Страница:
Все обошлось благополучно только потому, что «як» без винта имеет лучшие качества планирования. Это спасло меня. Я не торможу бег машины, как бы давая ей возможность после удара о металл прийти в себя. Да и мне надо притормозить вспыхнувшую радость от счастливого исхода посадки. К тому же пока и нет необходимости тормозить: надо рассчитать так, чтобы самолет закончил пробег на самом конце полосы, потому что следом за мной уже приземляются другие машины. Чтобы дать им дорогу, направляю свой «як» на рулежную дорожку.
К счастью, все сели благополучно. И только после этого я почувствовал, как устал. Но предстояла еще встреча с генералом Сбытовым и тренировка полка в полетах пятерками. Все это прогнало усталость, и я сел в самолет, чтобы отбуксировать его на противоположную сторону аэродрома.
Мое предположение о причине остановки турбины в воздухе подтвердилось. Генерал Сбыюв посоветовал:
— Надо что-то делать, разгонять ворон. Инженер-капитан Захар Косицкий, внимательно проверивший двигатель на моем самолете, сказал:
— Придется в районе аэродрома потрошить гнезда. Иначе они нам часто будут портить настроение. На этот раз только турбина разрушена, ее мы заменим. Но могло быть и хуже.
— Могло, — согласился генерал. — Но как этих птах разогнать? Может, попугать на По-втором?
Я поддержал командующего, сказал, что после моего пролета над вороньим базаром птицы разлетелись.
— Вот уж никак нельзя было и подумать, что для реактивных самолетов птицы станут опасным врагом! — Николай Александрович сочувственно взглянул на меня: — А если бы эта ворона попала в воздухозаборник при взлете?
Прежде чем уехать с аэродрома, генерал собрал руководящий состав полка и сообщил:
— Двадцать восьмого апреля утром будет генеральная репетиция — пролет через центр Красной площади. Первая пятерка, ведущая, пойдет в полном составе. От остальных трех пятерок полетят только ведущие. Дистанция между ними пятьсот метров. Поднимутся и оба резервных самолета. Им идти на посадку сразу же, как только полк сделает разворот над последним контрольным ориентиром. После этого полета самолеты привести в полную готовность и опломбировать. Двадцать девятого и тридцатого апреля всему полку выходной, но без особой надобности из гарнизона не отлучаться. После парада и до утра третьего мая отдых. Отлет в свои гарнизоны намечайте на пятое-шестое мая. Вот все, У кого есть вопросы ко мне?
— Есть вопрос, — раздался голос замполита полка Сорокина. — Можно двадцать восьмого и двадцать девятого организовать поездку в театры и музеи Москвы?
— Пожалуйста.
— А съездить в Москву к жене? — спросил Елизаров.
— Конечно. Жен можно пригласить в гарнизон. Здесь есть гостиница. Я позабочусь, чтобы им дали номера.
Как только я проводил генерала, ко мне подошел Костя Домов:
— Как ты думаешь, на праздник не пригласить ли мне в Монино Галю?
— Одобряю, Домаха!
— Следующий полет будет лучше, — заявил подполковник Висковский. — Но, — он показал в небо, — мне эти облака не нравятся. Я только что разговаривал с метеорологами. Они не обещают улучшения.
— А ухудшение обещают?
— Сейчас высота нижнего края восемьсот метров. Предупреждают, что к середине дня облачность понизится. И даже возможен небольшой снег с дождем. Видимость при осадках упадет до трех-четырех километров.
— А успеем мы еще разок слетать пятерками? — спросил я Бориса Константиновича.
— Я что-то не верю этим прогнозам: уж очень толстые облака, и снегопад с дождем может быть таким густым, что видимость совсем пропадет. Не дай бог, если такая погода застанет летчика в небе.
Подошел инженер полка Косицкий и доложил, что двадцать два Як-15 готовы к полету. Я вопросительно взглянул на Бориса Константиновича. Он понял мой взгляд и неопределенно пожал плечами: решай, мол, ты командир. На мой вопрос, через какое время ожидается снег с дождем, начальник метеостанций ответил: «Часика через два-три».
— Все пятерки должны успеть провести тренировку, — сказал я руководителю полетов. — Но ты, Борис Константинович, смотри за небом внимательно и поддерживай связь с синоптиками. В случае ухудшения погоды сразу командуй посадку.
— Давай рискнем, но условимся, что ты пятеркой походишь в районе аэродрома, присмотришься к облакам, оценишь горизонтальную видимость.
Пятеркой я сделал большой круг над аэродромом. Высота нижнего края облачности семьсот метров. Видимость на пределе. Если она уменьшится, летать будет трудно. А такая возможность не исключена: облака толстые и до того холодные, что при соприкосновении с ними на стекле кабины сразу же образуется иней. Они будто застыли, плотно заслонив землю от солнца.
Во время войны мне не только случайно, но и по заданию приходилосъ летать в тяжелые снегопады, дожди и туманы, а до войны я даже специально тренировался летать в сложных метеоусловиях. И каждый раз чувствовал, что погода может быть коварнее, чем враг. Опыт вырабатывает предчувствие. Поэтому и поспешил распустить пятерку на посадку, передав на старт, чтобы в воздух никого не выпускали.
Сжижался на полосу с того же направления, где столкнулся с вороной. На этот раз в районе аэродрома никаких птичьих базаров не было. Они то ли разобрались, что от металлических «птиц» можно погибнуть, то ли погода им для веселых «бесед» не подходила,
Не успел я срулить с полосы и выключить двигатель, как пошел моросящий дождь. Видимость резко ухудшилась. А вскоре с моросью повалил снег. Я взглянул на полосу: по ней бежал самолет. Вторая половина полосы уже не просматривалась. Я встревожился, а затем и перепугался. Снег повалил такой густоты, что сразу же покрыл весь аэродром.
Вспомнил март сорок четвертого. Тогда пятерка «яков» и двенадцать штурмовиков вылетели из Ровно в район Бродов. Погода была плохая, но задание мы выполнили. На обратном маршруте нас накрыл снегопад. В Ровно прилетел только один истребитель, остальные приземлились в поле и на других аэродромах. Для многих летчиков-штурмовиков это был последний полет. Погиб и командир группы майор Иван Павлюченко. Тогда, во время войны, полет был необходим в интересах победы. А сейчас? Риск, как говорится, благородное дело. Трое сели. А остальные?
Кто в ответе, если они разобьются или поломают машины? Только я один. Душу терзала мысль: «Зачем пошел на такой неоправданный риск, ведь войны нет и никто меня не подгонял?» И тут же спешил успокоить себя: «Да, войны нет, но фронт есть. Мирный фронт. Только он и высокая боеготовность армии могут предотвратить новую войну». Только тут я вспомнил про радио, нажал кнопку и запросил Бориса Константиновича:
— Все приземлились? Порядок?
Руководитель полетов сразу уловил мое натужно-деланное спокойствие, я даже почувствовал в его голосе смешинки:
— Что, Арсен, дрожишь? Полный порядок. Не волнуйся. Все сели нормально.
От радости я даже запел, как когда-то Амет-Хан на Ай-Петри: «Легко на сердце от песни веселой…» Но, видя перед собой плотную занавесь снега, понял, что эта песня совсем некстати. Летчики одеты по-летнему, а на старте нет никакого укрытия. Включив радио, передал Висковскому, чтобы он немедленно отправил людей в казарму, Хуже было мне самому. Я, как и все, летал налегке. В закрытой кабине было тепло, поэтому не хотелось вылезать из самолета. Не спеша снял с головы шлемофон, который всегда оставлял в машине, протер вспотевшую голову носовым платком. На платке почему-то оказалось много-много волос…
Как только я открыл кабину «яка», техник самолета Иващенко подал мне фуражку:
— Здорово похолодало, товарищ майор. Оденьтесь, а то простынете, — потом накинул на меня свою зимнюю куртку и сообщил: — Вас ждет старый фронтовой товарищ.
— Кто?
— Сами увидите.
Из двери стартовой радиостанции выскочил Амет-Хан. Вспомнился новогодний ужин. Тогда он был худым, подавленным и каким-то оскорбленно-униженным. Сейчас выглядел, как на фронте, радостно-возбужденным. Я понял, что жизнь у Аметхи наладилась.
— А почему ты в гражданском костюме и без пальто? — спросил я.
— Угадай, где я теперь работаю? — вместо ответа спросил он. — Где служу Родине?
По радостному тону я решил, что он все-таки добился перевода из академии в свой родной полк. Но почему одет в гражданский костюм? Едет к себе на родину, в Крым?
— Я стал летчиком-испытателем — с радостью выпалил Амет-Хан. — Работаю поблизости отсюда.
— Это хорошо! А как с армией? Неужели уволился?
— Уволился. Почти полгода жил безработным. В кадрах меня обвинили во всех грехах, в каких только можно обвинить военного человека. Спасибо главкому. Заступился. Теперь я летаю. Да еще как!
О своих мытарствах Амет-Хан говорил скупо, зато о новой работе рассказывал увлеченно. Меня заинтересовало вооружение реактивных самолетов.
— Насчет Як-пятнадцатого, — со знанием дела объяснил Амет-Хан, — этот самолет переходный и специально создан, чтобы летчики почувствовали, что такое реактивная авиация. МиГ-девятый — перспективный. Пятидесятисемимиллиметровых пушек на «мигах» не будет. На них устанавливаются три пушки: две двадцатитрех— и одна тридцатисемимиллиметровая. А на «яках» две пушки двадцатитрехмиллиметровые.
— Вот это да! И скоро мы получим такие машины?
— Скоро. Их уже начали выпускать серийно. А вот-вот появятся реактивные истребители Микояна и Лавочкина. Необычные — со стреловидным крылом. И скорость за тысячу километров.
— А ты, Аметха, не фантазируешь?
— Сам сначала не верил: уж больно сильный скачок в развитии истребительной авиации. И не только в истребительной. Уже готовится к выпуску и реактивный бомбардировщик Ильюшина. Двухмоторный со скоростью за девятьсот километров. И вообще, скоро вся наша военная авиация перейдет с поршневой на реактивную.
— Значит, догоним американцев? — спросил я.
— Конечно! — уверенно ответил Амет-Хан. — Новый «миг» будет и но скорости и по маневренности лучше.
— Хорошо бы. — Заметив, что товарищ ежится от холода, я пригласил его на обед: — Заодно посмотришь, как реактивщиков кормят. Нам дают одного шоколада в месяц чуть ли не килограмм.
— С удовольствием сниму пробу, — согласился Амет-Хан. — Я чертовски проголодался.
Аэродром высох, зазеленел и позволял работать с грунта. Чтобы экономить горючее, было решено взлетать и садиться пятерками. Летчики освоили самолет и делали это уверенно. Для безопасности при взлете и посадке приходилось держать между машинами увеличенные дистанцию и интервал.
Четыре пятерки и два самолета резерва дружно поднялись в небо. Генеральная репетиция прошла хорошо. Все были довольны, что пролетели над Красной площадью так, как а предусматривалось заданием. Я возглавлял пятерку. Сзади меня в колонне летели только ведущие. Их ведомые и два летчика резерва, как и было предусмотрено, отошли от колонны, когда она развернулась над главным ориентиром.
После репетиции руководитель полетов Висковский и замполит Сорокин уехали в Москву. Висковский торопился домой, а Сорокин хлопотал о посещении театров и музеев. Все это было оговорено заранее. Техники остались на аэродроме готовить самолеты, а летчики, проведя разбор генеральной репетиции, поехали с аэродрома в казарму на грузовой машине. Как обычно, при выезде с аэродрома остановились у закрытых ворот. В кабине сидела женщина-врач, я с Домовым — в кузове на скамейке в первом ряду. Пока часовой проверял документы у водителя, я смотрел на величаво стоящие по бокам ворот бомбы. Домов заметил:
— Этим махинам когда-нибудь надоест стоять часовыми, и они лягут на землю. Отдохнуть. Одна, того и гляди, упадет.
Машина резко, рывком тронулась, и накренившаяся бомба, как бы подтверждая предположение Домова, начала медленно падать прямо на людей. Все на какой-то миг застыла, не понимая, что происходит. Я подумал, что движение бомбы есть не что иное, как галлюцинация от яркого солнца и быстро рванувшегося грузовика. Видимо, и остальные подумали что-то в этом роде. Иначе все стали бы прыгать из кузова, но этого никто не сделал. Машина двигалась, и бомба только шаркнула по заднему борту кузова. Это шарканье сняло все иллюзии. Не успей машина проскочить вперед на метр-два, несчастья бы не миновать. Я обеими руками заколотил по кабине. Летчики спрыгнули на землю — и к бомбе. Кто-то тревожно произнес:
— Неужели диверсия?
Но осмотр показал, что виновником происшествия стал небольшой камень. Бомба стабилизатором стояла на земле, под тяжестью оседала, но злосчастный камешек нарушил ее равномерную осадку, и она стала постепенно клониться в сторону дороги. Рывок машины колыхнул почву, и бомба упала.
Машина снова тронулась. Взволнованные происшествием, летчики возбужденно разговаривали. Костя Домов, плотно сжав губы, молчал. Я сказал ему:
— Ты, Домаха, настоящий пророк. Из-за этой коварной бомбы и твоя встреча с Галей могла сорваться. Она, наверно, уже ждет тебя в казарме?
— Меня потрясла эта бомба. Никак не могу опомниться.
— И о Гале забыл?
— Ты что?
— А номер в гостинице заказать не забыл?
— Я договорился с нашим начальником штаба. Его жена с сыном уехала к родным. Он остался один. А квартира двухкомнатная. Одну он уступил нам с Галей.
Когда мы открыли дверь в кабинет-спальню, там на диване сидели Галя и какая-то незнакомая мне женщина. Я весело поздоровался. К моему удивлению, Домов как-то странно застыл, а точнее, остолбенел, и его правое ухо нервно задергалось. Наконец и я узнал в незнакомке Шуру, его первую жену. Ее взгляд пронзил Домова. Этот взгляд был, наверно, таким же, как 22 июня 1941 года. Сколько раз этот взгляд снился ему и терзал душу! И вот все повторилось. Только сейчас Шура была не в голубом платье, а в светлом костюме. Пока мы в растерянности стояли, она раньше всех опомнилась и деланно-любезно, словно хозяйка дома, пригласила:
— Входите, пожалуйста. Мы вас давно ждем, — и спокойно поднялась с дивана. Галя, словно ей кто-то властно скомандовал, тревожно вскочила. Она была ниже Шуры и рядом с ней выглядела совсем девочкой. Домов, не зная, как себя вести, медленно приближался к женщинам. Но Шура пришла на помощь и, кивнув на Галю, пояснила:
— Я ей многое рассказала о себе, а она мне о ваших семейных делах, — Шура сначала обняла и поцеловала Домова, потом меня, отступила на шаг, окинула нас обоих оценивающим взглядом. — Я рада за вас, за ваши боевые дела и за вашу счастливую семейную жизнь.
Шура говорила спокойно, но в этом спокойствии проскальзывали нотки тревоги и глубокого горя. Минувшая война, видимо, крепко жила в ее сердце, Галя не выдержала и со слезами на глазах кинулась к мужу:
— Костя, дорогой мой…
Много написано про любовный треугольник. И вот он, этот треугольник, изуродованный войной, смешанный с трагедией. На спинке дивана лежали две дамские сумочки и два букета. Букеты из красных тюльпанов и ландышей. Мое внимание привлекли волосы Шуры. Раньше они у нее были черными. Почему она их покрасила? Где она была эти пять лет? В концлагере? Или работала разведчицей в тылу врага? Она ведь знает немецкий язык. Многие женщины с годами теряют красоту, но лет до сорока по-своему становятся лучше, нежнее и женственнее. Шура явно состарилась. На круглом лице появились морщины. Губы заметно увяли. Сколько горя, страданий и страха надо пережить, чтобы так измениться! А ведь она ровесница Домахе.
Галя с мужем тоже глядели на Шуру.
— Изучаете меня? — с тяжелым вздохом спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Что, сильно «похорошела»?
— Не надо, — попросил Домов, но она словно не слышала его.
— Видимо, есть доля правды в народной поговорке: все, что ни делается, — к лучшему, — сказала Шура и резким жестом взяла букет тюльпанов. Он в моих глазах мелькнул, как огненная трасса в воздухе. Она разделила букет на три части, одну оставила у себя, остальные подарила Косте и мне: — Это в честь нашей Победы. Красный цвет — цвет борьбы. А мы ведь с вами солдаты.
— Так откуда ты? — не выдержал Домов. — Я считал тебя погибшей.
— И, может быть, хорошо сделал. Я уже третий год замужем за немцем. Я и муж стали партийными работниками. И столько у нас дел, что порой и спим на работе. У меня служебный деловой разговор вошел в привычку. Муж мой был фашистом, а стал коммунистом.
…Наши разведчики выдали Шуре паспорт на имя жены погибшего немецкого офицера и послали в Минск. Оттуда она уехала в Варшаву, устроилась на работу машинисткой на железнодорожной станции, с которой отправлялись поезда на восточный фронт. Здесь она и познакомилась с фашистским полковником. Весной 1943 года его перевели в группу армий «Центр» под Курск. Он просил Шуру, чтобы она поехала с ним. Наши разведчики через своих связных дали на это согласие. Там он устроил Шуру в штаб.
— Полковник — сын рабочего, токаря, — пояснила она. — Это помогло мне повлиять на него. Да он и сам после Курской битвы начал поговаривать, что войну Германия уже проиграла, что Гитлер — авантюрист. Однажды я сообщила ему, что служу в советской разведке. Он хотел меня застрелить, но я крикнула: «Какой же ты сын токаря? Ты холуй Гитлера!» — и плюнула ему в лицо. Мой плевок оглушил его. Он больше месяца не владел собой. Врач ежедневно по нескольку раз навещал его. Я опасалась, что он может в таком состояния проговориться, что я советский агент, поэтому не отходила от него. Ухаживала, как за ребенком. А когда он опомнился, пришел в себя, то спросил: «Неужели мои тридцать пять лет прожиты зря?» Нет, говорю, ты много уже поработал для Советской Армии. Все секреты, которые ты мне рассказывал, я передавала своим. Теперь настала пора тебе сознательно поработать на народ, на рабочий класс Германии, к которому принадлежал и твой отец. Вскоре мы поженились.
— А потом, после капитуляции Германии? — воскликнул Домов.
— Жили в английской зоне оккупации. Там почти трехмиллионная фашистская армия не была распущена. Американцы и англичане думали натравить ее на нас. Мы, как могли, мешали этому. А потом тайно перебрались в Восточную Германию.
Исповедь Шуры как бы приглушила у Домова внутренние переживания, которые хотя и потеряли былую остроту, но часто давали о себе знать. Он считал, что она погибла, и видел в этом долю своей вины. И теперь был рад за Шуру, за ее тяжелый подвиг разведчицы, за самого себя, за Галю… Он расчувствовался и воскликнул:
— Какая ты молодчина!
Шура торопилась. Они с мужем ехали на юг, к Черному морю.
— У меня сердце стало пошаливать. Сплю плохо. Ведь я фактически непрерывно воюю с сорок первого. И сейчас у нас, в Германии, идет идеологическая война, — Шура встала с дивана, — Извините, мне пора идти.
Мы проводили Шуру до электрички, после этого Домов с Галей ушли на квартиру, а я направился в столовую. Там ко мне подсел Елизаров. Он признался, что вчера после ужина к нему приезжала жена, сказала, что ее отец уезжает в длительную командировку и поэтому пригласил дочь с мужем к себе.
— Неудобно было отказать тестю, — с грустью пояснил Елизаров. — Выпили. Я лег отдохнуть и проспал до утра.
До женитьбы у Елизарова служба шла хорошо. Потом жена и тесть склоняли его к демобилизации из армии. Но нависшая опасность новой войны помешала этому. Летал он нормально. Стал командиром эскадрильи. И вот снова срыв. Я любил Сергея как боевого летчика и трудолюбивого, доброго человека. Но видел, что семья ему мешает. «Попробую строго наказать, — подумал я. — А потом посмотрю, как он себя поведет».
— Заснули? А Зиночка, тесть почему вас не разбудили? — спросил я. — Да и сами-то неужели не понимаете, что генеральная репетация и Первомайский парад — большое государственное дело?
— Понимаю, но так получилось…
— А где ваша воля? Зиночка, значит, вас под своим крылышком убаюкала, а тесть охранял ваш покой? Они по-прежнему хотят, чтобы вы уволились из армии?
— Жена нет, а тесть хочет.
— Я попрошу с ним поговорить замполита. Не возражаете?
— Это было бы хорошо, — поддержал Сергея.
— Договорились. А за то, что вовремя не прибыли на генеральную репетицию, лишаю вас полета ведущим пятерки. Пойдете командиром резервной пары.
— Слушаюсь, — подавленно ответил Сергей и понуро поплелся к выходу.
Двадцать пять Як-15 заняли всю восточную рулежную дорожку Монинского аэродрома. Двадцать два взлетят, а три останутся в запасе. На всякий случай летчики выстроились перед самолетами. Я с замполитом Иваном Сорокиным приближаемся к строю. Майор Георгий Киселев командует:
— Смирно!
Все в фуражках. Красиво и внушительно, пилотки летчика как-то беднят, даже ростом делают ниже. В них блекнет мужественность, присущая авиаторам. Все в кителях с орденами и медалями. Невольно подумалось — в строю и молодость и воинская зрелость страны.
— Красивые ребята! — сказал Иван Сорокин.
— Хорошо смотрятся, — одобрительно заметил я и, приняв доклад Киселева, подал команду «Вольно!». Когда летчики сбросили физическое напряжение и приготовились слушать, спросил: — Всем задача ясна? От наземного розыгрыша предстоящего полета прошла целая ночь. Может, кто свои действия в воздухе заспал?
Никто не отозвался, но многие улыбнулись. Я посмотрел на часы и сказал:
— Через семнадцать минут запуск двигателей. Взлет по команде. А теперь не спеша расходитесь по самолетам.
Хотя я и был уверен в благополучном исходе полета, но, садясь в кабину «яка», вспомнил столкновение с вороной, и тревожная мысль неприятным холодком обдала меня. Полк будет пролетать над лесными массивами и парками, над реками Яуза и Москва, над Химкинским водохранилищем. В этих местах немало птиц. А лететь будем очень низко.
Полк взлетел быстрее положенного и взял курс на Мытищи. Над Медвежьими озерами летели уже сомкнутой парадной колонной. Страхуясь от птиц, я держал пока высоту пятьсот метров. Над Мытищами увидел городок Химки, где был установлен особый маяк — зеркальный отражатель. Его солнечный зайчик игриво блестел. Над ним все полки на высоте триста метров должны встать в общую парадную колонну и взять курс на Красную площадь.
Прекрасная видимость облегчает задачу. Я хорошо вижу, как первые четыре полка над Химками выстраиваются в колонну. Их командиры так точно по времени вышли на первый контрольный ориентир, что мне теперь незачем на него смотреть и сверять время по часам. Над зеркальным зайчиком, регулируя скорость и темп разворота, полк займет свое место в строю.
Разворачиваясь на главный курс, вижу, как пятерки «мигов», скользят по последней прямой. Впереди меня красиво идет пятерка «яков». Дальше за пятеркой мне уже ничего не видно: колонна вытянулась в прямую линию. Я даже не могу взглянуть на своих летчиков. Мне важно выдержать нужную дистанцию и высоту относительно впереди идущей пятерки. Она увеличивает скорость. Мой глаз это улавливает, и я тоже прибавляю скорость. Земля подо мной уже не плывет, а от огромной скорости быстро мелькает.
На генеральной репетиции я видел зеркальный маяк на площади Маяковского. Теперь же только ведущий общей колонны смотрит на него и вводит нужные коррективы. Допущенная им неточность будет общей ошибкой. Качество пролета всей колонны сейчас зависит от командира ведущей пятерки подполковника Прокопия Акуленко. Он возглавлял Центр переучивания на реактивные самолеты, а теперь летит ведущим на параде, первом таком параде в нашей стране.
К счастью, все сели благополучно. И только после этого я почувствовал, как устал. Но предстояла еще встреча с генералом Сбытовым и тренировка полка в полетах пятерками. Все это прогнало усталость, и я сел в самолет, чтобы отбуксировать его на противоположную сторону аэродрома.
Мое предположение о причине остановки турбины в воздухе подтвердилось. Генерал Сбыюв посоветовал:
— Надо что-то делать, разгонять ворон. Инженер-капитан Захар Косицкий, внимательно проверивший двигатель на моем самолете, сказал:
— Придется в районе аэродрома потрошить гнезда. Иначе они нам часто будут портить настроение. На этот раз только турбина разрушена, ее мы заменим. Но могло быть и хуже.
— Могло, — согласился генерал. — Но как этих птах разогнать? Может, попугать на По-втором?
Я поддержал командующего, сказал, что после моего пролета над вороньим базаром птицы разлетелись.
— Вот уж никак нельзя было и подумать, что для реактивных самолетов птицы станут опасным врагом! — Николай Александрович сочувственно взглянул на меня: — А если бы эта ворона попала в воздухозаборник при взлете?
Прежде чем уехать с аэродрома, генерал собрал руководящий состав полка и сообщил:
— Двадцать восьмого апреля утром будет генеральная репетиция — пролет через центр Красной площади. Первая пятерка, ведущая, пойдет в полном составе. От остальных трех пятерок полетят только ведущие. Дистанция между ними пятьсот метров. Поднимутся и оба резервных самолета. Им идти на посадку сразу же, как только полк сделает разворот над последним контрольным ориентиром. После этого полета самолеты привести в полную готовность и опломбировать. Двадцать девятого и тридцатого апреля всему полку выходной, но без особой надобности из гарнизона не отлучаться. После парада и до утра третьего мая отдых. Отлет в свои гарнизоны намечайте на пятое-шестое мая. Вот все, У кого есть вопросы ко мне?
— Есть вопрос, — раздался голос замполита полка Сорокина. — Можно двадцать восьмого и двадцать девятого организовать поездку в театры и музеи Москвы?
— Пожалуйста.
— А съездить в Москву к жене? — спросил Елизаров.
— Конечно. Жен можно пригласить в гарнизон. Здесь есть гостиница. Я позабочусь, чтобы им дали номера.
Как только я проводил генерала, ко мне подошел Костя Домов:
— Как ты думаешь, на праздник не пригласить ли мне в Монино Галю?
— Одобряю, Домаха!
4.
Рассвет в тот день был особенно ярким я теплым. Летчики приехали на аэродром в летных комбинезонах. Но когда из-за горизонта выкатилось солнце, оно словно разбудило спящие облака, и они поплыли к аэродрому. Через полчаса пропало солнце, а вскоре все небо стало темно-серым и хмурым. Однако четыре пятерки Як-15 и пара резерва успели слетать поочередно с интервалом в пять минут. Получилось неважно. Крайние самолеты не выдержали симметрию пятерок. Я не удивился. Известно же, первый блин комом. А второй, третий?— Следующий полет будет лучше, — заявил подполковник Висковский. — Но, — он показал в небо, — мне эти облака не нравятся. Я только что разговаривал с метеорологами. Они не обещают улучшения.
— А ухудшение обещают?
— Сейчас высота нижнего края восемьсот метров. Предупреждают, что к середине дня облачность понизится. И даже возможен небольшой снег с дождем. Видимость при осадках упадет до трех-четырех километров.
— А успеем мы еще разок слетать пятерками? — спросил я Бориса Константиновича.
— Я что-то не верю этим прогнозам: уж очень толстые облака, и снегопад с дождем может быть таким густым, что видимость совсем пропадет. Не дай бог, если такая погода застанет летчика в небе.
Подошел инженер полка Косицкий и доложил, что двадцать два Як-15 готовы к полету. Я вопросительно взглянул на Бориса Константиновича. Он понял мой взгляд и неопределенно пожал плечами: решай, мол, ты командир. На мой вопрос, через какое время ожидается снег с дождем, начальник метеостанций ответил: «Часика через два-три».
— Все пятерки должны успеть провести тренировку, — сказал я руководителю полетов. — Но ты, Борис Константинович, смотри за небом внимательно и поддерживай связь с синоптиками. В случае ухудшения погоды сразу командуй посадку.
— Давай рискнем, но условимся, что ты пятеркой походишь в районе аэродрома, присмотришься к облакам, оценишь горизонтальную видимость.
Пятеркой я сделал большой круг над аэродромом. Высота нижнего края облачности семьсот метров. Видимость на пределе. Если она уменьшится, летать будет трудно. А такая возможность не исключена: облака толстые и до того холодные, что при соприкосновении с ними на стекле кабины сразу же образуется иней. Они будто застыли, плотно заслонив землю от солнца.
Во время войны мне не только случайно, но и по заданию приходилосъ летать в тяжелые снегопады, дожди и туманы, а до войны я даже специально тренировался летать в сложных метеоусловиях. И каждый раз чувствовал, что погода может быть коварнее, чем враг. Опыт вырабатывает предчувствие. Поэтому и поспешил распустить пятерку на посадку, передав на старт, чтобы в воздух никого не выпускали.
Сжижался на полосу с того же направления, где столкнулся с вороной. На этот раз в районе аэродрома никаких птичьих базаров не было. Они то ли разобрались, что от металлических «птиц» можно погибнуть, то ли погода им для веселых «бесед» не подходила,
Не успел я срулить с полосы и выключить двигатель, как пошел моросящий дождь. Видимость резко ухудшилась. А вскоре с моросью повалил снег. Я взглянул на полосу: по ней бежал самолет. Вторая половина полосы уже не просматривалась. Я встревожился, а затем и перепугался. Снег повалил такой густоты, что сразу же покрыл весь аэродром.
Вспомнил март сорок четвертого. Тогда пятерка «яков» и двенадцать штурмовиков вылетели из Ровно в район Бродов. Погода была плохая, но задание мы выполнили. На обратном маршруте нас накрыл снегопад. В Ровно прилетел только один истребитель, остальные приземлились в поле и на других аэродромах. Для многих летчиков-штурмовиков это был последний полет. Погиб и командир группы майор Иван Павлюченко. Тогда, во время войны, полет был необходим в интересах победы. А сейчас? Риск, как говорится, благородное дело. Трое сели. А остальные?
Кто в ответе, если они разобьются или поломают машины? Только я один. Душу терзала мысль: «Зачем пошел на такой неоправданный риск, ведь войны нет и никто меня не подгонял?» И тут же спешил успокоить себя: «Да, войны нет, но фронт есть. Мирный фронт. Только он и высокая боеготовность армии могут предотвратить новую войну». Только тут я вспомнил про радио, нажал кнопку и запросил Бориса Константиновича:
— Все приземлились? Порядок?
Руководитель полетов сразу уловил мое натужно-деланное спокойствие, я даже почувствовал в его голосе смешинки:
— Что, Арсен, дрожишь? Полный порядок. Не волнуйся. Все сели нормально.
От радости я даже запел, как когда-то Амет-Хан на Ай-Петри: «Легко на сердце от песни веселой…» Но, видя перед собой плотную занавесь снега, понял, что эта песня совсем некстати. Летчики одеты по-летнему, а на старте нет никакого укрытия. Включив радио, передал Висковскому, чтобы он немедленно отправил людей в казарму, Хуже было мне самому. Я, как и все, летал налегке. В закрытой кабине было тепло, поэтому не хотелось вылезать из самолета. Не спеша снял с головы шлемофон, который всегда оставлял в машине, протер вспотевшую голову носовым платком. На платке почему-то оказалось много-много волос…
Как только я открыл кабину «яка», техник самолета Иващенко подал мне фуражку:
— Здорово похолодало, товарищ майор. Оденьтесь, а то простынете, — потом накинул на меня свою зимнюю куртку и сообщил: — Вас ждет старый фронтовой товарищ.
— Кто?
— Сами увидите.
Из двери стартовой радиостанции выскочил Амет-Хан. Вспомнился новогодний ужин. Тогда он был худым, подавленным и каким-то оскорбленно-униженным. Сейчас выглядел, как на фронте, радостно-возбужденным. Я понял, что жизнь у Аметхи наладилась.
— А почему ты в гражданском костюме и без пальто? — спросил я.
— Угадай, где я теперь работаю? — вместо ответа спросил он. — Где служу Родине?
По радостному тону я решил, что он все-таки добился перевода из академии в свой родной полк. Но почему одет в гражданский костюм? Едет к себе на родину, в Крым?
— Я стал летчиком-испытателем — с радостью выпалил Амет-Хан. — Работаю поблизости отсюда.
— Это хорошо! А как с армией? Неужели уволился?
— Уволился. Почти полгода жил безработным. В кадрах меня обвинили во всех грехах, в каких только можно обвинить военного человека. Спасибо главкому. Заступился. Теперь я летаю. Да еще как!
О своих мытарствах Амет-Хан говорил скупо, зато о новой работе рассказывал увлеченно. Меня заинтересовало вооружение реактивных самолетов.
— Насчет Як-пятнадцатого, — со знанием дела объяснил Амет-Хан, — этот самолет переходный и специально создан, чтобы летчики почувствовали, что такое реактивная авиация. МиГ-девятый — перспективный. Пятидесятисемимиллиметровых пушек на «мигах» не будет. На них устанавливаются три пушки: две двадцатитрех— и одна тридцатисемимиллиметровая. А на «яках» две пушки двадцатитрехмиллиметровые.
— Вот это да! И скоро мы получим такие машины?
— Скоро. Их уже начали выпускать серийно. А вот-вот появятся реактивные истребители Микояна и Лавочкина. Необычные — со стреловидным крылом. И скорость за тысячу километров.
— А ты, Аметха, не фантазируешь?
— Сам сначала не верил: уж больно сильный скачок в развитии истребительной авиации. И не только в истребительной. Уже готовится к выпуску и реактивный бомбардировщик Ильюшина. Двухмоторный со скоростью за девятьсот километров. И вообще, скоро вся наша военная авиация перейдет с поршневой на реактивную.
— Значит, догоним американцев? — спросил я.
— Конечно! — уверенно ответил Амет-Хан. — Новый «миг» будет и но скорости и по маневренности лучше.
— Хорошо бы. — Заметив, что товарищ ежится от холода, я пригласил его на обед: — Заодно посмотришь, как реактивщиков кормят. Нам дают одного шоколада в месяц чуть ли не килограмм.
— С удовольствием сниму пробу, — согласился Амет-Хан. — Я чертовски проголодался.
5.
Настал день генеральной репетиции. Его начало омрачило меня: на было ведущего пятерки старшего лейтенанта Сергея Елизарова. Летчики заявили, что после обеда его в гарнизоне никто не видел. «Наверно, в такой ответственный момент уехал к жене и проспал, — подумал я. — Хорошо, что командир резервной пары на месте. Предусмотрительность — великое дело». Хорошо, что в этот день на аэродроме не было вышестоящего начальства. Генерал Сбытов предоставил полную самостоятельность командирам полков. Он даже не определил время взлета, а только указал с точностью до секунды, когда группа должна пройти над первым контрольным ориентиром. От него полк должен был сделать разворот и занять свое место в парадной колонне реактивных самолетов, летящих курсом в а Красную площадь.Аэродром высох, зазеленел и позволял работать с грунта. Чтобы экономить горючее, было решено взлетать и садиться пятерками. Летчики освоили самолет и делали это уверенно. Для безопасности при взлете и посадке приходилось держать между машинами увеличенные дистанцию и интервал.
Четыре пятерки и два самолета резерва дружно поднялись в небо. Генеральная репетиция прошла хорошо. Все были довольны, что пролетели над Красной площадью так, как а предусматривалось заданием. Я возглавлял пятерку. Сзади меня в колонне летели только ведущие. Их ведомые и два летчика резерва, как и было предусмотрено, отошли от колонны, когда она развернулась над главным ориентиром.
После репетиции руководитель полетов Висковский и замполит Сорокин уехали в Москву. Висковский торопился домой, а Сорокин хлопотал о посещении театров и музеев. Все это было оговорено заранее. Техники остались на аэродроме готовить самолеты, а летчики, проведя разбор генеральной репетиции, поехали с аэродрома в казарму на грузовой машине. Как обычно, при выезде с аэродрома остановились у закрытых ворот. В кабине сидела женщина-врач, я с Домовым — в кузове на скамейке в первом ряду. Пока часовой проверял документы у водителя, я смотрел на величаво стоящие по бокам ворот бомбы. Домов заметил:
— Этим махинам когда-нибудь надоест стоять часовыми, и они лягут на землю. Отдохнуть. Одна, того и гляди, упадет.
Машина резко, рывком тронулась, и накренившаяся бомба, как бы подтверждая предположение Домова, начала медленно падать прямо на людей. Все на какой-то миг застыла, не понимая, что происходит. Я подумал, что движение бомбы есть не что иное, как галлюцинация от яркого солнца и быстро рванувшегося грузовика. Видимо, и остальные подумали что-то в этом роде. Иначе все стали бы прыгать из кузова, но этого никто не сделал. Машина двигалась, и бомба только шаркнула по заднему борту кузова. Это шарканье сняло все иллюзии. Не успей машина проскочить вперед на метр-два, несчастья бы не миновать. Я обеими руками заколотил по кабине. Летчики спрыгнули на землю — и к бомбе. Кто-то тревожно произнес:
— Неужели диверсия?
Но осмотр показал, что виновником происшествия стал небольшой камень. Бомба стабилизатором стояла на земле, под тяжестью оседала, но злосчастный камешек нарушил ее равномерную осадку, и она стала постепенно клониться в сторону дороги. Рывок машины колыхнул почву, и бомба упала.
Машина снова тронулась. Взволнованные происшествием, летчики возбужденно разговаривали. Костя Домов, плотно сжав губы, молчал. Я сказал ему:
— Ты, Домаха, настоящий пророк. Из-за этой коварной бомбы и твоя встреча с Галей могла сорваться. Она, наверно, уже ждет тебя в казарме?
— Меня потрясла эта бомба. Никак не могу опомниться.
— И о Гале забыл?
— Ты что?
— А номер в гостинице заказать не забыл?
— Я договорился с нашим начальником штаба. Его жена с сыном уехала к родным. Он остался один. А квартира двухкомнатная. Одну он уступил нам с Галей.
Когда мы открыли дверь в кабинет-спальню, там на диване сидели Галя и какая-то незнакомая мне женщина. Я весело поздоровался. К моему удивлению, Домов как-то странно застыл, а точнее, остолбенел, и его правое ухо нервно задергалось. Наконец и я узнал в незнакомке Шуру, его первую жену. Ее взгляд пронзил Домова. Этот взгляд был, наверно, таким же, как 22 июня 1941 года. Сколько раз этот взгляд снился ему и терзал душу! И вот все повторилось. Только сейчас Шура была не в голубом платье, а в светлом костюме. Пока мы в растерянности стояли, она раньше всех опомнилась и деланно-любезно, словно хозяйка дома, пригласила:
— Входите, пожалуйста. Мы вас давно ждем, — и спокойно поднялась с дивана. Галя, словно ей кто-то властно скомандовал, тревожно вскочила. Она была ниже Шуры и рядом с ней выглядела совсем девочкой. Домов, не зная, как себя вести, медленно приближался к женщинам. Но Шура пришла на помощь и, кивнув на Галю, пояснила:
— Я ей многое рассказала о себе, а она мне о ваших семейных делах, — Шура сначала обняла и поцеловала Домова, потом меня, отступила на шаг, окинула нас обоих оценивающим взглядом. — Я рада за вас, за ваши боевые дела и за вашу счастливую семейную жизнь.
Шура говорила спокойно, но в этом спокойствии проскальзывали нотки тревоги и глубокого горя. Минувшая война, видимо, крепко жила в ее сердце, Галя не выдержала и со слезами на глазах кинулась к мужу:
— Костя, дорогой мой…
Много написано про любовный треугольник. И вот он, этот треугольник, изуродованный войной, смешанный с трагедией. На спинке дивана лежали две дамские сумочки и два букета. Букеты из красных тюльпанов и ландышей. Мое внимание привлекли волосы Шуры. Раньше они у нее были черными. Почему она их покрасила? Где она была эти пять лет? В концлагере? Или работала разведчицей в тылу врага? Она ведь знает немецкий язык. Многие женщины с годами теряют красоту, но лет до сорока по-своему становятся лучше, нежнее и женственнее. Шура явно состарилась. На круглом лице появились морщины. Губы заметно увяли. Сколько горя, страданий и страха надо пережить, чтобы так измениться! А ведь она ровесница Домахе.
Галя с мужем тоже глядели на Шуру.
— Изучаете меня? — с тяжелым вздохом спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Что, сильно «похорошела»?
— Не надо, — попросил Домов, но она словно не слышала его.
— Видимо, есть доля правды в народной поговорке: все, что ни делается, — к лучшему, — сказала Шура и резким жестом взяла букет тюльпанов. Он в моих глазах мелькнул, как огненная трасса в воздухе. Она разделила букет на три части, одну оставила у себя, остальные подарила Косте и мне: — Это в честь нашей Победы. Красный цвет — цвет борьбы. А мы ведь с вами солдаты.
— Так откуда ты? — не выдержал Домов. — Я считал тебя погибшей.
— И, может быть, хорошо сделал. Я уже третий год замужем за немцем. Я и муж стали партийными работниками. И столько у нас дел, что порой и спим на работе. У меня служебный деловой разговор вошел в привычку. Муж мой был фашистом, а стал коммунистом.
…Наши разведчики выдали Шуре паспорт на имя жены погибшего немецкого офицера и послали в Минск. Оттуда она уехала в Варшаву, устроилась на работу машинисткой на железнодорожной станции, с которой отправлялись поезда на восточный фронт. Здесь она и познакомилась с фашистским полковником. Весной 1943 года его перевели в группу армий «Центр» под Курск. Он просил Шуру, чтобы она поехала с ним. Наши разведчики через своих связных дали на это согласие. Там он устроил Шуру в штаб.
— Полковник — сын рабочего, токаря, — пояснила она. — Это помогло мне повлиять на него. Да он и сам после Курской битвы начал поговаривать, что войну Германия уже проиграла, что Гитлер — авантюрист. Однажды я сообщила ему, что служу в советской разведке. Он хотел меня застрелить, но я крикнула: «Какой же ты сын токаря? Ты холуй Гитлера!» — и плюнула ему в лицо. Мой плевок оглушил его. Он больше месяца не владел собой. Врач ежедневно по нескольку раз навещал его. Я опасалась, что он может в таком состояния проговориться, что я советский агент, поэтому не отходила от него. Ухаживала, как за ребенком. А когда он опомнился, пришел в себя, то спросил: «Неужели мои тридцать пять лет прожиты зря?» Нет, говорю, ты много уже поработал для Советской Армии. Все секреты, которые ты мне рассказывал, я передавала своим. Теперь настала пора тебе сознательно поработать на народ, на рабочий класс Германии, к которому принадлежал и твой отец. Вскоре мы поженились.
— А потом, после капитуляции Германии? — воскликнул Домов.
— Жили в английской зоне оккупации. Там почти трехмиллионная фашистская армия не была распущена. Американцы и англичане думали натравить ее на нас. Мы, как могли, мешали этому. А потом тайно перебрались в Восточную Германию.
Исповедь Шуры как бы приглушила у Домова внутренние переживания, которые хотя и потеряли былую остроту, но часто давали о себе знать. Он считал, что она погибла, и видел в этом долю своей вины. И теперь был рад за Шуру, за ее тяжелый подвиг разведчицы, за самого себя, за Галю… Он расчувствовался и воскликнул:
— Какая ты молодчина!
Шура торопилась. Они с мужем ехали на юг, к Черному морю.
— У меня сердце стало пошаливать. Сплю плохо. Ведь я фактически непрерывно воюю с сорок первого. И сейчас у нас, в Германии, идет идеологическая война, — Шура встала с дивана, — Извините, мне пора идти.
Мы проводили Шуру до электрички, после этого Домов с Галей ушли на квартиру, а я направился в столовую. Там ко мне подсел Елизаров. Он признался, что вчера после ужина к нему приезжала жена, сказала, что ее отец уезжает в длительную командировку и поэтому пригласил дочь с мужем к себе.
— Неудобно было отказать тестю, — с грустью пояснил Елизаров. — Выпили. Я лег отдохнуть и проспал до утра.
До женитьбы у Елизарова служба шла хорошо. Потом жена и тесть склоняли его к демобилизации из армии. Но нависшая опасность новой войны помешала этому. Летал он нормально. Стал командиром эскадрильи. И вот снова срыв. Я любил Сергея как боевого летчика и трудолюбивого, доброго человека. Но видел, что семья ему мешает. «Попробую строго наказать, — подумал я. — А потом посмотрю, как он себя поведет».
— Заснули? А Зиночка, тесть почему вас не разбудили? — спросил я. — Да и сами-то неужели не понимаете, что генеральная репетация и Первомайский парад — большое государственное дело?
— Понимаю, но так получилось…
— А где ваша воля? Зиночка, значит, вас под своим крылышком убаюкала, а тесть охранял ваш покой? Они по-прежнему хотят, чтобы вы уволились из армии?
— Жена нет, а тесть хочет.
— Я попрошу с ним поговорить замполита. Не возражаете?
— Это было бы хорошо, — поддержал Сергея.
— Договорились. А за то, что вовремя не прибыли на генеральную репетицию, лишаю вас полета ведущим пятерки. Пойдете командиром резервной пары.
— Слушаюсь, — подавленно ответил Сергей и понуро поплелся к выходу.
6.
Ясное теплое утро Первомая 1947 года казалось мне самым ответственным утром в моей жизни. Видимо, и другие авиаторы, находящиеся в тот день на аэродромах, испытывали такое же ощущение. О пролете реактивных самолетов над Красной площадью будет знать весь мир. Враги этот факт примут с горечью и раздражением, друзья — с радостью и восторгом.Двадцать пять Як-15 заняли всю восточную рулежную дорожку Монинского аэродрома. Двадцать два взлетят, а три останутся в запасе. На всякий случай летчики выстроились перед самолетами. Я с замполитом Иваном Сорокиным приближаемся к строю. Майор Георгий Киселев командует:
— Смирно!
Все в фуражках. Красиво и внушительно, пилотки летчика как-то беднят, даже ростом делают ниже. В них блекнет мужественность, присущая авиаторам. Все в кителях с орденами и медалями. Невольно подумалось — в строю и молодость и воинская зрелость страны.
— Красивые ребята! — сказал Иван Сорокин.
— Хорошо смотрятся, — одобрительно заметил я и, приняв доклад Киселева, подал команду «Вольно!». Когда летчики сбросили физическое напряжение и приготовились слушать, спросил: — Всем задача ясна? От наземного розыгрыша предстоящего полета прошла целая ночь. Может, кто свои действия в воздухе заспал?
Никто не отозвался, но многие улыбнулись. Я посмотрел на часы и сказал:
— Через семнадцать минут запуск двигателей. Взлет по команде. А теперь не спеша расходитесь по самолетам.
Хотя я и был уверен в благополучном исходе полета, но, садясь в кабину «яка», вспомнил столкновение с вороной, и тревожная мысль неприятным холодком обдала меня. Полк будет пролетать над лесными массивами и парками, над реками Яуза и Москва, над Химкинским водохранилищем. В этих местах немало птиц. А лететь будем очень низко.
Полк взлетел быстрее положенного и взял курс на Мытищи. Над Медвежьими озерами летели уже сомкнутой парадной колонной. Страхуясь от птиц, я держал пока высоту пятьсот метров. Над Мытищами увидел городок Химки, где был установлен особый маяк — зеркальный отражатель. Его солнечный зайчик игриво блестел. Над ним все полки на высоте триста метров должны встать в общую парадную колонну и взять курс на Красную площадь.
Прекрасная видимость облегчает задачу. Я хорошо вижу, как первые четыре полка над Химками выстраиваются в колонну. Их командиры так точно по времени вышли на первый контрольный ориентир, что мне теперь незачем на него смотреть и сверять время по часам. Над зеркальным зайчиком, регулируя скорость и темп разворота, полк займет свое место в строю.
Разворачиваясь на главный курс, вижу, как пятерки «мигов», скользят по последней прямой. Впереди меня красиво идет пятерка «яков». Дальше за пятеркой мне уже ничего не видно: колонна вытянулась в прямую линию. Я даже не могу взглянуть на своих летчиков. Мне важно выдержать нужную дистанцию и высоту относительно впереди идущей пятерки. Она увеличивает скорость. Мой глаз это улавливает, и я тоже прибавляю скорость. Земля подо мной уже не плывет, а от огромной скорости быстро мелькает.
На генеральной репетиции я видел зеркальный маяк на площади Маяковского. Теперь же только ведущий общей колонны смотрит на него и вводит нужные коррективы. Допущенная им неточность будет общей ошибкой. Качество пролета всей колонны сейчас зависит от командира ведущей пятерки подполковника Прокопия Акуленко. Он возглавлял Центр переучивания на реактивные самолеты, а теперь летит ведущим на параде, первом таком параде в нашей стране.