Страница:
– Ну, бля, у вас и накурено, хоть топор вешай! – поморщился Валерий Грязнов.
– Ничего, сейчас проветрим. Толян, открой окно.
– Холодно будет, – сказал Толян.
– Тебе что сказано! – бросил Грязнов.
Толян тут же вскочил и распахнул окно.
– Что, опять в порнуху пялились?
– Ага, – признался Толян.
– Ладно, делайте, что хотите. Главное, чтобы всегда находились под рукой.
– Есть работа?
– Пока нет, но вечером будьте на месте.
– Что-нибудь серьезное? – спросил Колян, поводя широкими плечами и потирая сильные ладони.
– Да, серьезное. Кстати, жена Шнайдера из Москвы приехала?
– Пока нет, – сказал Толян, глядя в окошко на то место, где она обычно ставила машину.
– Ну что, кто-нибудь из вас ее трахнул?
– Трахнешь ее, – расхохотался Колян, – пусть ее собаки бешеные трахают, сучку фашистскую!
– А что так?
– Да мы и так и этак вокруг нее, а она только хвостом крутит, одному из нас чуть кипятком член не облила, когда к ней подкатываться начали.
– Раз ты об этом рассказал – значит, ему. Не трогайте ее, – спокойно произнес Грязнов, – не надо. А то начнет еще шуметь, лишние проблемы, лишняя головная боль. А нам она ни к чему. Кстати, поезжай в город, найди Кощея в ресторане «Семь пятниц» и скажи, что Грязнов свое дело сделал и теперь он мне должен «по жизни» две штуки.
– А он в курсе?
– Нет, не в курсе. Ты ему скажешь.
– А деньги?
– Деньги я сам заберу потом, – произнес Грязнов, повернулся и вышел, но до двери не дошел, остановился, резко обернулся. – И кстати, друзья, надо будет с одним хреном разобраться. Он мне уже изрядно надоел, да и знает слишком много.
– С тем, что в подвале сидит?
– Нет, не с тем, не угадал. С тебя бутылка.
– Это пожалуйста, – сказал Толян, – бутылка у меня есть, в холодильнике стоит.
– В другой раз.
Настроение у Грязнова было приподнятым, он пребывал в странном возбуждении, как всегда перед ответственной работой.
Толян громко произнес:
– Приехала, сучка! – он увидел «Вольво», остановившуюся на площадке. – Приехала, приехала, чтоб ты сдохла!
Грязнов подошел к окну. Он смотрел, как Анна Шнайдер выбралась из-за руля машины, быстро взглянула на окна и скорее всего почувствовала, а не увидела, что за ней наблюдают. Выражение озабоченности на лице исчезло, появилась игривая улыбка. Девушка одернула короткую юбку, затем посмотрела на левую ногу, приподняла ее, осмотрела тонкий высокий каблук.
– Хороша, стерва! – произнес Толян.
– Хороша Маша, да не ваша.
– Да уж, это точно, – ответил на замечания Грязнова Толян. – А я бы ей засадил.
– Ага, засадил бы, – расхохотался его приятель, – лучше бы ты пошел побрился, а то рожа как у…
– Не надо, не надо, – мужчины рассмеялись.
Анна Шнайдер со спортивной сумкой на плече, в короткой серой шубке, пушистой и элегантной, покачивая бедрами, неторопливо шла к административному зданию.
– К Хазарову направилась, – прокомментировал Грязнов.
– А он ее трахал? – спросил Колян у своего шефа.
– Наверное, нет.
– Он вообще, наверное, на баб ровно дышит.
– Ну, не знаю, как он там дышит, – сказал Грязнов, – но свое дело знает с нужной стороны.
– Если бы не мы все, никакого дела у Марата не было бы. Возился бы со своими чокнутыми и денег бы не имел.
А так при деньгах все и при деле.
– При деле и при деньгах, – поправил его Грязнов. – В общем, ты понял, что надо?
– Понял, понял.
Грязнов быстро покинул комнату своих подручных и заспешил по коридору. Ему хотелось встретиться с Анной. Встреча и произошла на лестничной площадке.
– Доброе утро, Анна, – сказал Грязнов.
– Не знаю, доброе оно или нет.
– Жив, жив твой Шнайдер.
– Ну и хорошо, другого не хотелось бы услышать.
Деньги-то уплачены немалые.
– Слушай, Анна, а что такое деньги?
– Деньги – это все.
– Зайди ко мне, Поговорим, – и, не дождавшись утвердительного ответа, Грязнов крепко взял Анну под локоть и буквально повел за собой. Повернул в замке ключ, втолкнул девушку в большую комнату, заставленную кожаной мебелью, с огромным телевизором, с двумя сейфами, высокими, как шкафы.
– Полегче, полегче, – заартачилась Анна.
– Не шуми. Ты вообще много шумишь, а из себя ничего не представляешь.
– Это уж не твое дело, представляю я из себя что-нибудь или нет.
– Я тут навел о тебе справки, могу сказать, чем ты занималась год назад и где работала.
– Это тоже не твое дело. У нас сейчас демократия, где хочу, там работаю, и не тебе судить.
– А кому же, Анна? Ты такая несговорчивая, резкая, шумишь, шумишь, на меня бочки катишь. Все тебе здесь не нравится, небось ждешь не дождешься, чтобы твой немец копыта откинул?
– Нет, я этого не жду, – зло сказала Анна.
– А мне кажется, ждешь, хотя я не знаю, переписал он на тебя все свое состояние или нет.
– Тебе что с того, переписал или нет?
– Как это что, я же о соотечественниках забочусь, чтобы им было хорошо, чтобы ни в чем не нуждались.
– Ты своим делом занимайся, не мешай мне. Вам заплатили, вот вы свое дело и делайте.
– Заплатили.
– Чего ты ко мне лезешь, чего тебе от меня надо?
– А хочешь, я расскажу твоему Шнайдеру, чем ты занималась до девяностого.
– Только попробуй! – побледнела Анна, и губы ее задрожали. – Только попробуй! Я тогда весь ваш гадюшник сдам ментам, а уж они, Грязнов, поверь, с вами разберутся, церемониться не станут.
– Вот как ты заговорила!
– Как ты, так и я.
– Резкая ты какая-то, словно не удовлетворенная. Хотя оно понятно, с немцем не потрахаешься, его из палаты в палату перевозят на каталке, какой из него сейчас партнер. А до этого, Анна, он как, ничего был, пока почки не отказали?
– Не твое дело.
– Как это не мое, – Грязнов сидел в глубоком кресле, закинув ногу за ногу, покачивая правой ногой, – дело мы мужское с тобой обсуждаем, значит, мое.
Анна стояла перед ним, она понимала, что уйти вот так из этой комнаты ей не удастся, Грязнов ее не отпустит.
Но также ей было и неясно, чего он от нее добивается: если трахнуться, то это делается не так, а если хочет попугать, то она не боится. Ей плевать на его угрозы, ведь пока Шнайдера не выпишут из клиники, вторую часть денег они получить не смогут.
– Послушай, Анна, хочу тебя предупредить. Ты баба красивая, наверное, с кем-нибудь тут трахаешься. Я справок не наводил, но мне так кажется. Хочу тебя попросить, чтобы ты никому ни о чем не рассказывала, тебе же будет лучше.
– А зачем мне это? – резко бросила в ответ Анна.
– Не знаю, мало ли чего тебе захочется? Ведь тебе все не нравится, а не мне.
– Да, не нравится. За такие деньги можно и обслуживать получше, а то вопят, шумят, бегают рядом с палатой, орут.
– Кто орет?
– Да этот, лысый, вечно свое рыло сует, смотрит, что да как.
– Ты имеешь в виду санитара Хер Голову?
– Не знаю, какой он там Хер, но морда у него мерзкая, как у жабы.
– Милейший человек, – заулыбался Грязнов, – просто душечка! Если я ему шепну на ухо пару слов, то тебя, красавица, он не пощадит, так отделает, что ты не только Шнайдеру, но даже на вокзале транзитным пассажирам на Махачкалу не будешь нужна.
– Что-что? – подошла на шаг к Грязнову Анна. – Он меня?
– Ага, тебя. Так исполосует твое личико острым куском стекла, что тебя ни за какие деньги, заплати Шнайдер хоть миллион, не приведут в божеский вид. Будешь сплошная рана, сплошной шрам.
– Сволочь ты, Грязнов!
– Ага, сволочь, – согласился Валерий, – только вот я о деле думаю, а ты о своей шкуре. Тебе все ясно?
– Ясно, ясно, – резко бросила она, направляясь к двери.
– Ты не спеши, я еще не все сказал. Кстати, дверь заперта, а ключ вот, – Грязнов вытащил из кармана ключ на колечке и поднял над головой. – Возьми, если тебе так хочется выйти отсюда.
– Да, хочется. Давай ключ!
– Возьми, – игриво произнес Грязнов.
Переход в разговоре был странным и неожиданным для Анны. Она даже растерялась.
– Ключ дай! Ключ дай, мерзавец!
– Подойди и возьми, вот он, ключ, – Грязнов положил его на ширинку брюк. – Возьми, возьми, тебе же не привыкать.
– Ну ты и сволочь, ну ты и мразь! Хуже сутенера какого-нибудь вокзального.
– Может, хуже, а может, нет. Правда, тебе лучше знать. Ну, так будешь брать?
Она подошла к Грязнову. Тот быстро выбросил вперед руки и схватил ее ладони, прижал их к бедрам. Анна дернулась, но Грязнов держал ее крепко.
– Не торопись, красавица, не торопись, а то я обижусь.
– Пусти меня! Пусти! – с придыханием выкрикнула Анна.
– Ты не вопи, я тебе цену знаю. Знаю, сколько ты стоила, и если хочешь, то заплачу. Вообще-то, платить не стану, не люблю трахаться за деньги. А ты вот любишь, я это знаю. – – Ну ты и мразь! – дернув бедрами, попыталась освободиться Анна.
– Бери ключ, бери, только молнию расстегнуть не забудь.
Она поняла, выхода у нее нет и ей придется сделать то, о чем просит Грязнов. Делать ей этого не хотелось, ситуация для нее сложилась безвыходная. Она понимала, подбеги она к двери, начни стучать в нее, вопи, никто не услышит.
А если и появится какая-нибудь живая душа, так это будет санитар Хер Голова.
И действительно, Грязнов может ему что-нибудь сказать, и тогда ей мало не покажется. Она поняла: здесь хозяин Грязнов и, что бы она ни говорила, никакие аргументы на него не подействуют.
– Ну, погоди, Грязнов, случится и на моей улице праздник! – она резко расстегнула замок на брюках Грязнова.
– Вот это другое дело, вот это мне больше нравится.
Затем принялась расстегивать ремень.
– Не спеши, – сказал Грязнов, – все надо делать не торопясь, вдумчиво. Ведь ты же умеешь, правда?
Анна молча опустилась на колени. Грязнов откинул голову на спинку кресла.
– Вот так лучше будет. Ведь всегда, Анна, можно договориться, и сразу же всем станет хорошо, правда?
Анна работала молча, словно все происходило на вокзале, а она была не Анной Шнайдер, женой немецкого фабриканта, а самой затрапезной вокзальной шлюхой, которая согласна делать минет за десять баксов любому встречному.
– Вот, видишь, как все хорошо, как все здорово.
Зазвонил телефон, настойчиво. Грязнов взял трубку, поднес к уху и сказал:
– Ну, кто там?
– Это я, Валера, – Грязнов узнал голос Кощея.
– Ну, я тебя слушаю, Григорий.
– Хочу сказать тебе спасибо.
– Спасибо, дорогой, не отделаешься, его на хлеб не намажешь. А вот сегодня часика в три к тебе подъедет мой человечек, так ты лучше отблагодари его.
– Денег?
– Ага, денег. Немного, пару штук, и я буду доволен.
Знаешь, дело было сложное, очень сложное, провернуть его было нелегко… Ой! – вздохнул Грязнов.
– Ты чего? – спросил у него Кощей.
– Да ничего, все нормально, просто нога затекла.
– Ты так дышишь, Валера, словно тебе массаж делают.
– Ага, делают, и, надо сказать, неплохо – вакуумный.
Старательная массажистка у меня, ой старательная! – он отключил телефон, левой рукой взял Анну за волосы. – Не торопись, не торопись, у нас полно времени, у нас много времени. А то ты спешишь как на пожар, Шнайдер-то никуда не убежит, ему здесь еще две недели кантоваться.
Представляешь, Анна, две недели! И каждое утро ты будешь приходить сюда же делать мне массаж, согласна? Вот и хорошо, что согласна. Твое молчание я воспринимаю как утвердительный ответ, правда?
Наконец все было закончено. Анна брезгливо отстранилась, Грязнов ее не удерживал.
– Ну вот, хорошая девочка.
Грязнов поднялся, подошел к умывальнику и принялся подмываться. Затем он застегнул молнию брюк.
– Ты губы вытри, а то помада размазалась.
Анна тыльной стороной ладони вытерла губы.
– А ты мразь грязная! – сказала она, вставляя ключ в дверь.
Глава 15
– Ничего, сейчас проветрим. Толян, открой окно.
– Холодно будет, – сказал Толян.
– Тебе что сказано! – бросил Грязнов.
Толян тут же вскочил и распахнул окно.
– Что, опять в порнуху пялились?
– Ага, – признался Толян.
– Ладно, делайте, что хотите. Главное, чтобы всегда находились под рукой.
– Есть работа?
– Пока нет, но вечером будьте на месте.
– Что-нибудь серьезное? – спросил Колян, поводя широкими плечами и потирая сильные ладони.
– Да, серьезное. Кстати, жена Шнайдера из Москвы приехала?
– Пока нет, – сказал Толян, глядя в окошко на то место, где она обычно ставила машину.
– Ну что, кто-нибудь из вас ее трахнул?
– Трахнешь ее, – расхохотался Колян, – пусть ее собаки бешеные трахают, сучку фашистскую!
– А что так?
– Да мы и так и этак вокруг нее, а она только хвостом крутит, одному из нас чуть кипятком член не облила, когда к ней подкатываться начали.
– Раз ты об этом рассказал – значит, ему. Не трогайте ее, – спокойно произнес Грязнов, – не надо. А то начнет еще шуметь, лишние проблемы, лишняя головная боль. А нам она ни к чему. Кстати, поезжай в город, найди Кощея в ресторане «Семь пятниц» и скажи, что Грязнов свое дело сделал и теперь он мне должен «по жизни» две штуки.
– А он в курсе?
– Нет, не в курсе. Ты ему скажешь.
– А деньги?
– Деньги я сам заберу потом, – произнес Грязнов, повернулся и вышел, но до двери не дошел, остановился, резко обернулся. – И кстати, друзья, надо будет с одним хреном разобраться. Он мне уже изрядно надоел, да и знает слишком много.
– С тем, что в подвале сидит?
– Нет, не с тем, не угадал. С тебя бутылка.
– Это пожалуйста, – сказал Толян, – бутылка у меня есть, в холодильнике стоит.
– В другой раз.
Настроение у Грязнова было приподнятым, он пребывал в странном возбуждении, как всегда перед ответственной работой.
Толян громко произнес:
– Приехала, сучка! – он увидел «Вольво», остановившуюся на площадке. – Приехала, приехала, чтоб ты сдохла!
Грязнов подошел к окну. Он смотрел, как Анна Шнайдер выбралась из-за руля машины, быстро взглянула на окна и скорее всего почувствовала, а не увидела, что за ней наблюдают. Выражение озабоченности на лице исчезло, появилась игривая улыбка. Девушка одернула короткую юбку, затем посмотрела на левую ногу, приподняла ее, осмотрела тонкий высокий каблук.
– Хороша, стерва! – произнес Толян.
– Хороша Маша, да не ваша.
– Да уж, это точно, – ответил на замечания Грязнова Толян. – А я бы ей засадил.
– Ага, засадил бы, – расхохотался его приятель, – лучше бы ты пошел побрился, а то рожа как у…
– Не надо, не надо, – мужчины рассмеялись.
Анна Шнайдер со спортивной сумкой на плече, в короткой серой шубке, пушистой и элегантной, покачивая бедрами, неторопливо шла к административному зданию.
– К Хазарову направилась, – прокомментировал Грязнов.
– А он ее трахал? – спросил Колян у своего шефа.
– Наверное, нет.
– Он вообще, наверное, на баб ровно дышит.
– Ну, не знаю, как он там дышит, – сказал Грязнов, – но свое дело знает с нужной стороны.
– Если бы не мы все, никакого дела у Марата не было бы. Возился бы со своими чокнутыми и денег бы не имел.
А так при деньгах все и при деле.
– При деле и при деньгах, – поправил его Грязнов. – В общем, ты понял, что надо?
– Понял, понял.
Грязнов быстро покинул комнату своих подручных и заспешил по коридору. Ему хотелось встретиться с Анной. Встреча и произошла на лестничной площадке.
– Доброе утро, Анна, – сказал Грязнов.
– Не знаю, доброе оно или нет.
– Жив, жив твой Шнайдер.
– Ну и хорошо, другого не хотелось бы услышать.
Деньги-то уплачены немалые.
– Слушай, Анна, а что такое деньги?
– Деньги – это все.
– Зайди ко мне, Поговорим, – и, не дождавшись утвердительного ответа, Грязнов крепко взял Анну под локоть и буквально повел за собой. Повернул в замке ключ, втолкнул девушку в большую комнату, заставленную кожаной мебелью, с огромным телевизором, с двумя сейфами, высокими, как шкафы.
– Полегче, полегче, – заартачилась Анна.
– Не шуми. Ты вообще много шумишь, а из себя ничего не представляешь.
– Это уж не твое дело, представляю я из себя что-нибудь или нет.
– Я тут навел о тебе справки, могу сказать, чем ты занималась год назад и где работала.
– Это тоже не твое дело. У нас сейчас демократия, где хочу, там работаю, и не тебе судить.
– А кому же, Анна? Ты такая несговорчивая, резкая, шумишь, шумишь, на меня бочки катишь. Все тебе здесь не нравится, небось ждешь не дождешься, чтобы твой немец копыта откинул?
– Нет, я этого не жду, – зло сказала Анна.
– А мне кажется, ждешь, хотя я не знаю, переписал он на тебя все свое состояние или нет.
– Тебе что с того, переписал или нет?
– Как это что, я же о соотечественниках забочусь, чтобы им было хорошо, чтобы ни в чем не нуждались.
– Ты своим делом занимайся, не мешай мне. Вам заплатили, вот вы свое дело и делайте.
– Заплатили.
– Чего ты ко мне лезешь, чего тебе от меня надо?
– А хочешь, я расскажу твоему Шнайдеру, чем ты занималась до девяностого.
– Только попробуй! – побледнела Анна, и губы ее задрожали. – Только попробуй! Я тогда весь ваш гадюшник сдам ментам, а уж они, Грязнов, поверь, с вами разберутся, церемониться не станут.
– Вот как ты заговорила!
– Как ты, так и я.
– Резкая ты какая-то, словно не удовлетворенная. Хотя оно понятно, с немцем не потрахаешься, его из палаты в палату перевозят на каталке, какой из него сейчас партнер. А до этого, Анна, он как, ничего был, пока почки не отказали?
– Не твое дело.
– Как это не мое, – Грязнов сидел в глубоком кресле, закинув ногу за ногу, покачивая правой ногой, – дело мы мужское с тобой обсуждаем, значит, мое.
Анна стояла перед ним, она понимала, что уйти вот так из этой комнаты ей не удастся, Грязнов ее не отпустит.
Но также ей было и неясно, чего он от нее добивается: если трахнуться, то это делается не так, а если хочет попугать, то она не боится. Ей плевать на его угрозы, ведь пока Шнайдера не выпишут из клиники, вторую часть денег они получить не смогут.
– Послушай, Анна, хочу тебя предупредить. Ты баба красивая, наверное, с кем-нибудь тут трахаешься. Я справок не наводил, но мне так кажется. Хочу тебя попросить, чтобы ты никому ни о чем не рассказывала, тебе же будет лучше.
– А зачем мне это? – резко бросила в ответ Анна.
– Не знаю, мало ли чего тебе захочется? Ведь тебе все не нравится, а не мне.
– Да, не нравится. За такие деньги можно и обслуживать получше, а то вопят, шумят, бегают рядом с палатой, орут.
– Кто орет?
– Да этот, лысый, вечно свое рыло сует, смотрит, что да как.
– Ты имеешь в виду санитара Хер Голову?
– Не знаю, какой он там Хер, но морда у него мерзкая, как у жабы.
– Милейший человек, – заулыбался Грязнов, – просто душечка! Если я ему шепну на ухо пару слов, то тебя, красавица, он не пощадит, так отделает, что ты не только Шнайдеру, но даже на вокзале транзитным пассажирам на Махачкалу не будешь нужна.
– Что-что? – подошла на шаг к Грязнову Анна. – Он меня?
– Ага, тебя. Так исполосует твое личико острым куском стекла, что тебя ни за какие деньги, заплати Шнайдер хоть миллион, не приведут в божеский вид. Будешь сплошная рана, сплошной шрам.
– Сволочь ты, Грязнов!
– Ага, сволочь, – согласился Валерий, – только вот я о деле думаю, а ты о своей шкуре. Тебе все ясно?
– Ясно, ясно, – резко бросила она, направляясь к двери.
– Ты не спеши, я еще не все сказал. Кстати, дверь заперта, а ключ вот, – Грязнов вытащил из кармана ключ на колечке и поднял над головой. – Возьми, если тебе так хочется выйти отсюда.
– Да, хочется. Давай ключ!
– Возьми, – игриво произнес Грязнов.
Переход в разговоре был странным и неожиданным для Анны. Она даже растерялась.
– Ключ дай! Ключ дай, мерзавец!
– Подойди и возьми, вот он, ключ, – Грязнов положил его на ширинку брюк. – Возьми, возьми, тебе же не привыкать.
– Ну ты и сволочь, ну ты и мразь! Хуже сутенера какого-нибудь вокзального.
– Может, хуже, а может, нет. Правда, тебе лучше знать. Ну, так будешь брать?
Она подошла к Грязнову. Тот быстро выбросил вперед руки и схватил ее ладони, прижал их к бедрам. Анна дернулась, но Грязнов держал ее крепко.
– Не торопись, красавица, не торопись, а то я обижусь.
– Пусти меня! Пусти! – с придыханием выкрикнула Анна.
– Ты не вопи, я тебе цену знаю. Знаю, сколько ты стоила, и если хочешь, то заплачу. Вообще-то, платить не стану, не люблю трахаться за деньги. А ты вот любишь, я это знаю. – – Ну ты и мразь! – дернув бедрами, попыталась освободиться Анна.
– Бери ключ, бери, только молнию расстегнуть не забудь.
Она поняла, выхода у нее нет и ей придется сделать то, о чем просит Грязнов. Делать ей этого не хотелось, ситуация для нее сложилась безвыходная. Она понимала, подбеги она к двери, начни стучать в нее, вопи, никто не услышит.
А если и появится какая-нибудь живая душа, так это будет санитар Хер Голова.
И действительно, Грязнов может ему что-нибудь сказать, и тогда ей мало не покажется. Она поняла: здесь хозяин Грязнов и, что бы она ни говорила, никакие аргументы на него не подействуют.
– Ну, погоди, Грязнов, случится и на моей улице праздник! – она резко расстегнула замок на брюках Грязнова.
– Вот это другое дело, вот это мне больше нравится.
Затем принялась расстегивать ремень.
– Не спеши, – сказал Грязнов, – все надо делать не торопясь, вдумчиво. Ведь ты же умеешь, правда?
Анна молча опустилась на колени. Грязнов откинул голову на спинку кресла.
– Вот так лучше будет. Ведь всегда, Анна, можно договориться, и сразу же всем станет хорошо, правда?
Анна работала молча, словно все происходило на вокзале, а она была не Анной Шнайдер, женой немецкого фабриканта, а самой затрапезной вокзальной шлюхой, которая согласна делать минет за десять баксов любому встречному.
– Вот, видишь, как все хорошо, как все здорово.
Зазвонил телефон, настойчиво. Грязнов взял трубку, поднес к уху и сказал:
– Ну, кто там?
– Это я, Валера, – Грязнов узнал голос Кощея.
– Ну, я тебя слушаю, Григорий.
– Хочу сказать тебе спасибо.
– Спасибо, дорогой, не отделаешься, его на хлеб не намажешь. А вот сегодня часика в три к тебе подъедет мой человечек, так ты лучше отблагодари его.
– Денег?
– Ага, денег. Немного, пару штук, и я буду доволен.
Знаешь, дело было сложное, очень сложное, провернуть его было нелегко… Ой! – вздохнул Грязнов.
– Ты чего? – спросил у него Кощей.
– Да ничего, все нормально, просто нога затекла.
– Ты так дышишь, Валера, словно тебе массаж делают.
– Ага, делают, и, надо сказать, неплохо – вакуумный.
Старательная массажистка у меня, ой старательная! – он отключил телефон, левой рукой взял Анну за волосы. – Не торопись, не торопись, у нас полно времени, у нас много времени. А то ты спешишь как на пожар, Шнайдер-то никуда не убежит, ему здесь еще две недели кантоваться.
Представляешь, Анна, две недели! И каждое утро ты будешь приходить сюда же делать мне массаж, согласна? Вот и хорошо, что согласна. Твое молчание я воспринимаю как утвердительный ответ, правда?
Наконец все было закончено. Анна брезгливо отстранилась, Грязнов ее не удерживал.
– Ну вот, хорошая девочка.
Грязнов поднялся, подошел к умывальнику и принялся подмываться. Затем он застегнул молнию брюк.
– Ты губы вытри, а то помада размазалась.
Анна тыльной стороной ладони вытерла губы.
– А ты мразь грязная! – сказала она, вставляя ключ в дверь.
Глава 15
Толян подогнал джип к черному ходу, сидел, курил и ждал. Ведь так сказал ему Грязнов. Предстояла поездка в город. Сам же Грязнов обещал появиться минут через десять-пятнадцать.
У Комбата шла страшная ломка. Его крутило так, как никогда до этого. В коридоре раздались шаги. Рублев запрокинул голову, на четвереньках пополз к двери.
Рублев уже знал, что наркотик приносит не только облегчение, но и ужас, страх, который невозможно перебороть. Он разъедает волю, как соленая вода разъедает железо. И каждый раз, когда ему вкалывали дозу, он готовил себя к встрече с новыми ужасами, рожденными его разумом. Но с ужасами можно бороться лишь тогда, когда знаешь, что тебя ждет впереди. Видения же сменялись непредсказуемо.
Когда Рублев готовился к пыткам, ему виделось, что его живьем зарывают в землю и он, обдирая ногти, ломая пальцы, пытается выбраться из душного гроба, задыхался, ловил ртом последние остатки пригодного для дыхания воздуха. И он умирал для того, чтобы снова очнуться и понять, что все то, что ему привиделось, – это плод его воображения, болезненного, уже тронутого наркотическим дурманом.
Разительным был контраст, когда от эйфории, парения, ощущения своей мощи Комбат падал в бездну страданий и страха. Наверное, именно так представляли себе ад его предки.
Рублев не понимал, когда открыл глаза, сон это или явь, настолько яркими были ощущения, все до единого: запахи, звуки, свет.
«Я в бреду или наяву?» – подумал Рублев, осматриваясь в комнате, лишенной окон.
Скрипнула дверь, и вошел Хер Голова, безобразно лысый, с гнусной улыбкой, но в то же время появившийся как желанный гость, потому что в пальцах сжимал маленькую стеклянную ампулу и упаковку одноразового шприца.
– Хочешь дозу? – с издевкой поинтересовался Хер Голова, сверкнув ампулой.
Рублев не понял сам, как это произошло, но у него с губ сорвалось:
– Да!
– А вот и нет, – склонив голову к левому плечу, прохрипел Хер Голова и двинулся на Комбата.
Если до этого он казался Рублеву человеком нормального роста, то, чем ближе подходил, тем больше становился. Щеки его надувались, синие круги под глазами наливались кровью, выпячивались.
– Дозу! Дозу! – просил Комбат.
И тут Хер Голова остановился. Затрещали изношенные нитки белого халата. Санитар тяжело задышал, из его рта потекла липкая, как клей, пена. Он медленно опускался на четвереньки.
– Я! Я доза! – голосом, в котором оставалось мало человеческого, прохрюкал Хер Голова.
И Рублев увидел перед собой страшное существо, скользкое, холодное, со студенистой кожей. Перед ним сидела огромная жаба, горло которой вибрировало.
– Я, я доза! – слышал он.
– Нет! Нет! – теряя разум, закричал Комбат, выставляя перед собой руки.
Но огромная жаба неумолимо надвигалась на него.
– Ты хочешь, хочешь меня!
Рублев пытался ударить, но его кулак без сопротивления проваливался в холодный липкий студень. И вот уже его лица коснулась вонючая холодная слизь. Он повернул голову набок, но холодная слизь уже обволакивала лицо, залепляла ноздри, и вот Рублев уже не мог вздохнуть.
«Дозу! Дозу! – мысленно продолжал молить он. – Дозу! Только она спасет! Вновь воспарить, почувствовать себя сильным!»
– Я доза, – вновь донеслось до него утробное бульканье, – победа за мной. Ты конченый человек, Комбат!
И Рублев внезапно открыл глаза. Но гнусный запах И липкая слизь не исчезали. Он медленно поднялся на руках и понял, что лежит в собственной блевотине. Он даже не нашел в себе сил, чтобы вытереть лицо, и услышал знакомый голос:
«Дозу! Дозу! – молил он. – Кто это говорит?» – подумал Комбат и вдруг с ужасом понял, что он сам молит, неизвестно кого.
И действительно, дверь открылась. В коридоре стояли Грязнов, лысый санитар по кличке Хер Голова и один из подручных Валерия.
– На, вколешь все, – Грязнов разжал ладонь, в которой поблескивали три ампулы.
– Все? – переспросил Хер Голова.
– Да, все до последней капли вдавишь в него, понял?
– Да-да, понял, – спорить санитар не собирался.
«Три ампулы… – Хер Голова прекрасно понимал, что даже две ампулы – это смертельная доза, а про три – и говорить нечего. Наркотик слишком сильный, чтобы кто-либо перенес такую дозу. – И зачем это надо? Может, просто тюкнуть его по голове или задушить?»
– Ты меня понял? – прозвучал над ухом голос Грязнова.
– Да-да, понял.
– Тогда делай.
Смотреть на все это Грязнову не хотелось, да и дела у него имелись другие. Надо было взять деньги и завезти в город, деньги лежали в комнате, хранились в сейфе.
– А ты его потом в машину забрось. Понял? – сказал Грязнов своему подручному Коляну.
Комбат был жалок. Он сам начал закатывать грязный рукав рубахи, весь трясся. Коляну тоже смотреть на эту процедуру было противно, хотя, в общем-то, уже мало что пугало его в этой жизни. Работая с Грязновым, он насмотрелся всякого и ко всякому привык. Но тут ему вдобавок захотелось в туалет.
Он повернул ключ в двери, оставив в подвале санитара и Бориса Рублева. Хер Голова даже чуть не присвистнул от радости, появилась реальная возможность одну ампулу присвоить себе, а потом ночью, когда никого не будет рядом, сделать себе инъекцию. Ампулы ему хватит на три дня, так что, в общем, впереди маячило счастье, если можно назвать наркотическое возбуждение, а потом отупение счастьем. Но каждый понимает счастье по-своему. Для лысого санитара именно таким и представлялось это слово – укол и полный кайф.
Пустая ампула у него в кармане была, если понадобится, он мог предъявить три пустых стекляшки.
Первый укол. Вены ушли так глубоко, что найти одну из них санитар смог лишь с пятого раза. Сгибы рук от уколов у Комбата стали сплошными синяками – черно-желтые, в кровоподтеках, ведь Хер Голова никогда не церемонился, тыкал до тех пор, пока игла не находила вену.
Так случилось и на этот раз, с одной лишь разницей – не один укол, а два. Первый – в правую руку, второй – в левую. Комбат застонал, застонал от облегчения. Боль начала уходить. Он открыл глаза и смотрел на улыбающегося санитара.
– Что, милок, тебе хорошо?
– Да, хорошо. Лучше, отпускает.
– Ничего, ничего, минут через десять тебе станет совсем хорошо, тебе будет очень хорошо, так хорошо, как никогда в жизни.
– Спасибо, брат.., спасибо. Ты единственный, кто обо мне заботится, единственный.
– Да, я тебя люблю, из-под тебя мне хоть что-то достается. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Ну ты и грязный, ну ты и вонючий! – говорил санитар и брезгливо оглядывал действительно грязного до безобразия Комбата. От Рублева исходил такой запах, словно бы он год не видел воды.
– Э-э, э-э, – уныло тянул Комбат, с улыбкой глядя на лысую голову санитара.
А тот прятал за пазуху ампулу с наркотиками.
Наконец из туалета вернулся Колян. Заглянул в окошко камеры. Санитар стоял над сидящим на полу Комбатом.
В конце коридора появился Грязнов.
– Только наручники на него надеть не забудь. Хрен его знает, что может произойти!
– Хорошо, понял.
Колян открыл дверь и показал санитару, чтобы тот пошел вон. Кивая, Хер Голова спиной двинулся к двери и уже в коридоре столкнулся с Грязновым.
– Ну что, все в порядке?
– Да, да, в порядке. И не жалко вам столько героина?
– Не твое дело, – одернул его Грязнов, – я тут решаю, сколько и чего кому давать. Ты меня понял? Иди к себе.
– Понял, понял.
– Бери его, Колян.
Колян защелкнул наручники на запястьях Комбата.
Тот был покорен, глаза уже начали закрываться, на губах блуждала улыбка, а с уголков рта свисала слюна, густая и белая.
– Ну и вонючий, – сказал Колян, волоча Комбата по коридору.
Тот идти почти не мог, и Коляну пришлось взвалить изрядно исхудавшего за две недели Рублева себе на спину.
– Тащи его в машину, бросишь сзади.
– Потом куда? – покряхтывая, осведомился Колян.
– Потом узнаешь.
Через черный ход Бориса Рублева выволокли во двор и затолкнули в джип, открыв заднюю дверь. Его бросили прямо на запаску, а сверху закрыли брезентом. Грязнов устроился на переднем сиденье рядом с водителем.
– Трогай, Колян.
– Куда едем?
– В Москву. Там этого клиента оставим, пусть найдут мертвого.
На улице было холодно, дул пронзительный ветер. Машина вырулила со двора клиники и уже через пятнадцать минут мчалась по кольцевой.
– Куда дальше? – спросил Колян.
– Давай куда-нибудь поближе к центру, в такое местечко, чтобы было не очень людно. Выгрузишь – и назад.
Меня забросишь домой.
– Хорошо, – сказал Колян.
Было десять часов вечера и невероятно холодно. Когда Толян с Коляном выволокли Комбата из джипа, сколько ни пытался нащупать пульс Валерий Грязнов, это ему не удалось, хотя тело еще оставалось теплым.
– В машине нагрелся, я же печку держал включенной, – сказал Толян.
– Так что, думаешь, мертвый?
– Если и не мертвый, то через полчаса на холоде дойдет.
– Это хорошо.
Комбата бросили рядом с автобусной остановкой неподалеку от ВДНХ. Грязнов посмотрел на лежащее в кустах безжизненное тело своего врага и самодовольно осклабился.
«Ну вот, кто кого. Ты меня учил жизни, ты мне, можно сказать, жизнь сломал, я из-за тебя чуть в тюрьму не угодил. Думаю, я с тобой в расчете. И я обязательно приду на твои похороны, посмотрю на твою могилу, послушаю, что будут говорить твои лихие друзья-десантники А уж они, думаю, посмеются: железный Комбат кончил наркоманом.»
– Ха, ха, ха, – вырвался из груди приступ смеха, жуткого и холодного. Даже подручные и те поежились, будто рядом с ними был настоящий сумасшедший. – Поехали. Собаке – собачья смерть.
«Иваныч, Иваныч, Комбат… Что же они с тобой, мерзавцы, сделали!», О чем говорит этот знакомый голос и кому он принадлежит, Комбат не мог понять. Он с трудом открыл глаза. Перед его взором плыла белая пелена, словно густой-густой туман. Он попытался поднять руку, но это ему не удалось, руки и ноги были привязаны к больничной койке.
– Где я? Где я? – слабым шелестом выдохнул из себя Борис Рублев.
– Ты с нами, Иваныч, ты жив. Слава Богу, жив, даже разговариваешь.
Рублев сделал над собой невероятное усилие, и в белом тумане, в белой пелене, застилающей взор, проступили очертания мужского лица, на котором было написана боль и непонимание происходящего. Это был Подберезский в белом халате.
– Ты кто? – спросил Комбат.
– Это я, я, Иваныч, Андрей Подберезский!
– Андрей Подберезский? – губы Комбата шевельнулись, произнося любимое имя и фамилию.
– Я, я, Иваныч, и Бахрушин здесь. Мы асе с врачами разговаривали.
– С какими врачами, Подберезский?
– С хорошими врачами. Ты в госпитале, Комбат.
– В госпитале? Я что, ранен?
Боль была такой сильной, что казалось, тело разлетается на куски, а внутри через равные интервалы разрываются гранаты.
– Ранен, да.
– Где мои ноги? Где мои руки? – невнятно бормотал Комбат.
– Все на месте, Иваныч, руки на месте и ноги.
Вид у Рублева был ужасный. Таким его Андрей Подберезский не видел никогда, хотя прошел вместе с Рублевым «огонь и воду и медные трубы», бывал во всевозможных передрягах, самых ужасных ситуациях. Но таким, раздавленным и поверженным, своего командира ему видеть не доводилось. Это был не Комбат, не бесстрашный десантник, это было жалкое подобие мужчины, жалкое подобие человека.
– Дозу.., дозу, Подберезский…
– Какую дозу? Какую дозу, Иваныч?
– Дозу, дозу! – скрежеща зубами, выдавливал из себя Комбат. – Я сдыхаю, сдыхаю, Андрюха! Андрюха, брат, дозу.., не дай сдохнуть.., не дай…
– Комбат, Комбат, успокойся, тебя спасут, здесь врачи.
Бахрушин вошел в палату и положил руку на плечо Подберезскому.
– Идем, Андрей, надо поговорить.
– Погоди, полковник, погоди, дай с Комбатом с чуток побуду.
– Пойдем, здесь есть кому с ним побыть.
Тело Комбата дернулось, и он забился в конвульсиях.
Кровать подскакивала, Рублев рвался, пытаясь освободить привязанные руки и ноги. Пот высыпал на его небритом лице, глаза глубоко запали, они горели безумным огнем, были пустыми, как высохшие колодцы.
– Дозу! Дозу! Дозу! – выкрикивал Комбат, кровь текла из уголков рта.
– Полковник, скажи, пусть что-нибудь сделают, пусть дадут!
– Нет, Андрюха, погоди. Идем поговорим.
– Что с ним? Что они с ним сделали?
– Не знаю, не знаю, Андрей. Профессор говорит, что его недели две держали на одних наркотиках и превратили в то, что ты видел. Героин кололи.
– А почему его не убили?
Бахрушин пожал плечами, вытащил из кармана носовой платок и принялся протирать вначале стекла очков, а затем вспотевшее лицо и ладони.
– Не знаю, Андрей, не знаю. Со всем этим, думаю, придется разбираться.
– Когда он сможет встать, по мнению врачей?
Лицо полковника ГРУ Бахрушина стало мрачным.
– Прогнозы нехорошие. По их предположениям, от такого количества наркотиков он должен был умереть, но видишь, родился в рубашке, наверное, ему повезло.
– А перспективы какие? Он отойдет?
– Ты знаешь хоть одного наркомана, Андрей, который отошел? Профессор Молчанов говорит, его судьба предрешена. Если он и будет жить, то останется наркоманом.
– Да вы что, Леонид Васильевич, не может этого быть!
Он же – Комбат!
– Кто-то с ним рассчитался, Андрей. Но кто, я не знаю, – произнес полковник Бахрушин, присаживаясь на кожаную кушетку. Пальцы то сжимались в кулаки, то резко разжимались. – Не знаю… Жалко Рублева, поверь, очень жалко.
У Комбата шла страшная ломка. Его крутило так, как никогда до этого. В коридоре раздались шаги. Рублев запрокинул голову, на четвереньках пополз к двери.
Рублев уже знал, что наркотик приносит не только облегчение, но и ужас, страх, который невозможно перебороть. Он разъедает волю, как соленая вода разъедает железо. И каждый раз, когда ему вкалывали дозу, он готовил себя к встрече с новыми ужасами, рожденными его разумом. Но с ужасами можно бороться лишь тогда, когда знаешь, что тебя ждет впереди. Видения же сменялись непредсказуемо.
Когда Рублев готовился к пыткам, ему виделось, что его живьем зарывают в землю и он, обдирая ногти, ломая пальцы, пытается выбраться из душного гроба, задыхался, ловил ртом последние остатки пригодного для дыхания воздуха. И он умирал для того, чтобы снова очнуться и понять, что все то, что ему привиделось, – это плод его воображения, болезненного, уже тронутого наркотическим дурманом.
Разительным был контраст, когда от эйфории, парения, ощущения своей мощи Комбат падал в бездну страданий и страха. Наверное, именно так представляли себе ад его предки.
Рублев не понимал, когда открыл глаза, сон это или явь, настолько яркими были ощущения, все до единого: запахи, звуки, свет.
«Я в бреду или наяву?» – подумал Рублев, осматриваясь в комнате, лишенной окон.
Скрипнула дверь, и вошел Хер Голова, безобразно лысый, с гнусной улыбкой, но в то же время появившийся как желанный гость, потому что в пальцах сжимал маленькую стеклянную ампулу и упаковку одноразового шприца.
– Хочешь дозу? – с издевкой поинтересовался Хер Голова, сверкнув ампулой.
Рублев не понял сам, как это произошло, но у него с губ сорвалось:
– Да!
– А вот и нет, – склонив голову к левому плечу, прохрипел Хер Голова и двинулся на Комбата.
Если до этого он казался Рублеву человеком нормального роста, то, чем ближе подходил, тем больше становился. Щеки его надувались, синие круги под глазами наливались кровью, выпячивались.
– Дозу! Дозу! – просил Комбат.
И тут Хер Голова остановился. Затрещали изношенные нитки белого халата. Санитар тяжело задышал, из его рта потекла липкая, как клей, пена. Он медленно опускался на четвереньки.
– Я! Я доза! – голосом, в котором оставалось мало человеческого, прохрюкал Хер Голова.
И Рублев увидел перед собой страшное существо, скользкое, холодное, со студенистой кожей. Перед ним сидела огромная жаба, горло которой вибрировало.
– Я, я доза! – слышал он.
– Нет! Нет! – теряя разум, закричал Комбат, выставляя перед собой руки.
Но огромная жаба неумолимо надвигалась на него.
– Ты хочешь, хочешь меня!
Рублев пытался ударить, но его кулак без сопротивления проваливался в холодный липкий студень. И вот уже его лица коснулась вонючая холодная слизь. Он повернул голову набок, но холодная слизь уже обволакивала лицо, залепляла ноздри, и вот Рублев уже не мог вздохнуть.
«Дозу! Дозу! – мысленно продолжал молить он. – Дозу! Только она спасет! Вновь воспарить, почувствовать себя сильным!»
– Я доза, – вновь донеслось до него утробное бульканье, – победа за мной. Ты конченый человек, Комбат!
И Рублев внезапно открыл глаза. Но гнусный запах И липкая слизь не исчезали. Он медленно поднялся на руках и понял, что лежит в собственной блевотине. Он даже не нашел в себе сил, чтобы вытереть лицо, и услышал знакомый голос:
«Дозу! Дозу! – молил он. – Кто это говорит?» – подумал Комбат и вдруг с ужасом понял, что он сам молит, неизвестно кого.
* * *
– Дозу.., дозу… – требовал его организм, шептали его губы.И действительно, дверь открылась. В коридоре стояли Грязнов, лысый санитар по кличке Хер Голова и один из подручных Валерия.
– На, вколешь все, – Грязнов разжал ладонь, в которой поблескивали три ампулы.
– Все? – переспросил Хер Голова.
– Да, все до последней капли вдавишь в него, понял?
– Да-да, понял, – спорить санитар не собирался.
«Три ампулы… – Хер Голова прекрасно понимал, что даже две ампулы – это смертельная доза, а про три – и говорить нечего. Наркотик слишком сильный, чтобы кто-либо перенес такую дозу. – И зачем это надо? Может, просто тюкнуть его по голове или задушить?»
– Ты меня понял? – прозвучал над ухом голос Грязнова.
– Да-да, понял.
– Тогда делай.
Смотреть на все это Грязнову не хотелось, да и дела у него имелись другие. Надо было взять деньги и завезти в город, деньги лежали в комнате, хранились в сейфе.
– А ты его потом в машину забрось. Понял? – сказал Грязнов своему подручному Коляну.
Комбат был жалок. Он сам начал закатывать грязный рукав рубахи, весь трясся. Коляну тоже смотреть на эту процедуру было противно, хотя, в общем-то, уже мало что пугало его в этой жизни. Работая с Грязновым, он насмотрелся всякого и ко всякому привык. Но тут ему вдобавок захотелось в туалет.
Он повернул ключ в двери, оставив в подвале санитара и Бориса Рублева. Хер Голова даже чуть не присвистнул от радости, появилась реальная возможность одну ампулу присвоить себе, а потом ночью, когда никого не будет рядом, сделать себе инъекцию. Ампулы ему хватит на три дня, так что, в общем, впереди маячило счастье, если можно назвать наркотическое возбуждение, а потом отупение счастьем. Но каждый понимает счастье по-своему. Для лысого санитара именно таким и представлялось это слово – укол и полный кайф.
Пустая ампула у него в кармане была, если понадобится, он мог предъявить три пустых стекляшки.
Первый укол. Вены ушли так глубоко, что найти одну из них санитар смог лишь с пятого раза. Сгибы рук от уколов у Комбата стали сплошными синяками – черно-желтые, в кровоподтеках, ведь Хер Голова никогда не церемонился, тыкал до тех пор, пока игла не находила вену.
Так случилось и на этот раз, с одной лишь разницей – не один укол, а два. Первый – в правую руку, второй – в левую. Комбат застонал, застонал от облегчения. Боль начала уходить. Он открыл глаза и смотрел на улыбающегося санитара.
– Что, милок, тебе хорошо?
– Да, хорошо. Лучше, отпускает.
– Ничего, ничего, минут через десять тебе станет совсем хорошо, тебе будет очень хорошо, так хорошо, как никогда в жизни.
– Спасибо, брат.., спасибо. Ты единственный, кто обо мне заботится, единственный.
– Да, я тебя люблю, из-под тебя мне хоть что-то достается. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Ну ты и грязный, ну ты и вонючий! – говорил санитар и брезгливо оглядывал действительно грязного до безобразия Комбата. От Рублева исходил такой запах, словно бы он год не видел воды.
– Э-э, э-э, – уныло тянул Комбат, с улыбкой глядя на лысую голову санитара.
А тот прятал за пазуху ампулу с наркотиками.
Наконец из туалета вернулся Колян. Заглянул в окошко камеры. Санитар стоял над сидящим на полу Комбатом.
В конце коридора появился Грязнов.
– Только наручники на него надеть не забудь. Хрен его знает, что может произойти!
– Хорошо, понял.
Колян открыл дверь и показал санитару, чтобы тот пошел вон. Кивая, Хер Голова спиной двинулся к двери и уже в коридоре столкнулся с Грязновым.
– Ну что, все в порядке?
– Да, да, в порядке. И не жалко вам столько героина?
– Не твое дело, – одернул его Грязнов, – я тут решаю, сколько и чего кому давать. Ты меня понял? Иди к себе.
– Понял, понял.
– Бери его, Колян.
Колян защелкнул наручники на запястьях Комбата.
Тот был покорен, глаза уже начали закрываться, на губах блуждала улыбка, а с уголков рта свисала слюна, густая и белая.
– Ну и вонючий, – сказал Колян, волоча Комбата по коридору.
Тот идти почти не мог, и Коляну пришлось взвалить изрядно исхудавшего за две недели Рублева себе на спину.
– Тащи его в машину, бросишь сзади.
– Потом куда? – покряхтывая, осведомился Колян.
– Потом узнаешь.
Через черный ход Бориса Рублева выволокли во двор и затолкнули в джип, открыв заднюю дверь. Его бросили прямо на запаску, а сверху закрыли брезентом. Грязнов устроился на переднем сиденье рядом с водителем.
– Трогай, Колян.
– Куда едем?
– В Москву. Там этого клиента оставим, пусть найдут мертвого.
На улице было холодно, дул пронзительный ветер. Машина вырулила со двора клиники и уже через пятнадцать минут мчалась по кольцевой.
– Куда дальше? – спросил Колян.
– Давай куда-нибудь поближе к центру, в такое местечко, чтобы было не очень людно. Выгрузишь – и назад.
Меня забросишь домой.
– Хорошо, – сказал Колян.
Было десять часов вечера и невероятно холодно. Когда Толян с Коляном выволокли Комбата из джипа, сколько ни пытался нащупать пульс Валерий Грязнов, это ему не удалось, хотя тело еще оставалось теплым.
– В машине нагрелся, я же печку держал включенной, – сказал Толян.
– Так что, думаешь, мертвый?
– Если и не мертвый, то через полчаса на холоде дойдет.
– Это хорошо.
Комбата бросили рядом с автобусной остановкой неподалеку от ВДНХ. Грязнов посмотрел на лежащее в кустах безжизненное тело своего врага и самодовольно осклабился.
«Ну вот, кто кого. Ты меня учил жизни, ты мне, можно сказать, жизнь сломал, я из-за тебя чуть в тюрьму не угодил. Думаю, я с тобой в расчете. И я обязательно приду на твои похороны, посмотрю на твою могилу, послушаю, что будут говорить твои лихие друзья-десантники А уж они, думаю, посмеются: железный Комбат кончил наркоманом.»
– Ха, ха, ха, – вырвался из груди приступ смеха, жуткого и холодного. Даже подручные и те поежились, будто рядом с ними был настоящий сумасшедший. – Поехали. Собаке – собачья смерть.
* * *
Комбат слышал знакомый голос, до боли знакомый. но узнать его не мог. Он слышал слова:«Иваныч, Иваныч, Комбат… Что же они с тобой, мерзавцы, сделали!», О чем говорит этот знакомый голос и кому он принадлежит, Комбат не мог понять. Он с трудом открыл глаза. Перед его взором плыла белая пелена, словно густой-густой туман. Он попытался поднять руку, но это ему не удалось, руки и ноги были привязаны к больничной койке.
– Где я? Где я? – слабым шелестом выдохнул из себя Борис Рублев.
– Ты с нами, Иваныч, ты жив. Слава Богу, жив, даже разговариваешь.
Рублев сделал над собой невероятное усилие, и в белом тумане, в белой пелене, застилающей взор, проступили очертания мужского лица, на котором было написана боль и непонимание происходящего. Это был Подберезский в белом халате.
– Ты кто? – спросил Комбат.
– Это я, я, Иваныч, Андрей Подберезский!
– Андрей Подберезский? – губы Комбата шевельнулись, произнося любимое имя и фамилию.
– Я, я, Иваныч, и Бахрушин здесь. Мы асе с врачами разговаривали.
– С какими врачами, Подберезский?
– С хорошими врачами. Ты в госпитале, Комбат.
– В госпитале? Я что, ранен?
Боль была такой сильной, что казалось, тело разлетается на куски, а внутри через равные интервалы разрываются гранаты.
– Ранен, да.
– Где мои ноги? Где мои руки? – невнятно бормотал Комбат.
– Все на месте, Иваныч, руки на месте и ноги.
Вид у Рублева был ужасный. Таким его Андрей Подберезский не видел никогда, хотя прошел вместе с Рублевым «огонь и воду и медные трубы», бывал во всевозможных передрягах, самых ужасных ситуациях. Но таким, раздавленным и поверженным, своего командира ему видеть не доводилось. Это был не Комбат, не бесстрашный десантник, это было жалкое подобие мужчины, жалкое подобие человека.
– Дозу.., дозу, Подберезский…
– Какую дозу? Какую дозу, Иваныч?
– Дозу, дозу! – скрежеща зубами, выдавливал из себя Комбат. – Я сдыхаю, сдыхаю, Андрюха! Андрюха, брат, дозу.., не дай сдохнуть.., не дай…
– Комбат, Комбат, успокойся, тебя спасут, здесь врачи.
Бахрушин вошел в палату и положил руку на плечо Подберезскому.
– Идем, Андрей, надо поговорить.
– Погоди, полковник, погоди, дай с Комбатом с чуток побуду.
– Пойдем, здесь есть кому с ним побыть.
Тело Комбата дернулось, и он забился в конвульсиях.
Кровать подскакивала, Рублев рвался, пытаясь освободить привязанные руки и ноги. Пот высыпал на его небритом лице, глаза глубоко запали, они горели безумным огнем, были пустыми, как высохшие колодцы.
– Дозу! Дозу! Дозу! – выкрикивал Комбат, кровь текла из уголков рта.
– Полковник, скажи, пусть что-нибудь сделают, пусть дадут!
– Нет, Андрюха, погоди. Идем поговорим.
– Что с ним? Что они с ним сделали?
– Не знаю, не знаю, Андрей. Профессор говорит, что его недели две держали на одних наркотиках и превратили в то, что ты видел. Героин кололи.
– А почему его не убили?
Бахрушин пожал плечами, вытащил из кармана носовой платок и принялся протирать вначале стекла очков, а затем вспотевшее лицо и ладони.
– Не знаю, Андрей, не знаю. Со всем этим, думаю, придется разбираться.
– Когда он сможет встать, по мнению врачей?
Лицо полковника ГРУ Бахрушина стало мрачным.
– Прогнозы нехорошие. По их предположениям, от такого количества наркотиков он должен был умереть, но видишь, родился в рубашке, наверное, ему повезло.
– А перспективы какие? Он отойдет?
– Ты знаешь хоть одного наркомана, Андрей, который отошел? Профессор Молчанов говорит, его судьба предрешена. Если он и будет жить, то останется наркоманом.
– Да вы что, Леонид Васильевич, не может этого быть!
Он же – Комбат!
– Кто-то с ним рассчитался, Андрей. Но кто, я не знаю, – произнес полковник Бахрушин, присаживаясь на кожаную кушетку. Пальцы то сжимались в кулаки, то резко разжимались. – Не знаю… Жалко Рублева, поверь, очень жалко.