Воронин Андрей Николаевич. Антимавзолей

   Теперь этот запор болтался на одном винте, а с него свисал, все еще покачиваясь, древний амбарный замок. Выдранный с мясом стальной пробой валялся в пыли под ногами, дверь была слегка приоткрыта.
   – Ну вот, батоно Гогия, – сказал Клыков, – эта дверь, кажется, последняя. Последний раз тебя спрашиваю: может, ну ее к черту?
   – Коля, дорогой, – с огромным удивлением произнес Гургенидзе, – что ты такое говоришь? Скажи, неужели ты мог бы, дойдя почти до самого конца, повернуться к этой двери спиной и уйти? Мог бы?
   – Да запросто, – не кривя душой, ответил Клыков. – Хоть сию минуту.
   – А говоришь, разведчиком был, – разочарованно протянул Георгий Луарсабович.
   – Быть разведчиком, батоно Гогия, вовсе не означает от нечего делать искать неприятности на свою голову, – сухо возразил начальник службы безопасности. – Скорее наоборот... И сейчас я тебе советую как твой телохранитель: плюнь ты на этот склеп, разотри и забудь. Чует мое сердце, ничего хорошего из твоего любопытства не выйдет.
   Гургенидзе задумчиво пожевал верхнюю губу, испытующе глядя на Клыкова. Он привык доверять интуиции начальника охраны, но его разбирало жгучее любопытство. Кроме того...
   – Не пойдет, Коля, – сказал он, найдя наконец достаточно веский аргумент. – А вдруг там бомбы, или авиационный бензин, или еще какая-нибудь дрянь? Ты что, предлагаешь мне построить дом на пороховой бочке? Надо посмотреть, уважаемый.
   – "Хочу" и "надо" – это далеко не одно и то же, – проворчал Клыков. – Впрочем, поступай как знаешь. Ты – начальник, я – дурак... Тебя ведь все равно не переспоришь.
   – Нет, – покачал головой Георгий Луарсабович, – не переспоришь. Потому что я прав, понимаешь?
   – Ну, естественно, – сказал Клыков и, обреченно махнув рукой, распахнул дверь.
   Они увидели просторное помещение со светлыми, как в больничной палате, стенами и старомодной мебелью в полотняных чехлах. Вдоль двух глухих стен, уходя под самый потолок, тянулись книжные полки, за долгие годы заметно прогнувшиеся под тяжестью множества солидных томов в тисненных золотом переплетах. Под сенью книжных полок разместился письменный стол – огромный, массивный, со множеством ящиков и полочек, обтянутый поверху сукном. Позади стола стояло удобное кресло с высокой спинкой, а на столе, помимо настольной лампы на тяжелой бронзовой ноге и роскошного письменного прибора, выстроилась в ряд целая шеренга телефонов, самый старый из которых представлял собой деревянный ящик с торчащей сбоку ручкой и трубкой, похожей на душевую насадку. Телефонов было ровным счетом шесть штук; подключенные к ним провода, змеясь и перекрещиваясь, ныряли под книжную полку и там терялись из вида.
   Слева на столе лежала стопка чистой бумаги, а справа виднелся ворох исписанных мелким, но размашистым почерком листков. Два или три листка лежали посередине; верхний был исписан до половины, и на нем наискосок лежала ручка – старинная, костяная, из тех, в которые вставляли стальное перышко и которые нужно было макать в чернильницу. Рядом стоял стакан в литом серебряном подстаканнике, в стакане ложечка – такая же, как те, что хранились в буфете за стеной. Если бы эта картина была освещена не пляшущими лучами фонарей, а ровным светом настольной лампы, могло показаться, что обитатель этого странного кабинета отлучился на минутку и вот-вот вернется к прерванной работе.
   Клыков направил фонарь в дальний угол. Теперь стало ясно, что это помещение когда-то служило не только кабинетом, но и гостиной, и даже спальней. Под лампой с тяжелым от пыли полотняным абажуром стоял круглый обеденный стол, накрытый плюшевой скатертью с золотой бахромой, в окружении тяжелых стульев с высокими спинками. За раздвижной ширмой помещалась узкая, застеленная без единой морщинки кровать; глубокое кожаное кресло под торшером, казалось, еще сохраняло очертания тела того, кто сидел в нем полвека назад. У стены стоял тяжелый старинный диван – тоже кожаный, обтянутый белым полотняным чехлом.
   Там, на диване, лежало тело – не валялось, как все остальные тела в этом бетонном склепе, там, где его настигла пуля профессионального убийцы, а именно лежало, как будто человек прилег на минутку, а встать уже не смог. Голова с неопрятной седой бородой и остатками волос над ушами покоилась на подушке, одна рука лежала на груди, другая свешивалась с дивана, почти касаясь высохшими пальцами паркетного пола. При жизни человек этот был невысокого роста и умер в весьма преклонном возрасте. На нем был старомодный и даже старинный костюм-тройка, серый и изрядно поношенный, из-под седой бороды выглядывал смешной галстук-бабочка – синий в белый горошек.
   На ногах у покойника, странно контрастируя с костюмом, были мягкие войлочные сапожки без подметок.
   Гургенидзе и Клыков склонились над телом, а потом выпрямились и переглянулись.
   – Неужели умер своей смертью? – изумленно спросил Клыков.
   – На первый взгляд – да, – с сомнением ответил Гургенидзе. – Точнее без экспертизы не скажешь. Существует множество способов отправить человека к праотцам без применения огнестрельного оружия. Но вообще-то все это выглядит очень странно. Получается, он тут жил, а все они, – он вяло махнул рукой через плечо, в сторону открытой двери, – его караулили, чтобы не сбежал...
   – А когда он помер, их всех здесь положили, – закончил за него Клыков. – В точности как рабов фараона, чтобы ему, значит, в загробной жизни было кем командовать...
   – Шутишь, батоно Коля?
   – Вроде того... На самом деле, конечно, их тут всех перестреляли, чтобы сохранить тайну.
   – Это, как ты любишь выражаться, не факт, – вздохнул Гургенидзе.
   – Не факт, – согласился Клыков. – Просто в данный момент эта версия представляется мне наиболее логичной.
   – Странно он одет, – влез в разговор охранник Гена. – Кого-то он мне напоминает, особенно эта бабочка... Не пойму только кого. Чарли Чаплина? Нет вроде...
   Гургенидзе покосился на него, но ничего не сказал. Костюм покойника и ему казался странно знакомым, не единожды виденным и даже привычным, несмотря на свой диковинный, древний даже для пятьдесят четвертого года покрой. В мозгу у него шевельнулась догадка по поводу того, где он мог видеть точно такой же костюмчик, но Георгий Луарсабович немедленно прогнал ее прочь – уж очень она была дикая, бредовая.
   Чувствуя, что за последний час насмотрелся на покойников на три жизни вперед, он отошел от дивана и вернулся к письменному столу. Ему вдруг стало интересно, что писал этот странный обитатель подземного бункера незадолго до своей смерти. Кто это был – ученый, философ, полоумный гений, Диоген на полном государственном обеспечении? Лежавшие на столе бумаги могли ответить на этот вопрос, и Георгий Луарсабович, поудобнее пристроив на столе ощутимо нагревшийся фонарь, начал осторожно, боясь повредить, перебирать исписанные листки.
   Один из них привлек его внимание. Похоже, это было письмо – законченное, но по какой-то причине не отправленное. Начиналось оно словами "Дорогой юный пионер!", а в конце стояла размашистая подпись. Некоторое время Георгий Луарсабович, не веря глазам, смотрел на эту подпись, потом поднес письмо к самому фонарю и посмотрел снова. Ошибка исключалась: эта подпись была ему хорошо знакома.
   Гургенидзе вытер со лба неожиданно проступившую испарину, заметив при этом, как трясется рука, и окликнул Клыкова. Голос его прозвучал странно, больше всего он напоминал карканье полумертвой от холода и бескормицы вороны. Услышав его, Клыков со всех ног бросился к столу. Охранник бежал следом.
   Георгий Луарсабович вытянул перед собой трясущуюся руку с растопыренной ладонью.
   – Стойте, – прохрипел он. – Стой, Гена. Ты иди погуляй там... где-нибудь.
   – Ступай, – коротко распорядился Клыков, и охранник молча испарился. – Что у тебя, батоно? Что ты здесь нашел?
   – Сам посмотри, – ответил Гургенидзе. – А то, если я скажу, Что нашел, ты решишь, что я совсем спятил. Вот, сюда смотри. Подпись тебе ничего не напоминает?
   Некоторое время Клыков изучал подпись, а потом поднял глаза на Гургенидзе. Глаза у него были огромные и какие-то больные, полные не то печали, не то смертной тоски.
   – Либо мы оба спятили, – тихо произнес он после мучительно длинной паузы, – либо...
   – Вот именно, – сказал Георгий Луарсабович, – "либо". Не знаю, как ты, а я в институте на эту подпись насмотрелся до тошноты.
   – Мне тоже хватило, – кивнул Клыков. – Пятьдесят с чем-то томов, и на каждом – вот это... Но это же бред, батоно!
   – Бред, – согласился Гургенидзе.
   Они, не сговариваясь, повернулись к дивану и осветили фонарями лежавшую там мумию.

Глава 4

   Глеб сделал музыку потише и прислушался. Он не ошибся: в дверь действительно звонили, причем, судя по продолжительности трелей, звонили уже давно и успели за это время потерять всякое терпение.
   – Елки-палки, – сказал Сиверов и одним движением поднялся с низкого дивана.
   Бесшумно ступая по вытертому ковру обутыми в мягкие кожаные туфли ногами, он пересек комнату, а потом, спохватившись, вернулся и выключил музыку вовсе: старик и без того был раздражен, не стоило доводить его до белого каления. Многолетняя упорная работа Глеба Сиверова по приобщению генерала Потапчука к сокровищам мировой классической музыки так и не дала положительных результатов: пока Федору Филипповичу позволяли существовать отдельно от музыки, он не имел ничего против органных концертов, прелюдий и фуг. Однако стоило Слепому начать проявлять настойчивость в этом вопросе, как милейший Федор Филиппович превращался в варвара, в кровожадного гунна, а бывало, и того хуже – в крикливого, вздорного генерал-майора, не признающего никакой музыки, кроме бодрых строевых маршей, исполняемых сводным духовым оркестром какого-нибудь краснознаменного военного округа.
   Под неумолкающие трели звонка Сиверов вышел в прихожую, подошел к двери и отпер замок. Мощные стальные ригели с мягким щелчком втянулись в гнезда, тяжелая сейфовая дверь бесшумно повернулась на тщательно смазанных петлях, и Глеб увидел Федора Филипповича, который, упрямо наклонив голову, стоял на коврике перед дверью и давил на звонок всем своим весом.
   – Открыто, – негромко сказал Слепой.
   Федор Филиппович вздрогнул и наконец снял палец с кнопки.
   – Черт бы тебя побрал с твоей музыкой вместе, – прочувствованно сказал он и, отодвинув Сиверова с дороги, вошел в квартиру. – Это, по-твоему, и есть конспирация – напрашиваться на жалобы от соседей и заставлять меня битый час торчать на лестничной площадке?
   – Виноват, товарищ генерал, – деревянным голосом ответил Сиверов, стоя по стойке "смирно". – Больше не повторится.
   Он действительно чувствовал себя виноватым и именно поэтому дурачился, изображая стойкого оловянного солдатика.
   – Чем ты тут занимаешься? – ворчливо осведомился Федор Филиппович, пристраивая на вешалку потертый плащ и привычно проводя расческой по заметно поредевшим волосам. – Неужели просто валяешься на диване и слушаешь своего Фейербаха?
   – Баха, товарищ генерал, – машинально поправил Слепой, точно зная, что допущенная Потапчуком ошибка была преднамеренной. Но долг платежом красен: – Фейербах – это такой философ... был.
   – А ты не умничай, философ, – проворчал Федор Филиппович. – Я спрашиваю, чем ты тут занимаешься?
   – Так... это... Салат оливье строгаю, водку замораживаю... Селедка под шубой опять же...
   – Чего? – Федор Филиппович замер с расческой в поднятой руке и изумленно воззрился на Слепого. – Ты здоров ли?
   – Так ведь, товарищ генерал, он уже шагает по планете!
   – Кто шагает?
   – Да Первомай же!
   – Чтоб ты провалился, – с чувством сказал Федор Филиппович, сильно дунул на расческу и спрятал ее в нагрудный кармашек пиджака. – Как всегда, шутишь, причем неумно. У меня, старого дурака, от твоих шуточек даже слюнки потекли, как у собачки Павлова. Первомай Первомаем, а оливье, да под водочку – это, скажу я тебе, вещь!
   – Не говоря уже о селедке под шубой, – поддакнул Глеб.
   – Вот именно.
   – Извините, Федор Филиппович. Могу предложить кофе и бутерброды. Или чай...
   – Чаем душу не обманешь, – афористично изрек генерал и прошел в комнату. Он уселся на диван, положил рядышком свой неразлучный портфель и, подумав, сказал: – Кофе, говоришь? Ну, давай кофе! А бутерброды у тебя с чем?
   – А с форелью, – ответил Глеб, заряжая кофеварку. – Ну, и с маслом, натурально.
   Потапчук одобрительно хмыкнул.
   – Годится, – сказал он и вдруг усмехнулся. – Кстати, о Первомае... Ты знаешь, нам удалось установить личности троих твоих знакомых. Ну, тех, из пионерского лагеря.
   Сиверов замер, держа на весу ложечку с кофе и открытую банку, распространявшую по комнате дивный бархатистый аромат.
   – Вот как? – сказал он, через плечо глядя на генерала.
   – Представь себе. И поверь мне на слово, это оказалось нелегко. Мы просто не знали, где искать. А потом кто-то вспомнил, что этот Асланов, которого ты тогда упустил...
   – Я упустил?
   – Ну хорошо, не ты упустил, а он от тебя ускользнул. Что пнем по сове, что совой об пень – сове все равно...
   – Мне не все равно, – сердито сказал Глеб. – И я еще раз повторяю, Федор Филиппович: выведите меня на своего информатора. Клянусь, я его пальцем не трону. Просто потолкую...
   – А я тебе еще раз повторяю, что толковать с моими информаторами – не твоя работа. Может, тебя еще с моими заместителями познакомить? Устроить тебе презентацию в Управлении? Кроме того, – помрачнев, добавил Федор Филиппович, – потолковать с этим информатором тебе не удастся даже с моего разрешения. Три дня назад, когда он возвращался домой, его подстерегли в подворотне и проломили голову чем-то тяжелым. Удар нанесен по затылку, слева направо и, что характерно, снизу вверх... – Он ненадолго замолчал, задумавшись о чем-то, а затем продолжил: – Карманы очистили, даже часы с руки сняли, так что с виду – типичное ограбление.
   – А кто он был? – спросил Глеб. – Или это секрет?
   – Теперь уже не секрет, – вздохнул Федор Филиппович. – Мелкий чиновник из районной управы. Его завербовали, когда он попался на банальном мздоимстве. Я ему никогда особенно не доверял, но эта информация насчет Асланова выглядела уж очень правдоподобной... В общем, у меня такое впечатление, что его каким-то образом вычислили, использовали для слива дезинформации, а потом, убедившись, что он действительно работает на нас, тихо убрали, инсценировав ограбление.
   – Грубо, но эффективно, – согласился Глеб. – Меня давно интересует один чисто теоретический вопрос, – продолжал он, возобновляя свои манипуляции с кофеваркой. – Как вы думаете, сколько надо платить чиновнику, чтобы он перестал брать взятки?
   Потапчук сердито фыркнул.
   – Я не силен в астрономии, – проворчал он. – Да и вообще, пытаться накормить эту свору досыта – все равно что искать край земли... Я не понимаю, ты намерен говорить о деле или мы будем философствовать под Дебюсси?
   – Виноват, – сказал Глеб, включая кофеварку. – Что-то настроение у меня сегодня... Первомайское, в общем. Никак не могу сосредоточиться.
   – Оно и видно – Федор Филиппович усмехнулся, но как-то невесело, словно был не то нездоров, не то чем-то сильно озабочен. – Ну, так тебе интересно, кого ты покрошил в том пионерлагере, или мы действительно будем пить водку и смотреть по телевизору, как коммунисты митингуют?
   – Под такое зрелище никакая водка в горло не пойдет, – заметил Глеб, сноровисто нарезая бутерброды. – Коммунистами я сыт по горло. Не понимаю, как их самих от собственных лозунгов не тошнит. Говорите, Федор Филиппович. Извините, что отвлек. Мне действительно очень интересно. Странные были ребята, я до сих пор в себя прийти не могу.
   – То ли еще будет, – пообещал Потапчук. – Так вот, один из моих сотрудников вспомнил, что одно время Асланов довольно тесно общался с нацболами, но потом что-то там у них не срослось...
   – С кем?!
   – С национал-большевиками. С лимоновцами. А что тебя удивляет? На данном этапе чеченцам с ними делить нечего, вот они и действуют по принципу "враг моего врага – мой друг". Правда, когда три года назад Асланов попытался привлечь их к организации терактов, его вполне официально послали подальше – для такой работы у нацболов кишка тонка, они для этого еще не созрели. Демагогическая болтовня и мелкое хулиганство – это не взрывы жилых домов и станций метро, сам понимаешь. В крови мараться они не захотели. Тем не менее мы решили отработать это направление. Взяли фотографии твоих клиентов, кое-кому их показали... Так вот, троих из убитых тобой людей уверенно опознали. Все трое – бывшие члены партии, причем из самых ярых. Тогда, три года назад, они здорово клонились к Асланову – руки у них чесались, а он предлагал конкретные горячие дела. А через год после того, как партийные боссы с Аслановым расплевались, эти ребята вышли из партии. Чем они занимались все это время, никто не знает. Во всяком случае, по нашей линии они не проходили, мы проверили.
   – Ну, тогда понятно, откуда они взялись в том лагере, – задумчиво сказал Глеб. – Арьергард, пушечное мясо...
   Он выключил кофеварку, разлил кофе по чашкам и придвинул к Федору Филипповичу тарелку с бутербродами. Потапчук рассеянно взял бутерброд, надкусил и стал жевать с таким отсутствующим видом, словно поверх хлеба с маслом лежала не аппетитнейшая форель, а оконная замазка. Глебу есть не хотелось, и он стал пить кофе, с интересом поглядывая на генерала. Федор Филиппович доел бутерброд и взялся за другой, так и не проронив ни словечка.
   – И все-таки я не понимаю, – осторожно сказал Сиверов, – откуда такой фанатизм? Я же вам докладывал... Ну, допустим, пятеро из них полегли, скорее всего даже не успев до конца понять, что происходит. Но шестой, последний, – он же сам на гранату лег, хотя я обещал его отпустить!
   – После того, как задашь пару вопросов? – выходя из задумчивости, уточнил Федор Филиппович.
   – Ну да, а как же иначе?
   – Так этом, по всей видимости, и дело. Похоже, кто-то очень убедительно объяснил им, что не стоит отвечать на чьи бы то ни было вопросы... Это, конечно, только предположение, но другого объяснения я просто не вижу.
   – Да, мне тоже так показалось. Странная петрушка получается, Федор Филиппович!
   – А именно?
   – Предположим, два года назад эти люди ушли из партии к Асланову. Два года! Да за два года в чеченских учебных лагерях из них бы сделали таких профессионалов, что любо-дорого! А они вели себя как последние чайники. Боевого опыта у них никакого, за это я ручаюсь. Но это не главное. В конце концов, эти два года они могли провести на побегушках, выполняя мелкие поручения. Но как они попали в лагерь? Кто их туда направил, Асланов? А кто в таком случае предупредил его? Не думаю, что вы или ваш информатор болтали направо и налево. Значит, это был кто-то, кто имеет доступ к сугубо конфиденциальной служебной информации. При этом следует учитывать репутацию Асланова. В определенных кругах он известен не хуже кинозвезды, и иметь с ним дела очень вредно для здоровья и карьеры. Вы можете назвать хотя бы одного человека достаточно осведомленного в наших с вами секретах и в то же время не боящегося сотрудничать с этим подонком Аслановым? Я, например, не могу.
   – Да и я, пожалуй, тоже, – подумав, согласился Федор Филиппович.
   – Вот видите. Такое ощущение, что за происшествием в пионерлагере стоит какая-то совершенно неизвестная нам, но очень крупная фигура. И мне это не нравится, Федор Филиппович. Очень не нравится!
   – Правда? – удивился Потапчук. – А я думал, ты приходишь в восторг, когда к тебе незаметно подкрадываются со спины и бьют по черепу дубиной! Шутки шутками, Глеб Петрович, а ты, похоже, прав... как это ни прискорбно. Все в этом деле указывает на существование этого твоего человека-невидимки... Более того, можно предположить, что возник он не вчера и приобрел свое влияние не за день и даже не за год. Он стоит у нас за спиной с занесенной дубиной уже очень давно, просто мы его до сих пор не замечали. А теперь вот заметили, и это тоже плохо, потому что он может занервничать и все-таки огреть нас по загривку раньше, чем мы сообразим, с какой стороны следует ждать удара... Да, ты прав, этим надо заняться всерьез.
   – Прекрасно, – сказал Глеб, смакуя кофе. – Я готов. С чего начнем?
   Федор Филиппович отрицательно покачал головой, вытер жирные пальцы салфеткой и со стариковской неторопливостью принялся расстегивать портфель.
   – На данном этапе, – говорил он, копаясь в портфеле, – я считаю твое участие в этом деле нецелесообразным. Пойми меня правильно, это не потому, что я тебе не доверяю, и не потому, что недоволен твоими действиями в пионерском лагере. Там у тебя действительно не было выбора, кто-то должен был умереть – или ты, или они... Но что-то подсказывает мне, что это расследование придется начинать не на улице, а в архивах. Это работа для аналитиков – всех, каких мне удастся собрать. Выследить этого человека-невидимку не получится, его придется вычислять по давно закрытым делам. Таких специалистов у меня под рукой сколько угодно, эта работенка не для тебя. Если тебя это утешит, могу пообещать, что завершение операции я поручу тебе. Как всегда, получишь фотографию и адрес... если он нас не опередит, конечно.
   – До чего оптимистично звучит! – проворчал Сиверов.
   – Как есть, так и звучит, – сухо парировал Потапчук. – Если хочешь слушать сказки, включи телевизор или хотя бы радио. Они тебя накачают оптимизмом по самые брови, не будешь знать, куда от него деваться, от оптимизма этого...
   – Хорошо, я вас понял, – сказал Глеб. – Еще кофе? Нет? Ну, как хотите... Так чем же мы займемся? То есть чем займетесь вы, я понял. А мне что делать – на курорт отправляться?
   – Еще чего, – проворчал Федор Филиппович, возобновляя раскопки в недрах своего потрепанного портфеля. – На курорт ты, братец, пока не заработал, его заслужить надо... Дьявол, да где же оно? Ага, вот, есть... Пожалуйста, можешь полюбопытствовать!
   Вынув из портфеля, он протянул Глебу сложенную вдвое газету. Судя по качеству бумаги и многоцветной, хоть и несколько расплывчатой печати, это была одна из газетенок, занимающихся исключительно сбором и распространением скандальных слухов и сплетен. Насколько было известно Слепому, генерал Потапчук никогда не тратил время на чтиво подобного рода. Оставалось только гадать, где он подобрал этот бульварный листок. Глеб был уверен, что газета, как и много раз до этого, служит просто неприметным футляром, внутри которого лежат материалы, касающиеся очередного задания.
   Он взял у генерала газету и развернул, ожидая увидеть внутри фотографию очередного клиента и листок с его данными, однако ничего похожего не обнаружил. Тогда он приподнял газету за уголок и слегка потряс, но оттуда так ничего и не выпало. Сиверов повернул голову и, все еще держа газету на весу за уголок, вопросительно взглянул на генерала.
   – Мартышка и очки, – прокомментировал его поведение Федор Филиппович. – Чего ты ее трясешь? Газета существует для того, чтобы ее читали.
   – Обычно я такое не читаю, – сказал Глеб.
   – А ты напрягись, сделай одолжение. Отступи на две минуты от своих высоких принципов... Вон там читай, где подчеркнуто.
   Но Глеб уже сам увидел коротенькую заметку, жирно обведенную красным маркером. Заметка помещалась в колонке, красноречиво и весьма откровенно озаглавленной "Говорят, что...". Сиверов пробежал заметку глазами, тряхнул головой, как человек, пытающийся проснуться, прочел заметку снова, немного посидел, переваривая прочитанное, и начал читать по третьему разу.
   – Хватит уже, – проворчал Федор Филиппович. – Дыру протрешь!
   – Да, – сказал Глеб, откладывая газету, – это вещь. Черт, мне бы такую фантазию! Я бы тогда горя не знал: сидел бы в мягком кресле и писал романы...
   – Про любовь?
   В голосе Федора Филипповича явственно прозвучала насмешка. Глеб покосился на лежавшую рядом газету, а потом не утерпел – развернул и еще раз пробежал глазами заметку.
   – С такой фантазией про любовь писать скучно, – сказал он. – Разве что про неразделенную любовь прекрасной девы к восьминогому инопланетянину-гермафродиту... Не понимаю, Федор Филиппович, зачем вы мне это показываете? Я давно говорю, что этих дураков, высасывающих сенсации из пальца, не мешало бы слегка укоротить. Но вправлять мозги журналистам – это, согласитесь, не моя специальность. В конце концов, вызовите главного редактора повесткой на Лубянку и припугните. С этим любой лейтенант справится, тоже мне, работа... Или вы хотите, чтобы я его... э... того?
   – Боже сохрани! – воскликнул Потапчук. – Что за дикая мысль!
   – Вот и мне так кажется. Так в чем тогда дело? Вы что, развлечь меня хотели?
   – Делать мне больше нечего, – проворчал генерал. – Ну, а если допустить, что данная заметка – не спорю, вздорная – все-таки содержит некое рациональное зерно?
   – Вот эта заметка? – уточнил Глеб, ткнув пальцем в сторону газеты. – Единственное рациональное зерно, которое я тут вижу, это что по автору психушка плачет.
   – Ну-ну, – примирительно сказал генерал. – Ты все-таки постарайся, представь, что в заметке этой не все из пальца высосано...