Воронин Андрей Николаевич. Рукопись Платона

   Приходила прислуга, стучала в запертую дверь и глупым деревенским голосом спрашивала, станет ли барин вечерять. Герр Пауль сначала не отзывался, а потом, не утерпев, послал ее к черту — правда, по-немецки, так как не желал наутро объясняться с княжной по поводу своей неспровоцированной грубости.
   Впрочем, прислуга, хоть и не могла понять значения произнесенных немцем слов, правильно оценила интонацию, и больше герра Пауля в этот вечер не беспокоили. Он лежал, воспаленными глазами глядя на огонек оплывающей свечи и понемногу погружаясь в то странное полудремотное состояние, в котором сон невозможно отличить от яви. В этой полудреме ему привиделся царь Иван IV; грозный самодержец кричал на герра Пауля, на архаичном и оттого неудобопонятном русском языке вопрошая, почто он зарится на царскую казну и тщится подорвать устои святой православной веры. От самодержца разило козлом, он тряс перед лицом герра Пауля корявыми растопыренными пятернями и грозился вздернуть его на дыбу. Убоявшись мести государя, герр Пауль сделал над собой нечеловеческое усилие и проснулся.
   За окном серел ранний предрассветный сумрак, в комнате было темно и пахло сгоревшей свечой. Где-то приглушенно, будто сквозь вату, тикали часы. Герр Пауль протянул руку и пошарил по крышке ночного столика, но не нашел ничего, кроме подсвечника и коробки спичек. Что-то стесняло его движения, и лишь теперь он вспомнил, что улегся спать в одежде. Вполголоса помянув черта, немец вынул часы из жилетного кармашка, зажег спичку и бросил взгляд на циферблат. Было начало четвертого, но спать уже не хотелось. Хесс поднялся с кровати, подошел к комоду, на ощупь достал из ящика новую свечу и, вернувшись к столу, зажег ее.
   Предрассветные сумерки за окошком мигом превратились в непроглядную ночную тьму. Герр Пауль задернул тяжелую штору, отгородившись ею от подступающего дня, стащил наконец с ног тяжелые жаркие сапоги, уселся за стол и стал думать, как ему быть дальше. Задумчиво ероша остатки волос на голове, он запустил руку в карман сюртука, вынул оттуда какой-то небольшой предмет и, повертев его перед глазами, бросил на стол. Увесистый металлический диск с глухим звоном подпрыгнул на столешнице и лег на краю отбрасываемого свечой светового круга. Желтые отблески огня заплясали на его тусклой поверхности, украшенной полустертым барельефом в виде головы незнакомого герру Паулю бородатого мужчины. Немец побарабанил пальцами по скатерти, снова взял со стола тяжелую старинную монету, подбросил ее в воздух и поймал с рассеянной ловкостью мошенника. Монета с отчетливым шлепком впечаталась в подставленную им ладонь; короткие пухлые пальцы герра Пауля хищно сомкнулись, спрятав монету в кулаке. Монета вызывала странное ощущение: герр Пауль не раз держал в руках старинные предметы, однако кладов до сих пор не находил, и сейчас ему казалось, что зажатый в его ладони стертый золотой кругляшок много тяжелее, чем должен бы быть.
   Герр Пауль нашел эту монету минувшим вечером под завалом, в прорытой им норе, — нашел совершенно случайно, отгребая назад разрыхленную лопатой землю. Накануне он слишком устал, чтобы оценить свою находку, но сейчас, когда он сидел в тишине спящего дома и смотрел в пустоту поверх пламени свечи, ему было ясно, что он на правильном пути.
   Увы, путь этот был наглухо перегорожен обломками рухнувшего свода, убрать которые с дороги немец не мог. Он подумал, что мог бы попытаться найти обходной путь и подойти к завалу с обратной стороны, воспользовавшись каким-нибудь другим коридором. Но существовал ли он, этот коридор? Герр Пауль подозревал, что даже в таком случае потратил бы недели, а то и месяцы на то, чтобы его найти.
   Но монета... Монета не могла далеко откатиться от расколотого сундука, да и Бертье на исповеди сказал, что клад накрыло обвалом раньше, чем он успел прикоснуться к золоту. Следовательно, библиотека Ивана Грозного или значительная ее часть была похоронена под спудом каменных обломков — там, под завалом, который стал непреодолимым препятствием для герра Пауля.
   Пелена усталости, которая заволакивала мозг иезуита вечером, растаяла за несколько часов сна, и теперь, окончательно осознав, как близок он был к своей цели, герр Пауль едва не впал в отчаянье. Клад лежал в двух шагах от него, но добыть его не было никакой возможности. Разве что использовать порох, но тогда проще заранее объявить о своем намерении в газете — все равно на взрыв сбежится полгорода. К тому же Хесс искал не золото, а книгу — старинную рукописную книгу, и без того наверняка пребывающую в весьма плачевном состоянии. А книги и взрывы дурно сочетаются, тут уж либо одно, либо другое...
   «Мне не нужно золото, плевать я на него хотел, но если найти несколько физически крепких подонков и пообещать им золото — все золото, сколько его там есть, — в обмен на стопку истлевших пергаментных листков, дело может выгореть. А подонков в этом городе — хоть пруд пруди...»
   Приняв решение, герр Пауль немедля начал действовать. Первым делом он переоделся, скатав грязное платье в тугой ком и засунув его в самый дальний угол шкафа. Когда с этим было покончено, он кое-как стряхнул с пастельного белья землю, известку и кирпичную крошку. Белье осталось грязным, но теперь, по крайней мере, не создавалось впечатление, будто на кровати ночевал мешок с картошкой. Рассовав по карманам часы, бумажник и пистолет, герр Пауль взял под мышку наскоро протертые от пыли сапоги, на цыпочках подкрался к двери и выглянул в коридор.
   Ему удалось уйти из дома, никого не потревожив. Перемахнув через невысокий забор и очутившись в боковом переулке, немец поднял голову и посмотрел на дом, который черной громадой возвышался на фоне жемчужно-серых предрассветных сумерек. Ни одно окно не светилось, и даже собаки молчали — не то спали, набегавшись за ночь по своим собачьим делам, не то уже успели привыкнуть к хозяйскому постояльцу.
   Герр Пауль наклонился и подтянул голенища надетых впопыхах сапог, затем выпрямился, нахлобучил на плешь смешную старомодную треуголку, проверил, на месте ли пистолет, и быстро зашагал вдоль улицы. Проведенная им накануне рекогносцировка не прошла даром, и теперь иезуит точно знал, куда и зачем идет. Знал он и то, что с подобной прогулки можно запросто не вернуться, однако полагал, что Господь защитит своего слугу от всех напастей.
   Через четверть часа он уже стучал в грязную и обшарпанную дверь какого-то полуподвала, в котором, судя по внешнему виду дома, непременно должна была храниться какая-нибудь дрянь. В каком-то смысле так оно и было, и, нетерпеливо барабаня в дверь костяшками пальцев, герр Пауль молил Бога, чтобы сия отчаянная вылазка не вышла ему боком.
   На его стук никто не откликнулся. Снова помянув черта, герр Пауль ударил в дверь кулаком, а когда и это не помогло, повернулся к двери задом и принялся размеренно колотить в нее каблуком. На пятом или шестом ударе дверь неожиданно распахнулась, и герр Пауль непременно переломал бы себе половину костей, скатившись в подвал по крутой лестнице, если бы не успел крепко ухватиться за косяк.
   Открывший дверь здоровенный мужик в мясницком фартуке на голое тело и с заспанной волосатой рожей даже не подумал поддержать потерявшего равновесие немца — напротив, он посторонился, предоставляя незваному гостю самостоятельно решать, падать ему или все-таки остаться на ногах. Герр Пауль выбрал второе и, снова поворотившись к двери лицом, попытался войти внутрь.
   Мужик немедля заступил ему дорогу. От него исходил запах застарелого пота и еще какой-то гадости, но вином почему-то не пахло. Своротить с места эту гору потного мяса нечего было и думать, и герр Пауль, вежливо приподняв треуголку, приветственно помахал ею над своей блестящей лысиной.
   — Вам чего, барин? — весьма непочтительно осведомился здоровяк, продолжая загораживать проход. — Дверью, что ли, ошиблись? Ступайте себе подобру-поздорову, нечего вам тут делать.
   — Я сам решать, что делать, — от волнения путая слова, объявил герр Пауль. — Пропускать меня сию минуту, мне надо пить.
   На тот случай, если верзила его не понял, он поднес руку ко рту и сделал вид, что опрокидывает в глотку стакан.
   — Ты еще и нерусский, — с удивлением констатировал верзила. — Юродивый, что ли? Али смерти ищешь? Проходи мимо, барин, не пытай судьбу. Не блажи, болезный, не гневи Бога попусту. Ведь прирежут, как поросенка, и пикнуть не успеешь. Да и спят все давно, закрыто заведение.
   Тогда герр Пауль достал из одного кармана серебряный рубль, а из другого пистолет и показал эти предметы своему несговорчивому собеседнику.
   — Хочешь деньги — получишь деньги, — сказал он. — Хочешь пулю — получишь пулю. Выбирай, мужик, серебро или свинец?
   Пистолет у герра Пауля был двуствольный, короткий, но преизрядного калибра. Некоторое время верзила играл с пистолетом в гляделки, а после пожал плечами, протянул могучую волосатую лапу и взял рубль.
   — Как знаешь, барин, — сказал он, отступая от двери. — А только, ежели что, пеняй на себя. Рубль дал... Вот и видно, что юродивый. Да на рубль в любом кабаке до смерти опиться можно!
   — Кабаки сейчас закрыты, — проходя в дверь, сообщил ему Хесс, — а мне надобно выпить сию минуту.
   — Как знаешь, — повторил верзила, топая вслед за ним по крутой и неровной кирпичной лестнице. — Экий ты куражливый, хоть и нерусский!
   Спуск по лестнице оказался весьма продолжительным, и примерно на середине его иезуит уловил волнами накатывавший снизу глухой многоголосый говор, напомнивший ему шум прибоя. Вместе со звуком появился и начал усиливаться запах — адская смесь табаку, прокисшей браги, кухонного чада, свечной копоти и десятков немытых тел. Герр Пауль подозревал, что ночная жизнь этого гнусного притона должна сильно отличаться от дневной, но того, что предстало его взору при входе в обеденную залу, он все-таки не ждал.
   Просторная зала с низким сводчатым потолком, опиравшимся на толстые кирпичные колонны, была набита битком. Огни сальных свечей, масляных светильников и даже, как показалось немцу, смоляных факелов с трудом пробивались сквозь висевшее под потолком мутное облако дыма и испарений. Шум голосов и впрямь был похож на грохот прибоя — здесь можно было кричать во всю глотку и не услышать собственного голоса. За грубыми дощатыми столами пили, жрали, играли в кости, орали богохульные песни и лапали полуголых девок обросшие грязными бородами люди, от одного взгляда на которых вдоль позвоночника пробегал колючий озноб. Повсюду, куда ни глянь, видны были разинутые волосатые пасти с кривым частоколом гнилых зубов — орущие, храпящие, изрыгающие хулу, норовящие во что-нибудь вцепиться — то ли в кусок мяса, то ли в глотку ближнего. Сквозь прорехи истлевших лохмотьев сверкала потная плоть в серых разводах грязи — то коричневая, то мертвенно-бледная, то мужская, то женская.
   Герр Пауль оглянулся, но бородатый Вергилий, в сопровождении которого он спустился в этот ад, уже куда-то исчез. С огромным трудом подавив в себе здоровое желание бежать отсюда без оглядки, немец задержал дыхание, как перед прыжком в воду, и храбро двинулся вперед. Он протискивался между столами, разгребая галдящую толпу, расталкивая, расплетая, перешагивая, а то и наступая на вытянутые руки и ноги, ибо иного способа передвижения здесь не существовало. Густой, как студень, смешанный запах скотобойни и помойки забивал ему ноздри, под ногами хрустели и чавкали разбросанные по полу объедки и битое стекло. На него никто не оглядывался, не показывал пальцем и вообще не пялился, однако краем глаза иезуит все время ловил на себе косые, заинтересованные взгляды. Наконец он высмотрел то, что искал, — свободное место за маленьким, всего на двоих, столиком в самом углу, более напоминавшим поставленную на попа винную бочку, каковой он при ближайшем рассмотрении и оказался.
   За столиком уже сидел какой-то косматый оборванец — не столько, впрочем, сидел, сколько лежал, вытянув перед собой прямые, как палки, костлявые руки и уронив на залитые водкою доски темное лицо. Не видя иного выхода, герр Пауль подошел к нему, взял за шиворот и оттолкнул от стола, чтобы освободить себе место. Внутри у него все мелко дрожало от страха и отвращения, но внешне он держался уверенно и независимо — так, словно был завсегдатаем этой клоаки и ничего здесь не боялся.
   Оборванец, которого герр Хесс так бесцеремонно оттолкнул, привалился к облезлой кирпичной стене, с отчетливым стуком ударившись о нее головой, и завалился спиною в угол. От удара он не проснулся, а лишь дважды чмокнул расквашенными, черными от запекшейся крови губами и захрапел. Голова его свесилась набок, и герр Пауль разглядел светлую полоску шрама, пересекавшую жилистое, поросшее курчавым волосом горло.
   — Майн готт, — пробормотал немец, осторожно присаживаясь рядом со спящим и брезгливо отставляя в сторону пустой полуштоф, послуживший, без сомнения, причиной столь крепкого сна, — майн готт, если я нуждался в подонках, то здесь их целый легион!
   Он пощупал в кармане пистолет. Пистолет лежал на месте. Герр Пауль отлично понимал, что два выстрела, пусть даже смертельных, вряд ли спасут его в случае какой-нибудь неприятности, но компактная тяжесть оружия, оттягивавшая книзу его карман, все равно успокаивала.
   Принимая во внимание творившийся здесь содом, герр Пауль не чаял дождаться полового, но тот вдруг возник прямо перед ним, словно сгустившись из висевшего под потолком смрадного тумана, обмахнул грязный стол похожим на старую портянку полотенцем и, ничего не спрашивая, бухнул на голые доски полный полуштоф водки, стопку и тарелку с тремя сморщенными солеными огурцами. Хесс бросил ему монетку, и половой мигом исчез, будто его и не было.
   Тут случилась странная вещь. Сосед герра Пауля, которого не разбудил даже удар головой об стенку, вдруг встрепенулся, разбуженный едва слышным стуком бутылочного донышка о доску. Его костлявая рука с обведенными траурной каймой ногтями сомкнулась на горлышке принесенного половым полуштофа, и Хессу не сразу удалось отодрать цепкие пальцы пьяницы от своей бутылки.
   — Не?.. — едва ворочая языком, удивился пьяный. — Не... Н-ну!
   Последний возглас прозвучал как признание законного права герра Пауля поступать со своей бутылкой так, как ему заблагорассудится. Тем не менее пьяный не терял надежды: вынув откуда-то исцарапанную оловянную чарку, он требовательно ткнул ею в сторону немца и объявил:
   — Н-на-ай!!!
   Сие нечленораздельное заявление было тем не менее понятно: человек требовал налить, раз уж его новый сосед оказался настолько жаден, что не пожелал отдать ему всю бутылку. Герр Пауль колебался недолго: пожалуй, лучше было действительно угостить этого подонка, чтобы он снова потерял сознание и не путался под ногами. Руководствуясь этим простым рассуждением, немец щедро плеснул водки в подставленную стопку, и та мигом перекочевала в распахнувшуюся гнилозубую пасть.
   Как и ожидал рассудительный и хитрый иезуит, дополнительная порция водки добила его соседа вернее, чем выстрел в голову. Не донеся пустой чарки до стола, оборванец закатил глаза, качнулся и без единого звука свалился на пол, а спустя секунду из-под лавки донесся его прерывистый, спотыкающийся храп.
   В ту же минуту не менее десятка чарок, стаканов и глиняных кружек протянулось к немцу со всех сторон — во всяком случае, ему показалось, что со всех, хотя он и сидел в углу, имея позади и справа себя глухую кирпичную стену. Слабо улыбаясь побелевшими губами, немец расплескал водку по подставленным емкостям, очень плохо представляя себе, что станет делать дальше. С одной стороны, дармовая выпивка всегда служила наилучшей смазкой для разговора с незнакомыми людьми, а с другой...
   Он успел вовремя почувствовать и сбросить со своего бедра проворную руку с длинными пальцами, которая непринужденно и ловко подбиралась к его карману. Рука убралась, но на ее месте тут же возникла другая и принялась оценивающе мять грязными пальцами ткань рукава. Хесс стряхнул и ее, а в следующее мгновение разглядел саженях в пяти от себя человека, который с любопытством дикаря рассматривал некий блестящий предмет, издали очень напоминавший его, герра Пауля, любимые серебряные часы с репетиром. Иезуит схватился за жилетный карман — так и есть! Часы как корова языком слизала. Герр Пауль понял, что для переговоров с этими людьми не хватит всей водки мира, и слегка затосковал. Ему вспомнилось предостережение мускулистого Вергилия — предостережение, которому он не внял и которое, как оказалось, рисовало здешнюю действительность в гораздо более радужных тонах, чем на самом деле.
   — Говорить, — с мольбой в голосе произнес он, — надо говорить! Есть работа, я буду хорошо платить!
   — Сперва плати, а говорить после будешь, — гнусаво предложил чей-то голос.
   — Ежели успеешь, — добавил другой.
   — А за работу не боись, — подхватил третий, — мы ее не тронем!
   — У меня с собой мало денег, — не совсем соображая, что несет, взмолился насмерть перепуганный немец, — но я знаю, где их много, очень много!
   — Так чего ты тогда жмешься, красавчик? — пропитым голосом спросила полуголая беззубая девка с подбитым глазом и бесстыдно болтавшейся поверх драного платья бледной ссохшейся грудью. — Отдай свои денежки мне, а сам после возьмешь там, где много. А я тебя, голубочка плешивого, так приласкаю, что век не забудешь!
   Это заявление было встречено громовым хохотом и градом сальных шуток. Герр Пауль понял, что дело обернулось наихудшей из всех возможных сторон: он где-то допустил ошибку, и ошибка эта могла стоить ему не только кошелька, но и жизни. Молодой иезуит много грешил — как именем святого папского престола, так и в силу живости своего характера, — но полагал, что выполнение данного ему церковью поручения с лихвой искупит все его прегрешения. Умирать в двух шагах от заветной цели, в каком-то грязном притоне, да еще и без покаяния, было дьявольски обидно: оказалось, что герр Пауль совершенно не готов встретиться со Всевышним в светлых заоблачных чертогах, что у него осталась масса незавершенных дел на этом свете — словом, оказалось, что умирать ему не хочется.
   Смертельно побледнев, немец оттолкнул льнувшую к нему шлюху и вскочил. Рука его нырнула в карман и сомкнулась на рукояти пистолета, который, слава богу, еще никто не ухитрился стащить. Герр Пауль попятился, опрокинул скамейку и забился в угол, шаря глазами по зверским бородатым рожам, которые обступили его со всех сторон, гнусно ухмыляясь и протягивая волосатые лапы. Рож этих было не более дюжины, но перепуганному иезуиту чудилось, что их здесь тысячи. Их смрадное дыхание заставляло содержимое желудка подкатывать к горлу, их мутные глаза сверкали сквозь завесу спутанных волос, как болотные огни в лесной чаще. Дело неумолимо катилось к развязке. Кто-то предложил посмотреть, что у барина в карманах; еще кто-то добавил, что не худо бы поинтересоваться, что у него внутри. Хесс понял, что пропал со всеми потрохами, и потащил из кармана пистолет.
   В эту минуту обстановка вдруг неуловимо переменилась. В задних рядах обступившей немца толпы возникло какое-то движение, кто-то заорал возмущенно, кто-то придушенно пискнул, послышался грохот опрокидываемой мебели, треск, звон бьющегося стекла, взрыв матерной брани, и в плотном частоколе маячивших перед иезуитом дьявольских рож стали возникать просветы. Все это случилось едва ли не в одно мгновение; в следующий миг страшные лица исчезли вовсе, и вместо них Хесс увидел косматые затылки и покрытые грязным рваньем спины.
   Полуобморочная пелена перед его глазами немного рассеялась, и он увидел своего спасителя. Это был здоровенный, обросший косматой бородищей мужик в ветхой рубахе, перепоясанной широчайшим кожаным кушаком, напоминавшим те, которые любят носить цыгане. Шапку ему заменяла повязанная поперек лба пестрая тряпица, левую щеку пересекал безобразный извилистый шрам, очень похожий на сабельный, начинавшийся где-то под упомянутой тряпицей и бесследно терявшийся в бороде. Правого уха у спасителя не было; вместо уха торчал бесформенный комок плоти, покрытый коркой запекшейся крови и отчасти спрятанный под грязными, век не чесанными волосами.
   Начало потасовки перепуганный до полусмерти иезуит проморгал, зато ее окончание он разглядел во всех подробностях. Смотреть, впрочем, было не на что: сражение одноухого бородача с его противниками напоминало битву матерого волка с полудюжиной котят. Драка началась и сразу же кончилась. Враг позорно бежал, оставив на грязном полу несколько пятен крови, пригоршню зубов, два грубых самодельных ножа и одно бездыханное тело с рассеченным лбом, каковое тело, немного полежав, начало подавать признаки жизни и вскоре куда-то уползло.
   Спаситель герра Пауля, с озабоченным видом зализывая ссадины на костяшках пальцев, подцепил носком сапога опрокинутую лавку, ловко поставил ее на ноги, перешагнул через нее и сел, твердо установив локти на столе.
   — Ну, — сказал он, исподлобья изучающе глядя на все еще стоявшего в углу немца.
   Голос у него был сиплый, нутряной. Так мог бы, наверное, говорить волк, которого Господь шутки ради наделил даром речи. Герр Пауль осторожно уселся напротив, понемногу успокаиваясь и пытливо разглядывая своего визави. Габаритами этот человек напоминал медведя, но в остальном это был, несомненно, волк — матерый, стремительный, беспощадный и начисто лишенный морали. Устойчивая, натренированная психика иезуита быстро справилась с испугом, и, трезво оценив ситуацию, герр Пауль пришел к выводу, что лучшего помощника ему не найти.
   Для начала он рассыпался в благодарностях, но бородач прервал его нетерпеливым движением широкой костистой ладони.
   — Спасибо на хлеб не намажешь, — просипел он. — Ты говорил, будто знаешь, где можно денег достать. Или наврал? Ежели наврал, так я тебя, барин, задавлю, как вошь, ты уж не серчай.
   — Деньги есть, — приняв окончательное решение, спокойно сказал герр Пауль. Он привык вести подобные разговоры несколько иначе, среди его коллег и собратьев было не принято сразу брать быка за рога, но при сложившихся обстоятельствах дипломатия и впрямь казалась излишней. — Денег много, но, чтобы их достать, надо потрудиться.
   — Ну, и трудился бы сам, — заметил бородач. — Зачем с другими-то делиться? Али кишка тонка?
   — Тонка, — спокойно согласился иезуит. — Имей в виду, в одиночку с этим делом даже ты не справишься. Люди нужны.
   — Будут люди, — так же спокойно сказал бородач. — Сколько надо, столько и будет. Сказывай, барин, куда идти и чего делать.
   — Больно ты скорый, — усмехнулся Хесс. — Сперва все обговорить надобно.
   Бородач изобразил задумчивость, которая шла ему как корове седло, шибко почесал в затылке, лизнул сбитые в кровь костяшки пальцев и просипел:
   — Обговаривать-то я не мастак. Однако, барин, правда твоя. Пырнуть бы тебя ножиком, да, видно, и впрямь нельзя. Ладно, будь по-твоему. Айда.
   — Куда? — насторожился Хесс. Он был не прочь покинуть это место, однако упоминание о ножике ему не понравилось.
   — На кудыкину гору, — пояснил бородач. — Ты ж говорить хотел! Ну так и пошли к барину, он с тобой поговорит. Да не боись, немчура, барин у нас понимающий, зазря не обидит!
   Хесс вздрогнул. Он не помнил, чтобы в разговоре с бородачом упоминал о своей национальной принадлежности.
   — Что есть немчура? — спросил он. — Откуда ты знать, мужик, что я — немчура?
   Бородач немного поморгал на него мутноватыми, розовыми не то с перепою, не то от бессонницы глазами и неопределенно дернул мощным костлявым плечом. Впрочем, бородатый Ерема был вовсе не таким дураком, каким считал его Хрунов, и быстро нашелся с ответом.
   — А для меня вы все немчура, — пренебрежительно просипел он, теребя обрывок уха и глядя на Хесса как на пустое место. — Что французы, что итальянцы, что эти, как их, чертей... испанцы, что ль, — все как есть немчура пришлая. Лопочете не разбери-поймешь, что, русского языка не понимаете, да еще и нос отчего-то дерете — ну, кто вы, как не немчура? Резать вас — одно сплошное удовольствие, вы ведь и «караул!» толком крикнуть не умеете. Ну пошли, что ль?
   — Пошли, — решился Хесс и встал, оттолкнув лавку. — Только знай, у меня есть пистолет.
   — А толку тебе с него? — презрительно обронил Ерема и, не оборачиваясь, пошел из кабака.
   Хесс двинулся следом. Идти за бородачом было одно удовольствие: перед ним расступались, давая дорогу, и странная парочка двигалась по набитому мертвецки пьяным сбродом кабаку, как по Невскому проспекту, — легко и свободно.
   Как только они скрылись в проеме, ведущем на лестницу, из угла подле самой двери молча поднялся какой-то человек, до самых глаз закутанный в некогда добротный, а теперь рваный и грязный плащ. Поглубже надвинув шляпу с обвислыми полями и полинявшей высокой тульей, человек этот бросил на стол мелкую монету и выскользнул из кабака вслед за Еремой и Хессом.
 

* * *

 
   В ту ночь Марии Андреевне, как и ее подозрительному гостю, спалось скверно. Быть может, виновата в этом была висевшая над городом полная луна, а может быть, уснуть княжне помешали тревожные мысли — как бы то ни было, заснула она очень поздно, прочтя перед этим не менее сотни страниц, густо исписанных тяжеловесными логическими построениями древнего грека по имени Платон. Говоря по совести, Платона она взяла в постель нарочно: усилия, потребные для того, чтобы продраться сквозь скучные дебри его доводов, обыкновенно действовали на нее лучше любого снотворного. Однако сегодня взгляд ее лишь безучастно скользил по строчкам; вдохновенная риторика древнего грека оставляла княжну равнодушной, и сотню страниц, о коей было упомянуто выше, она не столько прочла, сколько пролистала.