Воронин Андрей Николаевич. Филин

   – Я что-то слышала недавно о нем, он вроде решил баллотироваться?
   – Ты вообще его не знаешь, и дома у нас он никогда не был.
   – Никогда? – переспросила Станислава.
   – Даже если ты увидишь его в нашей гостиной, его там нет.
   – А теперь давай займемся любовью, – проворковала Станислава, на самом деле не испытывая ни малейшего желания предаться сексу.
   Нестеров секунд десять думал, глядя на идеально побеленный потолок, обрамленный вызолоченным гипсовым карнизом.
   – Мне расхотелось, – угрюмо сообщил он.
   – Я умею возбуждать и мертвых, – игриво напомнила Станислава.
   Обычно Нестеров, решив заняться сексом, на полдороге не останавливался, теперь же он, даже не пожелав жене спокойной ночи, повернулся на бок и больше не подавал признаков жизни.
   «Какое мне дело до какого-то Горбатенко, мерзкого типа, не умеющего ценить настоящую красоту? Даже если бы я его припомнила, увидев, ни за что бы не подала виду, что узнала. Вот мой новый знакомый – совсем другое дело. Он чувствует женщину, умеет взглянуть на мир ее глазами, а это дорогого стоит. Кстати, – спохватилась Нестерова, – как его зовут? Неужели он так и не назвал своего имени? Это просто кошмар какой-то, наваждение! Я потеряла голову, – она с опаской посмотрела на мужа, который усердно пытался загнать себя в сон, и под одеялом показала ему фигу. – Вот чего ты заслуживаешь, а не любви. Думаешь, купил меня своими побрякушками? Не дождешься!»
   – Ты не спишь? – внезапно отозвался Нестеров.
   – Сплю, – так же внезапно для себя сказала Станислава.
   И странное дело, такой ответ вполне удовлетворил мужа, словно он был признанием в полной покорности.

Глава 14

   Герман стоял перед своим работодателем и держал отчет. Он был преисполнен важности, раздувал щеки, вращал глазами, морщил лоб, сдвигал брови, лишь ушами не шевелил. Он рассказывал о часах и минутах жизни каждого из тех, кого ему поручили изучить. Богатыреву казалось, что Серебров, развалившись в кресле напротив гостиного стола, даже его не слушает. Синий шелковый халат, шитый золотом, дорогие кожаные шлепанцы на босу ногу, чашка горячего кофе и дымящаяся сигарета на отлете.
   Серебров же, глядя на Германа, внутренне улыбался: «Ты смешон, Герман. Вообразил себя этаким тайным советником, секретным агентом. Важно не то, где и в какое время человек был, а то, что его заставило туда поехать, важны внутренние мотивы. Аналитиком ты, Герман, никогда не станешь. Возможно, из тебя получился бы неплохой репортер желтой газетенки, но писать большую обзорную статью, сидя в редакции, а не бегая по городу, тебе не поручил бы ни один главный редактор».
   – Что у тебя насчет Скворцова? – спросил Серебров, оборвав Германа на полуслове, и подбросил шлепанец. Тот совершил сальто-мортале и оказался на ноге.
   Германа это невероятно удивило:
   – Как ты это делаешь?
   – Попробуй сам, – сказал Серебров.
   Герман устроился на стуле, расшнуровал запыленный ботинок и сунул ступню в предложенный Серебровым шлепанец.
   – Але, гоп! – скомандовал Сергей.
   Серебров закрыл глаза. Шлепанец ударился в потолок и упал Герману на голову.
   Серебров расхохотался:
   – Рожденный ползать летать не может. В цирке тебе, друг, никогда не выступать.
   – Я еще раз попробую.
   Вторая попытка оказалась чуть более удачной, во всяком случае, шлепанец потолка не достиг и чиркнул о ногу Германа.
   – Предстоит последняя попытка, – констатировал Серебров.
   Богатырев набрал воздуха, раздул щеки, изготовился. Резко дернул короткой ногой. Если бы у Сереброва реакция была чуть хуже, тапка угодила бы ему в нос. Но Сергей успел увернуться, даже не расплескав кофе. Тапка упала за кресло.
   – Извини, я не хотел.
   – Мало того, что не хотел, Герман, так ты и не умеешь это делать и учиться не желаешь. Так что там со Скворцовым?
   – Понимаешь, – замялся Богатырев, – к нему не подобраться. Правительственный дом, подземная стоянка, камеры, забор, охрана. Даже в подъезд не сунуться, документы спрашивают. Я три раза мимо будки охранника прошелся, он вышел и поинтересовался, кто я такой, по какому делу, к кому и зачем.
   Еще бы пять минут, и он принялся бы подмогу себе вызывать, и меня бы повинтили как пить дать.
   – Спасибо и на этом. Информация по Скворцову у тебя невероятно ценная.
   – Ты шутишь?
   – Утверждаю. Она ценна тем, что я понял – туда соваться мне бессмысленно, а значит, буду и дальше разрабатывать Нестерова с Кабановым.
   – Я так и не могу понять, что ты задумал? – пристально глядя на Сереброва, пробурчал Герман. – Носился ты с презентацией, как Кощей Бессмертный с яйцом, а теперь она тебя даже и не интересует.
   – Очень интересует, но всему свое время. Презентация хороша тем, что на ней выпить шампанского на халяву можно. Понимаешь, Герман, я над другим размышляю…
   – Над чем? – спросил Герман, ожидая каких-нибудь конкретных откровений.
   – Если ты не понял, что я затеял, то они не поймут и подавно. Значит, пока все идет в правильном направлении. Ты-то знаешь намного больше их?
   – О да, – сказал Герман, вновь надул щеки и облизал зубы языком. Его круглое лицо стало еще круглее, он стал похож на камеру, вытащенную из волейбольного мяча.
   – Охотиться можно по-разному, и рыбу ловят по-разному. Одни бросают снасть где придется, другие тащат сеть, растянув ее поперек реки, а третьи знают рыбные места. Кто из них тебе больше нравится?
   – Мне все равно, лишь бы рыба была к обеду.
   – Ты не охотник, Герман, ты потребитель. Мне никто не нравится из трех категорий, мне нравится четвертая категория.
   – Я, что ли? – Герман хлопнул ладонью по колену.
   – Четвертая категория.., мне нравится рыбак, прикармливающий рыбу изо дня в день, на одном и том же месте. Рыба привыкает к пище, теряет осторожность. Потом рыбак приходит на прикормленное место, забрасывает удочки, и за какой-нибудь час у него полное ведро. Он знает, когда будет ловить, знает, какая рыба клюнет. Не рыба диктует ему условия, а он диктует их ей. То же самое происходит и между людьми. Кто-то считает, что лучший способ заставить человека подчиниться своей воле – выкручивать руки, сулить деньги, брать в заложники жену, детей. Но для этого большого ума не надо. Лучше, а главное, чище или, как говорят, суше – протоптать тропинку, и человек сам выберет ее. Зачем идти по траве, мочить дорогие ботинки? Человек думает: раз тропинка есть, значит, она куда-нибудь выведет.
   А в конце тропинки – обрыв, свалится, шею сломает.
   И вроде бы никто ни при чем, не на кого пенять, твой враг сам сделал свой выбор, сам поскакал по тропинке, сам в яму свалился.
   – Ничего не понял. Ты это о ком?
   – Обо всех сразу, Герман.
   – Обо мне тоже?
   – О тебе и о себе.
   – Тогда прощаю.
   – Законы общего бытия.
   – У меня такое впечатление, Сергей, что ты учился на философском.
   – Это не философия, Герман, это логика и психология.
   – Ты переоцениваешь себя!
   – отмахнулся от приятеля Богатырев и пошел в ванную мыть вспотевшее лицо. – Психология, логика, – бурчал он. – Обыкновенное прохиндейство! Обмануть человека может и неграмотный цыган. Любят люди вроде Сереброва все непонятными словами обзывать, а на самом деле они шарлатаны и обманщики, причем такие, что клеймо негде ставить.
   Серебров докурил до половины сигарету, выпил кофе.
   – Что мне делать? – спросил Герман.
   – Ты готов выполнить любое мое поручение?
   – Если ты скажешь, Сергей, убить кого-нибудь, повесить, отрубить голову, то я сегодня не готов.
   – Тогда отдыхай. Возьми на полке деньги.
   – Не вижу.
   – Томик Ницше возьми.
   – На какой странице деньги лежат? – спросил Герман.
   – Между седьмой и восьмой, – ответил Серебров.
   Богатырев схватил томик, развернул. Действительно, пятьсот долларов, новеньких, аккуратненьких поджидали его. Богатырев захлопнул книгу.
   – Зря ты это сделал.
   – Что именно? – насторожился Герман.
   – Книжку не прочел. Там мысль специально для тебя – на седьмой странице. Деньги – лишь закладка. Мысль, между прочим, дельная и стоит больше, чем пятьсот баксов.
   – Я потом ее прочту. А дальше, Сергей, там больше мыслей нет?
   – Ты хотел сказать – закладок?
   – Как сказал, так сказал.
   – Я сам ее до седьмой страницы дочитал.
   – Ты прочти ее дальше и закладку оставь. Хоть на каждой странице.
   Серебров кивнул и улыбнулся:
   – Великие знания – великая печаль, Герман.
   – В этой книжке вычитал?
   – Нет, в другой, Библия называется.
   – Из Корана чего-нибудь можешь задвинуть?
   – Я на мусульманина похож, на басурмана?
   – Прости, не похож.
   – Пошел вон, – шутливо обронил Серебров, направляясь в ванную. – Кстати, Герман, как ты думаешь, где сейчас генерал Кабанов?
   – Во время боевых действий генералы находятся в штабе, он у себя, в районном доме ветеранов.
   – Молодец, Герман, четко сориентировал меня.
   Но насчет твоего отдыха я пошутил. Тебе придется посуетиться и поработать для меня шофером. Часть денег из книги пойдет в дело.

* * *

   Предвыборный штаб генерала располагался в районном доме ветеранов войны. Место довольно тихое, а главное, ухоженное. Дом практически сохранился в нетронутом виде, таким, каким его задумал архитектор в начале пятидесятых годов. Богатая лепнина, в которой перемежались рога изобилия, полные винограда, яблок и прочих фруктов, со штангенциркулями, гаечными ключами, глобусами, с фигурами рабочих в комбинезонах и доярок с коровами.
   Над входом нависал огромный портик, украшенный гербом Советского Союза и обрамленный кучей знамен. Какие именно это знамена, понять было уже трудно. Дом красили, как минимум, раз десять, и краска, наносившаяся прямо на столичную пыль, надежно спрятала серпы с молотами и начальные строки лозунгов, призывающих продолжать дело Ленина-Сталина. Дом располагался в небольшом переулке. Местные жители настолько привыкли к его фасаду, что не замечали, что именно изображено на рельефах.
   Кабинет кандидата в депутаты генерала Кабанова тоже не претерпел изменений с пятидесятых годов.
   Деревянные панели, гипсовая лепнина, выкрашенная бронзовой краской, люстра с чудом сохранившимися матовыми плафонами. На добротном столе, покрытом изъеденном молью зеленом сукне, стоял огромный черный аппарат, служивший одновременно и телефоном, и селектором. Когда-то он, наверное, украшал стол крупного министерского чиновника, теперь же нажатием клавиши можно было вызвать одного-единственного человека – секретаршу, сидевшую в общей комнате.
   – Вы подыскали студентов? – строго поинтересовался Кабанов у секретарши, когда появился в штабе.
   – Да, ребята обещали прийти. Но они не совсем студенты, сейчас лето и кого-нибудь в общежитиях найти трудно.
   – До встречи с избирателями у меня час времени.
   – Они должны появиться с минуты на минуту.
   Кабанов зашел в кабинет и тут же ощутил себя важным человеком. Одна беда, генерал плохо представлял, кем ему потом придется командовать.
   Единственной новомодной вещью во всем кабинете было кресло, новенькое, кожаное, на колесиках, с гнутыми деревянными подлокотниками. Кабанов устроился в нем и подумал: «Раньше мне казалось, что к шестидесяти годам жизнь моя кончится, а теперь вижу – она только начинается».
   Щелкнул динамик в аппарате:
   – Григорий Викторович?
   – Да, слушаю, – важно ответил Кабанов.
   – Ребята пришли, – голос секретарши дрогнул, но генерал не сообразил, в чем кроется причина замешательства.
   – Просите их ко мне.
   – Да, – с замиранием в горле произнесла секретарша, и дверь в кабинет Кабанова отворилась.
   На ковровую дорожку ступили пятеро молодых людей, людей в общечеловеческом смысле слова, но сам генерал подобных субъектов людьми называл с большим допущением, – три парня и две девчонки.
   Половые отличия генерал сумел установить не сразу – через десять секунд, рассмотрев наконец у девиц под майками груди. Волосы у одной девчонки были выкрашены в ядовито-зеленый цвет, у другой – в такой же ядовитый, но только красный. Трое парней выбелены, в ужасной ширины рэперских штанах, спущенных, как определил для себя генерал, чуть выше колен.
   – Прикольно, – сообщил самый старший из парней и, не вынимая рук из карманов, подошел к столу, нагнулся и заглянул в глаза генералу. В ухе у подростка Кабанов успел сосчитать семь серебряных колечек. – Сказали, работенка есть?
   Генерал подавил приступ отвращения и зычно спросил:
   – Вы-то работать умеете?
   – Все что угодно. Хотите, дерьмом плакаты конкурента измажем? Хотите, под дверь ему нагадим?
   Кабанов не сомневался, эти ребята способны средь бела дня нагадить под дверь Горбатенко, причем как парни, так и девицы. Но, помня слова Скворцова, пресек этот порыв в зачатке.
   – Я веду честную борьбу.
   – Нам это по барабану, – сообщила зеленая красавица с тоскующим взглядом, она уселась прямо посреди кабинета, сложив ноги по-турецки.
   – Надо листовки расклеить, – Кабанов с каждой секундой терял уверенность в успехе.
   Подростки переглянулись, им явно хотелось чего-нибудь более масштабного.
   – Сколько платишь, батя?
   – За ночь работы по двадцать баксов.
   – Прикольно звучит, – хихикнула девица, – за ночь работы…
   – Я не то имел в виду, – генерал почувствовал, что краснеет, и, чтобы скрыть смущение, достал из-под стола толстую пачку листовок.
   Рэперы обступили стол.
   – Солидно, – сказала рыжеволосая, разглядывая генеральские звезды.
   – Расклеите на фонарях и на дверях подъездов.
   Клей и валики наши, возьмете у секретарши.
   – Деньги, батя, какие?
   – Зеленые, – генерал выдвинул ящик стола и вынул сорок долларов. – Сорок для начала, шестьдесят утром, когда увижу, что весь район обклеен.
   – Посоветоваться надо, – парень присел на край стола. Майка приподнялась, и генерал вынужден был с минуту созерцать грязные белые трусы рэпера.
   – Горбатенко сколько нам обещал заплатить?
   – Полтинник.
   Подростки советовались.
   – Значит, стольник и полтинник – на пятерых.
   Будет по тридцатке. Это ничего, что мы и конкурента вашего портреты клеить будем?
   Кабанов сперва хотел возмутиться, но выхода у него не оставалось, листовки нужно было расклеить этой ночью кровь из носу.
   – Не бойтесь, – сказала зеленоволосая девица с грустным взглядом, – Горбатенко нам не заказывал ваши портреты дерьмом обмазывать, только срывать предложил. Но если вы нам еще двадцатку сверху накинете, мы обрывать не станем.
   – Правда же, – поддержала подругу огненно-рыжая, – глупо самим клеить и самим обрывать.
   «Если не соглашусь, он может и других малолеток нанять, да и они сами завтра пойдут к Горбатенко», – подумал, доставая еще одну двадцатку, Кабанов.
   – Все, ребята, шестьдесят сейчас и шестьдесят утром, когда работу приму.
   – Идет, – подвел итог встречи глава рэперов, – в лучшем виде сделаем.
   – Вам, ребята, хоть по восемнадцать лет есть? – дрогнувшим голосом спросил генерал.
   – Если вам надо, то считайте, что есть и по пятьдесят, – милостиво предложила девица с зелеными волосами.
   – Ребята, вы деньги на что потратите, не на наркотики?
   Рэперы засмеялись. Особо усердствовали девицы.
   Смех звучал по-наглому громко, чувствовалось, ребята привыкли эпатировать публику и делали это даже без надобности.
   – Мы только пиво пьем, – сказал один из выбеленных парней и тут же, опровергая себя, отхлебнул из пластиковой бутылки с броской надписью «Джин-тоник».
   Листовки рэперы поделили прямо в кабинете, каждый норовил подсунуть другому побольше.
   «Значит, все-таки поклеят, не обманут».
   – До свидания, – Кабанов с облегчением распрощался с помощниками в предвыборной борьбе и, почувствовав в душе опустошение, опустился в кресло.
   «Вот уроды! И это наше будущее? Их даже армия не исправит – конченые. Я-то думал, моя Кристина хуже некуда, а оказывается, бывают и пострашнее экземплярчики».
   В очередной раз убедив себя в том, что нужно спасать великую страну, иначе все ее население поголовно превратится в страшных уродов, генерал направился на встречу с избирателями, которая должна была произойти в актовом зале соседней с домом ветеранов школы. С директором у Кабанова были хорошие отношения, жили в одном доме, сын директора и Кристина когда-то учились в одном классе.
   Незадолго до встречи по распоряжению директора учителя провели классные собрания с родителями выпускников и ненавязчиво посоветовали им наведаться на встречу с Кабановым, намекая на то, что в противном случае педагогам придется быть более принципиальными в оценке знаний на оставшихся экзаменах. Директор ожидал Кабанова на крыльце школы.
   – Ты хоть знаешь, что у тебя ученики за углом курят? – вместо приветствия спросил генерал.
   – Знаю, – нехотя признался директор, – но они не ученики, а выпускники, ученики на каникулах.
   – Почему ты их не погоняешь?
   – Пробовал. Оказалось, им родители разрешают.
   – У тебя в школе такие учатся, которые штаны на коленях носят и серьги в уши вкалывают?
   – Учатся. Пошли, – директор повел Кабанова по длинным школьным коридорам.
   – Собрались люди?
   – Сам увидишь. Время теперь не такое, чтобы народ на собрание сгонять. Мои учителя сделали все, что смогли. Те, у кого дети хорошо учатся, не пришли, им беспокоиться не за что. Пришли родители двоечников, но не все, а те, которые не пьют.
   Кабанов тяжело вздохнул:
   – С каким контингентом приходится работать!
   В школьном зале, высоком, просторном, с хорошей сценой, рассчитанном человек на триста, собралось от силы пятьдесят-шестьдесят, да и те расселись подальше от сцены. Так стремятся сесть в классе двоечники – подальше от учителя. По скучающим лицам Кабанов тут же определил, что его видение будущего страны мало кого интересует.
   – Здравствуйте, дорогие, – сказал директор. – Сегодня у нас в гостях боевой генерал Григорий Викторович Кабанов, который выдвинут кандидатом в депутаты Государственной Думы.
   Если бы это была первая встреча Кабанова с избирателями, он бы искренне расстроился. Но поскольку ему довелось выстрадать десяток подобных встреч, он особо не переживал. Отыскал взглядом группу старушек из породы тех, которые ходят на все бесплатные мероприятия без разбора. Обычно все неприятности и скандалы исходят от них.
   «Надеюсь, со слухом у них все в порядке», – подумал Кабанов и изобразил на лице радостную улыбку.
   – Я счастлив, что вы пришли на встречу со мной, значит, вам небезразлично будущее России.
   Никто в зале не отреагировал на пафосные слова, десятки раз на дню слышанные в радио– и телепередачах, читанные в газетах. Кабанов без особого энтузиазма принялся расписывать то, какой он видит Россию в будущем столетии. Особенно упирал генерал на сильную власть, порядок, справедливость – на вещи абстрактные, против которых ни один здравомыслящий человек слова против не скажет.
   Не забыл он и пенсионеров, и многодетных матерей, и бюджетников. Но, увлекшись, Кабанов от малоимущих и пенсионеров перешел к военным, запамятовав, какая перед ним аудитория.
   Как оказалось, армию в этом зале не любили. Старушка интеллигентного вида, кутавшаяся в белый пуховый платок, исходила злостью, но пока молчала, потому как понимала, что перекрыть зычный голос генерала у нее не хватит сил.
   Серебров, сидевший у самого выхода, внимательно слушал Кабанова.
   «Хорошо излагает, собака, берет эмоциями. Если же вслушаться в смысл слов, то, кроме общих мест, ничего и не остается».
   Серебров не выделялся ничем особенным среди собравшихся: серый неброский костюм, черный в серебряную полоску галстук и голубая рубашка. Спину он держал прямо, сидел ровно, составив ноги.
   Кабанов поздно заметил старушку, исходившую злобой, и на секунду замолчал, встретившись с ней взглядом.
   – Можно мне? – послышался визгливый голос старушенции, она, как отличница, рвущаяся к доске, тянула руку вверх.
   – Пожалуйста, говорите, всегда рад выслушать мнение, даже если оно не совпадает с моим, – выдал заученную фразу генерал Кабанов.
   – Вы, военные, и так весь бюджет проели. Вы наших детей губите. Скажите, с кем мы собираемся воевать?.. Мы должны знать, куда уходят деньги налогоплательщиков, наши деньги…
   …Старушенцию понесло. Она обвинила Кабанова во всех смертных грехах и плюс еще в том, что расплодилось жулье и бандиты. По ее мнению, разбоем занимались исключительно бывшие военные. Это он, генерал Кабанов, учил их убивать, взрывать, и потому солдаты, оказавшись на гражданке, занимаются исключительно разбоем. Будто это он развязал войну в Чечне…
   Генерал Кабанов пару раз пытался возразить, но старушка уже никого не слышала. Жила она одна, и выговориться ей было просто необходимо. Генерал почувствовал, что теряет контроль над аудиторией, потому как у старушки эмоций было больше, чем у него, и жалости она вызывала куда больше, чем сытый, не обиженный природой генерал.
   И вдруг в зале раздался зычный голос:
   – Отставить!
   Визгливая старушка мгновенно смолкла. Если бы ей крикнули: «Заткнись, старая дура» – да еще обложили матом, она бы взъерепенилась еще больше.
   Но неожиданность на то и неожиданность, чтобы застать человека врасплох. Старушка растерялась, ей пришлось обернуться.
   Серебров умело использовал образовавшуюся паузу. Даже Кабанов, уже порядком освоившийся выступать перед избирателями, не успел вклиниться раньше Сергея.
   – Отставить!.. – Серебров насладился тем, как это короткое слово эхом повторилось в мгновенно притихшем зале.
   Он стоял, широко расправив плечи, выпятив грудь, вскинув голову. Люди, не знавшие его, могли бы поклясться, что перед ними бывший военный, умеющий держать в напряжении целый полк. Когда он говорит, солдаты цепенеют и в паузах между словами слышно, как жужжит муха, пролетая между стройными рядами военных. В этом голосе для старушек слилось многое изведанное ими в жизни: и строгие мужья, ушедшие в мир иной, и тридцать седьмой год, и голос Левитана, сперва объявлявшего о начале войны, а потом сообщившего им, что враг разгромлен.
   – Вы абсолютно правы, мне знакома ваша боль.
   У меня самого была мать, говорившая точно так, как вы, – царствие ей небесное. Но виноват ли генерал Кабанов в тех бедах, которые творятся вокруг? – взмахом руки Серебров вновь не дал открыть рот старушке, главное для него было заставить ее несколько раз подряд сказать «да», а затем, как он знал, человек готов согласиться и с тем, чего бы он не признал и под пытками. – Политики обманывали вас всю жизнь, суля золотые горы. Да, горы были, но доставались они им.
   – Да, – проговорила старушка.
   – Деньги, заработанные вами, уходили на армию, милицию, КГБ, которые защищали обманувшие вас власти от народа.
   – Да…
   – В городе убивают людей, взрывают машины.
   Задумайтесь: а виноват ли в этом генерал Кабанов?
   Он доказал свою любовь к родине не высокими словами, а пролив собственную кровь за свою страну.
   Что, ему плохо жилось или плохо живется сейчас?
   Генеральская пенсия, квартира в центре… Оставим в стороне вопрос, заслужил он в этой жизни большего или меньшего. Лучше спросим себя: зачем ему лезть в политику? Возможно, единственный раз вам представился случай выбрать в Думу честного политика. Он знает, что потом его могут убить, но он не боится этого. Задумайтесь: впервые от вашего голоса что-то может измениться. Пусть он кардинально не изменит мир, но сделает его немного лучше, даст вам глоток свежего воздуха… – и тут уж понесло Сереброва.
   Сперва он говорил, стоя в конце зала, затем, почувствовав, что зацепил души людей, вышел вперед, но на трибуну подниматься не спешил, зная, что его слушают сейчас лишь потому, что он один из многих, такой же, как и они, собравшиеся в зале. Человек инстинктивно ненавидит того, кто возвышается над ним. Любое возвышение для оратора – инструмент унижения слушателя: трибуна мавзолея, кафедра преподавателя и даже сцена в школьном актовом зале.
   – Я тоже был в растерянности, – вещал Серебров, – когда рухнуло то, во что я верил, но сумел-таки найти свое место в жизни. Много работал, прогорал, поднимался вновь, теперь неплохо зарабатываю.
   И я давал себе зарок не ввязываться в политику, не думать больше о ней, не читать газеты. Но сегодня понял, что ошибся. Есть люди, в которых можно верить. Идите сюда, товарищ генерал, – пригласил Серебров Кабанова.
   «Главное – стащить этого напыщенного идиота со сцены, иначе он, возомнив себя черт знает кем, испортит все дело».
   Кабанов спрыгнул со сцены. Серебров его тут же обнял и крепко пожал руку.
   – Можете рассчитывать на меня, товарищ генерал, русские своих на войне не бросают и присягу дважды не дают.
   Какая война? какая присяга? – Серебров не уточнял, зная, что смысл сказанного тут же улетучивается из голов людей, остаются лишь эмоции.
   – Я не прошу вас голосовать именно за генерала Кабанова, я прошу вас подумать.., извините, что отнял ваше время, душа не выдержала. Все вы – хорошие люди и любите родину не меньше генерала.
   Любите ее вместе и дальше. Главное, что вы неравнодушны, – преданно глядя в глаза визгливой старушки, проговорил Серебров. – Вы так похожи на мою мать…