Страница:
Грязнов понимал, что наркотик еще не успел подействовать, но на лице Хер Головы уже появилось блаженство.
– Пошли, пока тебя не развезло окончательно, – он схватил санитара за шиворот, – забирай отсюда в коридор кровать.
Кровать вытащили, прикрыли дверь, та была крепкая, как и все в подземной клинике, металлическая, с толстым, как самолетный иллюминатор, стеклом. Дверь запиралась только снаружи, изнутри даже ручки не было.
Грязнов повернул защелку, затем присел и, отщелкнув в перочинном ножике лезвие-отвертку, выкрутил винт.
Маховик защелки бросил в карман пальто.
– Теперь будешь делать ему инъекции регулярно.
Хер Голова кивнул, его взгляд застыл на оттопыренном кармане пальто, где чуть слышно похрустывали одна о другую ампулы с наркотиком.
Странное происходило в это время с Борисом Рублевым. Он одновременно находился в нереальном мире и в то же время понимал, что делается вокруг. Он слышал голоса Грязнова и Хер Головы, когда те покидали палату, слышал, как повернулся маховик защелки и сообразил, что нужно найти в себе силы встать, вернуться к реальности. Он напрягся, как только мог, и все лишь для того, чтобы согнуть руку в локте. Он даже не знал, поднялась рука или нет, и удостоверился в этом, только открыв глаза.
Сквозь наркотический туман он видел собственную руку, видел, как медленно сгибаются пальцы, хотя совсем не хотел этого.
– Раз, два, три! – скомандовал себе Комбат и сел на столе.
Жалобно звякнули пряжки кожаных ремней. Затем, придержавшись руками за край, он сполз на пол. Не чувствовал ног, зато видел, что переставляет их. Путь до двери показался ему длиной в несколько километров. Рублев привалился к дверному полотну и припал лицом к круглому окну иллюминатора, но увидел лишь противоположную стену коридора, расчерченную на ровные квадраты кафельных плиток.
«Что ни делай, все зря», – прозвучал у него в голове голос. И он не понял, то ли сам сказал себе эти слова, то ли произнесены они голосом Грязнова.
Рублев закрыл глаза и медленно съехал по холодной металлической створки двери. Лег на полу. Не было сил и желания устраиваться поудобнее, он так и замер, подвернув под себя застывшую после драки руку, положив голову на холодную, выкрашенную черной краской толстую канализационную трубу.
Глава 12
– Пошли, пока тебя не развезло окончательно, – он схватил санитара за шиворот, – забирай отсюда в коридор кровать.
Кровать вытащили, прикрыли дверь, та была крепкая, как и все в подземной клинике, металлическая, с толстым, как самолетный иллюминатор, стеклом. Дверь запиралась только снаружи, изнутри даже ручки не было.
Грязнов повернул защелку, затем присел и, отщелкнув в перочинном ножике лезвие-отвертку, выкрутил винт.
Маховик защелки бросил в карман пальто.
– Теперь будешь делать ему инъекции регулярно.
Хер Голова кивнул, его взгляд застыл на оттопыренном кармане пальто, где чуть слышно похрустывали одна о другую ампулы с наркотиком.
Странное происходило в это время с Борисом Рублевым. Он одновременно находился в нереальном мире и в то же время понимал, что делается вокруг. Он слышал голоса Грязнова и Хер Головы, когда те покидали палату, слышал, как повернулся маховик защелки и сообразил, что нужно найти в себе силы встать, вернуться к реальности. Он напрягся, как только мог, и все лишь для того, чтобы согнуть руку в локте. Он даже не знал, поднялась рука или нет, и удостоверился в этом, только открыв глаза.
Сквозь наркотический туман он видел собственную руку, видел, как медленно сгибаются пальцы, хотя совсем не хотел этого.
– Раз, два, три! – скомандовал себе Комбат и сел на столе.
Жалобно звякнули пряжки кожаных ремней. Затем, придержавшись руками за край, он сполз на пол. Не чувствовал ног, зато видел, что переставляет их. Путь до двери показался ему длиной в несколько километров. Рублев привалился к дверному полотну и припал лицом к круглому окну иллюминатора, но увидел лишь противоположную стену коридора, расчерченную на ровные квадраты кафельных плиток.
«Что ни делай, все зря», – прозвучал у него в голове голос. И он не понял, то ли сам сказал себе эти слова, то ли произнесены они голосом Грязнова.
Рублев закрыл глаза и медленно съехал по холодной металлической створки двери. Лег на полу. Не было сил и желания устраиваться поудобнее, он так и замер, подвернув под себя застывшую после драки руку, положив голову на холодную, выкрашенную черной краской толстую канализационную трубу.
Глава 12
Даже не открывая глаз, Комбат понял, что лежит на хополном каменном полу.
«Ну же! – сказал он сам себе, – давай, Борис Иванович, давай!» – и с трудом открыл глаза.
Да, действительно, он лежал в подвале, тускло освещенном висящей под потолком лампой, забранной в проволочный проржавевший колпак. Комбат смотрел на лампу так, как человек смотрит на заходящее солнце. Болели руки, ноги, но страшнее всего болела голова. Тело ломало, словно бы мышцы отслаивались, отрывались от костей.
– Ну, ну! – прохрипел Комбат и попытался встать. Это ему с трудом удалось. Он на четвереньках подполз к стене и прислонился к ней спиной. Шершавый бетон колол плечи.
Комбат продолжал смотреть на лампочку, которая расплывалась, множилась. Из глаз потекли слезы, словно бы перед ним была не тусклая лампочка, а пламя ацетиленовой горелки. Рукавом Рублев протер глаза и тряхнул головой.
Словно бы горячий свинец, горячий, жидкий, расплавленный, тяжелый, зашевелился под черепом. Боль была невероятной, почти невыносимой.
– Что со мной? – спросил он сам себя и усилием воли заставил себя выпрямиться.
Держась за стену, Комбат поднялся на ноги. До потолка, вернее, до лампочки в абажуре оставался метр или чуть больше. Комбат поднял правую руку. Разорванный рукав рубахи сполз, и Комбат увидел запястье в синяках и ссадинах. Он припомнил, что его везли крепко связанным, а может быть, и не везли, может, привязывали здесь. И постепенно, деталь за деталью, Комбат принялся восстанавливать в памяти все, что с ним случилось. Кстати, сделать это было совсем не просто.
До своего появления в переулке он все помнил хорошо, отчетливо, в мельчайших деталях. Помнил крыльцо, дверь, обитую железом, помнил даже красную кнопку звонка, а вот что произошло дальше – все рассыпалось на отдельные куски, которые никак не составлялись в цельную картину. Да и голова болела нещадно.
"Что же со мной такое? – Комбат тряхнул головой.
Боль пронзила все тело. – Будьте вы неладны, уроды долбаные! К боли можно привыкнуть, я это знаю, можно научиться терпеть любую боль, даже самую страшную, терпеть и жить с ней, даже не замечать ее."
Борис Рублев медленно подошел к двери, обитой железом, приложил к ней ухо и стал прислушиваться. Он догадался, что за дверью длинный коридор, длинный и гулкий, – Уроды! Заперли меня, заточили. Держат, как дикого зверя, боятся, что, если я вырвусь на свободу, им несдобровать. А я отсюда выберусь! Нельзя терять надежду, нельзя! – сам себе говорил Комбат, а его пальцы сжимались в кулаки. – Вы у меня еще попляшете, я вам задам, выродки! Выродки!
Брань и ругательства, срывающиеся с разбитых губ Рублева, действовали на него, как уколы обезболивающего.
Появлялась злость, а боль уходила на другой план, куда-то в глубину. Ярость захлестывала Комбата. Он прекрасно понимал, слава Богу, жизненный опыт огромный, доводилось бывать во всяких переделках, порой в таких, выбраться из которых живым шансов не оставалось.
«Нет, ярость плохой советчик, а злость, как правило, подсказывает никчемные решения. Надо успокоиться, развеселиться. Но разве можно развеселиться, если ты заточен в каменную толстостенную яму с низкими бетонными сводами, если ты за железной дверью, такой мощной, что ее снаряд навряд ли пробьет? Даже каталку, которой можно было попробовать высадить дверь, забрали… Ну, успокойся», – сам себе сказал Комбат и несколько раз взмахнул руками.
Как ни странно, дышалось в этом подвале легко, воздух хоть и был сырым и холодным, но довольно чистым.
«Значит, есть какие-то вентиляционные штреки, по которым воздух поступает сюда. А может, я не в подвале? – тут же мелькнула мысль. – Тогда где?»
Комбат обошел свою камеру, несильно постукивая кулаком по стенам. Звук везде были одинаковым, лишь вверху, в правом углу, напротив железной двери, удар отозвался глухо, подсказывая, что за слоем бетона пустота. Вверху стояла решетка, толстая, ржавая, несколько раз перекрашенная, а затем опять основательно проржавевшая. Но до решетки еще следовало дотянуться.
Комбат приподнялся на цыпочки, приложил ладонь.
Рукой он почувствовал, что свежий воздух идет именно из-за решетки.
"Ну вот, хоть воздух есть, кислород поступает. Все-таки не на затонувшей подводной лодке нахожусь, двигатели которой отключены, а кислорода нет ни глотка. Если есть воздух, жить можно, – успокаивал себя Рублев. – Так, так, – говорил он, а в голове постоянно крутились фамилия и имя:
– Валерий Грязнов… Валерий Грязнов.., ладно, об этом мерзавце лучше не думать. Судя по всему, меня отсюда он не выпустит, а проситься, унижаться, вымаливать себе жизнь и свободу я не стану, это не в моих правилах. Свободу я завоюю, даже ценой собственной жизни."
И тут же, как короткий, сильный удар током, мелькнула следующая мысль:
"Да к черту мою свободу, к черту мою жизнь! Здесь же где-то ребенок, здесь где-то Сергей Никитин! Вот чью жизнь надо спасать, вот за чью свободу надо бороться! А я что, я видел жизнь, немного пожил.
– Да ладно тебе, – сам себя одернул Комбат, – рассуждаешь, как какой-то древний старик, находящийся в маразме. Спокойнее, спокойнее, лучше ничего обо всем этом не думать, а решай, как отсюда выбираться."
Рублев подошел и трижды кулаком ударил в дверь.
Гулкое эхо покатилось по длинному коридору. Комбат слышал раскаты и отголоски своих ударов, они летели и возвращались. Дверь даже ни на миллиметр не подалась вперед.
Ручки изнутри на двери не было, плоский металл, ровный, гладкий, выкрашенный в мерзкий коричневый цвет.
– Сволочи! Сволочи!
Ни на двери, ни на стенах не было ни надписи, ни царапины.
– Эй! Эй! – крикнул Рублев, стоя напротив двери.
Ни одного постороннего звука, который мог бы подсказать, что здесь рядом где-то есть живая душа.
"Блин, даже крыс и мышей нет в этом каменном мешке!
А зачем тебе крысы, – тут же ухмыльнулся Комбат, – что, с ними тебе будет веселее? Если они начнут грызть твои ноги, тебя это порадует? Нет, – сам себе сказал Комбат, – нет крыс, и не надо. Хотя, судя по всему, крыс здесь хватает, этих гнусных тварей полно. Всех их надо убивать, они достойны смерти, хотя, как всякая тварь, хотят жить. Ну, ну."
Комбат и изо всей силы ногой саданул в дверь. Эхо разнеслось по коридорам и вернулось. Сотрясение воздуха, и больше ничего.
«Была бы граната– тут же Рублев улыбнулся. – К черту граната! Какая граната может сковырнуть эту дверь, которая, кроме всего прочего, открывалась вовнутрь, а не наружу, даже дернуть не за что. Хорошо придумали, мерзавцы, этот опыт надо учесть. Ну, Грязнов, ты соответствуешь своей фамилии, я это давно знал. И не думай, я не раскаиваюсь, что выгнал тебя из армии, и жалею, что не упрятал тебя за решетку, хотя такая тварь, как ты, вышла бы из тюрьмы живой и невредимой. Лучше бы я тебя пристрелил где-нибудь там, в горах Афгана, пристрелил и отправил гроб в Россию на страшном вертолете. И пусть бы лучше все думали, что ты герой, погибший за…»
А вот за что погибали герои в Афганистане, думать Комбату и вспоминать не хотелось. Он проклял в душе ту войну, страшную и бессмысленную, войну, которая не принесла ничего хорошего, а лишь забрала столько жизней афганских, и русских.
«Мерзавцы, политики! Вообще кругом одни мерзавцы, одни сволочи! – Комбат резко обернулся, словно сволочи и мерзавцы стояли у него за спиной и ему немедленно надо было вступить с ними в смертельную схватку. – Что же это так гудит? Неужели в голове? – наконец-то Борис Рублев почувствовал странное гудение, которое пронизывало его тело. – Я же раньше так быстро отходил после контузии.» Он замер. Но гудение продолжалось, оно было подозрительно ровным. Так не может шуметь в голове даже после ударов, тогда боль и шум приходят словно волнами, как на берегу моря. Рублев прикоснулся рукой к стене и ощутил, что гудение идет через холодную плитку, прикрывавшую одну из стен.
«Так значит, здесь рядом работает какая-то установка. Ах да, вентиляция… Окон-то нет, значит, мощный вентилятор, – еще раз подумал Рублев, почти забывший о своем прежнем открытии. – Я под землей, и это абсолютно точно. И оборудовано это подземелье по всем правилам, как какая-нибудь ракетная шахта. Не для меня же специально готовили эти двери, толстые стены?»
Он прижался лицом к круглому, как иллюминатор, окну в двери, но вновь ничего не смог рассмотреть, кроме облицованной белым кафелем стены. И вновь принялся колотить в дверь ногами, поскольку кулаки были сбиты в кровь.
«Должен же здесь быть кто-то живой!»
И тут он увидел тень, мелькнувшую в коридоре. Кто-то остановился, но не подходил – так, чтобы нельзя было .увидеть.
– Эй, ты, открой, выпусти! Где я?
Тень качнулась. И Рублев еще раз изо всей силы саданул ногой в дверь. Та даже не вздрогнула. И тут с другой стороны иллюминатора к стеклу прильнула странная, абсолютно лысая голова. Комбат вспомнил, что этого человека он уже видел, это именно он вколол ему в вену наркотик – героин. Взгляд надзирателя был немного сумасшедший, словно на Комбата смотрел человек, измученный жаждой в пустыне. Смотрел с какой-то странной завистью, будто Комбату было доступно то, чего не мог он себе позволить.
– Эй ты, урод, слышишь, открой! – но тут же Рублев понял, что взял не правильный тон. Не надо ругаться, если хочешь, чтобы тебе хоть что-то сделали, говори с человеком нормально, даже несмотря на то что он причинил тебе массу неприятностей.
Комбат тоже прильнул к стеклу, приставив ладонь к виску, чтобы не мешало отражение.
– Мужик, открой!
Санитар по ту сторону стекла отрицательно качнул головой и сделал это с легкой издевкой, мол, если надо, выйди сам.
– Воды хочу, ты что, не понимаешь?
Раздался скрипучий голос:
– Воды?
И тут Рублев сообразил: никаких распоряжений насчет воды санитару не давали, то ли специально, то ли забыли, просьба ставит того в тупик.
– Воды! Воды! Пить хочу! – и Комбат показал как бы он пил, если бы в его руках оказалась бутылка с водой.
Послышался мерзкий смех, а затем санитар развел руки в стороны, мол, нет у меня ключей от этой двери. А затем вновь припал к стеклу, расплющив о него свою и без того безобразную физиономию. Он стал похож на гнусную глубоководную рыбу, заглядывающую в иллюминатор батискафа. Этому существу ничего не угрожало. Не выберется же подводник из своего аппарата, чтобы поймать рыбу, навязчивую и гнусную?
Толстые губы разошлись.
«Ах, так, – подумал Комбат, – значит, все-таки мой стук тебя зацепил, значит, грохот тут кому-то мешает! Я вас сейчас достану!»
Если бы у него под руками оказалось что-нибудь тяжелое – металлическое, чтобы колотить им в дверь! Но ничего тверже ботинок у него не было, даже часы сняли. И Рублев, повернувшись спиной к двери, принялся колотить подошвами.
Санитар явно заволновался, побежал по коридору.
«Интересно, где же я, – в Москве, в Подмосковье? А может, вообще меня вывезли на каком-нибудь самолете за Уральский хребет?»
Отрывками, короткими и невнятными, вспоминался парк, люди с безумными взглядами, бросавшиеся на него, как дикие звери на кусок мяса, санитары, науськивающие этих людей в серых халатах.
«Наверное, это психи, – решил Комбат, – а судя по деревьям, судя по желтым листьям, это Подмосковье, средняя полоса.»
Стучать в дверь он перестал и принялся расхаживать из угла в угол. Затем закатал рукав и глянул на сгиб локтя, на котором, словно укус клеща, виднелся след иглы.
"Сволочи, укололи наркотик! Мерзавцы! Не пожалели…
Насколько мне известно, героин стоит немалые деньги, а мне сто не пожалели. Нет, не пожалели не абстрактные они, а он, Грязнов. Сволочи! Подонки! Скорее всего не Грязнов здесь главный, но и не последний человек. Может быть, возглавляет службу охраны, ведь к медицине он не имеет никакого отношения. Что они тут делают? Зачем им понадобился Грязнов с его темными делишками и грязной биографией? Зачем?" – вопросов было куда больше, чем ответов. – «И при чем здесь Никитин, при чем Сережка? Если это какая-то клиника или санаторий для душевнобольных… Нет, скорее всего это самая тривиальная дурка», – сам себе сказал Комбат, ведь все те, кого он видел, были грязно одеты, истощены, зубы у многих были гнилые и напоминали сожженные кнопки на панелях лифтов в московских новостройках.
Комбат почувствовал, а затем услышал, что за дверью в коридоре, облицованном кафелем, происходит какое-то движение. Он остановился, втянул голову в плечи, весь подобрался. Затем увидел в стекле лицо человека, которого он уже люто ненавидел.
Это лицо вызвало у него прилив ярости, ему захотелось броситься на дверь, садануть изо всей силы в стекло – так, чтобы оно вылетело, размозжило голову Валерия Грязнова, который стоял за стеклом и ухмылялся, глядя на беспомощного Комбата, заточенного в каменный мешок.
– Открой, выпусти меня! – рявкнул Комбат.
– Да кто ж тебя выпустит, майор Рублев? Будешь ты у меня здесь сидеть. Это для тебя гауптвахта, карцер. Ты совершил много нарушений, причинил мне много неприятностей, но я тебе по-своему благодарен, – говорил Грязнов.
– Открой дверь, сволочь! Подонок! – Комбат выкрикивал бранные слова, хотя понимал, что это не заклинания, при помощи которых тяжелая металлическая дверь отворится и он сможет выбраться на свободу.
Грязнов продолжал улыбаться, причем улыбались только губы, а глаза оставались злыми и безжалостными, в них читалась ненависть. И если бы Грязнов мог, он испепелил бы Комбата взглядом, заставил бы одежду вспыхнуть и гореть прямо на теле. Но сделать это Грязнов был не в силах. Их взгляды сталкивались, скрещивались. Самое настоящее противостояние двух, в общем-то, сильных и уверенных в себе мужчин.
Они понимали друг друга без слов, все читалось в их глазах.
– Пить хочешь? – наконец громко спросил Грязнов.
– Да я от тебя, мерзавца, даже капли воды не приму в пустыне!
– Что ты говоришь? – ехидно произнес Валерий Грязнов.
Он посмотрел на часы. Санитар по кличке Хер Голова стоял рядом и ухмылялся. Грязнов вытащил из кармана мощный электрошоке? и отвинченную накануне ручку. Подал ее санитару. Хер Голова взглянул на Грязнова, тот кивком указал, что санитар должен открыть дверь.
Ручка наделась на стержень. Но санитар без приказа не решался повернуть ее.
– Давай, чего медлишь?
Ручка с хрустом провернулась. Дверь на несколько сантиметров приоткрылась. Именно на это Рублев и рассчитывал. Комбат в два прыжка оказался рядом с ней и двумя руками схватился за край полотна, рванул на себя. Грязной же в это мгновение прижал электрошоке? к паху Комбата и нажал кнопку разрядника.
Комбат закричал, эхо пронеслось по коридору. Дверь плавно открылась. Рублев лежал на каменном полу, руки и ноги у него дергались.
– Вот видишь, я на этот раз оказался попроворнее тебя, Борис Рублев, командир десантно-штурмового батальона, герой афганской войны.
– Герой? – спросил санитар, глядя на распростертое тело Комбата.
– Герой, мать его… Ну, давай работай.
– А где доза? – на толстых губах санитара по кличке Хер Голова запузырилась слюна, он облизался и осклабился. Это было не лицо, а морда животного.
– Наручники вначале надень, черт его знает, может, отойдет.
Наручники защелкнулись на руках и ногах Комбата.
– А теперь работай. Вот шприц, вот героин, – слово «героин» было произнесено так, словно это было угощение, сладость, о котором мечтает ребенок и которое наконец получает.
Хер Голова быстро принялся за дело, время от времени поглядывая на ампулу в пальцах Грязнова.
– Ну, ну, давай поторопись.
Прозрачный наркотик перекочевал в одноразовый шприц, игла нашла вену, вошла в нее, и наркотик, смешанный с кровью, медленно вошел в организм. Рублев дернулся, но не сильно. Открыл глаза, увидел над собой лампу, лицо Грязнова. Глаза закрылись, голова запрокинулась набок.
– Теперь наручники можешь снять, и выходим.
– А пить? – сказал Хер Голова.
– Обойдется, – холодно произнес Грязнов и, уже стоя в двери, посмотрел на Комбата.
Сейчас тот был ничем, распростертый, полностью подвластный ему.
– Хер Голова, сколько еще надо вкатить, чтобы он стал наркоманом?
Хер Голова зашлепал толстыми мокрыми губами:
– Два или три раза.., и ему все, он наркоман, он на игле.
– А ты?
– Я? Что я? – заикающимся голосом затараторил санитар. – Я же выздоровею, я же вылечусь, когда захочу. – Ты вылечишься? – захохотал Грязнов. – Ну, ну, молодец, – и он брезгливо, как завшивевшую собаку, пропустил впереди себя санитара. Ему было даже противно прикоснуться к человеку-животному. – Закрой дверь, – таким же брезгливым голосом произнес Грязнов.
Щелкнула снимаемая ручка. Грязнов проверил, закрыта ли дверь, затем припал к окошку и посмотрел на Комбата. Тот лежал все в той же позе, голова была запрокинута, руки неестественно подвернуты.
– А не сдохнет? – вдруг спросил он как бы сам у себя.
– Нет, нет, мужик здоровый, не сдохнет. Да и что одна ампула? Вот если бы три, то тогда… – и Хер Голова скрестил перед собой руки со сжатыми кулаками и осклабился. Картинка получилась: череп с костями, такие раньше рисовали на трансформаторных будках – «Не влезай, убьет!».
– Ладно, ручку сюда, – нехитрое, зато надежное приспособление исчезло в кармане куртки Грязнова. – Ты поглядывай время от времени, как он там. Я не хочу, чтобы он быстро копыта откинул, мне надо, чтобы он еще пожил.
– Поживет, поживет, куда денется. От такой дозы никто не умирает, разве что какие-нибудь конченые или слабаки.
– А ты?
– Я же говорил, со мной все в порядке.
Грязнова Хер Голова боялся панически. Он, как никто другой, знал крутой нрав Грязнова, знал его ярость и то, что Грязнов ни перед чем не остановится.
Через пару минут Грязнов остановился у двери, за которой лежал прооперированный немец.
«Кормилец, – подумал о Шнайдере Грязнов, – таких бы побольше, и Россия могла бы стать богатой. Вот она, живая валюта. Переставляй почки, селезенки и прочие внутренние органы, слава Богу, доноров хоть отбавляй. Живые деньги текли бы ручьем. Да каким, на хрен, ручьем, рекой, широкой, бескрайней. Вот можно было бы развернуться! Это ж такую клинику можно создать – по сто, по двести больных в месяц оперировать. Естественно, кто-то и умирал бы, смерть при подобных операциях исключить нельзя. Но ведь остальные выживали бы и были благодарны. А доноров – половина России! Со здоровыми почками, с хорошей кровью. Эх, жизнь могла бы быть! А тут еще главврач Хазаров трусливый, всего боится, на воду дует. Но ничего, постепенно все это я приберу к рукам, налажу работу. Уж это-то я умею.»
Хер Голова стоял в трех шагах от Грязнова.
– А ты чего?
– Ничего, ничего… – затряс лысой головой санитар.
– Тогда ступай отсюда.
– Ага, понял, понял, – и санитар быстро зашагал в противоположную сторону.
В конце коридора появилась Анна, как всегда, в короткой юбке, на высоких каблуках, шла, покачивая бедрами.
Грязнов ей улыбнулся.
– Ну как дела?
– Погодка хорошая шепчет, солнце светит, – сказала Анна. По-настоящему сильных мужчин она и любила по-настоящему, даже если они ее обидели в этой жизни.
– Это точно. Да, что-то вид у тебя, Анна, не очень веселый.
– Уехать бы скорее отсюда.
– Уедешь. Скоро твой фашист поправится, и уедешь вместе с ним.
– Скоро… Все вы говорили, что это будет быстро, а уже сколько времени впустую потрачено!
– Почему впустую, – хмыкнул Грязнов, – будет у тебя здоровый муж, будет у тебя с ним все хорошо.
– А мне это надо? – хмыкнула Анна и провела языком по губам. Ей нравилось дразнить мужчин, это она умела делать, как и многое другое.
Грязнов почувствовал, что, в принципе, был бы не прочь переспать с Анной, завалить ее прямо здесь, в подземелье, в каком-нибудь дальнем коридоре. Пусть себе орет, пусть визжит, хотя прекрасно знал, ни визжать, ни орать эта бывшая проститутка не будет, она сделает все, что и должна сделать.
– Как он там?
– Да вроде лучше, – проворковала Анна.
– Намного лучше?
– Намного, – сказала она и рукой провела по своей груди.
– Ну-ну, – произнес Грязнов, – ты мне смотри, а то всем мужикам голову вскружишь, работать не смогут.
– Смогут, смогут, я же так, просто…
– Ну-ну, давай, – и Грязнов неторопливо зашагал по коридору. Затем обернулся. Анна все еще стояла, смотрела ему вслед.
«Стерва!» – подумал Грязнов.
«Кобель!» – подумала Анна.
Они угадали мысли друг друга и улыбнулись.
– Точно? – громко произнес Грязнов.
– Да, точно, – ответила ему Анна и щелкнула пальцами правой руки. Сверкнули кольца.
«Будет время, займусь. От меня ты не уйдешь.»
Анна вошла в палату. Хер Голова подошел к двери, за которой лежал Комбат, припал лицом к стеклу, расплющил об него свою безобразную рожу.
«Хорошо тебе, дозу дали.» А мне? Если бы я мог, я бы из тебя, сволочь, всю кровь высосал. Мне было бы хорошо, мне, а не тебе!" – Хер Голова даже лизнул стекло, словно бы оно было сладким, как леденец. И зарычал, вернее, заурчал, как большое животное, звук получился утробным.
А затем быстро-быстро засеменил по коридору.
Комбат пришел в себя через три часа. Его мутило. Он попытался встать на ноги, зашатался и если бы не стена, то, возможно, рухнул бы.
«Стоять! Стоять! – сам себе приказывал Комбат. – Ну, держись, Рублев, держись!»
В голове немного просветлело, и он понял, что его сначала оглушили ударом тока, а затем вкололи дозу.
– Мерзавцы! Подонки! Нет, нет, мерзавец Грязнов.
Надо отсюда выбраться, во что бы то ни стало, пока они не превратили меня в наркомана, не сделали из меня животное, похожее на этого санитара!
Наркотик уже был в организме, и бороться с ним было бессмысленно. Комбат вначале медленно, а затем все быстрее и быстрее ходил из угла в угол, сжимая и разжимая кулаки. Он смотрел на вентиляционный канал, и в его голове крутилась шальная мысль:
«Вот бы было здорово превратиться в таракана или муху.., проникнуть сквозь прутья решетки в вентиляционную шахту, а затем выбраться с этого долбаного каменного мешка!»
Ржавая решетка начала двоиться, затем качнулась и поплыла. Борис Рублев потерял сознание и медленно осел.
Он даже не попытался подняться, силы его покинули. Он провалился в сладкое наркотическое забытье, в котором мог превращаться в кого угодно. Он не видел и не слышал, как в камеру вошли санитар по кличке Хер Голова и Валерий Грязнов.
– Давай ему еще один укол, пусть лежит, пусть спит.
А завтра я подойду, и введем еще дозу. Я из него сделаю человека, – пробормотал Валерий Грязнов, забирая у санитара пустую ампулу, на дне которой еще оставалась капля наркотика, стекшего по стеклянным стенкам.
Для Бориса Рублева вся жизнь слилась в какой-то бесконечный туманный поток, сладкий и тягучий, как патока. Ему было хорошо. Он видел удивительные картины, заснеженные горы, белые, словно пушечные взрывы, облака, быстро летящие над сверкающими от снега горами, видел звезды, самолеты, похожие на ангелов, проносящиеся в ослепительно синем небе.
«Ну же! – сказал он сам себе, – давай, Борис Иванович, давай!» – и с трудом открыл глаза.
Да, действительно, он лежал в подвале, тускло освещенном висящей под потолком лампой, забранной в проволочный проржавевший колпак. Комбат смотрел на лампу так, как человек смотрит на заходящее солнце. Болели руки, ноги, но страшнее всего болела голова. Тело ломало, словно бы мышцы отслаивались, отрывались от костей.
– Ну, ну! – прохрипел Комбат и попытался встать. Это ему с трудом удалось. Он на четвереньках подполз к стене и прислонился к ней спиной. Шершавый бетон колол плечи.
Комбат продолжал смотреть на лампочку, которая расплывалась, множилась. Из глаз потекли слезы, словно бы перед ним была не тусклая лампочка, а пламя ацетиленовой горелки. Рукавом Рублев протер глаза и тряхнул головой.
Словно бы горячий свинец, горячий, жидкий, расплавленный, тяжелый, зашевелился под черепом. Боль была невероятной, почти невыносимой.
– Что со мной? – спросил он сам себя и усилием воли заставил себя выпрямиться.
Держась за стену, Комбат поднялся на ноги. До потолка, вернее, до лампочки в абажуре оставался метр или чуть больше. Комбат поднял правую руку. Разорванный рукав рубахи сполз, и Комбат увидел запястье в синяках и ссадинах. Он припомнил, что его везли крепко связанным, а может быть, и не везли, может, привязывали здесь. И постепенно, деталь за деталью, Комбат принялся восстанавливать в памяти все, что с ним случилось. Кстати, сделать это было совсем не просто.
До своего появления в переулке он все помнил хорошо, отчетливо, в мельчайших деталях. Помнил крыльцо, дверь, обитую железом, помнил даже красную кнопку звонка, а вот что произошло дальше – все рассыпалось на отдельные куски, которые никак не составлялись в цельную картину. Да и голова болела нещадно.
"Что же со мной такое? – Комбат тряхнул головой.
Боль пронзила все тело. – Будьте вы неладны, уроды долбаные! К боли можно привыкнуть, я это знаю, можно научиться терпеть любую боль, даже самую страшную, терпеть и жить с ней, даже не замечать ее."
Борис Рублев медленно подошел к двери, обитой железом, приложил к ней ухо и стал прислушиваться. Он догадался, что за дверью длинный коридор, длинный и гулкий, – Уроды! Заперли меня, заточили. Держат, как дикого зверя, боятся, что, если я вырвусь на свободу, им несдобровать. А я отсюда выберусь! Нельзя терять надежду, нельзя! – сам себе говорил Комбат, а его пальцы сжимались в кулаки. – Вы у меня еще попляшете, я вам задам, выродки! Выродки!
Брань и ругательства, срывающиеся с разбитых губ Рублева, действовали на него, как уколы обезболивающего.
Появлялась злость, а боль уходила на другой план, куда-то в глубину. Ярость захлестывала Комбата. Он прекрасно понимал, слава Богу, жизненный опыт огромный, доводилось бывать во всяких переделках, порой в таких, выбраться из которых живым шансов не оставалось.
«Нет, ярость плохой советчик, а злость, как правило, подсказывает никчемные решения. Надо успокоиться, развеселиться. Но разве можно развеселиться, если ты заточен в каменную толстостенную яму с низкими бетонными сводами, если ты за железной дверью, такой мощной, что ее снаряд навряд ли пробьет? Даже каталку, которой можно было попробовать высадить дверь, забрали… Ну, успокойся», – сам себе сказал Комбат и несколько раз взмахнул руками.
Как ни странно, дышалось в этом подвале легко, воздух хоть и был сырым и холодным, но довольно чистым.
«Значит, есть какие-то вентиляционные штреки, по которым воздух поступает сюда. А может, я не в подвале? – тут же мелькнула мысль. – Тогда где?»
Комбат обошел свою камеру, несильно постукивая кулаком по стенам. Звук везде были одинаковым, лишь вверху, в правом углу, напротив железной двери, удар отозвался глухо, подсказывая, что за слоем бетона пустота. Вверху стояла решетка, толстая, ржавая, несколько раз перекрашенная, а затем опять основательно проржавевшая. Но до решетки еще следовало дотянуться.
Комбат приподнялся на цыпочки, приложил ладонь.
Рукой он почувствовал, что свежий воздух идет именно из-за решетки.
"Ну вот, хоть воздух есть, кислород поступает. Все-таки не на затонувшей подводной лодке нахожусь, двигатели которой отключены, а кислорода нет ни глотка. Если есть воздух, жить можно, – успокаивал себя Рублев. – Так, так, – говорил он, а в голове постоянно крутились фамилия и имя:
– Валерий Грязнов… Валерий Грязнов.., ладно, об этом мерзавце лучше не думать. Судя по всему, меня отсюда он не выпустит, а проситься, унижаться, вымаливать себе жизнь и свободу я не стану, это не в моих правилах. Свободу я завоюю, даже ценой собственной жизни."
И тут же, как короткий, сильный удар током, мелькнула следующая мысль:
"Да к черту мою свободу, к черту мою жизнь! Здесь же где-то ребенок, здесь где-то Сергей Никитин! Вот чью жизнь надо спасать, вот за чью свободу надо бороться! А я что, я видел жизнь, немного пожил.
– Да ладно тебе, – сам себя одернул Комбат, – рассуждаешь, как какой-то древний старик, находящийся в маразме. Спокойнее, спокойнее, лучше ничего обо всем этом не думать, а решай, как отсюда выбираться."
Рублев подошел и трижды кулаком ударил в дверь.
Гулкое эхо покатилось по длинному коридору. Комбат слышал раскаты и отголоски своих ударов, они летели и возвращались. Дверь даже ни на миллиметр не подалась вперед.
Ручки изнутри на двери не было, плоский металл, ровный, гладкий, выкрашенный в мерзкий коричневый цвет.
– Сволочи! Сволочи!
Ни на двери, ни на стенах не было ни надписи, ни царапины.
– Эй! Эй! – крикнул Рублев, стоя напротив двери.
Ни одного постороннего звука, который мог бы подсказать, что здесь рядом где-то есть живая душа.
"Блин, даже крыс и мышей нет в этом каменном мешке!
А зачем тебе крысы, – тут же ухмыльнулся Комбат, – что, с ними тебе будет веселее? Если они начнут грызть твои ноги, тебя это порадует? Нет, – сам себе сказал Комбат, – нет крыс, и не надо. Хотя, судя по всему, крыс здесь хватает, этих гнусных тварей полно. Всех их надо убивать, они достойны смерти, хотя, как всякая тварь, хотят жить. Ну, ну."
Комбат и изо всей силы ногой саданул в дверь. Эхо разнеслось по коридорам и вернулось. Сотрясение воздуха, и больше ничего.
«Была бы граната– тут же Рублев улыбнулся. – К черту граната! Какая граната может сковырнуть эту дверь, которая, кроме всего прочего, открывалась вовнутрь, а не наружу, даже дернуть не за что. Хорошо придумали, мерзавцы, этот опыт надо учесть. Ну, Грязнов, ты соответствуешь своей фамилии, я это давно знал. И не думай, я не раскаиваюсь, что выгнал тебя из армии, и жалею, что не упрятал тебя за решетку, хотя такая тварь, как ты, вышла бы из тюрьмы живой и невредимой. Лучше бы я тебя пристрелил где-нибудь там, в горах Афгана, пристрелил и отправил гроб в Россию на страшном вертолете. И пусть бы лучше все думали, что ты герой, погибший за…»
А вот за что погибали герои в Афганистане, думать Комбату и вспоминать не хотелось. Он проклял в душе ту войну, страшную и бессмысленную, войну, которая не принесла ничего хорошего, а лишь забрала столько жизней афганских, и русских.
«Мерзавцы, политики! Вообще кругом одни мерзавцы, одни сволочи! – Комбат резко обернулся, словно сволочи и мерзавцы стояли у него за спиной и ему немедленно надо было вступить с ними в смертельную схватку. – Что же это так гудит? Неужели в голове? – наконец-то Борис Рублев почувствовал странное гудение, которое пронизывало его тело. – Я же раньше так быстро отходил после контузии.» Он замер. Но гудение продолжалось, оно было подозрительно ровным. Так не может шуметь в голове даже после ударов, тогда боль и шум приходят словно волнами, как на берегу моря. Рублев прикоснулся рукой к стене и ощутил, что гудение идет через холодную плитку, прикрывавшую одну из стен.
«Так значит, здесь рядом работает какая-то установка. Ах да, вентиляция… Окон-то нет, значит, мощный вентилятор, – еще раз подумал Рублев, почти забывший о своем прежнем открытии. – Я под землей, и это абсолютно точно. И оборудовано это подземелье по всем правилам, как какая-нибудь ракетная шахта. Не для меня же специально готовили эти двери, толстые стены?»
Он прижался лицом к круглому, как иллюминатор, окну в двери, но вновь ничего не смог рассмотреть, кроме облицованной белым кафелем стены. И вновь принялся колотить в дверь ногами, поскольку кулаки были сбиты в кровь.
«Должен же здесь быть кто-то живой!»
И тут он увидел тень, мелькнувшую в коридоре. Кто-то остановился, но не подходил – так, чтобы нельзя было .увидеть.
– Эй, ты, открой, выпусти! Где я?
Тень качнулась. И Рублев еще раз изо всей силы саданул ногой в дверь. Та даже не вздрогнула. И тут с другой стороны иллюминатора к стеклу прильнула странная, абсолютно лысая голова. Комбат вспомнил, что этого человека он уже видел, это именно он вколол ему в вену наркотик – героин. Взгляд надзирателя был немного сумасшедший, словно на Комбата смотрел человек, измученный жаждой в пустыне. Смотрел с какой-то странной завистью, будто Комбату было доступно то, чего не мог он себе позволить.
– Эй ты, урод, слышишь, открой! – но тут же Рублев понял, что взял не правильный тон. Не надо ругаться, если хочешь, чтобы тебе хоть что-то сделали, говори с человеком нормально, даже несмотря на то что он причинил тебе массу неприятностей.
Комбат тоже прильнул к стеклу, приставив ладонь к виску, чтобы не мешало отражение.
– Мужик, открой!
Санитар по ту сторону стекла отрицательно качнул головой и сделал это с легкой издевкой, мол, если надо, выйди сам.
– Воды хочу, ты что, не понимаешь?
Раздался скрипучий голос:
– Воды?
И тут Рублев сообразил: никаких распоряжений насчет воды санитару не давали, то ли специально, то ли забыли, просьба ставит того в тупик.
– Воды! Воды! Пить хочу! – и Комбат показал как бы он пил, если бы в его руках оказалась бутылка с водой.
Послышался мерзкий смех, а затем санитар развел руки в стороны, мол, нет у меня ключей от этой двери. А затем вновь припал к стеклу, расплющив о него свою и без того безобразную физиономию. Он стал похож на гнусную глубоководную рыбу, заглядывающую в иллюминатор батискафа. Этому существу ничего не угрожало. Не выберется же подводник из своего аппарата, чтобы поймать рыбу, навязчивую и гнусную?
Толстые губы разошлись.
«Ах, так, – подумал Комбат, – значит, все-таки мой стук тебя зацепил, значит, грохот тут кому-то мешает! Я вас сейчас достану!»
Если бы у него под руками оказалось что-нибудь тяжелое – металлическое, чтобы колотить им в дверь! Но ничего тверже ботинок у него не было, даже часы сняли. И Рублев, повернувшись спиной к двери, принялся колотить подошвами.
Санитар явно заволновался, побежал по коридору.
«Интересно, где же я, – в Москве, в Подмосковье? А может, вообще меня вывезли на каком-нибудь самолете за Уральский хребет?»
Отрывками, короткими и невнятными, вспоминался парк, люди с безумными взглядами, бросавшиеся на него, как дикие звери на кусок мяса, санитары, науськивающие этих людей в серых халатах.
«Наверное, это психи, – решил Комбат, – а судя по деревьям, судя по желтым листьям, это Подмосковье, средняя полоса.»
Стучать в дверь он перестал и принялся расхаживать из угла в угол. Затем закатал рукав и глянул на сгиб локтя, на котором, словно укус клеща, виднелся след иглы.
"Сволочи, укололи наркотик! Мерзавцы! Не пожалели…
Насколько мне известно, героин стоит немалые деньги, а мне сто не пожалели. Нет, не пожалели не абстрактные они, а он, Грязнов. Сволочи! Подонки! Скорее всего не Грязнов здесь главный, но и не последний человек. Может быть, возглавляет службу охраны, ведь к медицине он не имеет никакого отношения. Что они тут делают? Зачем им понадобился Грязнов с его темными делишками и грязной биографией? Зачем?" – вопросов было куда больше, чем ответов. – «И при чем здесь Никитин, при чем Сережка? Если это какая-то клиника или санаторий для душевнобольных… Нет, скорее всего это самая тривиальная дурка», – сам себе сказал Комбат, ведь все те, кого он видел, были грязно одеты, истощены, зубы у многих были гнилые и напоминали сожженные кнопки на панелях лифтов в московских новостройках.
Комбат почувствовал, а затем услышал, что за дверью в коридоре, облицованном кафелем, происходит какое-то движение. Он остановился, втянул голову в плечи, весь подобрался. Затем увидел в стекле лицо человека, которого он уже люто ненавидел.
Это лицо вызвало у него прилив ярости, ему захотелось броситься на дверь, садануть изо всей силы в стекло – так, чтобы оно вылетело, размозжило голову Валерия Грязнова, который стоял за стеклом и ухмылялся, глядя на беспомощного Комбата, заточенного в каменный мешок.
– Открой, выпусти меня! – рявкнул Комбат.
– Да кто ж тебя выпустит, майор Рублев? Будешь ты у меня здесь сидеть. Это для тебя гауптвахта, карцер. Ты совершил много нарушений, причинил мне много неприятностей, но я тебе по-своему благодарен, – говорил Грязнов.
– Открой дверь, сволочь! Подонок! – Комбат выкрикивал бранные слова, хотя понимал, что это не заклинания, при помощи которых тяжелая металлическая дверь отворится и он сможет выбраться на свободу.
Грязнов продолжал улыбаться, причем улыбались только губы, а глаза оставались злыми и безжалостными, в них читалась ненависть. И если бы Грязнов мог, он испепелил бы Комбата взглядом, заставил бы одежду вспыхнуть и гореть прямо на теле. Но сделать это Грязнов был не в силах. Их взгляды сталкивались, скрещивались. Самое настоящее противостояние двух, в общем-то, сильных и уверенных в себе мужчин.
Они понимали друг друга без слов, все читалось в их глазах.
– Пить хочешь? – наконец громко спросил Грязнов.
– Да я от тебя, мерзавца, даже капли воды не приму в пустыне!
– Что ты говоришь? – ехидно произнес Валерий Грязнов.
Он посмотрел на часы. Санитар по кличке Хер Голова стоял рядом и ухмылялся. Грязнов вытащил из кармана мощный электрошоке? и отвинченную накануне ручку. Подал ее санитару. Хер Голова взглянул на Грязнова, тот кивком указал, что санитар должен открыть дверь.
Ручка наделась на стержень. Но санитар без приказа не решался повернуть ее.
– Давай, чего медлишь?
Ручка с хрустом провернулась. Дверь на несколько сантиметров приоткрылась. Именно на это Рублев и рассчитывал. Комбат в два прыжка оказался рядом с ней и двумя руками схватился за край полотна, рванул на себя. Грязной же в это мгновение прижал электрошоке? к паху Комбата и нажал кнопку разрядника.
Комбат закричал, эхо пронеслось по коридору. Дверь плавно открылась. Рублев лежал на каменном полу, руки и ноги у него дергались.
– Вот видишь, я на этот раз оказался попроворнее тебя, Борис Рублев, командир десантно-штурмового батальона, герой афганской войны.
– Герой? – спросил санитар, глядя на распростертое тело Комбата.
– Герой, мать его… Ну, давай работай.
– А где доза? – на толстых губах санитара по кличке Хер Голова запузырилась слюна, он облизался и осклабился. Это было не лицо, а морда животного.
– Наручники вначале надень, черт его знает, может, отойдет.
Наручники защелкнулись на руках и ногах Комбата.
– А теперь работай. Вот шприц, вот героин, – слово «героин» было произнесено так, словно это было угощение, сладость, о котором мечтает ребенок и которое наконец получает.
Хер Голова быстро принялся за дело, время от времени поглядывая на ампулу в пальцах Грязнова.
– Ну, ну, давай поторопись.
Прозрачный наркотик перекочевал в одноразовый шприц, игла нашла вену, вошла в нее, и наркотик, смешанный с кровью, медленно вошел в организм. Рублев дернулся, но не сильно. Открыл глаза, увидел над собой лампу, лицо Грязнова. Глаза закрылись, голова запрокинулась набок.
– Теперь наручники можешь снять, и выходим.
– А пить? – сказал Хер Голова.
– Обойдется, – холодно произнес Грязнов и, уже стоя в двери, посмотрел на Комбата.
Сейчас тот был ничем, распростертый, полностью подвластный ему.
– Хер Голова, сколько еще надо вкатить, чтобы он стал наркоманом?
Хер Голова зашлепал толстыми мокрыми губами:
– Два или три раза.., и ему все, он наркоман, он на игле.
– А ты?
– Я? Что я? – заикающимся голосом затараторил санитар. – Я же выздоровею, я же вылечусь, когда захочу. – Ты вылечишься? – захохотал Грязнов. – Ну, ну, молодец, – и он брезгливо, как завшивевшую собаку, пропустил впереди себя санитара. Ему было даже противно прикоснуться к человеку-животному. – Закрой дверь, – таким же брезгливым голосом произнес Грязнов.
Щелкнула снимаемая ручка. Грязнов проверил, закрыта ли дверь, затем припал к окошку и посмотрел на Комбата. Тот лежал все в той же позе, голова была запрокинута, руки неестественно подвернуты.
– А не сдохнет? – вдруг спросил он как бы сам у себя.
– Нет, нет, мужик здоровый, не сдохнет. Да и что одна ампула? Вот если бы три, то тогда… – и Хер Голова скрестил перед собой руки со сжатыми кулаками и осклабился. Картинка получилась: череп с костями, такие раньше рисовали на трансформаторных будках – «Не влезай, убьет!».
– Ладно, ручку сюда, – нехитрое, зато надежное приспособление исчезло в кармане куртки Грязнова. – Ты поглядывай время от времени, как он там. Я не хочу, чтобы он быстро копыта откинул, мне надо, чтобы он еще пожил.
– Поживет, поживет, куда денется. От такой дозы никто не умирает, разве что какие-нибудь конченые или слабаки.
– А ты?
– Я же говорил, со мной все в порядке.
Грязнова Хер Голова боялся панически. Он, как никто другой, знал крутой нрав Грязнова, знал его ярость и то, что Грязнов ни перед чем не остановится.
Через пару минут Грязнов остановился у двери, за которой лежал прооперированный немец.
«Кормилец, – подумал о Шнайдере Грязнов, – таких бы побольше, и Россия могла бы стать богатой. Вот она, живая валюта. Переставляй почки, селезенки и прочие внутренние органы, слава Богу, доноров хоть отбавляй. Живые деньги текли бы ручьем. Да каким, на хрен, ручьем, рекой, широкой, бескрайней. Вот можно было бы развернуться! Это ж такую клинику можно создать – по сто, по двести больных в месяц оперировать. Естественно, кто-то и умирал бы, смерть при подобных операциях исключить нельзя. Но ведь остальные выживали бы и были благодарны. А доноров – половина России! Со здоровыми почками, с хорошей кровью. Эх, жизнь могла бы быть! А тут еще главврач Хазаров трусливый, всего боится, на воду дует. Но ничего, постепенно все это я приберу к рукам, налажу работу. Уж это-то я умею.»
Хер Голова стоял в трех шагах от Грязнова.
– А ты чего?
– Ничего, ничего… – затряс лысой головой санитар.
– Тогда ступай отсюда.
– Ага, понял, понял, – и санитар быстро зашагал в противоположную сторону.
В конце коридора появилась Анна, как всегда, в короткой юбке, на высоких каблуках, шла, покачивая бедрами.
Грязнов ей улыбнулся.
– Ну как дела?
– Погодка хорошая шепчет, солнце светит, – сказала Анна. По-настоящему сильных мужчин она и любила по-настоящему, даже если они ее обидели в этой жизни.
– Это точно. Да, что-то вид у тебя, Анна, не очень веселый.
– Уехать бы скорее отсюда.
– Уедешь. Скоро твой фашист поправится, и уедешь вместе с ним.
– Скоро… Все вы говорили, что это будет быстро, а уже сколько времени впустую потрачено!
– Почему впустую, – хмыкнул Грязнов, – будет у тебя здоровый муж, будет у тебя с ним все хорошо.
– А мне это надо? – хмыкнула Анна и провела языком по губам. Ей нравилось дразнить мужчин, это она умела делать, как и многое другое.
Грязнов почувствовал, что, в принципе, был бы не прочь переспать с Анной, завалить ее прямо здесь, в подземелье, в каком-нибудь дальнем коридоре. Пусть себе орет, пусть визжит, хотя прекрасно знал, ни визжать, ни орать эта бывшая проститутка не будет, она сделает все, что и должна сделать.
– Как он там?
– Да вроде лучше, – проворковала Анна.
– Намного лучше?
– Намного, – сказала она и рукой провела по своей груди.
– Ну-ну, – произнес Грязнов, – ты мне смотри, а то всем мужикам голову вскружишь, работать не смогут.
– Смогут, смогут, я же так, просто…
– Ну-ну, давай, – и Грязнов неторопливо зашагал по коридору. Затем обернулся. Анна все еще стояла, смотрела ему вслед.
«Стерва!» – подумал Грязнов.
«Кобель!» – подумала Анна.
Они угадали мысли друг друга и улыбнулись.
– Точно? – громко произнес Грязнов.
– Да, точно, – ответила ему Анна и щелкнула пальцами правой руки. Сверкнули кольца.
«Будет время, займусь. От меня ты не уйдешь.»
Анна вошла в палату. Хер Голова подошел к двери, за которой лежал Комбат, припал лицом к стеклу, расплющил об него свою безобразную рожу.
«Хорошо тебе, дозу дали.» А мне? Если бы я мог, я бы из тебя, сволочь, всю кровь высосал. Мне было бы хорошо, мне, а не тебе!" – Хер Голова даже лизнул стекло, словно бы оно было сладким, как леденец. И зарычал, вернее, заурчал, как большое животное, звук получился утробным.
А затем быстро-быстро засеменил по коридору.
Комбат пришел в себя через три часа. Его мутило. Он попытался встать на ноги, зашатался и если бы не стена, то, возможно, рухнул бы.
«Стоять! Стоять! – сам себе приказывал Комбат. – Ну, держись, Рублев, держись!»
В голове немного просветлело, и он понял, что его сначала оглушили ударом тока, а затем вкололи дозу.
– Мерзавцы! Подонки! Нет, нет, мерзавец Грязнов.
Надо отсюда выбраться, во что бы то ни стало, пока они не превратили меня в наркомана, не сделали из меня животное, похожее на этого санитара!
Наркотик уже был в организме, и бороться с ним было бессмысленно. Комбат вначале медленно, а затем все быстрее и быстрее ходил из угла в угол, сжимая и разжимая кулаки. Он смотрел на вентиляционный канал, и в его голове крутилась шальная мысль:
«Вот бы было здорово превратиться в таракана или муху.., проникнуть сквозь прутья решетки в вентиляционную шахту, а затем выбраться с этого долбаного каменного мешка!»
Ржавая решетка начала двоиться, затем качнулась и поплыла. Борис Рублев потерял сознание и медленно осел.
Он даже не попытался подняться, силы его покинули. Он провалился в сладкое наркотическое забытье, в котором мог превращаться в кого угодно. Он не видел и не слышал, как в камеру вошли санитар по кличке Хер Голова и Валерий Грязнов.
– Давай ему еще один укол, пусть лежит, пусть спит.
А завтра я подойду, и введем еще дозу. Я из него сделаю человека, – пробормотал Валерий Грязнов, забирая у санитара пустую ампулу, на дне которой еще оставалась капля наркотика, стекшего по стеклянным стенкам.
Для Бориса Рублева вся жизнь слилась в какой-то бесконечный туманный поток, сладкий и тягучий, как патока. Ему было хорошо. Он видел удивительные картины, заснеженные горы, белые, словно пушечные взрывы, облака, быстро летящие над сверкающими от снега горами, видел звезды, самолеты, похожие на ангелов, проносящиеся в ослепительно синем небе.