Воронин Андрей Николаевич. Антимавзолей

   Когда по его расчетам до дачи Гургенидзе осталось проехать метров сто, от силы сто пятьдесят, за поворотом лесной дороги они вдруг увидели две стоящие на обочине машины – запыленную белую "девятку" и ржавую красную "копейку". Обе машины были развернуты в сторону шоссе, как будто ехали с дачи... или ждали кого-то, кто собирался быстро оттуда убраться.
   – Останови, – сказал Федор Филиппович.
   Водитель нажал на тормоз. Генерал выбрался из машины и подошел к "девятке", которая стояла первой. Ему не почудилось: ветровое стекло "Лады" действительно было прострелено, в нем чернела единственная круглая дырка, обведенная белой каемкой крошащихся стеклянных кристалликов. Отверстие находилось как раз напротив головы водителя, который, неловко привалившись к дверце, застыл там, где его застигла смерть. Даже сквозь пыльное, забрызганное дождем стекло было видно, что это кавказец, и тут Федору Филипповичу пришлось задуматься. Кавказцу, да еще и убитому, здесь было совершенно нечего делать.
   Он удивился еще больше, когда обнаружил, что мертвый водитель второй машины, тоже кавказец. Его застрелили сбоку, через открытое окно, в которое он выпускал дым последней в своей жизни сигареты. Сгоревший до самого фильтра окурок до сих пор был зажат у мертвеца в зубах; короткоствольный милицейский "Калашников" торчком стоял между сиденьями справа от убитого.
   – Ничего не понимаю, – пробормотал Потапчук и обернулся, как будто намереваясь поделиться своим недоумением с шофером "Мерседеса".
   Оказалось, что его личный водитель стоит за машиной, положив на ее крышу вытянутые руки, в которых зажат табельный "Макаров", и держит на мушке лес, причем с таким видом, словно готовится дать решительный отпор целой банде.
   – На белок охотишься? – ворчливо поинтересовался Потапчук и поставил торчком воротник плаща, чтобы дождик не капал за шиворот. – Убери свой пугач и садись за руль. Мертвые не кусаются.
   Он немедленно пожалел о своей резкости, увидев смущение на лице водителя, но извиняться не стал. Оба вернулись в машину, и спустя пять минут "Мерседес" осторожно, переваливаясь на разъезженных колесами тяжелых самосвалов рытвинах, вполз во двор через распахнутые настежь ворота.
   Здесь водитель резко дал по тормозам, но Потапчук этого даже не заметил: не веря глазам, он изумленно озирался по сторонам. Он, конечно, догадывался, что здесь произошло что-то, мягко говоря, нехорошее, но такого все же не ожидал.
   На вершине пологого пригорка громоздилась огромная куча тлеющих, дымящихся головешек; то и дело выбивались оранжевые языки угасающего, потерявшего силу пламени. В воздухе висел тяжелый запах гари; серый дым рваными клочьями стелился по земле. Усеянный мертвыми телами двор представлял собой поле недавнего сражения: повсюду трупы в камуфляже и спортивной одежде, разбросано оружие. Федор Филиппович заметил ППШ, выглядевший так, словно неделю назад сошел с заводского конвейера. Потапчук удивился, но вспомнил про бункер, и все встало на свои места.
   Судя по всему, ночью здесь бушевал настоящий бой – без пощады, до последнего патрона и последней капли крови. Отличить нападавших от защитников бункера было несложно: все они оказались кавказцами ("При чем тут кавказцы?" – снова подумал Федор Филиппович) и все без исключения имели оружие с глушителями. Генерал озадаченно огляделся. Он стоял с непокрытой головой под моросящим дождиком. Водитель был рядом, и в руке у него опять возник пистолет. Дождевые капли поблескивали на вороненом железе ствола. Потапчук потянулся было за своим оружием, но передумал: живых тут, кажется, не осталось, а если бы кто-то и захотел поиграть в войну, то толку от генеральского "Макарова" с именной гравировкой на рукоятке в такой игре было бы не больше, чем от детского водяного пистолета.
   Федор Филиппович медленно двинулся вперед. Вокруг стояла неживая, ватная тишина, нарушаемая лишь шарканьем подошв по мокрой траве, тихим шорохом дождя да потрескиваньем догорающего пожарища. В стороне, у забора, стояли машины – два изрешеченных пулями японских джипа, тяжело осевшие к земле на простреленных колесах, и закопченный остов сгоревшего дотла "Хаммера". Похоже, там их поставили накануне, никто из обитателей бункера даже не пытался отсюда уехать. На лесной дороге стояли машины с убитыми водителями-кавказцами. Значит, и нападавшие остались здесь – все, до последнего человека. Или не все? Водители ведь не сами застрелились, кто-то им помог...
   Повернув голову, Потапчук увидел знакомый автомобиль. Машина была цела и невредима, и у него немного отлегло от сердца. Правда, ситуация от этого яснее не стала. Получалась какая-то чепуха: приехавшие на двух машинах кавказцы, вооруженные автоматами с глушителями, ночью напали на дачу Гургенидзе – напали внезапно, тайно, застав охрану врасплох, – перебили всех, сожгли дом и каким-то таинственным образом сами полегли до последнего человека... Или их было больше и они уехали на третьей машине? Зачем же в таком случае было убивать водителей первых двух?
   Федор Филиппович остановился над трупом смуглого бородача в зеленом летнем камуфляже. Кавказец лежал ничком, головой к бункеру, накрыв своим телом снайперскую винтовку с глушителем. Спина его была наискосок прошита автоматной очередью; прикрывавшая волосы зеленая повязка тоже была прострелена, и пулевое отверстие с расплывшимся вокруг него пятном крови напоминало вытканный на зеленой ткани бурый цветок с круглой черной сердцевиной.
   – Контрольный выстрел, – неожиданно прозвучал знакомый голос. – Занятно, правда?
   Вздрогнув, Федор Филиппович поднял голову и успел схватить за руку водителя, который – от неожиданности, наверное, – уже собрался стрелять, хотя тягаться в скорости и точности стрельбы с Глебом Сиверовым ему было попросту невозможно...
   – Тихо, тихо, – сказал Потапчук, – свои... Что ж ты нервный-то такой? Иди, дружок, посиди в машине, мы тут без тебя разберемся.
   Слепой стоял в сторонке, держа под мышкой то, что Потапчук поначалу принял за древний, давно уже снятый с производства АК-47. Но, подойдя ближе, Федор Филиппович увидел, что это не АК-47 и вообще не "Калашников", а что-то очень на него похожее, хотя и более древнее.
   – Это что у тебя? – спросил он совсем не то, что собирался спросить.
   – Несмываемое пятно позора на репутации советских конструкторов стрелкового оружия, – отрапортовал Сиверов. – "Штурмгевер-44", немецкая штурмовая винтовка образца сорок четвертого года. Она вам ничего не напоминает? Взял для коллекции, уж очень редкая вещь, у нас ее днем с огнем не сыщешь... Кстати, если интересуетесь, здесь навалом раритетов, и все в превосходном состоянии. Не хотите повесить над кроватью парочку парабеллумов и наган?
   – Тьфу! Как маленький, честное слово! Скажи лучше, что все это означает? Надеюсь, это не ты устроил здесь филиал Куликовской битвы?
   – О поле, поле! Кто тебя усеял мертвыми костями? – задумчиво продекламировал Глеб. Вид у него был усталый и осунувшийся, на подбородке темнела проступившая за ночь щетина.
   – Вот я и спрашиваю: кто?
   Глеб невесело рассмеялся.
   – Вы обо мне слишком хорошего мнения, Федор Филиппович, – сказал он. – Или слишком плохого. Разве такое по плечу одному человеку?
   – Да кто тебя знает, – устало отмахнулся Потапчук. – С тебя станется... Слушай, пойдем под крышу, капает ведь!
   – В бункер ходить не надо, – посоветовал Глеб. – Уж лучше под дождем... Или пойдемте в мою машину.
   – А что в бункере?
   Слепой поморщился.
   – Головешки, – сказал он. – Расстреляли, забросали гранатами, облили бензином, заложили взрывчатку – словом, сделали все, что могли. Они бы и стены, наверное, снесли, да ядерной боеголовки под рукой не оказалось, а обычная взрывчатка этому бункеру вроде легкой щекотки...
   – То есть...
   – То есть, Федор Филиппович, в бункере не осталось ничего, что можно было бы идентифицировать. Неприглядное зрелище, и пахнет скверно, так что, если хотите, идите туда сами, а я лучше тут постою. Это была зачистка, товарищ генерал, и произвели ее очень тщательно.
   – Гургенидзе?..
   Глеб выразительно пожал плечами.
   – Скорее всего был в бункере. Клыков говорил, что он там прямо-таки поселился, даже воздухом подышать не выходил, все писал что-то... Там, я думаю, и остался. Клыков, по крайней мере, там, в тамбуре. Погиб на боевом посту – всю голову разнесли из автомата, в упор. Только по шраму на глотке и опознал. У него вот тут, – Глеб провел большим пальцем чуть пониже кадыка, – тонкий такой шрам, как у Остапа Бендера после бритвы. Я спрашивал откуда, и он мне сказал, что это чеченцы ему на память оставили. Добрались-таки они до него, надо же...
   – Не понимаю, откуда здесь кавказцы, – сказал Федор Филиппович. – И почему ты так уверен, что это именно чеченцы?
   – А вот это, товарищ генерал, самое интересное, – сказал Глеб. – Я тут встретил еще одно знакомое лицо. Пойдемте, покажу.
   Он подвел Потапчука к одному из тел. Человек в полевом камуфляже и легком бронежилете, весь увешанный гранатами и подсумками, лежал на спине, глядя в хмурое небо широко открытыми глазами. Дождевая вода скапливалась в глазницах, переполняла их и двумя тонкими ручейками сбегала вниз по заросшим черной щетиной щекам, отчего казалось, что мертвец плачет. Поза убитого еще издали показалась Федору Филипповичу странной: он лежал, подсунув под себя обе руки, как будто перед самой смертью получил хорошего пинка пониже спины и еще успел схватиться за пострадавшее место.
   – С ума сойти! – выдохнул генерал, стоило ему только взглянуть в лицо убитого. – Да это ж Асланов!
   – Гюрза, – подтвердил Глеб. – Вот и отпала необходимость за ним гоняться по всему свету. Отгулял, джигит, отпраздновал...
   – Ничего не понимаю, – пробормотал Федор Филиппович.
   – Сейчас поймете, – пообещал Слепой, легко опускаясь на корточки рядом с убитым. – Обратите внимание: в отличие от всех остальных у него прострелены только ноги – обе, как будто он убегал, а ему полоснули по ногам из автомата. А потом... да вот, взгляните.
   Отложив в сторонку свой "штурмгевер" ("Раритет, блин", – подумал Федор Филиппович), Глеб перевернул убитого на живот. Теперь стало понятно, почему он лежал в такой странной позе: руки у него были связаны за спиной обрезком брезентового ремня. Потапчук заметил, что Глеб не ошибся: действительно, обе штанины убитого ниже колен были разодраны пулями и свисали кровавыми лохмотьями. "И этого в спину, – подумал генерал, – да еще и руки связаны... Господи, да что тут было?!"
   – Ну, теперь видите? Да не сюда, на затылок смотрите! Видите?
   Федор Филиппович увидел, и ему нестерпимо захотелось закурить. На голове убитого, позади и немного ниже левого уха, волосы слиплись в кровавый колтун.
   – Эксперты, конечно, скажут свое слово, – будто издалека, донесся до него голос Слепого, – но я и сам могу вам сказать, что это не пуля, а какой-то тупой и тяжелый предмет... вроде кастета. Вам это ничего не напоминает?
   – Вот сволочь, – с трудом шевеля онемевшими губами, произнес Федор Филиппович и полез за валидолом.

* * *

   Денек выдался пасмурный, будний, так что народу на дачах было совсем мало – так, горсточка старух, которых любящие дети по весне вывозили за город и держали здесь до самых холодов, отдыхая от их присутствия. Мелкий моросящий дождик, который начался еще до рассвета, даже не думал прекращаться, и тарахтящая, бренчащая, как наполненное гайками жестяное ведро, бледно-зеленая "Ока", остановившаяся у ворот дачи Федора Лукича Самойлова, вся поблескивала от воды, будто лакированная. В углу ветрового стекла красовался ярко-желтый квадрат со стилизованным изображением человека в инвалидном кресле; точно такой же квадрат, означавший, что машиной управляет инвалид, был прилеплен к заднему стеклу. Увидев этот драндулет из окна, Федор Лукич схватился за голову: похоже, старик окончательно спятил, раз явился сюда среди бела дня, да еще на такой приметной машине!
   "Ока" продолжала тарахтеть у закрытых и запертых на замок ворот. Из нее никто не выходил – слава богу, у старого орангутанга хватило ума хотя бы на это. Медлить, однако, не следовало. Федор Лукич быстро вынул из тайника в камине пистолет – тот самый, что был обещан Гюрзе, но так ему и не достался, – сунул его за резинку шортов, набросил на плечи просторную ситцевую рубашку и, на ходу застегивая пуговицы, выбежал во двор.
   Он отпер замок, в последний раз проверил, не выпирает ли из-под рубашки пистолет, и распахнул ворота настежь. "Ока" газанула, окутавшись облаком вонючего грязно-белого пара, рывком выскочила из глубокой глинистой, уже начавшей раскисать и наполняться водой колеи и медленно, аккуратно въехала во двор, а оттуда – прямо в распахнутые ворота гаража. Федор Лукич закрыл и запер ворота, повторил ту же операцию с воротами гаража и включил в гараже свет.
   Сиверс уже заглушил двигатель и в данный момент, кряхтя, выбирался из своего "гроба на колесиках", как он сам его называл. "Ока" была оборудована ручным управлением, и ни одному инспектору ГАИ при виде торчащих вокруг руля дополнительных дуг и рычагов в сочетании с заметным даже в темноте горбом ни разу не пришло в голову поинтересоваться, в действительности ли водитель является инвалидом. Сиверс мастерски умел изображать несчастного и убогого, а на заднее сиденье клал пару потрепанных костылей. Так что стоило ему жалобно взглянуть на гаишника и протянуть документы трясущейся, жутко вывернутой в запястье рукой, как его немедленно отпускали ко всем чертям – что с него возьмешь, с инвалида...
   – Ты спятил, – сказал Самойлов, пожимая сухую длинную стариковскую ладонь. – После такого дела являться прямо ко мне...
   – А к кому же еще являться? – возразил Сиверс. – Я ведь, Феденька, по твоей милости без кола, без двора остался, от дождя укрыться негде, негде головушку преклонить... Да ты чего так разнервничался-то? Подумаешь, машина по пустому поселку проехала... Кто ее видал, кроме пары бабусь? И потом, я же мертвый, не забывай.
   – Ладно, – проворчал Федор Лукич, – пойдем в дом.
   – Пойдем, Феденька, пойдем, милый. Водочка-то у тебя в запасе осталась?
   – А есть что праздновать?
   – Есть, как же не быть!
   Самойлов открыл дверь, ведущую из гаража прямо в дом, пропустил Сиверса вперед и выключил в гараже свет.
   – Поводов, Феденька, сколько хочешь, – бодро семеня в сторону кухни, говорил горбун. – Нынче ночью столько народу полегло, что, если каждого отдельно поминать, никакой водки не хватит. Эх, и дело было, Федя! Лихое дело! Дорогой ты мой товарищ! Разве ж я думал, что еще разочек доведется в таком деле поучаствовать! Вот спасибо тебе, родимый, порадовал старика!
   – Так все прошло удачно? – спросил Федор Лукич и, запустив руку под рубашку, положил ладонь на рукоятку пистолета.
   Сиверс неожиданно остановился и резко обернулся. Федор Лукич выпустил пистолет и шумно поскреб ногтями живот.
   – Удачнее не бывает, – сказал горбун и посторонился, прижавшись к стене. – Проходи, Феденька, ты тут хозяин, тебе и карты в руки – где водочка, где закусочка, тебе виднее...
   "Старая сволочь", – подумал Федор Лукич и, недовольно бормоча что-то насчет китайских церемоний, протиснулся мимо Сиверса на кухню.
   – Садись, – предложил он, открывая холодильник, – рассказывай.
   – Да что ж рассказывать, Федя, – вздохнул тот, усаживаясь на табурет и кладя локти на стол. – Кончилась наша с тобой работа, вот и весь сказ. Вольные мы теперь пташки, потому как от объекта нашего одни горелые стены остались. На них бы еще парочку автографов нацарапать, и был бы вылитый Рейхстаг.
   Самойлов обернулся, держась за открытую дверцу холодильника.
   – Надеюсь, ты обошелся без автографов? – спросил он.
   – Как можно! – воскликнул Сиверс. – Что ты, Федя, я ж не дурак, понимаю, что можно, а чего нельзя...
   Некоторое время Самойлов смотрел на него, пытаясь угадать, врет проклятый маньяк или все-таки для разнообразия говорит правду, а потом молча отвернулся и продолжил раскопки в тускло освещенных недрах холодильника.
   – Все-таки хотелось бы поподробнее, – сказал он оттуда. – Тебе-то хорошо, ты все своими глазами видел, а я... А я тут сидел, места себе не находил, – закончил он, закрывая холодильник и ставя на стол моментально запотевшую бутылку и тарелку с нарезанной колбасой и редиской. – Поставь себя на мое место. Ты бы небось тоже от любопытства помер...
   – Помер бы, Федя, как есть помер бы, – согласился Сиверс. – В этом я тебя очень даже хорошо понимаю... – Он сунул в беззубый рот кусок колбасы, отправил туда же небольшую редиску и, с аппетитом жуя, продолжал: – Ну, словом, было все по плану, как договорились. Джигиты отработали чисто, почти что без потерь – так, зацепило одного, да и то случайно. Я своими глазами видел, как они управлялись. Умеют, черти, воевать, научили мы их на свою голову...
   – За столько веков любой дурак научился бы, – заметил Самойлов.
   – Вот именно. Так вот, Федя, объект они зачистили минут за пять, от силы за десять. Все, что надо, подорвали, все сожгли...
   – Это точно?
   – Точней не бывает, я после сам сходил, проверил. Внутри, Федя, не то что человека – скелета целого не осталось, все в клочья, в щепу, в сажу, в порошок... Хиросима, одним словом.
   Самойлов вздохнул. Медленно, с задумчивым и немного печальным лицом он открыл бутылку и расплескал водку по стаканам – Сиверсу побольше, себе поменьше.
   – Странно, – сказал он, глядя в стакан.
   – Что странно, Феденька?
   – Что его больше нет. Даже не верится: был, был и вдруг кончился, пропал...
   – Так ведь по-другому у людей и не бывает, – сочувственно сказал горбун. – Все когда-нибудь кончается. Особенно люди. И мы с тобой кончимся, и от нас ни следочка не останется... Оно, конечно, наш-то покойничек был особенный. Не поверишь, Федя, у меня до сих пор язык не поворачивается его по имени-отчеству назвать. Привык, понимаешь, шифроваться за столько лет, теперь уж, видать, до самой смерти не отвыкну. Ну, да ладно, что уж теперь-то... Снявши голову, по волосам не плачут. Да оно, пожалуй, и хорошо. Он теперь, как положено, в землю ушел. Конечно, похоронили его не по-христиански, так ведь, ежели подумать, христианин из него был как из нас с тобой – кордебалет. Сгорел и сгорел, нынче многих вместо кладбища в крематорий везут, землицу экономят. Все лучше, чем так, без могилы, на диванчике лежать.
   Самойлов вздохнул.
   – На диванчике? – переспросил он. – Надо же, столько лет на диванчике... Знаешь, я ведь его так ни разу и не видел. Сорок два года караулил, секретность соблюдал, знал про это место, помнил про него днем и ночью, а видеть – нет, не видел.
   – Жалеешь?
   – Даже не знаю. Наверное, да. Получается, я всю свою жизнь работал, рисковал, а для чего, зачем – сам не знаю. Я даже бункера этого в глаза не видел. Откуда мне знать, может, его и не было никогда, а это все вы с покойным шефом по пьянке придумали? Может, это розыгрыш, шутка, мираж? Знаю, знаю, – заторопился он, видя, что Сиверс хочет что-то сказать, – знаю я, что это не так. Доказательства видел, документы, фотографии даже...
   А только ощущение все равно странное. Как будто вся моя жизнь мне просто приснилась... Ладно, давай за упокой его души. Истомилась она, наверное, над тем бункером без пристанища летая.
   Они выпили не чокаясь, и Сиверс снова с аппетитом захрустел редиской.
   – Ах, редисочка хороша! – похвалил он. – Чистый сахар, ей-богу! Огородник ты, Феденька, ну прямо исключительный! А вот у меня, сколько я на своем участке землю ни ковырял, сроду ничего путного не вырастало, слезы одни пополам с пыреем... Эту бы редисочку, Федя, да маслицем сверху намазать – цены бы ей не было!
   Самойлов молча встал из-за стола, открыл холодильник и поставил перед ним блюдечко с куском свежего деревенского масла. Сам он почти не притрагивался к закуске. Из-за нервного возбуждения ему кусок не лез в горло, и он не понимал, как Сиверс после такой ночи может есть с таким аппетитом, чуть ли не с жадностью. Впрочем, если подумать, ничего удивительного тут не было: такой есть, что с него возьмешь? Он ведь, между прочим, даже рук перед едой не помыл, а что он этими руками делал, а? То-то и оно... Федор Лукич посмотрел на пальцы Сиверса, которыми тот копался в тарелке, выбирая редиску покрупнее, и аппетит у него пропал окончательно.
   Он налил по второй, стукнул своим стаканом о стоящий на столе стакан Сиверса и торопливо выпил, чтобы заглушить неожиданно подкатившую к горлу тошноту. Такая излишняя чувствительность удивила его самого. Хотя это могла быть просто реакция на присутствие Сиверса: честно говоря, Федора Лукича уже давно тошнило от этой старой сволочи.
   – Рассказывай, – потребовал он, глубоко дыша носом. – А то ты, как я погляжу, все темнишь чего-то, все ходишь вокруг да около, общими фразами отделываешься... Опять, что ли, напортачил?
   – Кто, я? – возмутился горбун. – Да я сроду не портачил! Ты, Федюша, еще на свет не народился, а я уж научился все чистенько делать, аккуратно, как в аптеке...
   – Ну-ну, – язвительно сказал Самойлов. – Помню я эту аптеку. Даром, что ли, мне тебя дважды пришлось в покойники записывать, а потом прятать как... черт, как нашего клиента! Даром? То-то же... А то – аптека... Аптекарь нашелся, чтоб тебя... Выкладывай, как дело было!
   – Ну, если хочешь... – Сиверс пожал плечами, отчего его и без того низко посаженная голова опустилась, казалось, до самого пояса. – Ты генерал, а я дальше майора так и не продвинулся. Должен, значит, приказы выполнять...
   – Вот именно. Давай докладывай. Налить тебе еще?
   – А то как же, Феденька? Ты же знаешь, я это дело очень даже уважаю, особенно после работы, когда расслабиться можно.
   Самойлов вынул из холодильника вторую бутылку, достал оставшуюся колбасу и стал резать ее толстыми, как любил Сиверс, аппетитными ломтями.
   – Дело, значит, было так, – говорил горбун, с одобрением наблюдая за его действиями. – Джигиты, как я уже сказал, все зачистили, бункер заминировали, подорвали... Эх и грохнуло же, эх и полыхнуло! Жалко, тебя там не было. Чистый фейерверк! Как, понимаешь, огонь изо всех дырок шибанет! Ну и, натурально, джигиты наши домой засобирались. Мы-то, грешным делом, покуда они на свой фейерверк глазели, пару человек успели втихую снять – ну, винтовочка с глушителем, ножичек опять же... Ты ж знаешь, какие у меня специалисты! Никто и не заметил ничего. Ну, и дальше как по маслу: дал я сигнал, открыли мои ребятки огонь... Минуты не прошло, Феденька, а уж все стихло. Прошлись мы по двору, поглядели что да как. Ну, ты же понимаешь – кому контрольный, кому что...
   Самойлов нетерпеливо кивнул, до краев наполняя стакан Сиверса водкой. Себе он плеснул совсем чуть-чуть – ему еще нужна была ясная голова.
   Сиверс взял свой стакан, чокнулся с Федором Лукичом и выпил водку, как воду, даже не поморщившись.
   – Ну вот, – продолжал он немного севшим голосом. – Управились мы, значит, с делами... И вот стою я, Федя, и думаю: кончилась наша работа, все мы теперь вчистую уволенные и ни одной живой душе не полагается знать, кто мы были, чем занимались, что в бункере лежало... Словом, подобрал я, Федя, автомат, который поближе лежал, и взял со своих ребяток подписку о неразглашении. Их ведь всего трое было, никто и пикнуть не успел.
   Самойлов немного помолчал, переваривая это сообщение, а потом снова налил водки.
   – Правильно, – сказал он. – Иначе и нельзя.
   – Нельзя-то нельзя, – вздохнул Сиверс, – а все равно жалко. Просто сил нет, как жалко! Такие ребята были! Сам учил, сам воспитывал...
   – Ну и не жалей, – сказал ему Самойлов. – Плохо, значит, ты их воспитал, раз они к тебе спиной повернулись.
   – И то правда, – горбун мелко, пакостно захихикал, осушил свой стакан и закусил колбасой. – А хлебушек-то зачерствел, – заметил он, двигая беззубыми челюстями. – Хлебушек, Федя, лучше в холодильнике хранить, в полиэтиленовом пакетике... Я вот что думаю, – оборвал он себя. – Нас с тобой теперь только двое осталось...
   Он многозначительно замолчал.
   – Ну? – не выдержав затянувшейся паузы, раздраженно спросил Самойлов. – Ты на что намекаешь?
   – Господь с тобой, Федя, ни на что я не намекаю! Я просто так говорю – двое, мол, нас осталось, кто все про это дело знает... Надо бы решить, как дальше жить, что делать.
   – Что ты такое несешь? – нахмурился Федор Лукич. – Что тут решать? Разбегаться надо, да подальше.
   – А я думал, ты мне кров предложишь, прописку... Жил бы я у тебя тут, горя не зная, дачи охранял, а по вечерам садились бы мы с тобой, Федя, за стол, открывали бутылочку и писали бы под это дело мемуары – коллективные, сам понимаешь. Глядишь, большие деньги заработали бы. Материал-то какой! А? Сенсация! Ну, шучу, шучу. Правда твоя, Федя, разбегаться нам надо и сидеть тише воды, ниже травы – вроде, как ты давеча сказал, ничего и не было. Только тут, Федюшок, имеется одна загвоздка. Ты ведь у нас вроде за главного был, так? А я как наемный работник, уволенный в связи с ликвидацией предприятия. Вот я и говорю: а выходное пособие где? Премиальные там, аккордные, за вредность опять же...