересовали издавна все народы. В эпоху рабовладельческого и феодального общества жреческое сословие неизменно придавало ярко теологическую окраску всем ответам на вопросы о происхождении вселенной. Народный эпос не избежал этого влияния, и в легендах о происхождении мира мы встречаемся именно с идеен его творения по воле богов. Такие сказания и легенды о сотворении мира, часто родственные между собой, как, например, вавилонская и библейская, не могли уже полностью удовлетворить человечество, познания которого в области естествознания в XVII столетии бурно росли. Правда, семена материалистических идей древнегреческих философов, атомистические представления Демокрита и пламенные стихи Лукреция Кара не могли еще найти благоприятной почвы в Европе, с трудом вырывавшейся из оков средневековой схоластики и богословия. Изучать строение вселенной после борьбы, легшей своей тяжестью на Галилея и Джордано Бруно, стало возможным, но изучать вопрос о происхождении мира – была дерзость, на которую могли отважиться лишь немногие.

Взгляды Декарта

   Из законов природы, определяющих взаимоотношения различных форм материи, главным в области мирового пространства является закон всемирного тяготения. До того, как этот закон был открыт Ньютоном и роль его в об'яснении характера движений небесных светил была ясно осознана, научный подход к проблеме образования мира был, в сущности говоря, беспочвен.
   Правда, в первой половине XVI века во Франции, как мы видели, зародилось картезианство, вскоре расцветшее пышным цветом и распространившееся по Европе. В своих философских и научных размышлениях Декарт уделял много внимания созданной им теории вихревого строения материи и привлек ее к об'яснению происхождения вселенной. В этой теории Декарт весьма далек от откровенного, хотя и наивного материализма классической Греции, и если в его космогонической гипотезе и проскальзывают зародыши эволюционного учения, то они еще так смутны и настолько переплетаются с мистикой, что не оказали и не могли оказать никакого влияния на возникновение современного эволюционного учения.
   Декарт принимал, что везде, где существует протяжение, пространство, – существует материя, состоящая из частиц, обладающих разными размерами и разным движением, которые в начале начал были установлены богом. После этого поклона католической церкви Декарт излагает свою теорию вихрей и образования «элементов». Эта теория долго привлекала к себе естествоиспытателей, и с ней ньютоновой теории тяготения впоследствии пришлось серьезно столкнуться.
   Неправильные по форме, угловатые кусочки вещества в начале мира должны были, по мнению Декарта, сталкиваться друг с другом, тереться друг о друга; при этом острые, выступающие углы частичек обламывались, стирались, так что образовывалась мелкая пыль, своего рода осколки, тогда как первичные частички приобретали все более правильную шаровую или сферическую форму. В конце концов первичная материя разбилась на три сорта частиц, три «элемента», как называет их Декарт. Самые большие, грубые и неправильные по форме частицы составили третий элемент. Как наиболее тяжелые и малоподвижные, они оказались наиболее способными к скоплению в большие массы и таким путем пошли на образование тяжелой «грубой» Земли и подобных ей (как тогда уже знали) планет, а также комет.
   В XVII столетии еще почти ничего не было известно ни об истинной природе бесчисленных звезд, ни даже о природе Солнца, и Декарт, которого часто изображали попирающим ногою сочинения Аристотеля, разделяет, тем не менее, идеи последнего о существовании «элемента огня». Из этого «огненного элемента», по мнению Декарта, созданы лучезарные Солнце и звезды. Легкий и подвижный огонь должен был образоваться в результате вечных колебаний легкого « первого элемента», той тонкой пыли, которая отделилась от грубых частиц при их столкновениях. Округлившиеся небольшие частицы Декарт воображает наиболее удобоподвижными и способными образовывать гигантские вихри в мировом пространстве, причем в центральной части каждого из образовавшихся вихрей сгущается наиболее легкая светоносная материя первого элемента. Вихри Декарта, называемые им небесами, окружают небесные тела – по одному вихрю на каждое тело, – и этими вихревыми потоками второго элементаувлекаются, приводятся во вращательное движение те меньшие небесные тела, которые попадают в сферу вихря. Любопытно, как в своем нашумевшем сочинении «Принципы философии», вышедшем в свет в 1644 году в Амстердаме, Декарт пытается согласовать свою дерзновенную космогоническую попытку с официально-церковной точкой зрения.
   «Земля, – говорит Декарт, – не висит в воздухе на канатах, но она со всех сторон окружена весьма жидким небом. Она находится в покое и не имеет никакого стремления к движению, так как мы ничего подобного в ней не замечаем». Таким образом, библейская догма о неподвижности Земли как будто сохраняется полностью. Далее, однако, Декарт остроумно продолжает: «Это не мешает ей уноситься течением неба, т. е, вихря, составленного из второго элемента, и следовать его движению, не переставая оставаться в покое, подобно кораблю, который, не двигаясь ни ветром, ни веслами, но и не удерживаясь якорями, покоится в водах моря, хотя течение этой громадной массы воды и уносит его незаметно с собою».
   Идеи Декарта оказались очень живучими даже после того, как Ньютон уже полностью разработал законы механики и всемирного тяготения. Например, писатель Сведенборг, умерший всего за год до избрания Лапласа во французскую Академию наук, в своем сочинении «Принципы естественных вещей», изданном в 1734 году, излагает свою мало известную гипотезу образования солнечной системы. Хотя труды Ньютона были ему хорошо известны, серьезного применения принципов механики в его космогоническом построении мы не встречаем.
   Гипотеза Сведенборга не могла оказать на Лапласа никакого влияния. Слишком наивны и грубо ошибочны догадки Сведенборга в сравнении с успехами, которых достигла наука благодаря трудам великих последователей Ньютона – Эйлера, Клеро и Даламбера.
   Однако и открытие закона всемирного тяготения и возможность вычислить при его помощи движение небесных светил на будущее время не так уж скоро были использованы в космогонии.

Ньютон о вселенной

   Сам Ньютон, как известно, не задавался мыслью о происхождениитого порядка во вселенной, который привлек все его внимание. Принцип причинности, который в теории движения солнечной системы стал на твердую почву, носит у Ньютона ограниченный характер. Метафизические ошибки Ньютона в трактовке им понятий времени и пространства (оторванно от материи) не могли не заставить его поставить в начале всего непосредственное вмешательство бога. Ошибки Ньютона в основном заключались в том, что он мыслил пространство и время оторванными от материи. Ньютон допускал реальное существование абсолютно пустого пространства и времени, текущего вне реальных процессов в материи. Между тем время и пространство, не связанные с движущейся материей, являются пустой абстракцией.
   Ньютон лучше, чем кто-либо другой из его предшественников, изучил закономерность в движении планет и спутников солнечной системы, но не сумел увидеть в нем естественное следствие механических условий, в которых в давно прошедшие времена происходило образование и развитие известных в его время небесных тел.
   Он привлек бога не только к созданию вселенной и наблюдающихся в ней закономерностей, но полагает, что время от времени божие вмешательство должно повториться, чтобы «гармония мира», о которой так много говорил еще Кеплер, не была окончательно нарушена.
   Заимствуя у Ньютона его строгий и холодный анализ явлений природы, изучая последовательно цепь закономерностей и причин, Лаплас решительно отметал теологию, он не знал границ человеческому познанию и ни разу не соблазнился прибегнуть к помощи божества, чтобы отделаться от практически трудного решения вопросов. В этом прежде всего сказалось различие между эпохами и окружением Ньютона и Лапласа. В эпоху Ньютона влияние церковно-авторитарных взглядов, особенно в Англии, было еще сильно, революционная же Франция в эпоху Лапласа своей борьбой с католической церковью освободила человеческую мысль от паутины теологии.
   Уже после появления в печати ньютоновских «Принципов натуральной философии» было высказано несколько космогонических гипотез, стоявших еще, впрочем, на невысоком научном уровне и почти не использовавших то совершенство теоретической механики, до которого довел ее Ньютон.
   Преемник Ньютона на кафедре философии Кембриджского университета Уистон в 1696 году изложил фантастическую картину предполагаемого происхождения Земли с участием всемирного потопа и других библейских чудес. В своей «Новой теории Земли» он полагает, что Земля была сначала кометой, двигавшейся вокруг Солнца, но еще не вращавшейся вокруг оси. Столкновение ее с другой кометой вызвало ее вращение вокруг оси, и лишь после этого Земля постепенно стала обитаемой. «Грешная жизнь» людей навлекла на Землю столкновение с парообразным хвостом третьей кометы, отчего и произошел всемирный потоп. Четвертая комета впоследствии должна будет произвести апокалиптический конец мира – гибель Земли.
   По сравнению со своим предшественником Ньютоном Уистон сделал шаг назад.

Гипотеза Бюффона

   Эпоха французского просвещения, еще чуждая идее эволюции, тем не менее создала космогоническую гипотезу Бюффона, стоявшую несравненно выше всех предыдущих. Она может считаться первой, действительно научно разработанной гипотезой, хотя и содержащей серьезные ошибки. Мало того, гипотеза Бюффона, зоолога по специальности, напечатанная в его «Эпохах природы» (1745) и «Естественной истории», в своих основных чертах до некоторой степени близка к новейшим гипотезам Джинса и особенно Джеффрейса, пришедшим на смену гипотезе Лапласа. Книга Бюффона была издана во Франции за десять лет до опубликования Кантом его замечательной гипотезы мироздания. Гипотеза Бюффона – типичная гипотеза катастрофы, и только с ней пришлось считаться Лапласу.
   После критики, которой Лаплас подверг гипотезу Бюффона, она навеки сошла со сцены.
   Бюффон касается лишь образования планет и начинает с рассмотрения Солнца, уже сформировавшегося, но еще не вращающегося вокруг своей оси. Зная уже по работам Ньютона, что многие кометы двигаются, в противоположность планетам, по разомкнутым орбитам – параболам, Бюффон рисует грандиозную картину бокового столкновения гигантской кометы с Солнцем. Он считает – совершенно ошибочно – и комету и Солнце твердыми телами. Солнечный шар пришел бы во вращение вокруг своей оси от бокового удара, если бы оба тела были действительно твердыми, как полагает Бюффон. При ударе от Солнца отрывается ряд мелких осколков, которые от того же удара придут во вращательное движение в одном и том же направлении и станут, кроме того, вращаться по кругам вокруг Солнца, все в одной и той же плоскости, совпадающей с плоскостью образовавшегося солнечного экватора. Этим были об'яснены наиболее характерные особенности строения солнечной системы.
   Еще интереснее идеи Бюффона об образовании спутников планет. Благодаря быстрому вращению планет, когда они были еще жидкими, их центробежная сила на экваторе была не только наибольшей, но и могла превысить тяготение к центру планеты. Поэтому здесь происходил отрыв мелких жидких масс, образовавших спутников планет. Несомненно, что это место гипотезы Бюффона оказало прямое влияние на Лапласа, который изучал это сочинение и, как увидим дальше, описывает в своей гипотезе явления, чрезвычайно близкие к идее Бюффона.
   Падение кометы на Солнце – вещь возможная, и Бюффон основывался на замечании Ньютона о большой комете 1680 года, которая в наибольшем приближении к Солнцу (в перигелии) отстояла от его поверхности меньше, чем на треть солнечного радиуса.
   Если в пространстве кругом Солнца есть пыль и газы, могущие оказать заметное сопротивление движению кометы, то ее движение замедлится, и она сможет упасть на Солнце. Лишь в конце XIX века стало ясно, что кометы, несмотря на свои огромные размеры, имеют ничтожно малую массу, так как состоят из крайне разреженных газов. Поэтому, сталкиваясь с Солнцем, они не только не оторвут от него осколков, но и вообще не окажут на него заметного воздействия. Лаплас, однако, указал на другую ошибку Бюффона. Он доказал, что выброшенные с Солнца осколки должны были бы, описав эллиптический путь, снова упасть на него и не могли бы начать двигаться вокруг него почти по кругам, как это предполагал Бюффон.

Гипотеза Канта

   В то время как во Франции стала распространяться гипотеза Бюффона, в 1755 году в Германии вышла анонимная книга, носившая гордое название: «Всеобщая естественная история и теория неба, или исследование о составе и механическом происхождении всего мироздания, построенное на основе принципов Ньютона». «Всеподданнейше» посвященная прусскому королю Фридриху Великому, эта книга не Обратила на себя внимания ни короля, ни современников-ученых. Книга принадлежала перу тогда еще скромного домашнего учителя, начинающего философа-идеалиста Иммануила Канта. С ней не были знакомы ни Лаплас, ни французские материалисты его эпохи. Лишь в XIX столетии Александр Гумбольдт указал на исключительное значение труда Канта, а Фридрих Энгельс блестяще показал, как философия предвосхитила выводы науки. В «Диалектике природы» Энгельс говорит: «Для естествоиспытателя рассматриваемого нами периода он (мир) был чем-то окостенелым, неизменным, а для большинства – чем-то созданным сразу. Наука все еще глубоко сидела в теологии. Она повсюду искала и находила в качестве последней причины толчок извне, необ'яснимый из самой природы…
   Первая брешь в этом окаменелом воззрении была пробита не естествоиспытателем, а философом. В 1755 году появилась „Всеобщая естественная история и теория неба“ Канта. Вопрос о первом толчке здесь был устранен; земля и вся солнечная система предстали как нечто, ставшее в ходе рремени. Если бы подавляющее большинство естествоиспытателей не ощущало перед мышлением того страха, который Ньютон выразил своим предостережением: физика, берегись метафизики! – то они должны были бы извлечь из одного этого гениального открытия Канта такие следствия, которые сберегли бы им бесконечные блуждания по кривопутьям и колоссальное количество потраченного в ложном направлении времени и труда. В открытии Канта лежал зародыш всего дальнейшего прогресса. Если земля была чем-то ставшим, то чем-то ставшим должны были быть также ее теперешние геологическое, климатическое, географическое состояния, ее растения и животные, и она должна была иметь историю не только в пространстве, но и во времени. Если бы стали немедленно и решительно работать в этом направлении, то естествознание ушло бы в настоящее время значительно дальше того места, где оно находится. Но что путного могло выйти из философии? Сочинение Канта не имело непосредственного влияния, пока долгие годы спустя Лаплас и Гершель не развили и не обосновали его содержания, подготовив таким образом торжество „небулярной гипотезе“. Дальнейшие открытия закрепили, наконец, ее победу; важнейшим из них было установление собственного движения неподвижных звезд, доказательство существования оказывающей сопротивление среды в мировом пространстве, установленное спектральным анализом химическое тождество мировой материи и существование таких раскаленных туманных масс, какие предполагал Кант».