Страница:
Губы княжны тронула тень улыбки: простоватый батюшка и все, что было с ним связано, теперь отодвинулись куда-то за горизонт, словно до них было не десять верст, а десять тысяч раз по десять.
В дверь постучала горничная и спросила, будет ли барышня ужинать. Мария Андреевна открыла глаза и только теперь поняла, что все-таки заснула. За окном догорала тонкая полоска заката, в комнате безраздельно царили синие сумерки, черные витые стрелки на блестящем медном циферблате показывали девять с минутами. Княжна крикнула подавать ужин в столовую, зажгла свечу и, подойдя к зеркалу, стала поправлять прическу. За дверью все так же мерно расхаживал часовой; он стерег запертую оружейную, но Марии Андреевне вдруг представилось, что солдат караулит ее и, стоит только ей высунуться из комнаты, непременно пальнет по ней из ружья.
Дикая фантазия при всей своей неправдоподобности основательно ее взбодрила, и мозг княжны заработал в полную силу, вырабатывая план побега. Что она станет делать, выбравшись из дома, Мария Андреевна пока не знала, но и сидеть сложа руки в ожидании неизвестно чего было нестерпимо.
Собственно, никакого особого плана и не требовалось: ее передвижения по дому никто не контролировал, а часовые стояли только возле оружейной, на парадном крыльце и у задней двери. Прошлой ночью никаких часовых и в помине не было, но княжна ушла из дома через окно; теперь же, когда двери столь бдительно охранялись, воспользоваться проторенным путем ей сам бог велел. Она подумала, что напрасно рассказала полицмейстеру про дыру в заборе; впрочем, даже если эта лазейка и была взята под охрану, никто не мешал Марии Андреевне найти или устроить другую. Нужно только дождаться темноты, и тогда троица сонных инвалидов с их ружьями и тесаками не будет для нее серьезным препятствием.
Приведя в порядок свой внешний вид, она спустилась в столовую и поужинала в одиночестве, стараясь есть как можно медленнее, ибо не знала, чем занять себя до полуночи. За десертом она распорядилась накормить солдат, и ей было сказано, что те уже получили плотный ужин и по чарке водки. Говоря о водке, горничная как-то странно посмотрела на княжну, будто желая что-то сказать своим взглядом. Тогда Мария Андреевна всерьез задумалась о том, так ли необходим задуманный ею побег: похоже, домашняя прислуга была уверена, что хозяйке непременно надобно бежать из-под стражи, и даже предприняла кое-какие самостоятельные шаги в этом направлении. Оставалось только надеяться, что кухарка от большого рвения не подсыпала в солдатский ужин толченого стекла или крысиного яду. Впрочем, подобного коварства княжна от своих слуг все-таки не ждала.
Итак, вопрос о побеге повис в воздухе: побег означал бы признание собственной вины, и, хотя полицмейстеру после можно будет объяснить оправданность и даже необходимость такого поступка, прислуге этого не втолкуешь. Так и будут считать, что барышня укокошила своего ухажера, сбежала из-под стражи, а после, видать, откупилась от полиции, благо денег у нее сколько хочешь, а господам, как известно, все дозволено...
Вернувшись к себе, Мария Андреевна открыла шкаф и вынула оттуда свой костюм для верховой езды, скроенный на манер обычной амазонки, но с узкими мужскими панталонами, заменявшими юбку. Костюм был старый, княжна не надевала его уже года полтора, а то и все два, и теперь даже не была уверена, что сумеет в него влезть. Она где-то читала, что человек растет до двадцати пяти лет — правда, под конец уже не так скоро и заметно, как в самом начале жизни. Еще она подумала, что костюм этот теперь стал реликвией тех времен, когда страшные воспоминания двенадцатого года были еще слишком свежи в ее памяти и когда вся она представляла собою сплошной комок нервов, ежеминутно готовый обороняться и нападать.
Потом она вдруг сообразила, что выбраться из дома через окно можно только внизу, на первом этаже, а чтобы попасть вниз, снова придется пройти мимо часового в коридоре, который не преминет поднять тревогу, узрев свою пленницу в столь необычном виде. С таким же успехом она могла бы объяснить свое намерение солдату простыми словами: дескать, ты, дядя, пока отвернись, а я пойду погуляю и, быть может, еще успею кого-нибудь убить до наступления утра.
Тогда она свернула костюм в тугой комок по образцу того, что нашла в шкафу у Хесса, с тою лишь разницей, что завернула в одежду сапоги для верховой езды. Теперь все было готово; оставалось лишь дождаться более позднего часа и выбросить узел в окно, с тем чтобы после подобрать его и переодеться где-нибудь в укромном уголке за конюшней.
Время шло медленно. Наконец пробило десять, потом половину одиннадцатого, а после и одиннадцать. Княжна терпеливо сидела в кресле, делая вид, что читает. За нею никто не наблюдал, но она все равно упорно листала страницы Платона, пытаясь понять, о чем пишет древний грек. Строчки прыгали у нее пред глазами, руки слегка подрагивали: княжна уже знала, что, покинув дом, непременно отправится в кремль, а такая прогулка под покровом ночи не сулила ничего хорошего. Трижды порывалась она встать и пошарить по ящикам комода в поисках пистолета и трижды оставалась на месте, потому что никакого оружия в комнате заведомо не было. Наконец она решила, что перед уходом непременно заглянет на кухню и украдет там самый большой нож, какой сумеет найти. Мысль о том, что можно что-то украсть в собственном доме, где все до последнего гвоздя принадлежит ей, немного ее позабавила.
Башенные часы в углу захрипели, словно прочищая горло, и гулко ударили один раз. Княжна отложила книгу и встала, чувствуя знакомую слабость во всем теле, предшествовавшую обычно опасным приключениям, кои так часто происходили с нею в прежние времена.
Она подошла к окну, держа под мышкой узел с одеждой и сапогами, и в этот миг шаги часового в коридоре вдруг затихли. Вместо них послышался странный шорох, как будто усатый караульный, устав ходить из стороны в сторону, решил прилечь прямо на полу.
Княжна прислушалась, но из коридора не доносилось ни звука. Это было странно. Мария Андреевна подозрительно покосилась на дверь, а потом, прильнув щекой к оконному стеклу, попыталась разглядеть крыльцо. То, что она увидела, насторожило ее еще больше: из-под навеса крыльца торчал начищенный солдатский сапог. Похоже было на то, что все выставленные полицмейстером часовые разом решили отдохнуть и улеглись там, где стояли, — прямо на своих постах...
Положив на подоконник узел с одеждой, княжна на цыпочках пересекла комнату и резко распахнула дверь. Она успела увидеть часового, который, широко разбросав руки и ноги, плавал посреди коридора в луже собственной крови, а в следующее мгновение перед ней возникла страшная, вся в лохмотьях и космах сутулая фигура, по-обезьяньи скалившая на нее беззубый рот с рассеченными наискосок губами. Заскорузлая от грязи пятерня грубо толкнула Марию Андреевну в лицо с такой силой, что она, отлетев от двери, упала спиною на стол, опрокинув свечу и разбросав бумаги. Перед тем как упасть, княжна успела увидеть блеск стали в руке незнакомца.
— Вяжи ее, щербатый, — услышала она знакомый сиплый голос. — Да пасть заткни, не то орать примется.
В черно-серебристом лунном сумраке она увидела, как лохматая фигура метнулась к ней от двери, держа наготове веревку. Шарящая в поисках какого-нибудь оружия ладонь Марии Андреевны наткнулась на что-то продолговатое, плоское и сомкнулась на фигурной рукоятке из слоновой кости раньше, чем княжна успела сообразить, что именно подвернулось ей под руку. Щербатый Иван навалился на нее сверху, обдавая кислым запахом грязи и нищеты. Шершавая, колющаяся волокнами веревка коснулась ее щеки; княжна коротко взмахнула рукой, и костяной ножик для разрезания бумаги глубоко вонзился в жилистую шею щербатого Ивана.
Разбойник захрипел, выкатив серебристые от лунного света белки глаз; горячая кровь, хлынувшая из артерии, разрубленной изящной костяной безделушкой, окатила лицо и шею Марии Андреевны, заставив ее содрогнуться от отвращения. Ножик сломался у самой рукояти с негромким, но отчетливым щелчком; застонав от напряжения, княжна сбросила с себя бьющееся в мучительных конвульсиях тело, перепрыгнула через него, метнулась к двери и, как на каменную стену, налетела на широкую грудь Еремы.
Бородач встретил ее хлестким ударом по лицу, нанесенным тыльной стороной ладони. От этого удара княжна отлетела в угол комнаты и упала на пол, чувствуя, как немеет лицо и как хлынувшая из носа кровь смешивается с кровью убитого ею бандита.
— Майн готт! — услышала она еще один знакомый голос. — Доннерветтер, нельзя же так! Не смейте ее бить, она выше вас по происхождению!
— Молчи, немчура, не то и сам схлопочешь, — сипло отозвался одноухий. — Да я ее и не бил вовсе, а только хлопнул маленько, чтоб потише себя вела. Гляди-ка, чего она со щербатым сделала! Все, отгулял щербатый. Спасибо хоть, что не мучился...
— Майн готт!
— Чего майн готт? Помогай вот, после руками махать будешь, успеешь еще...
Княжну бесцеремонно связали, забив рот самодельным кляпом. Кляп отчаянно вонял псиной, и княжна сосредоточила все свои силы на том, чтобы мысленно отстраниться от этого запаха, перестать его чувствовать, — в противном случае, она знала, ей предстояло умереть, захлебнувшись собственной рвотой. Ерема рывком поставил ее на ноги; княжна качнулась, но устояла. По верхней губе все еще текла теплая густая кровь, потихонечку пропитывая кляп.
— О майн готт! — снова воскликнул впечатлительный тевтон, который сегодня, похоже, позабыл все остальные слова.
— Давай, сиятельство, — легонько подталкивая княжну между лопаток, просипел Ерема, — шевели ногами. Али тебя на плече снести, как куль с отрубями?
Помедлив секунду, княжна двинулась к двери — не потому, что испугалась, а потому лишь, что мысль о прикосновении грязных лап этого чудовища была ей ненавистна. Кроме того, она когда-то прочла, а позже не раз убеждалась на опыте, что из каждого прожитого мгновения вырастает павлиний хвост вероятностей. То, что сейчас казалось безнадежным, через минуту могло измениться до неузнаваемости; иными словами, пока ты жив, всегда остается надежда.
Ее провели по коридору, посреди которого плавало в луже крови тело часового. На ступеньках лестницы лежал дворецкий с размозженным черепом; подсвечник, которым он был убит, валялся тремя ступеньками ниже. Княжна видела подпертую суковатым поленом дверь людской и крыльцо, поперек которого распластался еще один часовой. У ворот конюшни плоским мешком лежало тело конюха; из кустов рядом с калиткой торчали сапоги, недавно подаренные княжною сторожу. Судя по всему, часовому на заднем крыльце тоже досталось, ибо Хесс и Ерема передвигались по двору свободно, никого не опасаясь. Одноухий в два счета заложил карету; княжна воспрянула было духом, но рук ей так и не развязали, а посему укрытое в экипаже оружие осталось для нее недоступным. Она напряглась, пробуя путы на прочность, но тщетно: Ерема был мастером своего дела, и с таким же успехом княжна могла пытаться разорвать стальные прутья медвежьей клетки.
Набросив поверх своих лохмотьев ливрею, испачканную кровью, Ерема взгромоздился на козлы. Ворота уже были открыты; Хесс забрался в карету и сел напротив княжны, молитвенно сложив перед собою руки.
— Это не то, что вы думаете, фройляйн Мария, — горячо зашептал он. — Майн готт, какой ужас, какое гнусное варварство! Поверьте, меня заставили сотрудничать под страхом неминуемой и весьма мучительной смерти, и я действовал против собственной воли, уступая грубой силе...
Княжна бросила на него равнодушный взгляд и отвернулась к занавешенному окну. Потом щелкнул бич, раздался сиплый голос одноухого, погонявший лошадей, и карета тронулась, унося княжну Вязмитинову навстречу судьбе.
Глава 15
В дверь постучала горничная и спросила, будет ли барышня ужинать. Мария Андреевна открыла глаза и только теперь поняла, что все-таки заснула. За окном догорала тонкая полоска заката, в комнате безраздельно царили синие сумерки, черные витые стрелки на блестящем медном циферблате показывали девять с минутами. Княжна крикнула подавать ужин в столовую, зажгла свечу и, подойдя к зеркалу, стала поправлять прическу. За дверью все так же мерно расхаживал часовой; он стерег запертую оружейную, но Марии Андреевне вдруг представилось, что солдат караулит ее и, стоит только ей высунуться из комнаты, непременно пальнет по ней из ружья.
Дикая фантазия при всей своей неправдоподобности основательно ее взбодрила, и мозг княжны заработал в полную силу, вырабатывая план побега. Что она станет делать, выбравшись из дома, Мария Андреевна пока не знала, но и сидеть сложа руки в ожидании неизвестно чего было нестерпимо.
Собственно, никакого особого плана и не требовалось: ее передвижения по дому никто не контролировал, а часовые стояли только возле оружейной, на парадном крыльце и у задней двери. Прошлой ночью никаких часовых и в помине не было, но княжна ушла из дома через окно; теперь же, когда двери столь бдительно охранялись, воспользоваться проторенным путем ей сам бог велел. Она подумала, что напрасно рассказала полицмейстеру про дыру в заборе; впрочем, даже если эта лазейка и была взята под охрану, никто не мешал Марии Андреевне найти или устроить другую. Нужно только дождаться темноты, и тогда троица сонных инвалидов с их ружьями и тесаками не будет для нее серьезным препятствием.
Приведя в порядок свой внешний вид, она спустилась в столовую и поужинала в одиночестве, стараясь есть как можно медленнее, ибо не знала, чем занять себя до полуночи. За десертом она распорядилась накормить солдат, и ей было сказано, что те уже получили плотный ужин и по чарке водки. Говоря о водке, горничная как-то странно посмотрела на княжну, будто желая что-то сказать своим взглядом. Тогда Мария Андреевна всерьез задумалась о том, так ли необходим задуманный ею побег: похоже, домашняя прислуга была уверена, что хозяйке непременно надобно бежать из-под стражи, и даже предприняла кое-какие самостоятельные шаги в этом направлении. Оставалось только надеяться, что кухарка от большого рвения не подсыпала в солдатский ужин толченого стекла или крысиного яду. Впрочем, подобного коварства княжна от своих слуг все-таки не ждала.
Итак, вопрос о побеге повис в воздухе: побег означал бы признание собственной вины, и, хотя полицмейстеру после можно будет объяснить оправданность и даже необходимость такого поступка, прислуге этого не втолкуешь. Так и будут считать, что барышня укокошила своего ухажера, сбежала из-под стражи, а после, видать, откупилась от полиции, благо денег у нее сколько хочешь, а господам, как известно, все дозволено...
Вернувшись к себе, Мария Андреевна открыла шкаф и вынула оттуда свой костюм для верховой езды, скроенный на манер обычной амазонки, но с узкими мужскими панталонами, заменявшими юбку. Костюм был старый, княжна не надевала его уже года полтора, а то и все два, и теперь даже не была уверена, что сумеет в него влезть. Она где-то читала, что человек растет до двадцати пяти лет — правда, под конец уже не так скоро и заметно, как в самом начале жизни. Еще она подумала, что костюм этот теперь стал реликвией тех времен, когда страшные воспоминания двенадцатого года были еще слишком свежи в ее памяти и когда вся она представляла собою сплошной комок нервов, ежеминутно готовый обороняться и нападать.
Потом она вдруг сообразила, что выбраться из дома через окно можно только внизу, на первом этаже, а чтобы попасть вниз, снова придется пройти мимо часового в коридоре, который не преминет поднять тревогу, узрев свою пленницу в столь необычном виде. С таким же успехом она могла бы объяснить свое намерение солдату простыми словами: дескать, ты, дядя, пока отвернись, а я пойду погуляю и, быть может, еще успею кого-нибудь убить до наступления утра.
Тогда она свернула костюм в тугой комок по образцу того, что нашла в шкафу у Хесса, с тою лишь разницей, что завернула в одежду сапоги для верховой езды. Теперь все было готово; оставалось лишь дождаться более позднего часа и выбросить узел в окно, с тем чтобы после подобрать его и переодеться где-нибудь в укромном уголке за конюшней.
Время шло медленно. Наконец пробило десять, потом половину одиннадцатого, а после и одиннадцать. Княжна терпеливо сидела в кресле, делая вид, что читает. За нею никто не наблюдал, но она все равно упорно листала страницы Платона, пытаясь понять, о чем пишет древний грек. Строчки прыгали у нее пред глазами, руки слегка подрагивали: княжна уже знала, что, покинув дом, непременно отправится в кремль, а такая прогулка под покровом ночи не сулила ничего хорошего. Трижды порывалась она встать и пошарить по ящикам комода в поисках пистолета и трижды оставалась на месте, потому что никакого оружия в комнате заведомо не было. Наконец она решила, что перед уходом непременно заглянет на кухню и украдет там самый большой нож, какой сумеет найти. Мысль о том, что можно что-то украсть в собственном доме, где все до последнего гвоздя принадлежит ей, немного ее позабавила.
Башенные часы в углу захрипели, словно прочищая горло, и гулко ударили один раз. Княжна отложила книгу и встала, чувствуя знакомую слабость во всем теле, предшествовавшую обычно опасным приключениям, кои так часто происходили с нею в прежние времена.
Она подошла к окну, держа под мышкой узел с одеждой и сапогами, и в этот миг шаги часового в коридоре вдруг затихли. Вместо них послышался странный шорох, как будто усатый караульный, устав ходить из стороны в сторону, решил прилечь прямо на полу.
Княжна прислушалась, но из коридора не доносилось ни звука. Это было странно. Мария Андреевна подозрительно покосилась на дверь, а потом, прильнув щекой к оконному стеклу, попыталась разглядеть крыльцо. То, что она увидела, насторожило ее еще больше: из-под навеса крыльца торчал начищенный солдатский сапог. Похоже было на то, что все выставленные полицмейстером часовые разом решили отдохнуть и улеглись там, где стояли, — прямо на своих постах...
Положив на подоконник узел с одеждой, княжна на цыпочках пересекла комнату и резко распахнула дверь. Она успела увидеть часового, который, широко разбросав руки и ноги, плавал посреди коридора в луже собственной крови, а в следующее мгновение перед ней возникла страшная, вся в лохмотьях и космах сутулая фигура, по-обезьяньи скалившая на нее беззубый рот с рассеченными наискосок губами. Заскорузлая от грязи пятерня грубо толкнула Марию Андреевну в лицо с такой силой, что она, отлетев от двери, упала спиною на стол, опрокинув свечу и разбросав бумаги. Перед тем как упасть, княжна успела увидеть блеск стали в руке незнакомца.
— Вяжи ее, щербатый, — услышала она знакомый сиплый голос. — Да пасть заткни, не то орать примется.
В черно-серебристом лунном сумраке она увидела, как лохматая фигура метнулась к ней от двери, держа наготове веревку. Шарящая в поисках какого-нибудь оружия ладонь Марии Андреевны наткнулась на что-то продолговатое, плоское и сомкнулась на фигурной рукоятке из слоновой кости раньше, чем княжна успела сообразить, что именно подвернулось ей под руку. Щербатый Иван навалился на нее сверху, обдавая кислым запахом грязи и нищеты. Шершавая, колющаяся волокнами веревка коснулась ее щеки; княжна коротко взмахнула рукой, и костяной ножик для разрезания бумаги глубоко вонзился в жилистую шею щербатого Ивана.
Разбойник захрипел, выкатив серебристые от лунного света белки глаз; горячая кровь, хлынувшая из артерии, разрубленной изящной костяной безделушкой, окатила лицо и шею Марии Андреевны, заставив ее содрогнуться от отвращения. Ножик сломался у самой рукояти с негромким, но отчетливым щелчком; застонав от напряжения, княжна сбросила с себя бьющееся в мучительных конвульсиях тело, перепрыгнула через него, метнулась к двери и, как на каменную стену, налетела на широкую грудь Еремы.
Бородач встретил ее хлестким ударом по лицу, нанесенным тыльной стороной ладони. От этого удара княжна отлетела в угол комнаты и упала на пол, чувствуя, как немеет лицо и как хлынувшая из носа кровь смешивается с кровью убитого ею бандита.
— Майн готт! — услышала она еще один знакомый голос. — Доннерветтер, нельзя же так! Не смейте ее бить, она выше вас по происхождению!
— Молчи, немчура, не то и сам схлопочешь, — сипло отозвался одноухий. — Да я ее и не бил вовсе, а только хлопнул маленько, чтоб потише себя вела. Гляди-ка, чего она со щербатым сделала! Все, отгулял щербатый. Спасибо хоть, что не мучился...
— Майн готт!
— Чего майн готт? Помогай вот, после руками махать будешь, успеешь еще...
Княжну бесцеремонно связали, забив рот самодельным кляпом. Кляп отчаянно вонял псиной, и княжна сосредоточила все свои силы на том, чтобы мысленно отстраниться от этого запаха, перестать его чувствовать, — в противном случае, она знала, ей предстояло умереть, захлебнувшись собственной рвотой. Ерема рывком поставил ее на ноги; княжна качнулась, но устояла. По верхней губе все еще текла теплая густая кровь, потихонечку пропитывая кляп.
— О майн готт! — снова воскликнул впечатлительный тевтон, который сегодня, похоже, позабыл все остальные слова.
— Давай, сиятельство, — легонько подталкивая княжну между лопаток, просипел Ерема, — шевели ногами. Али тебя на плече снести, как куль с отрубями?
Помедлив секунду, княжна двинулась к двери — не потому, что испугалась, а потому лишь, что мысль о прикосновении грязных лап этого чудовища была ей ненавистна. Кроме того, она когда-то прочла, а позже не раз убеждалась на опыте, что из каждого прожитого мгновения вырастает павлиний хвост вероятностей. То, что сейчас казалось безнадежным, через минуту могло измениться до неузнаваемости; иными словами, пока ты жив, всегда остается надежда.
Ее провели по коридору, посреди которого плавало в луже крови тело часового. На ступеньках лестницы лежал дворецкий с размозженным черепом; подсвечник, которым он был убит, валялся тремя ступеньками ниже. Княжна видела подпертую суковатым поленом дверь людской и крыльцо, поперек которого распластался еще один часовой. У ворот конюшни плоским мешком лежало тело конюха; из кустов рядом с калиткой торчали сапоги, недавно подаренные княжною сторожу. Судя по всему, часовому на заднем крыльце тоже досталось, ибо Хесс и Ерема передвигались по двору свободно, никого не опасаясь. Одноухий в два счета заложил карету; княжна воспрянула было духом, но рук ей так и не развязали, а посему укрытое в экипаже оружие осталось для нее недоступным. Она напряглась, пробуя путы на прочность, но тщетно: Ерема был мастером своего дела, и с таким же успехом княжна могла пытаться разорвать стальные прутья медвежьей клетки.
Набросив поверх своих лохмотьев ливрею, испачканную кровью, Ерема взгромоздился на козлы. Ворота уже были открыты; Хесс забрался в карету и сел напротив княжны, молитвенно сложив перед собою руки.
— Это не то, что вы думаете, фройляйн Мария, — горячо зашептал он. — Майн готт, какой ужас, какое гнусное варварство! Поверьте, меня заставили сотрудничать под страхом неминуемой и весьма мучительной смерти, и я действовал против собственной воли, уступая грубой силе...
Княжна бросила на него равнодушный взгляд и отвернулась к занавешенному окну. Потом щелкнул бич, раздался сиплый голос одноухого, погонявший лошадей, и карета тронулась, унося княжну Вязмитинову навстречу судьбе.
Глава 15
Завал был разобран, пол под ним тщательно расчищен, дабы, упаси боже, не пропустить какой-нибудь завалявшейся монетки, перстенька или блестящего камешка. Вскрытая давним взрывом потайная ниша была пуста; чтобы окончательно в этом убедиться, Хрунов вошел внутрь и осветил все углы фонарем. Рука его будто сама по себе протянулась к грубой каменной кладке, намереваясь по ней постучать, но поручик вовремя поймал себя на этом и усилием воли опустил руку: отыскав клад, было бы просто смешно продолжать барабанить по стенкам в поисках тайников. Это уже была привычка, граничившая с одержимостью; покидая нишу, Хрунов почувствовал острый укол сожаления, как будто уходил, не закончив работы. Как будто там, в стенах, и впрямь что-то осталось.
Сундуки стояли в ряд вдоль стены коридора. Их было семь; крышки на шести были опущены: заглянув внутрь и убедившись, что добыча превосходит самые смелые ожидания, поручик велел закрыть эти заплесневелые гробы. Рядом, на расстеленном плаще, грудой лежало то, что удалось собрать на полу, — монеты старинной чеканки, среди коих попадались редчайшие экземпляры с Востока и даже из Африки, драгоценные перстни, ожерелья и диадемы, золотые кубки, блюда, потиры; поверх сундуков были поставлены тяжелые ларцы, изукрашенные резьбой и инкрустацией. В каждом из них под массивной крышкой лежало целое состояние.
Седьмой сундук — огромный, неподъемный, заметно поврежденный сыпавшимися со свода камнями — стоял немного в стороне от первых шести с откинутою крышкой, из-под которой буйно выпирали набросанные кое-как книги в заплесневелых и покоробленных кожаных переплетах, свитки с остатками болтавшихся на шнурах печатей и просто разрозненные листы старого пергамента, покрытые порыжелой вязью старославянских и греческих букв. В этот сундук Хрунов велел своим людям складывать все находки, которые хотя бы отдаленно напоминали пергамент или бумагу, что и было исполнено — без особого рвения, но тщательно, ибо шутить поручик не любил.
Присев на один из сундуков, Хрунов поставил подле себя фонарь, вынул из кармана полупустой портсигар и закурил. Удивительно, но, достигнув цели, он не испытывал ничего, кроме усталости, опустошения и острого желания поскорее выбраться из мрачного подземелья на вольный воздух. Слишком долго он ползал по пыльным каменным норам, слишком долго мечтал о сокровище, чтобы теперь, когда оно лежало у его ног, испытывать радость, не говоря уже о бурном восторге. Ну, сокровище и сокровище — золотишко, серебро, камешки... Думай теперь, как вытащить его отсюда и где схоронить — так, чтобы сам мог в любой момент до него добраться, но чтобы при этом в твои закрома не запустил лапу какой-нибудь умник...
Поручик устало курил, изредка поглядывая направо, где в глухом тупике коридора аккуратным штабелем были сложены дубовые бочонки, серые от известковой пыли. Курить, сидя в нескольких шагах от порохового склада, было довольно занятно — вернее, было бы, если бы Хрунов испытывал недостаток в острых ощущениях. Но поручик сотни раз бывал в ситуациях много более опасных, чем эта, и бочонки с порохом сейчас волновали его гораздо меньше, чем часы, тикавшие у него в кармане. Время бежит, приближая рассвет, а восходящее солнце, черт бы его побрал, не задобришь златом и не остановишь меткой пулей — хоть тресни, не остановишь. Оно все равно взойдет, и ты поневоле окажешься на ярком свету посреди ополчившегося на тебя, желающего твоей смерти города — один, с грудой бесполезного золота, малой толики которого хватило бы, чтобы скупить весь этот город целиком, и с горой пороха, достаточной для того, чтобы перестрелять все его население.
Усилием воли Хрунов подавил в себе желание снова посмотреть на часы. Время близилось к полуночи, и волноваться, по большому счету, пока было не о чем — щербатый Иван, Ерема и чертов немец, оказавшийся ко всему еще и иезуитом, должны были вот-вот вернуться, и не одни, а с княжной Вязмитиновой. Княжна была последним, что удерживало Хрунова в городе, и даже усталость и желание поскорее убраться отсюда не могли заставить его отказаться от мести. Увы, именно княжна была причиной снедавшего поручика беспокойства: если бы Ерема отправился похищать градоначальника, генерала какого-нибудь или вообще любого из городских толстосумов, Хрунов был бы спокоен. Но речь шла о княжне Вязмитиновой, а сия барышня во все времена умела преподнести сюрпризец, да такой, что волосы дыбом становились и опускались руки.
Открытый сундук с книгами снова привлек его внимание. План дальнейших действий был у поручика готов, и книгам в этом плане не отводилось ровным счетом никакого места. Учитывая размеры добычи, деньги, которые можно было выручить от продажи старинных фолиантов, выглядели каплей в море — каплей, которой можно было с легким сердцем пожертвовать. Не зная древнегреческого и с большим трудом разбирая церковнославянские каракули, поручик ни за что не взялся бы определить, где в этом сундуке искомая книга. Сократ... Что ж, очень может быть, где-то в недрах этого древнего гроба лежала рукопись, за которой уже много лет охотились две могущественные церкви.
Поручик усмехнулся и покачал головой. Безделье, вынужденное или нет, всегда служит первейшим источником глупых фантазий. Ну, какое ему дело до этих книг? Ему, бывшему гусарскому поручику, бывшему дворянину, бывшему и, увы, отвергнутому сыну святой православной церкви...
Он закрыл глаза и вдруг, словно наяву, увидел белые перила веранды, плетеное кресло подле накрытого белоснежной скатертью стола, услышал деловитое гудение пчел в кипени цветущих яблонь, ощутил благоухание майского сада, и его небритой щеки коснулось легкое дуновение ветерка, шевелившего страницы открытой книги, которая лежала, забытая, на столе. Дворянский недоросль Николенька Хрунов перевернул несколько страниц, отыскивая место, на котором давеча бросил читать, и рассеянно поднес ко рту запотевший стакан холодного молока... Резкий запах скверного табака ударил ему в ноздри, поручик встрепенулся, открыл глаза и увидел все ту же опостылевшую картину — пляску теней на стенах и низком сводчатом потолке, сундуки, ларцы, бочонки с порохом, коварный блеск золота на расстеленном плаще и звериные лица тех, кто пришел с ним в это подземелье.
«Черт с вами, — подумал он, отдаваясь на волю странного каприза. — Черт с вами, умники, книгочеи, толстосумы, князья, попы с попадьями и академики в орденах, — подавитесь! В конце концов, мне это ровным счетом ничего не стоит. В конце концов,: за это, быть может, на том свете с меня спишется парочка грехов — и то хлеб, черт бы меня побрал... Помнится, мой полоумный дядюшка, корчась в луже собственной крови, умолял меня не поджигать дом или хотя бы вынести сначала книги — они-де почти как живые и ни в чем передо мною не виноваты. И, что самое странное, я ему тогда почти поверил, только вот времени заниматься чепухой у меня не было. Тогда не было, а теперь вот есть... Чертов Ерема, что он так долго возится?»
— Эй, господа висельники, — обратился он к своим людям, которые, сидя в сторонке, допивали принесенное им вино, — надо поработать. Берите-ка этот сундук и несите... Черт, куда бы его? Ага, есть!
Он объяснил «господам висельникам», куда нести сундук с книгами, а потом, чтобы они ненароком не заблудились, взял фонарь и пошел впереди, указывая дорогу. Шагая подземными коридорами и слушая, как пыхтят позади изнемогающие под непомерной тяжестью висельники, он опять подумал о том, что книг как-то маловато. Ведь искали-то они, помнится, библиотеку Ивана Грозного, именуемую иногда казной, а вовсе не казну, для смеха именуемую библиотекой. Денег оказалось даже больше, чем можно было ожидать, а вот книг... Один несчастный сундук — это, что ли, и есть легендарная царская библиотека? Странно...
Он остановился на пороге низкого сводчатого каземата, в самой середине которого в неестественной позе лежало тело Алексея Берестова. Фрак убитого валялся в углу, жилет отсутствовал. Посмотрев на труп, Хрунов снова с неудовольствием вспомнил о невидимке, который проделал этот трюк с княжной Вязмитиновой, кровавым жилетом и полицмейстером. Проделка эта напоминала поручику какой-то условный знак, поданный вовсе не полицмейстеру, а... Кому? Быть может, княжне, а может быть, и ему, поручику Хрунову, лично — не расслабляйся, мол, дружок, я тут, рядом, а кто я — поди догадайся...
— Ставьте здесь, — сказал он, входя в каземат и поднимая повыше фонарь, чтобы «висельникам» была видна дорога.
Сундук с тяжелым стуком опустился на пыльный кирпичный пол. Одновременно с этим звуком раздался вздох облегчения, более напоминавший стон.
— Мертвяк, барин! — с суеверным испугом сказал один из носильщиков.
— По-твоему, я слепой или, может, не знаю, куда иду? — надменно осведомился Хрунов, опуская фонарь на пол и отлепляя от нижней губы окурок сигарки. Ему подумалось, что это будет отменный подарок ненавистному городу — груда тел и стоящий посреди нее сундук со старинными манускриптами. Да, отменный подарок, жуткий и интригующий в одно и то же время... — Иди-ка сюда, Фрол. И ты, Григорий, тоже.
Это оказалось совсем просто. Они подошли, ничего не подозревая, с тупой покорностью домашней скотины, так же, как скотина, радуясь передышке. В свете фонаря оранжевой молнией сверкнула сталь; Фрол обхватил ладонями распоротое горло, тщетно пытаясь остановить ударившую фонтаном кровь, Григорий прижал ладони к животу, тупо уставясь на торчавшую из-под грудины рукоять кинжала. Они еще стояли, будучи не в силах поверить в то, что мертвы, а в каждой руке поручика уже было по пистолету.
— Это чего? — со скотским изумлением в голосе спросил один из оставшихся в живых землекопов. — Чего это, барин?
Второй оказался сообразительнее, и пуля Хрунова настигла его уже в дверях, с тупым звуком ударив в голую спину. Хрунов был отличным стрелком и одинаково хорошо стрелял с обеих рук и по двум мишеням сразу. Еще не рассеялся дым в затхлом воздухе подземелья, а поручик уже стоял посреди каземата один, не испытывая ничего, кроме растущего нетерпения: он ждал возвращения Еремы, чтобы наконец покончить с этим делом.
Дверца кареты распахнулась, впустив в тесный лакированный ящик ночную прохладу.
— Выходите, господа хорошие, — просипел одноухий, с отвращением сдирая с себя чужую ливрею и бросая ее в бурьян, — приехали.
Позади него княжна увидела освещенные луной стены и башни кремля и снова поразилась тому, какие они громоздкие и тяжелые, совсем не такие, как издалека.
Хесс первым выпрыгнул из кареты и поддержал княжну под локоть. В другой руке он держал двуствольный пистолет.
— Осторожнее, фройляйн, не споткнитесь, — предупредительно произнес он, — здесь кругом какие-то кочки. Я не рекомендую также вам бежать — расшибетесь, а то и пулю получите, всякое может быть.
Княжна молча вырвала у него локоть. Ей многое хотелось сказать этому двуличному негодяю, но во рту у нее по-прежнему торчал кляп.
— Прошу вас, фройляйн, — продолжал немец, не делая более попыток коснуться княжны руками, — следуйте за фонарем, который, как вы можете видеть, горит в руке нашего мохнатого приятеля. Этот фонарь послужит нам путеводной звездой во время нисхождения в Аид... Простите, я, верно, много говорю, но вы должны понять мое волнение...
— Помолчи, немчура! — сказал Ерема.
Немец замолчал. Остановившись, Ерема переливчато свистнул и сделал круговое движение фонарем. В ответ откуда-то долетел такой же тихий мелодичный свист.
— Порядок, — кивнул Ерема. — Айда, господа хорошие, нас уже заждались.
Вслед за Еремой пленники вошли в башню и стали осторожно спускаться по крутым ступеням сложенной из кирпича, изрядно выщербленной и стертой винтовой лестницы, уводившей в мрачные глубины подземелья. Оранжевые отсветы фонаря метались по стенам и сводчатому потолку, черные тени на сырой штукатурке шевелились, как живые существа или как призраки, наделенные недоброй волей. Княжне стоило великих трудов оставаться спокойной хотя бы внешне, ибо она отлично понимала, что эта дорога, которую ей суждено пройти, скорее всего будет последней.
Некоторый оптимизм внушало ей присутствие немца — человека хоть и двуличного и подлого, но все-таки образованного, культурного. Впрочем, поразмыслив, Мария Андреевна пришла к выводу, что оптимизм ее был просто проявлением надежды, которая, как известно, умирает последней. Судя по пистолету в руке герра Пауля, тевтон привез ее сюда вовсе не для того, чтобы слушать соловьев; к тому же обращение с ним косматого Еремы указывало на то, что в собравшемся оркестре негодяев немец играл не первую скрипку.
Спускаясь в подземелье, княжна вдруг поймала себя на том, что испытывает жгучее любопытство. Похоже, что перед смертью ей позволят хоть одним глазком взглянуть на самую последнюю страницу пыльного фолианта, содержавшего в себе разгадки многих мрачных тайн. Мария Андреевна догадывалась, что будет дальше, но любопытство было сильнее страха — по крайней мере, в данный момент. Ей стало интересно, испытывает ли что-нибудь подобное приговоренный к смерти.
Сундуки стояли в ряд вдоль стены коридора. Их было семь; крышки на шести были опущены: заглянув внутрь и убедившись, что добыча превосходит самые смелые ожидания, поручик велел закрыть эти заплесневелые гробы. Рядом, на расстеленном плаще, грудой лежало то, что удалось собрать на полу, — монеты старинной чеканки, среди коих попадались редчайшие экземпляры с Востока и даже из Африки, драгоценные перстни, ожерелья и диадемы, золотые кубки, блюда, потиры; поверх сундуков были поставлены тяжелые ларцы, изукрашенные резьбой и инкрустацией. В каждом из них под массивной крышкой лежало целое состояние.
Седьмой сундук — огромный, неподъемный, заметно поврежденный сыпавшимися со свода камнями — стоял немного в стороне от первых шести с откинутою крышкой, из-под которой буйно выпирали набросанные кое-как книги в заплесневелых и покоробленных кожаных переплетах, свитки с остатками болтавшихся на шнурах печатей и просто разрозненные листы старого пергамента, покрытые порыжелой вязью старославянских и греческих букв. В этот сундук Хрунов велел своим людям складывать все находки, которые хотя бы отдаленно напоминали пергамент или бумагу, что и было исполнено — без особого рвения, но тщательно, ибо шутить поручик не любил.
Присев на один из сундуков, Хрунов поставил подле себя фонарь, вынул из кармана полупустой портсигар и закурил. Удивительно, но, достигнув цели, он не испытывал ничего, кроме усталости, опустошения и острого желания поскорее выбраться из мрачного подземелья на вольный воздух. Слишком долго он ползал по пыльным каменным норам, слишком долго мечтал о сокровище, чтобы теперь, когда оно лежало у его ног, испытывать радость, не говоря уже о бурном восторге. Ну, сокровище и сокровище — золотишко, серебро, камешки... Думай теперь, как вытащить его отсюда и где схоронить — так, чтобы сам мог в любой момент до него добраться, но чтобы при этом в твои закрома не запустил лапу какой-нибудь умник...
Поручик устало курил, изредка поглядывая направо, где в глухом тупике коридора аккуратным штабелем были сложены дубовые бочонки, серые от известковой пыли. Курить, сидя в нескольких шагах от порохового склада, было довольно занятно — вернее, было бы, если бы Хрунов испытывал недостаток в острых ощущениях. Но поручик сотни раз бывал в ситуациях много более опасных, чем эта, и бочонки с порохом сейчас волновали его гораздо меньше, чем часы, тикавшие у него в кармане. Время бежит, приближая рассвет, а восходящее солнце, черт бы его побрал, не задобришь златом и не остановишь меткой пулей — хоть тресни, не остановишь. Оно все равно взойдет, и ты поневоле окажешься на ярком свету посреди ополчившегося на тебя, желающего твоей смерти города — один, с грудой бесполезного золота, малой толики которого хватило бы, чтобы скупить весь этот город целиком, и с горой пороха, достаточной для того, чтобы перестрелять все его население.
Усилием воли Хрунов подавил в себе желание снова посмотреть на часы. Время близилось к полуночи, и волноваться, по большому счету, пока было не о чем — щербатый Иван, Ерема и чертов немец, оказавшийся ко всему еще и иезуитом, должны были вот-вот вернуться, и не одни, а с княжной Вязмитиновой. Княжна была последним, что удерживало Хрунова в городе, и даже усталость и желание поскорее убраться отсюда не могли заставить его отказаться от мести. Увы, именно княжна была причиной снедавшего поручика беспокойства: если бы Ерема отправился похищать градоначальника, генерала какого-нибудь или вообще любого из городских толстосумов, Хрунов был бы спокоен. Но речь шла о княжне Вязмитиновой, а сия барышня во все времена умела преподнести сюрпризец, да такой, что волосы дыбом становились и опускались руки.
Открытый сундук с книгами снова привлек его внимание. План дальнейших действий был у поручика готов, и книгам в этом плане не отводилось ровным счетом никакого места. Учитывая размеры добычи, деньги, которые можно было выручить от продажи старинных фолиантов, выглядели каплей в море — каплей, которой можно было с легким сердцем пожертвовать. Не зная древнегреческого и с большим трудом разбирая церковнославянские каракули, поручик ни за что не взялся бы определить, где в этом сундуке искомая книга. Сократ... Что ж, очень может быть, где-то в недрах этого древнего гроба лежала рукопись, за которой уже много лет охотились две могущественные церкви.
Поручик усмехнулся и покачал головой. Безделье, вынужденное или нет, всегда служит первейшим источником глупых фантазий. Ну, какое ему дело до этих книг? Ему, бывшему гусарскому поручику, бывшему дворянину, бывшему и, увы, отвергнутому сыну святой православной церкви...
Он закрыл глаза и вдруг, словно наяву, увидел белые перила веранды, плетеное кресло подле накрытого белоснежной скатертью стола, услышал деловитое гудение пчел в кипени цветущих яблонь, ощутил благоухание майского сада, и его небритой щеки коснулось легкое дуновение ветерка, шевелившего страницы открытой книги, которая лежала, забытая, на столе. Дворянский недоросль Николенька Хрунов перевернул несколько страниц, отыскивая место, на котором давеча бросил читать, и рассеянно поднес ко рту запотевший стакан холодного молока... Резкий запах скверного табака ударил ему в ноздри, поручик встрепенулся, открыл глаза и увидел все ту же опостылевшую картину — пляску теней на стенах и низком сводчатом потолке, сундуки, ларцы, бочонки с порохом, коварный блеск золота на расстеленном плаще и звериные лица тех, кто пришел с ним в это подземелье.
«Черт с вами, — подумал он, отдаваясь на волю странного каприза. — Черт с вами, умники, книгочеи, толстосумы, князья, попы с попадьями и академики в орденах, — подавитесь! В конце концов, мне это ровным счетом ничего не стоит. В конце концов,: за это, быть может, на том свете с меня спишется парочка грехов — и то хлеб, черт бы меня побрал... Помнится, мой полоумный дядюшка, корчась в луже собственной крови, умолял меня не поджигать дом или хотя бы вынести сначала книги — они-де почти как живые и ни в чем передо мною не виноваты. И, что самое странное, я ему тогда почти поверил, только вот времени заниматься чепухой у меня не было. Тогда не было, а теперь вот есть... Чертов Ерема, что он так долго возится?»
— Эй, господа висельники, — обратился он к своим людям, которые, сидя в сторонке, допивали принесенное им вино, — надо поработать. Берите-ка этот сундук и несите... Черт, куда бы его? Ага, есть!
Он объяснил «господам висельникам», куда нести сундук с книгами, а потом, чтобы они ненароком не заблудились, взял фонарь и пошел впереди, указывая дорогу. Шагая подземными коридорами и слушая, как пыхтят позади изнемогающие под непомерной тяжестью висельники, он опять подумал о том, что книг как-то маловато. Ведь искали-то они, помнится, библиотеку Ивана Грозного, именуемую иногда казной, а вовсе не казну, для смеха именуемую библиотекой. Денег оказалось даже больше, чем можно было ожидать, а вот книг... Один несчастный сундук — это, что ли, и есть легендарная царская библиотека? Странно...
Он остановился на пороге низкого сводчатого каземата, в самой середине которого в неестественной позе лежало тело Алексея Берестова. Фрак убитого валялся в углу, жилет отсутствовал. Посмотрев на труп, Хрунов снова с неудовольствием вспомнил о невидимке, который проделал этот трюк с княжной Вязмитиновой, кровавым жилетом и полицмейстером. Проделка эта напоминала поручику какой-то условный знак, поданный вовсе не полицмейстеру, а... Кому? Быть может, княжне, а может быть, и ему, поручику Хрунову, лично — не расслабляйся, мол, дружок, я тут, рядом, а кто я — поди догадайся...
— Ставьте здесь, — сказал он, входя в каземат и поднимая повыше фонарь, чтобы «висельникам» была видна дорога.
Сундук с тяжелым стуком опустился на пыльный кирпичный пол. Одновременно с этим звуком раздался вздох облегчения, более напоминавший стон.
— Мертвяк, барин! — с суеверным испугом сказал один из носильщиков.
— По-твоему, я слепой или, может, не знаю, куда иду? — надменно осведомился Хрунов, опуская фонарь на пол и отлепляя от нижней губы окурок сигарки. Ему подумалось, что это будет отменный подарок ненавистному городу — груда тел и стоящий посреди нее сундук со старинными манускриптами. Да, отменный подарок, жуткий и интригующий в одно и то же время... — Иди-ка сюда, Фрол. И ты, Григорий, тоже.
Это оказалось совсем просто. Они подошли, ничего не подозревая, с тупой покорностью домашней скотины, так же, как скотина, радуясь передышке. В свете фонаря оранжевой молнией сверкнула сталь; Фрол обхватил ладонями распоротое горло, тщетно пытаясь остановить ударившую фонтаном кровь, Григорий прижал ладони к животу, тупо уставясь на торчавшую из-под грудины рукоять кинжала. Они еще стояли, будучи не в силах поверить в то, что мертвы, а в каждой руке поручика уже было по пистолету.
— Это чего? — со скотским изумлением в голосе спросил один из оставшихся в живых землекопов. — Чего это, барин?
Второй оказался сообразительнее, и пуля Хрунова настигла его уже в дверях, с тупым звуком ударив в голую спину. Хрунов был отличным стрелком и одинаково хорошо стрелял с обеих рук и по двум мишеням сразу. Еще не рассеялся дым в затхлом воздухе подземелья, а поручик уже стоял посреди каземата один, не испытывая ничего, кроме растущего нетерпения: он ждал возвращения Еремы, чтобы наконец покончить с этим делом.
* * *
Дверца кареты распахнулась, впустив в тесный лакированный ящик ночную прохладу.
— Выходите, господа хорошие, — просипел одноухий, с отвращением сдирая с себя чужую ливрею и бросая ее в бурьян, — приехали.
Позади него княжна увидела освещенные луной стены и башни кремля и снова поразилась тому, какие они громоздкие и тяжелые, совсем не такие, как издалека.
Хесс первым выпрыгнул из кареты и поддержал княжну под локоть. В другой руке он держал двуствольный пистолет.
— Осторожнее, фройляйн, не споткнитесь, — предупредительно произнес он, — здесь кругом какие-то кочки. Я не рекомендую также вам бежать — расшибетесь, а то и пулю получите, всякое может быть.
Княжна молча вырвала у него локоть. Ей многое хотелось сказать этому двуличному негодяю, но во рту у нее по-прежнему торчал кляп.
— Прошу вас, фройляйн, — продолжал немец, не делая более попыток коснуться княжны руками, — следуйте за фонарем, который, как вы можете видеть, горит в руке нашего мохнатого приятеля. Этот фонарь послужит нам путеводной звездой во время нисхождения в Аид... Простите, я, верно, много говорю, но вы должны понять мое волнение...
— Помолчи, немчура! — сказал Ерема.
Немец замолчал. Остановившись, Ерема переливчато свистнул и сделал круговое движение фонарем. В ответ откуда-то долетел такой же тихий мелодичный свист.
— Порядок, — кивнул Ерема. — Айда, господа хорошие, нас уже заждались.
Вслед за Еремой пленники вошли в башню и стали осторожно спускаться по крутым ступеням сложенной из кирпича, изрядно выщербленной и стертой винтовой лестницы, уводившей в мрачные глубины подземелья. Оранжевые отсветы фонаря метались по стенам и сводчатому потолку, черные тени на сырой штукатурке шевелились, как живые существа или как призраки, наделенные недоброй волей. Княжне стоило великих трудов оставаться спокойной хотя бы внешне, ибо она отлично понимала, что эта дорога, которую ей суждено пройти, скорее всего будет последней.
Некоторый оптимизм внушало ей присутствие немца — человека хоть и двуличного и подлого, но все-таки образованного, культурного. Впрочем, поразмыслив, Мария Андреевна пришла к выводу, что оптимизм ее был просто проявлением надежды, которая, как известно, умирает последней. Судя по пистолету в руке герра Пауля, тевтон привез ее сюда вовсе не для того, чтобы слушать соловьев; к тому же обращение с ним косматого Еремы указывало на то, что в собравшемся оркестре негодяев немец играл не первую скрипку.
Спускаясь в подземелье, княжна вдруг поймала себя на том, что испытывает жгучее любопытство. Похоже, что перед смертью ей позволят хоть одним глазком взглянуть на самую последнюю страницу пыльного фолианта, содержавшего в себе разгадки многих мрачных тайн. Мария Андреевна догадывалась, что будет дальше, но любопытство было сильнее страха — по крайней мере, в данный момент. Ей стало интересно, испытывает ли что-нибудь подобное приговоренный к смерти.