Воронин Андрей Николаевич. За свои слова ответишь

   «Да, странный тип. Как-то у него все не так, как у людей.»
   А Борис Рублев в это время распаковывал баул, присланный Бурлаком. И чего в нем только не было! Даже запах ткани, в которую были завернуты продукты, и то вызывал прилив слюны и посасывание под ложечкой. А пахло травами, перцем, лавровым листом, мясом, рыбой и сушеными грибами.
   – Ну, Гриша! Ну, клоун! – приговаривал Борис Рублев, разбирая увесистый баул. – Мяса пруд пруди, роту можно накормить. И на кой черт мне все это? – радостно думал Комбат, поднося к носу огромный окорок. – Ну и запах! Ладно, Сережку накормлю.
   Для себя Борис Рублев почти не готовил, питался наспех, с уважением относился лишь к завариванию чая.
   А вот ко всему остальному отношение было, в общем-то, пренебрежительное, хотя готовить он и любил, и умел.
   Но ведь не станешь же готовить для одного себя! Никто, кроме тебя, не оценит таланта.
   Сейчас же в квартире появился гость, ради которого стоило постараться. Хотя и стараться-то, в общем, не надо было, ведь еды и продуктов у Комбата хватало. А тут еще и посылка Бурлакова подоспела, так что можно было бы устроить шикарнейшее застолье.
   «Вот, правда, пить я себе запретил», – поглядывая на литровые штофы с золотистой водкой, размышлял Комбат.
   В водке плавали какие-то травы. Комбат знал лишь одну, длинную, плоскую, – зверобой. Остальные травы ему были неизвестны. Ни сопроводительного письма, ни даже маленькой записки в бауле не нашлось. Хотя, что тут пояснять, и так все видно, и так все ясно.
   Комбат резал мясо, рыбу, хлеб, мазал бутерброды, ставил на плиту чайник. Все делал быстро, расторопно, умело – так, как это может делать лишь мужчина, умудренный жизненным опытом, и никогда не научится делать женщина.
   Все, что оказалось на столе, выглядело настолько соблазнительно и аппетитно, что Рублеву хотелось тут же сесть на табуретку, набросать себе на тарелку всего понемногу, выпить рюмку сибирской водки, настоянной на, травах, затянуться крепкой сигаретой и улыбнуться в усы.
   Но делать этого Комбат не стал.
   «Всему свое время, каждому овощу и фрукту свой час и свой черед», – подумал Борис Рублев и услышал, что вода в ванной уже перестала шуметь.
   – Ну, как ты там? – громко спросил Рублев.
   – Ничего, – услышал в ответ чуть испуганный голосок.
   А голос у Сережи уже начинал ломаться и из детского превращаться в подростковый, юношеский. Иногда звучали басовитые нотки.
   – Все хорошо, Борис Иванович, все хорошо.
   – Ну-ну, давай поторопись, а то чай остынет.
   Борис Рублев на кухне разлил по чашкам кипяток, добавил заварки, себе много, а гостю чуть-чуть, для аромата.
   Уже через десять минут мужчина и паренек сидели напротив друг друга. Комбат почти не ел, он смотрел, как жадно, огромными кусками отправляет себе в рот мясо и рыбу его гость.
   – Ты не стесняйся, ешь, – говорил Комбат, а сам лишь прихлебывал круто заваренный чай.
   У него даже сердце сжималось, когда он смотрел, как ест паренек.
   – Давай не стесняйся. Вот этот кусок возьми, он повкуснее будет, – и Комбат, аккуратно подцепив вилкой снедь, накладывал и накладывал гостю то из одной тарелки, то из другой.
   А паренек все ел и ел.
   – Давненько ты, наверное, не сидел за столом? – произнес Рублев.
   – А что, заметно? – двигая челюстями, с полным ртом, пробурчал Никитин.
   – Говорю, за столом ты давно не сидел.
   – Да, давно, Борис Иванович, – почему-то Сергею хотелось называть этого мужчину по имени-отчеству. Он даже не делал для этого над собой какие-либо усилия, получалось самопроизвольно, словно бы Рублев был его классным руководителем или любимым учителем.
   – В школу ты, конечно, не ходишь.
   – Конечно, не хожу.
   – А хочешь?
   – Не очень, – признался Никитин.
   – А почему так?
   – Да я уже полтора года в школу не хожу.
   – А сколько классов закончил?
   – Пять, – признался Никитин.
   – Всего пять?
   – Пять классов закончил, и даже без троек.
   – Потом что?
   – А потом началось. Но я не хочу рассказывать про это.
   – Про что – «про это»?
   Паренек замкнулся, даже жевать перестал, лишь пил чай.
   – Закурить можно?
   – Нет, нельзя, – строго сказал Комбат.
   – Хоть одну сигарету, хоть половинку…
   – Я же сказал нельзя, значит, нельзя!
   – Тогда какого черта они лежат прямо на подоконнике? Издевательство форменное!
   – Силу воли надо воспитывать.
   – Какую силу? Какой воли? Зачем?
   – В жизни пригодится.
   – Ничего мне уже не пригодится! Да и к "черту такую жизнь!
   Паренек говорил убежденно, у Комбата от его слов даже мурашки по спине побежали. Как это можно в тринадцать лет так не любить жизнь? И он почему-то вспомнил себя в таком возрасте. Вспомнил, как не мог дождаться лета, вспомнил все свои развлечения, рыбалку, речку, лес, теплую воду, теплые дожди, смех друзей. Почему-то вспомнил лошадей, велосипед.
   – Послушай, Серега, а где твои родители?
   – Нет у меня родителей.
   – Слушай, с ними случилось что-то, погибли?
   – Да, погибли.
   – Родственники у тебя есть, братья, сестры?
   – Сестра была.
   – Ас ней что случилось? – негромко осведомился Рублев.
   – Ее изнасиловали, а потом застрелили.
   – Кто? – задал вопрос Комбат.
   – Бандиты.
   – Какие бандиты?
   – Кто ж их разберет, какие они? Фамилию я у них не спрашивал.
   – Ас тобой что случилось?
   – Они думали, что меня тоже убили, а я вот взял и выжил.
   – Тебя убить хотели или случайно вышло?
   – Не спрашивал. Сюда мне саданули, – Никитин слез со стула, задрал тельняшку, показал на правом боку под ребрами большой красный шрам. Такие шрамы Комбат знал очень хорошо, он даже вздрогнул.
   – Сейчас уже ничего, зашили, вылечили, в больнице три месяца лежал. Есть у меня тетка, да она меня видеть не хочет.
   – Что же это за тетка такая?
   – Она с мужем живет, мне, в общем, не родная. Сволочи они, мешочники.
   – Чего?
   – Мешочники они.
   – А ты откуда сам?
   – Из Таджикистана. Мы жили возле границы.
   – Если не хочешь, не рассказывай.
   – Не хочу.
   У Никитина уже дергалась щека и левое веко. Комбат .понял, его гость нервничает и разговор этот для него слишком тяжел.
   – Ладно, на, закури, – Комбат взял пепельницу, сигареты, зажигалку и положил все это перед гостем. – Бери, бери, если уж так тебе тяжело, закури, может, легче станет.
   – Не-а, – сказал Никитин, – не станет. Но я закурю.
   Парень для своих лет говорил слишком серьезно, слишком по-взрослому.
   – А занимаешься ты чем?
   – Когда?
   – Ну вообще.
   Никитин передернул плечами.
   – Ворую, машины мою.
   – Что воруешь?
   – Что придется, Борис Иванович.
   – Так ты вор или кто?
   – Наверное, вор.
   Борис Рублев заметил на тонкой худой шее Никитина черную тонкую нитку.
   – Что это у тебя, крестик? – спросил он.
   – Нет, не крестик.
   Паренек вытащил из-под тельника, который был ему велик, небольшой медальон величиной с пятикопеечную монету. Комбат смотрел. Сережа снял через голову черный шнурок, несколько секунд медлил, затем протянул Комбату.
   – Он открывается? – спросил Рублев.
   – Да, только плохо. Давайте я сам.
   Через полминуты медальон открылся.
   – Вот, смотрите, это мать, а это я с сестрой.
   В медальоне была очень маленькая фотография.
   – А отец где?
   – Как это где, – улыбнулся Сергей, – он же нас фотографировал.
   – Документы у тебя какие-нибудь есть?
   – Не-а, никаких. Зачем они мне?
   – Как это зачем? У каждого человека должны быть документы.
   – Так это у человека. А я ведь кто – вор, попрошайка, мойщик машин.
   – А если тебя милиция схватит?
   – Они, Борис Иванович, документы не спрашивают, завезут в спецприемник, а там уже разбираются. Меня, кстати, там знают, уже четыре раза там побывал.
   – И что? – как-то грустно задавал вопросы Комбат.
   – Ничего. Я от них убегал.
   – Как убегал?
   – Не могу я там находиться, душа свободы просит.
   – Чего-чего? – переспросил Комбат.
   – Свободы душа просит, – Сережка взял сигарету, сунул в рот, щелкнул зажигалкой, затянулся. И тут же закашлялся.
   – Нельзя тебе курить, Серега, молод ты еще.
   – Но я, между прочим, не только курю, но и пью, – принялся перечислять свои пороки Сергей Никитин.
   – И что в этом хорошего?
   – А что плохого? Выпью – легче становится.
   – Наркотиками не балуешься?
   – На наркоту деньги нужны, а их у меня нет. Правда, иногда бывают.
   – Когда что-нибудь сопрешь?
   – Ага.
   – Наелся?
   – Я могу есть долго, я, кстати, могу все это съесть.
   – Тогда съедай, не стесняйся.
   – Вот передохну, Борис Иванович, а потом все съем.
   – Ну, ну, давай, – улыбнулся Комбат.
   – А вам не жалко?
   – Чего? – спросил Рублев.
   – Ну, еды, например…
   – Не жалко, Серега. Мне тебя жалко.
   – А чего меня жалеть? Вы меня жалеть не должны, вы же мне не родня.
   «Да, не родня, к сожалению», – подумал Комбат и почувствовал ужасное одиночество, такое одиночество, от которого даже в висках закололо.

Глава 3

   Виталий Конопацкий уже второй месяц околачивался в Москве. Не жил, не работал, а именно околачивался – так он сам определял свою теперешнюю жизнь. Приехал он в российскую столицу из Горловки, которая под Донецком. В свое время отслужил в воздушном десанте. Демобилизовавшись, подался в милицию, но к тридцати годам не заработал ни на квартиру, ни на машину. Друзья, его одноклассники, кое-как устраивались в жизни, кто хуже, кто лучше, но все уже обзавелись семьями. И жены бывших друзей не очень-то радостно встречали холостяка, когда тот приходил в гости, хотя за глаза и любили поставить его в пример мужьям. Мол, много не пьет, не курит, каждое утро занимается спортом.
   И наконец-то по прошествии десяти лет – после армии – Виталий Конопацкий понял, что его неустроенность в жизни идет от нехватки денег. Не хватало их ему катастрофически. Завод, на котором он работал, простаивал три недели в месяц, зарплату же выдавали чем придется и когда придется, обычно сахаром. А попробуй продай его за живые деньги на Украине, когда всему городу выдали зарплату тем же самым, чем и тебе! Российские перекупщики, иногда приезжавшие в Горловку, скупали сахар мешками за смешные деньги, которые позволяли хоть как-то прожить месяц.
   Виталий из газет знал, сколько стоит сахар в Москве, и поэтому чувствовал себя обделенным, когда подсчитывал истинную стоимость мешков, скопившихся в квартире, где он жил вместе с родителями. Из теленовостей он знал, что деньги у русских в провинции такая же редкость, как и в Горловке, водятся они лишь в крупных городах да в столице, там и сто баксов, казавшихся ему заоблачным богатством, не деньги.
   Дни проходили за днями, а уверенность в том, что перекупщики бессовестно наживаются на нем, не покидала Конопацкого. Не раз в мечтах он уже представлял себе, как со своим сахаром отправляется в Москву и продает его по настоящей цене за российские рубли. Меняет рубли на доллары, а потом преспокойно живет целый год в Горловке не опасаясь очередного витка инфляции, вновь собирав мешки, заставляя ими подвал, кухню и коридор. Он представлял себе это так отчетливо, что даже слышал хруст новеньких купюр, полученных в обменнике. Но вся загвоздке состояла в том, что ему не на чем было отправиться в Москву, не загрузишь же свой неподъемный товар в проходящий поезд!
   Возможно, мечты так и остались бы мечтами, если бы не сосед Виталия, работавший водителем грузовой машины – тягача с фурой – в одном из автопредприятий города. Сосед любил выпить и постоянно ходил по подъезду, одалживая деньги. Отдавал их, правда, регулярно, но не из зарплаты, которую полностью забирала жена, а из сэкономленных командировочных. Деньги соседи давали ему не с большой охотой, но с уверенностью, что они вернутся назад. Командировки случались часто, иногда и в Россию, и тогда соседу Конопацкого платили огромные по местным понятиям деньги – по десять долларов в день.
   Вот уже неделю Виталий Конопацкий находился в отпуске. Он специально придержал его до осени, потому что летом на заводе работы было больше, цеха старались загрузить на тот период, когда не надо тратиться на отопление. С наступлением же осенних холодов работа на заводе замирала окончательно.
   После обычной утренней пробежки Виталий вернулся домой и, облившись холодной водой, – горячую в дом не подавали уже с полгода – принялся за завтрак. На кухне было не повернуться, всю стену от самого холодильника и до двери занимали мешки с сахаром, колючие и серые, на вид абсолютно несъедобные. Но, как бывшему десантнику, Виталию такой интерьер даже нравился, словно бы дом готовили к долговременной осаде и через день-два мешки водрузят на окнах, соорудив из них огневые точки.
   В дверь позвонили. А чайник в этот момент, как назло, лишь закипал, его свисток отдавался глухим сипением.
   «Черт, – пронеслось в голове Конопацкого, – может, опять инспектор из Энергонадзора? У меня за электричество уже полгода не плачено, вновь начнут грозить, что отключат от сети…»
   Но потом вспомнил, что оба последних раза инспектор Энергонадзора наведывался вечером, когда люди приходят с работы.
   «Можно и открыть», – решил Конопацкий и пошел к двери.
   Сквозь неплотно прилегающую дверь он уловил резкий запах перегара, адскую смесь дешевой водки, лука, чеснока и залежалого сала.
   «Снова Иван Деньги одолжить пришел», – подумал Виталий и захотел на цыпочках отойти от входной двери. Отказывать соседу он не умел, а денег оставалось в кошельке всего двадцать гривен.
   – Эй, Виталик, – в дверь несколько раз ударили кулаком, – это сосед, открой!
   Виталик затаился, боясь выдать свое присутствие.
   – Да я же слышал, ты дома. Думаешь, я деньги одалживать пришел?
   «Именно так я и подумал», – решил Конопацкий, но тут же сосед поспешил уверить его в обратном.
   – Отдать, сосед, пришел, открывай!
   Получалось неудобно: сперва притворился, что его нет, а потом открыл. Но Иван был человеком без комплексов.
   Он широко улыбался, упершись двумя руками в дверной проем, чтобы не упасть, по его глазам было видно, выпил он совсем недавно, глаза еще не утратили утренней свежести и здорового блеска.
   – Во иду и думаю, надо же деньги отдать, прежде чем домой идти, – произнеся слово «домой», Иван вспомнил о жене и покосился на нижнюю площадку, где располагалась его квартира. – Дай, думаю, сосед, к тебе зайду, а то моя змея услышит, выбежит и вмиг отберет.
   – Мог бы и позже отдать, – сказал Виталий, пропуская Ивана в дом.
   Иван тут же закрыл дверь и навалился на нее спиной.
   В саму квартиру дальше прихожей Виталий соседа никогда не пускал, зная, что стоит тому сесть, как поднять его можно будет только подъемным краном, настолько словоохотливым родился Иван.
   – Я вот что подумал, если не отдам сразу, то с утра пропить могу.
   – Что ж, справедливо, – ответил Виталий, подумав, как это его соседа еще держат на автобазе шофером, как он ухитряется проходить медкомиссии, не попадаться ГАИ за рулем с остаточным алкоголем.
   Ненадежнее прислонившись к двери, Иван принялся копаться в многочисленных карманах пиджака. Из каждого он доставал несколько купюр, мятых, переложенных в несколько раз.
   – Я их чего в разных карманах держу, – пояснял Иван, – как пить начинаю, то вытащу из одного кармана и подумаю, что уже все, а потом, утром, – хлоп, смотрю, еще есть! Сколько я тебе должен?
   Эту фразу Иван произносил каждый раз, когда приходил отдавать деньги. Одалживал он понемногу, но часто, иногда приходил в таком виде, что сразу становилось понятно: через десять минут он забудет, где брал деньги и брал ли вообще. Какую бы сумму долга ему ни называли, он всегда соглашался. Можно было бы и сейчас сыграть на этом, но у Виталия совесть имелась.
   – Сейчас, – он сбегал на кухню и вернулся очень быстро, боясь, что Иван пройдет в квартиру. Но тот нетвердо держался на ногах и не рискнул лишиться опоры. – Вот, – Виталий развернул помятый блокнотик, где на одной из страниц имелись графы, сколько и когда одалживал Иван.
   – Молодец, что записываешь, а то Петренко, – и Иван несильно стукнул головой в дверь, тем самым он хотел напомнить, что Петренко живет в квартире напротив, – никогда, гад, не записывает. А потом я сам должен помнить. А где ж ты упомнишь, я же пьяный беру, сколько дал, столько и взял! Говорит, мол, сам вспоминай! А я и ошибиться могу. Нет-нет, ты мне не показывай, – тут же замахал руками Иван, когда Конопацкий попытался показать ему записи, – верю тебе. Сколько?
   – Двадцать две гривны.
   – Ни хрена себе, – вырвалось у Ивана, – это сколько же я водки выпил! Нет, – тут же призадумался он, – сам столько выпить не мог. Друзья, сволочи, сами денег не дают, бутылочку принесут, а потом за добавкой мне бегать.
   Нет-нет, ты не подумай, я не отказываюсь, – к он принялся мусолить деньги.
   Расставался с ними Иван легко, зная, что, раздав долги, сможет снова с легкой душой ходить и побираться по соседям вновь хоть сегодняшним вечером.
   – Я же не бомж какой, – приговаривал он, – а водитель, зарабатываю, в командировки езжу. Если я взял, то знай – отдам. Вот теперь в Москву посылают. А знаешь, сколько платят? – Иван хитро улыбнулся. – Одних командировочных десять баксов в день.
   Эту новость Иван сообщал каждый раз на протяжении всех последних лет.
   – В Москву? – переспросил Виталий сперва машинально, лишь для того, чтобы поддержать разговор, а затем повторил более осознанно:
   – В Москву командировка, говоришь?
   – Наши в гараже заказ исполняли, коммерсанты какие-то пять движков от «ЗиЛа» отгрузили. Наши им капитальный ремонт сделали, теперь назад повезу. Они хитрые, нашим копейки платят, а свои, московские, за такую работу не берутся. Вот, двадцать и две, – Иван протянул деньги. – Чего не берешь? Если сейчас не отдам, то пропью.
   – Один едешь или с экспедитором?
   – Один. На кой хрен мне экспедитор, если всего пять движков на всю фуру? Что я, не посчитаю до пяти, что ли?
   Не дурак.
   – А пассажиров тебе брать можно?
   – Место в кабине есть, – еще не поняв, к чему клонит сосед, сказал Иван.
   – Сахар мой завезти сможешь?
   – Завезти-то не проблема… А на кой хрен его тебе в Москву переть, родственники там живут, что ли?
   – Нет, я продать хочу.
   – А, – заулыбался Иван, – так я и свой сахар везу, у меня тоже два мешка дома стоит. Сеструха у меня там живет, мужик у нее в ментовке работал, а потом посадили его, так она теперь в однокомнатной осталась. Я ей сахар вместо квартирных заплачу, а она мне – бумажку организует, будто я в гостинице жил, – Иван захихикал, потому что, глядя на него, невозможно было представить, что такой человек может останавливаться в гостинице, ведь там живыми деньгами платить надо, а их куда приятнее пропить.
   – Надолго ты туда?
   – Дня на четыре, на пять, как получится. Начальник говорил, будто попутный груз из Москвы есть, ждать придется. Я сам твой сахар не продам, покупателя искать нелегко. Бензин, масло моторное я продавать умею, а сахар – нет.
   – Я сам с тобой поеду, можно?
   Иван задумался.
   – Можешь деньги пока не отдавать, это за использование твоей машины, идет? – Виталий всмотрелся в пьяное лицо Ивана. Тот пьянел на глазах, скорее всего выпил прямо за углом дома вместе с дружками, и теперь водка его догоняла.
   – Чего ж не свозить, свожу, – и Иван вновь принялся рыться по карманам. Извлек пластиковую папку, скрученную в трубку, а из нее накладную, присел на корточки и расправил на колене. К тому, что его не пускают в квартиру, он уже привык и не обижался. – Сколько у тебя мешков сахару?
   – Десять.
   – Так… И моих два, – Иван достал ручку, но не решился писать на тонкой бумаге прямо на колене, поняв, что прорвет накладную. – Возьми, Виталий, допиши вот здесь к пяти двигателям еще двенадцать мешков сахара.
   Подделка была настолько идиотской и наивной, что Конопацкому показалось, в нее не поверит ни один милиционер.
   Но Иван поспешил успокоить его.
   – Я уже не раз так делал. Фирма, куда двигатели везу, липовая, им бумаги на хрен не нужны, там не спросят, что это за мешки такие в накладной появились. А накладную выкину на хрен, все равно она поддельная, с начальством москвичи наличными рассчитывались. А ее так, для проформы выписали, чтобы менты не цеплялись.
   Дрожащей рукой Виталий вывел цифру двенадцать, затем еще в скобочках добавил прописью, стараясь подделаться под почерк, которым писали накладную, и внизу поставил большую букву "Z".
   – Порядок! Послезавтра едем. Сеструхе позвоню, думаю, и ты у нее поживешь, деньги сэкономим.
   Затем Иван тупо посмотрел на двадцать две гривны, зажатые в пальцах.
   – С ними что делать?
   – Себе оставь, за то, что мои мешки провезешь.
   – Да нет, Виталий, нельзя так. Я тебя просто так свожу, ты же мне деньги одалживаешь.
   – Не пойдет, я же не крохобор какой-нибудь! – Виталий взял купюры и засунул их в нагрудный карман Ивану.
   Лишь после этого сосед успокоился.
   – Все, заметано, – Иван сложил руки замком над головой и потряс ими. – Готовь сахар, едем.
   – Ты не забудь о нашем уговоре!
   – Да нет, я только о деньгах и о выпитом забываю, но если что пообещал, то делаю обязательно. Перед выездом на накладную гляну, увижу, что десяти мешков не хватает, и сразу про тебя вспомню. Я же пьяный за руль не сажусь, а трезвый все вспомню.
   Иван еще долго тряс руку Конопацкому, потом вышел и благодарил, уже стоя по ту сторону двери, он даже не сразу заметил, что та закрыта. А через час Виталий уже сносил мешки с сахаром в подвал, откуда их было бы удобнее перегружать в машину.

* * *

   В Москву они ехали без особых приключений. Да, их останавливала милиция, сперва своя, украинская, но долго не держала. Директор автобазы, в которой работал Иван, умел хорошо договариваться с милицейским начальством. Не цеплялись и первые посты на российской стороне, влияние начальника простиралось и на территорию сопредельного государства. Лишь на территории Московской области пришлось расстаться с двумя мешками сахара, которые стражи порядка безапелляционно затребовали выгрузить из машины, ничего не объясняя и не выписывая, естественно, никаких бумаг.
   Но Виталий не особо расстроился, ведь он понимал, без взяток проехать не удастся, еще хорошо, что взятки взяли натурой, а не деньгами, которых у него практически не было.
   – Не расстраивайся, всяк в жизни бывает, – философски заключил Иван, к удивлению Виталия ни разу не приложившийся к бутылке за все время их путешествия, – сегодня они нас, завтра мы их. Лучше радуйся тому, что десять мешков осталось.
   – Два из них ты уже твоей сеструхе обещал.
   – Минусуй еще два, она четыре потребует за нас двоих, жилье в Москве дорогое.
   Жила сеструха Ивана, которую звали Наташей, на первом этаже девятиэтажного дома, облицованного белой смальтой, почти при самом въезде в Москву с южного направления. Иван загнал свой «ЗиЛ-130» за контейнеры с мусором и отправился звонить в дверь. Конечно же, сеструхи дома не оказалось.
   – Ты с ней хоть созванивался?
   – Она сказала, что сегодня будет, но когда – хрен ее знает.
   – Она кем у тебя работает?
   – На вещевом рынке в палатке шмотками торгует.
   Иван несколько раз рванул дверную ручку, но стальное полотно даже не дрогнуло.
   – Сучка траханая, – ласково произнес он, – ждать придется. Может, выпьем? – предложил Иван.
   – Нет, я не пью.
   – Знаю, – с отвращением произнес сосед Конопацкого. – Тогда вот что: на тебе деньги, пусть у тебя побудут.
   Он вынул все деньги, которые только у него были, вместе с документами подал их Виталию, а затем униженно, без особой надежды на успех, попросил:
   – Выдай мне на две бутылки белой.
   Получив деньги, Иван мгновенно исчез. Виталий же далеко от дома не отходил. Во-первых, боясь заблудиться, потому что адрес знал чисто визуально, а во-вторых, боялся надолго без присмотра оставлять машину с грузом, зная по прессе о крутых московских нравах.
   Он просидел во дворе до наступления темноты, затем дождь загнал его в подъезд. Жильцы, возвращавшиеся с работы, подозрительно посматривали на молодого мужчину, сидевшего на подоконнике.
   «Смотрят на меня, как будто я маньяк какой-то!» – подумал Конопацкий, почувствовав себя одиноким в чужом ему мире.
   Очередная бабушка посмотрела на него так, что он не смог усидеть, а вышел из подъезда. Ему казалось, он уже больше никогда не увидит Ивана, сеструха Наташа – полный миф, а стальная дверь ее квартиры не открывалась со времен заселения дома.
   Ивана он отыскал на лавке, тот лежал на ней под дождем, поджав под себя ноги, и спокойно спал.
   «Вот скотина!» – подумал Виталий, но затем вспомнил, что Иван честно держался в дороге двое суток, не прикладываясь к горлышку, и теперь имел право расслабиться. Не виноват же он, что сеструхи не оказалось дома! То, что его соседа никто не сдал в милицию, воодушевило Виталия, значит, не такие уж черствые люди в Москве живут.
   И он наконец-то решился помочиться, это желание обуревало его последние четыре часа. Он зашел за кусты, с которых облетели почти все листья, и, повернувшись спиной к дому, долго и с наслаждением мочился, стараясь делать это практически бесшумно – попадая на ветки.