Страница:
— Майор Буров ваше задание выполнил. Разрешите получить замечания?
— Замечание есть, правда, оно может показаться вам несущественным. В полете вы ни разу не повернули голову назад. С такой осмотрительностью на фронте делать нечего. Сразу собьют. А задание по маршруту и пилотаж в зоне выполнены отлично.
— Спасибо!
Прежде чем пожать друг другу руки и разойтись, я поинтересовался:
— У меня порой от перегрузок наползали веки на глаза. А у вас?
— Тоже. Они ведь летчика не слушаются, подчиняются только перегрузкам. Главное в такие моменты — не потерять сознание. Но я знаю свои возможности и возможности машины. Скоро обещают создать прибор перегрузок, тогда наша работа будет поставлена на научную основу.
— Сейчас летаете, наверно, маловато? — поинтересовался я.
— Да. Вот во время войны уставал так, что едва домой добирался. Летчику-испытателю надо иметь одну особенность: никогда не красоваться в небе, а работать на пределе своих сил. Только так можно правильно проверить самолет на прочность, маневренность и управляемость. — Иван замолчал, видимо обдумывая, говорить или не говорить, однако решился: — Но думаю оставить завод. Здесь работа только с машинами. А мне нравится учить людей летать. По образованию я не только летчик, но и учитель. Думаю написать рапорт, чтобы меня перевели в строевую часть.
«И он прав, — подумал я. — Ведь смысл жизни именно в преодолении трудностей, в душевном росте человека».
У трамвайной остановки ко мне подошла незнакомая девушка. Она, видимо, наблюдала, откуда я шел, и любезно, с милой улыбкой спросила:
— Товарищ майор! Вы не знаете, случайно, подполковника Щирова? Он живет в заводской гостинице, — и рукой показала в сторону гостиничного здания.
— Знаю. А вы что, родственница ему?
— Да нет, — она замялась и чуть смутилась.
Девушка высокая, худая, с комически броским большим носом и сухим, вытянутым лицом. Правда, ее некрасивая внешность сглаживалась милой улыбкой. В разговоре с ней я уловил оканье и, чтобы сгладить ее смущение, спросил:
— Вы не горьковчанка?
— Да. Из Горького.
— Я тоже из тех мест. Выходит, мы земляки. Может, познакомимся?
Девушка непроизвольно повернула голову в сторону заводской гостиницы и торопливо протянула руку:
— Лина.
— Арсений, — представился я. — Да не придет ваш Сережа, он занят.
Она хмуро взглянула на меня и произнесла с обидой:
— Он же обещал.
— Ну зачем так обижаться? У него срочная работа.
— Мог бы прийти и сказать мне об этом. Здесь же совсем рядом.
— Если нужно что-нибудь передать, скажите, я это сделаю. Кстати, вы давно его ждете? Может, еще придет?
— Давно, — с огорчением ответила она и печально вздохнула. — Мы с ним договорились сходить в драмтеатр. У меня два билета.
— Я тоже еду в этот театр. Оказывается, мы попутчики.
После театра я проводил Лину домой. Она дала мне домашний телефон и попросила передать Сергею, чтобы тот позвонил ей. На другой день, возвращаясь из столовой в гостиницу, я рассказал Щирову о встрече с Линой.
— Отбил, значит? — усмехнулся Сергей.
— Но ты сам виноват, обещал ее встретить, а не вышел из гостиницы, — пошутил я. — Вот с обиды она изменила тебе и все рассказала про вашу любовь.
— И про гостиницу?
Я понял, что она была у него в гостях, и продолжал фантазировать:
— Говорила, что ночевала у тебя.
— Вот болтушка.
— Но как ты мог променять свою жену на такую носатую «красавицу»?
— Красота, красота, — сморщился Щиров.
— Лина дала мне телефон, просила, чтобы ты ей позвонил.
— Давай запишу, — равнодушно отозвался Сергей.
— Но ведь семья — родник человечества, она требует чистоты, иначе общество загрязнится.
— Ты, философ, прав, — согласился Щиров. — Я где-то читал, что любовь на время, а жена навсегда. Но ты живешь своей жизнью, а я своей, и тебе меня не понять. Красоту я ненавижу, а жить хочу, — Щиров ушел в себя. На лицо его набежала грусть. Он тяжело вздохнул, и у него непроизвольно вырвалось: — Прошу тебя, больше никогда не спрашивай меня о жене!
Странно, отметил я про себя, о жене слышать не хочет, о Лине говорит с удовольствием. Гнев плохой помощник в семейных делах. Мне его вспышка гнева показалась бессмысленной и бестактной. Может, это результат войны? На войне никто не был уверен, что с ним случится завтра. И этой неуверенностью война порой ломала характеры. Люди сходили с колеи, отчаянье толкало их к пьянству, к случайным связям.
До гостиницы он шел молча, в задумчивой отрешенности. Я тоже молчал, понимая, что с женой у него тяжелый разлад.
После командировки я уехал отдыхать в Алупку, где снова встретился с Щировым и его женой. Оба веселые, радостные. Я часто с ними был на пляже, мы вместе купались. И все же странный разговор в городе на берегу Волги у меня иногда возникал в памяти, хотя сентябрьское солнце, горы, лес и теплое море, что называется бархатным сезоном, растворяли эти мысли.
Обычно большинство отдыхающих после мертвого часа спускались к морю купаться или просто подышать морским воздухом. Щировы всегда после дневного отдыха шли к морю. А в этот день перед ужином я увидел Щирова и Софью на автобусной остановке.
— Куда вы?
Щиров был нетрезв
— В Москву. Вызвали ее…
Вспомнил просьбу Щирова никогда не спрашивать о жене и, не зная, что сказать, молчал. Они поднялись в автобус. Женщина, сопровождающая отдыхающих, упрекнула их:
— Нельзя так задерживаться. Из-за вас мы должны до самого Симферополя ехать без остановок, иначе можем опоздать к поезду.
Щиров вышел, автобус тут же тронулся. Софья в открытое окно махала рукой, но Сергей стоял спиной к машине.
— Повернись, жена прощается с тобой, — я тронул его за плечо.
Но тот гневно бросил:
— Пусть катится!
Когда автобус скрылся из глаз, я спросил:
— Пойдешь на ужин?
— Мы ужинали, — ответил он и тихо, со слезами объяснил: — Соня работает в штабе машинисткой. Печатает документы особой важности. Уговаривал не ехать. Не послушалась.
Женские слезы у меня всегда вызывали грусть и жалость, мужские — злость. Я не выдержал:
— Вот уж не предполагал, что ты слизняк!
Сергей промолчал, но слезы вытер. Я подумал, что он просто не владеет собой, и предложил:
— Иди к себе и ложись спать. Утро вечера мудренее.
Я чувствовал, что с Сережей творится неладное. Он словно угадал мои мысли:
— Не подумай обо мне плохо. Я люблю Соню, и она меня, но обстоятельства сильнее нас. Я порой боюсь ее, хотя мы раньше жили душа в душу… — его словно кто-то с опасной властностью одернул, и Сережа сник. Молча взъерошив густые волосы на голове, он тихо, с какой-то непонятной для меня внутренней болью и страхом выдавил: — Эх, жизнь…
Возвращаясь из санатория, я заехал в Москву к старому своему приятелю майору Петру Варнавовичу Полозу. Мы с ним дружили еще с Халхин-Гола, вместе воевали в Берлинской операции, участвовали в почетном эскорте двух истребительных авиаполков, которые сбросили знамена на Берлин. В войну он служил в гвардейском полку, который теперь возглавил я.
Ехал к нему домой с опаской. Я знал, что его жена — женщина неуравновешенная, властная. У них возникали частые ссоры, поэтому сразу же поинтересовался:
— А где твоя женушка?
Он с грустью опустился на диван и показал рукой на вторую комнату:
— Там. Мы развелись. Нашла хахаля с большими деньгами.
— С тобой живет, здесь?
— Да.
Я внимательно посмотрел на товарища и только теперь заметил, как он похудел. Цвет поношенной пижамы было трудно определить, а тапочки и без того невысокого Петю сделали совсем маленьким. Всегда спокойный, уравновешенный, сейчас он говорил зло и с раздражением:
— Ты бы только знал, какая это женщина! Злая. Ленивая. Я все хозяйство вел, продовольствие покупал, готовил еду, полы мыл. А она только и знала спать да красоту наводить.
Вскоре стол был накрыт: мясная тушенка, капуста, черный хлеб. Оглядев угощение, он сказал:
— Это я получаю по карточке. А из армии уволился из-за язвы желудка и сильной аритмии.
Я знал только про его язву, поэтому спросил:
— А сердце-то отчего забарахлило?
— Забарахлит, когда женушка в тюрьму упрячет.
— За что? Что ты натворил?
Долго мы с ним сидели, он тихо и печально рассказывал свою трагедию. С женой жил плохо. В один из осенних вечеров возвратился с работы раньше обычного. Жены еще не было. Приготовил ужин, взял книгу. Жена пришла поздно. Застав его за чтением, зло бросила:
— Лодырь! Все читаешь, а ужин не приготовил!
— Ужин готов, а вот где ты гуляла…
— Ах ты негодник! Я гуляла?! — она начала хлестать его руками по лицу. Он схватил ее за руки, завел их за спину. — Помогите! Убивают! — истошно закричала она.
В комнату ворвались двое здоровенных парней, схватили его, но Петр вырвался — в злобе силы человека неизмеримо увеличиваются. Он схватил попавший под руку нож:
— Зарежу! Не подходите!
Парни вышли. Жена тихо и мирно стала уговаривать:
— Петя, успокойся, — усадила на диван, взяла нож.
В этот момент в комнату вошел врач и те два парня. Не успел он опомниться, как на него надели смирительную рубашку и отправили в психиатрическую больницу…
— Ты серьезно или шутишь? Сам же говорил, что она тебя упрятала в тюрьму? — спросил я.
— Для меня психиатричка была хуже тюрьмы. Я был возмущен, ничего не ел. Всем врачам твердил, что не сумасшедший. Они поддакивали: «Хорошо, хорошо. Успокойтесь, и все прояснится». Сколько труда стоило себя сдерживать, — продолжал Полоз. — От этого у меня и появилась аритмия. Сердце к несправедливости чуткое.
— А как же ты вырвался из больницы?
— Допустили ко мне Лешу Пахомова. У него кто-то из родственников работает на самом верху. Он и вызволил меня.
Мы расстались, и больше встретиться нам не пришлось. Вскоре Петр Полоз умер…
Его судьба напомнила мне войну. Февраль 1943 года. Калининский фронт. К нам в полк прибыли молодые летчики. Мы, уже повоевавшие, вводили их в строй. У лейтенанта Гриши Тютюнова дело не ладилось. После дополнительной летной тренировки мне было поручено проверить его и дать свое заключение о его допуске к полетам. Задание было обычным — слетать по маршруту, а при возвращении на аэродром провести воздушный бой.
Полетели. Погода безоблачная. В утреннем морозном воздухе видимость, как летчики говорят, миллион на миллион. Хотя внизу все покрыто снежным покрывалом, но свободно, почти как летом, можно хорошо видеть леса, дороги, деревни и города. Вблизи линии фронта нам встретились два фашистских истребителя Ме-109. Произошла короткая схватка. Одни «мессершмитт» подбитым вышел из боя, но Тютюнов бросился за вторым. Опасаясь за проверяемого, я оставил преследование подбитого Ме-109 и хотел догнать ведомого, но он упорно гнался за врагом. «Чудак, — подумал я, — разве можно „мессера“ догнать на И-16?»
Когда фашистский истребитель пошел на посадку на свой аэродром, я с ужасом и недоумением увидел, что и Тютюнов выпустил шасси. Предупредительным огнем я образумил его. Летчик убрал шасси и пристроился ко мне. Когда мы вернулись к себе, я помахиванием крыльев предупредил ведомого, что мы дома, и пошел на посадку…
На земле Гриша убежденно доказывал, что после встречи с «мессершмиттами» он пытался догнать меня, летел до самого нашего аэродрома. Я вроде бы сел и он хотел приземлиться, но какой-то И-16 не дал ему сесть, открыл огонь, куда-то завел его и бросил.
В странном поведении летчика лучше всего могли разобраться врачи, но медицинская комиссия признала его годным к полетам без ограничения. Это была трагическая ошибка. Гриша погиб в первом же воздушном бою над Курской дугой, и погиб очень странно. Наша шестерка «яков» схлестнулась с десятью Ме-109. Гриша ни с того ни с сего вышел из этой «карусели» и полетел по прямой. Пара «мессершмиттов» сверху ринулась на него. На неоднократные наши предупреждения об опасности он не реагировал, летел как загипнотизированный. От первой же атаки «мессера» его самолет вспыхнул. И причиной его гибели была психика. При виде врага летчика парализовал страх.
Но что такое психика человека? Врожденное качество? Воспитание? Об этом мне приходилось думать много и часто. Вспоминалась встреча с вражеским летчиком, оказавшимся в госпитале города Теребовли весной 1944 года. Мы тогда впятером вошли в палату, в которой лежали два сбитых нами фашиста. У одного — ноги в гипсе, у другого — сильные ожоги лица и рук. Летчик с подбитыми ногами, увидев нас, сразу же понял, кто мы, подтянулся на руках, сел, упершись спиной о стойку кровати, почти радостно воскликнул:
— Приветствую моих победителей!
Льстивая улыбка врага давала основание подумать, что пленный будет раскаиваться, начнет ругать своего фюрера. Но он попросил:
— Покажите того рыцаря, который сбил меня?
В просьбе была и восторженность и снисхождение. Восторженность понятна: дань победителю. Но снисхождение? Я спросил:
— А почему вас это интересует?
— Для истории Великой Германии. Хорошего противника мы уважаем, и имена советских асов вписаны в наши книги наряду с немецкими рыцарями.
Мы рассмеялись, а немец от обиды встрепенулся. В глазах застыла бычья решимость. Он поднял руку в фашистском приветствии и рявкнул:
— Хайль Гитлер!
— Зачем Гитлера славишь? — спросил я удивленно.
— Он мой фюрер, а вы мои враги.
— А мы тебя уже не считаем врагом. Ты пленный, и скоро фашизму будет конец.
— Вы нас, национал-социалистов, никогда не победите. Мы отступаем потому, что пока за вами сила. Многие нас еще не понимают, но настанет время — поймут. Поймут американцы и англичане. Мы — одаренная нация, самый талантливый народ в мире! Мы спасем мир от коммунистов!
Эти слова нам были знакомы, как и его убежденность.
Говорил наверняка богач. И каково же было наше удивление, когда он сказал, что его отец грузчик в Гамбургском порту, а мать домохозяйка.
Этот разговор заставил нас глубже понять и ощутить, что живучесть и сила фашизма не столько в экономической сущности, сколько в особой идеологии, в воспитании чувства превосходства одного народа над другим. Это, видно, в наше время самое страшное социальное зло на земле. Такой теорией, рассчитанной на первобытный инстинкт и не требующей работы мысли, удобнее всего обманывать людей с детства, а потом посылать их на кровавую дорогу войны.
Земля — небо — земля
— Какая вы великолепная мастерица! Наверное, в час из-под этих хрупких пальчиков десятки страниц вылетают!
— Что вы, какие десятки, — со смущенной улыбкой ответила она и встала.
Такой мини-девушки я еще не встречал. Красива, женственна, скромна. Мы познакомились. Зина юркнула в кабинет начальника и тут же, как птичка, выпорхнула.
— Генерал ждет вас, — и предупредила: — Только имейте в виду — он человек деловой, впустую глаголить не любит.
— Я тоже. — Посмотрев на часы, спросил: — Мне прием назначен на двенадцать, сейчас без пяти. Не подождать ли?
— Идите, идите скорее, — заторопила Зива. — Ему до обеда надо куда-то съездить.
Генерал Савицкий. Нет, наверное, ни одного летчика, участника Великой Отечественной, кто бы не знал его. В Советской Армии это был единственный командир авиационного истребительного корпуса, который сам водил летчиков в бой, показывая примером, как надо уничтожать врага. Он лично сбил более двадцати фашистских самолетов. Всю войну и после нее Евгений Яковлевич имел позывной «Дракон». Называли его и хозяином неба, говорили о нем, как обычно говорят о хороших летчиках, что летает как бог. Все это я знал, но встречать Савицкого мне не доводилось. Поэтому шел в кабинет не без волнения. Только открыл дверь, он порывисто встал из-за стола и шагнул мне навстречу. Высокий, прямой, с энергичным, волевым лицом. Темные глаза смотрят внимательно, открыто и как-то просветленно. Я представился.
— Здравствуйте, — сказал генерал и, протягивая руку, изучающе оглядел меня. — О вас я слышал, но вижу впервые. Теперь будем работать вместе.
Савицкий не пригласил меня сесть и сам не садился. Мы ходили по кабинету и разговаривали. Он расспрашивал про войну, про полки, в которых я служил, про командиров. Когда я сказал, что оба командира полка в бой почти не летали, Савицкий поморщился:
— Зачем таких только держали! Командир полка — это бог для летчика. А место бога — в небе. Вот и надо при проверке частей и соединений особое внимание уделять командирам полков и дивизий. Если они летают плохо, это обязательно скажется на делах подчиненных.
— Зато наш командир полка умело руководил полетами, — заметил я.
— Это тогке дело, — снисходительно улыбнулся генерал. — Но мы считаем, что в полках должен быть штатный руководитель полетов. Скоро это будет принято официально.
После разговора о минувшем Савицкий заговорил о своих подчиненных подполковниках Николае Храмове и Андрее Ткаченко:
— У них учитесь инспекторскому делу. И летному мастерству. Да что я о них вам рассказываю! Вы их знаете не хуже меня. Они же и порекомендовали вас для работы в управлении.
Голос у Савицкого немного глуховат, с хрипотцой, но четок. Прежде чем отпустить меня, спросил:
— Как у вас с квартирой?
— Пока живу в гостинице.
Генерал посочувствовал:
— Да, квартиру получить будет нелегко. Я тоже пока не имею. Но обещают.
В приемной Зиночка уже не печатала, а настороженно ходила по комнате, беспокоилась, что я так долго «глаголю» с генералом. Увидев меня, облегченно вздохнула:
— Наконец-то! — и улыбнулась. — Значит, вы понравились Евгению Яковлевичу.
В этот момент из своего кабинета стремительно вышел Савицкий и, увидав меня, показал на стол секретарши:
— Знаете, что она печатает? — Я пожал плечами. — Так вот, когда она отпечатает, поручаю вам эту рукопись прочитать. Потом доложите мне свои соображения и будете добиваться, чтобы Воениздат ее срочно издал. Это очень важный материал, его давно ждут в истребительной авиации.
Полковник Андрей Ткаченко был руководителем группы политзанятий. Он предложил мне заменить его:
— Ты кончал комвуз, курсы комиссаров, несколько лет комиссарил. Это дело тобой давно освоено.
Ткаченко звание Героя Советского Союза получил за участие в советско-финляндской войне. По возрасту он был старшим из нас. Заместителя начальника управления истребительной авиации по штатам не полагалось, но он по опыту работы, по летному мастерству и инициативности фактически являлся заместителем и главным советником начальника управления. Поэтому он не упустил момента дать мне партийное поручение. Его сразу же поддержал подполковник Храмов:
— Правильно. Арсен еще в Харьковском училище летчиков руководил кружком политзанятий.
Вместе с Ткаченко мы участвовали в Берлинской операции. В нашей шестерке тогда летали Павел Песков, Иван Лавейкин, Костя Трещов и Петр Полоз. У Пети я был. А где остальные — не знал, поэтому поинтересовался их судьбами.
— Паша, Иван и Костя учатся в академии, — сообщил Ткаченко.
Дружеская встреча состоялась у меня с Сергеем Щировым. Он спросил, где я буду жить с семьей, пообещал, что постарается посодействовать в получении жилья.
— Ну а ты-то как живешь? Как супруга? — спросил я, вспомнив, как он провожал из Алупки жену.
— Все по-старому, — сухо ответил он и, резко смахнув чуб со лба, жестко отчеканил: — Мы же договорились, чтобы ты никогда не спрашивал о моей жене!
Вместе с нами в столовую шел Алексей Пахомов, с которым мне пришлось вместе воевать на 3-м Белорусском фронте. Чтобы перевести разговор на другую тему, Алексей спросил меня:
— Тебе не пришлось побывать в теперешнем Калининграде? В тех местах, где мы били немцев?
…Первым городом, который мы увидели в Восточной Пруссии, был Голдап. Небольшой, каменный. В уютных особняках комфорт и роскошь. Но не это привлекло наше внимание, а подвалы в домах: железобетонные, глубокие, похожие не столько на хранилища домашнего добра, которого было в избытке, сколько на военные оборонительные сооружения с крепостными стенами, отвечающими современным требованиям долговременных фортификационных сооружений.
Сначала мы думали, что такие особняки-доты только в Голдапе, поскольку это особый город. Возле него перед войной размещалось главное командование военно-воздушных сил фашистской Германии и невдалеке — ставка Гитлера «Волчье логово». Именно здесь 20 июля 1944 года было совершено покушение на Гитлера. Однако вскоре пришлось убедиться, что Голдап не исключение. Каждая деревушка, хуторок — опорный пункт, город — настоящая крепость, а вся территория Восточной Пруссии — укрепленный район с крепостями, большими и малыми, с фортами, дотами, соединенными между собой великолепной сетью шоссейных и железных дорог, ходами сообщения и траншеями. И все это скрыто кронами деревьев, рощами и лесами.
Когда мы вошли в Восточную Пруссию, странно было видеть пустые города и села. Население бросило все нажитое и устремилось на запад. В поисках корма бродили коровы. Недоенные, они жалобно мычали. Бегали одичавшие лошади и свиньи. Из запертых дворов несся рев голодного скота. Проезжая как-то мимо брошенного хутора, мы обратили внимание на жалобный визг свиней во дворе. Я не выдержал и выпустил их на волю. Обезумевшие от голода животные с диким визгом бросились на меня и Лешу Пахомова. Спасли нас только пистолеты. Невольно подумалось, что здесь даже домашний скот надрессирован в прусском духе.
Первых немцев, мирных, гражданских немцев, мы встретили только в Бартенштейне (Бартошице). Это было жалкое зрелище. Женщины, дети и старики с узлами, колясками загнанно теснились к берегу реки Лына. Здесь их догнала наступающая волна советских войск и, никого не тронув, покатилась дальше. Растерянно смотрели мы на перепуганную толпу людей и не могли разобраться в своих чувствах. Ненависть, жалость и сострадание перемешались с горькой обидой за человека и за все человечество. Подошли к женщине с мальчиком лет семи. Малыш от страха жмется к матери, мать в испуге. Чтобы успокоить их, я произнес:
— Гутен таг!
Женщина с мольбой о пощаде подняла руки. Мальчик заревел. Детские слезы я никогда не мог спокойно видеть, а сейчас как-то испугался их. По всему видно, женщина, с которой мы пытались заговорить, из трудовой семьи (богатые успели удрать на запад). И как я ни старался убедить себя, что среди рабочего люда не все наши враги, сердце не хотело принимать эту мысль.
Сколько горя, страданий принесли нам немцы! Злоба, ненависть кипела в нас. «Хочешь жить — убей немца!» — призывали газеты. И мы били врага так, что порой смертью побеждали смерть. И нам в огне сражений казалось, что все немцы — фашисты.
Не забыть случай в Инстербурге (Черняховск). Его только что освободили наши войска. На улицах пусто. Холодно. Вижу, как наш уже немолодой солдат поджег деревянную веранду у трехэтажного каменного здания.
— Зачем ты это сделал?
— Руки погреть. Шибко озябли.
— Но это варварство!
— Да, товарищ майор, безобразие. Это я понимаю, — виновато и горестно сказал солдат, — но обидно. У нас, где они побывали, развалины и пепел. А тут ничего не тронуто. Как же теперь быть-то? Неужели после всего, что они наделали, мы им так все и оставим, а сами заново будем строить?
Месть! Нам в принципе чуждо было это слово. И все же я больше ничего не сказал солдату. Ненависть тоже имеет инерцию. Да только ли инерцию? За годы войны она у многих стала чувством, почти равным инстинкту. Такая ненависть может погаснуть только со смертью преступников. А фашизм пока еще жив. Значит, и ненависть живет в крови, в мыслях, и не так-то просто ее сдерживать холодным рассудком…
— А какие у тебя новости? — спросил я Алексея Пахомова. — Не женился?
— Женился. Дочке Людочке пошел второй годик.
Мы тогда и не предполагали, что Людмила Пахомова станет заслуженным мастером спорта, мировой рекордсменкой, знаменитым тренером.
— Замечание есть, правда, оно может показаться вам несущественным. В полете вы ни разу не повернули голову назад. С такой осмотрительностью на фронте делать нечего. Сразу собьют. А задание по маршруту и пилотаж в зоне выполнены отлично.
— Спасибо!
Прежде чем пожать друг другу руки и разойтись, я поинтересовался:
— У меня порой от перегрузок наползали веки на глаза. А у вас?
— Тоже. Они ведь летчика не слушаются, подчиняются только перегрузкам. Главное в такие моменты — не потерять сознание. Но я знаю свои возможности и возможности машины. Скоро обещают создать прибор перегрузок, тогда наша работа будет поставлена на научную основу.
— Сейчас летаете, наверно, маловато? — поинтересовался я.
— Да. Вот во время войны уставал так, что едва домой добирался. Летчику-испытателю надо иметь одну особенность: никогда не красоваться в небе, а работать на пределе своих сил. Только так можно правильно проверить самолет на прочность, маневренность и управляемость. — Иван замолчал, видимо обдумывая, говорить или не говорить, однако решился: — Но думаю оставить завод. Здесь работа только с машинами. А мне нравится учить людей летать. По образованию я не только летчик, но и учитель. Думаю написать рапорт, чтобы меня перевели в строевую часть.
«И он прав, — подумал я. — Ведь смысл жизни именно в преодолении трудностей, в душевном росте человека».
3.
За неделю проверку завода мы закончили. Свой материал о летно-испытательной работе я написал и отдал старшему нашей группы, а сам поехал в городской драмтеатр. Щиров остался оформлять материал проверки завода: утром мы должны совместно обсудить его, сделать с руководством завода и военными представителями разбор и уехать в Москву. Билеты были на руках.У трамвайной остановки ко мне подошла незнакомая девушка. Она, видимо, наблюдала, откуда я шел, и любезно, с милой улыбкой спросила:
— Товарищ майор! Вы не знаете, случайно, подполковника Щирова? Он живет в заводской гостинице, — и рукой показала в сторону гостиничного здания.
— Знаю. А вы что, родственница ему?
— Да нет, — она замялась и чуть смутилась.
Девушка высокая, худая, с комически броским большим носом и сухим, вытянутым лицом. Правда, ее некрасивая внешность сглаживалась милой улыбкой. В разговоре с ней я уловил оканье и, чтобы сгладить ее смущение, спросил:
— Вы не горьковчанка?
— Да. Из Горького.
— Я тоже из тех мест. Выходит, мы земляки. Может, познакомимся?
Девушка непроизвольно повернула голову в сторону заводской гостиницы и торопливо протянула руку:
— Лина.
— Арсений, — представился я. — Да не придет ваш Сережа, он занят.
Она хмуро взглянула на меня и произнесла с обидой:
— Он же обещал.
— Ну зачем так обижаться? У него срочная работа.
— Мог бы прийти и сказать мне об этом. Здесь же совсем рядом.
— Если нужно что-нибудь передать, скажите, я это сделаю. Кстати, вы давно его ждете? Может, еще придет?
— Давно, — с огорчением ответила она и печально вздохнула. — Мы с ним договорились сходить в драмтеатр. У меня два билета.
— Я тоже еду в этот театр. Оказывается, мы попутчики.
После театра я проводил Лину домой. Она дала мне домашний телефон и попросила передать Сергею, чтобы тот позвонил ей. На другой день, возвращаясь из столовой в гостиницу, я рассказал Щирову о встрече с Линой.
— Отбил, значит? — усмехнулся Сергей.
— Но ты сам виноват, обещал ее встретить, а не вышел из гостиницы, — пошутил я. — Вот с обиды она изменила тебе и все рассказала про вашу любовь.
— И про гостиницу?
Я понял, что она была у него в гостях, и продолжал фантазировать:
— Говорила, что ночевала у тебя.
— Вот болтушка.
— Но как ты мог променять свою жену на такую носатую «красавицу»?
— Красота, красота, — сморщился Щиров.
— Лина дала мне телефон, просила, чтобы ты ей позвонил.
— Давай запишу, — равнодушно отозвался Сергей.
— Но ведь семья — родник человечества, она требует чистоты, иначе общество загрязнится.
— Ты, философ, прав, — согласился Щиров. — Я где-то читал, что любовь на время, а жена навсегда. Но ты живешь своей жизнью, а я своей, и тебе меня не понять. Красоту я ненавижу, а жить хочу, — Щиров ушел в себя. На лицо его набежала грусть. Он тяжело вздохнул, и у него непроизвольно вырвалось: — Прошу тебя, больше никогда не спрашивай меня о жене!
Странно, отметил я про себя, о жене слышать не хочет, о Лине говорит с удовольствием. Гнев плохой помощник в семейных делах. Мне его вспышка гнева показалась бессмысленной и бестактной. Может, это результат войны? На войне никто не был уверен, что с ним случится завтра. И этой неуверенностью война порой ломала характеры. Люди сходили с колеи, отчаянье толкало их к пьянству, к случайным связям.
До гостиницы он шел молча, в задумчивой отрешенности. Я тоже молчал, понимая, что с женой у него тяжелый разлад.
После командировки я уехал отдыхать в Алупку, где снова встретился с Щировым и его женой. Оба веселые, радостные. Я часто с ними был на пляже, мы вместе купались. И все же странный разговор в городе на берегу Волги у меня иногда возникал в памяти, хотя сентябрьское солнце, горы, лес и теплое море, что называется бархатным сезоном, растворяли эти мысли.
Обычно большинство отдыхающих после мертвого часа спускались к морю купаться или просто подышать морским воздухом. Щировы всегда после дневного отдыха шли к морю. А в этот день перед ужином я увидел Щирова и Софью на автобусной остановке.
— Куда вы?
Щиров был нетрезв
— В Москву. Вызвали ее…
Вспомнил просьбу Щирова никогда не спрашивать о жене и, не зная, что сказать, молчал. Они поднялись в автобус. Женщина, сопровождающая отдыхающих, упрекнула их:
— Нельзя так задерживаться. Из-за вас мы должны до самого Симферополя ехать без остановок, иначе можем опоздать к поезду.
Щиров вышел, автобус тут же тронулся. Софья в открытое окно махала рукой, но Сергей стоял спиной к машине.
— Повернись, жена прощается с тобой, — я тронул его за плечо.
Но тот гневно бросил:
— Пусть катится!
Когда автобус скрылся из глаз, я спросил:
— Пойдешь на ужин?
— Мы ужинали, — ответил он и тихо, со слезами объяснил: — Соня работает в штабе машинисткой. Печатает документы особой важности. Уговаривал не ехать. Не послушалась.
Женские слезы у меня всегда вызывали грусть и жалость, мужские — злость. Я не выдержал:
— Вот уж не предполагал, что ты слизняк!
Сергей промолчал, но слезы вытер. Я подумал, что он просто не владеет собой, и предложил:
— Иди к себе и ложись спать. Утро вечера мудренее.
Я чувствовал, что с Сережей творится неладное. Он словно угадал мои мысли:
— Не подумай обо мне плохо. Я люблю Соню, и она меня, но обстоятельства сильнее нас. Я порой боюсь ее, хотя мы раньше жили душа в душу… — его словно кто-то с опасной властностью одернул, и Сережа сник. Молча взъерошив густые волосы на голове, он тихо, с какой-то непонятной для меня внутренней болью и страхом выдавил: — Эх, жизнь…
Возвращаясь из санатория, я заехал в Москву к старому своему приятелю майору Петру Варнавовичу Полозу. Мы с ним дружили еще с Халхин-Гола, вместе воевали в Берлинской операции, участвовали в почетном эскорте двух истребительных авиаполков, которые сбросили знамена на Берлин. В войну он служил в гвардейском полку, который теперь возглавил я.
Ехал к нему домой с опаской. Я знал, что его жена — женщина неуравновешенная, властная. У них возникали частые ссоры, поэтому сразу же поинтересовался:
— А где твоя женушка?
Он с грустью опустился на диван и показал рукой на вторую комнату:
— Там. Мы развелись. Нашла хахаля с большими деньгами.
— С тобой живет, здесь?
— Да.
Я внимательно посмотрел на товарища и только теперь заметил, как он похудел. Цвет поношенной пижамы было трудно определить, а тапочки и без того невысокого Петю сделали совсем маленьким. Всегда спокойный, уравновешенный, сейчас он говорил зло и с раздражением:
— Ты бы только знал, какая это женщина! Злая. Ленивая. Я все хозяйство вел, продовольствие покупал, готовил еду, полы мыл. А она только и знала спать да красоту наводить.
Вскоре стол был накрыт: мясная тушенка, капуста, черный хлеб. Оглядев угощение, он сказал:
— Это я получаю по карточке. А из армии уволился из-за язвы желудка и сильной аритмии.
Я знал только про его язву, поэтому спросил:
— А сердце-то отчего забарахлило?
— Забарахлит, когда женушка в тюрьму упрячет.
— За что? Что ты натворил?
Долго мы с ним сидели, он тихо и печально рассказывал свою трагедию. С женой жил плохо. В один из осенних вечеров возвратился с работы раньше обычного. Жены еще не было. Приготовил ужин, взял книгу. Жена пришла поздно. Застав его за чтением, зло бросила:
— Лодырь! Все читаешь, а ужин не приготовил!
— Ужин готов, а вот где ты гуляла…
— Ах ты негодник! Я гуляла?! — она начала хлестать его руками по лицу. Он схватил ее за руки, завел их за спину. — Помогите! Убивают! — истошно закричала она.
В комнату ворвались двое здоровенных парней, схватили его, но Петр вырвался — в злобе силы человека неизмеримо увеличиваются. Он схватил попавший под руку нож:
— Зарежу! Не подходите!
Парни вышли. Жена тихо и мирно стала уговаривать:
— Петя, успокойся, — усадила на диван, взяла нож.
В этот момент в комнату вошел врач и те два парня. Не успел он опомниться, как на него надели смирительную рубашку и отправили в психиатрическую больницу…
— Ты серьезно или шутишь? Сам же говорил, что она тебя упрятала в тюрьму? — спросил я.
— Для меня психиатричка была хуже тюрьмы. Я был возмущен, ничего не ел. Всем врачам твердил, что не сумасшедший. Они поддакивали: «Хорошо, хорошо. Успокойтесь, и все прояснится». Сколько труда стоило себя сдерживать, — продолжал Полоз. — От этого у меня и появилась аритмия. Сердце к несправедливости чуткое.
— А как же ты вырвался из больницы?
— Допустили ко мне Лешу Пахомова. У него кто-то из родственников работает на самом верху. Он и вызволил меня.
Мы расстались, и больше встретиться нам не пришлось. Вскоре Петр Полоз умер…
Его судьба напомнила мне войну. Февраль 1943 года. Калининский фронт. К нам в полк прибыли молодые летчики. Мы, уже повоевавшие, вводили их в строй. У лейтенанта Гриши Тютюнова дело не ладилось. После дополнительной летной тренировки мне было поручено проверить его и дать свое заключение о его допуске к полетам. Задание было обычным — слетать по маршруту, а при возвращении на аэродром провести воздушный бой.
Полетели. Погода безоблачная. В утреннем морозном воздухе видимость, как летчики говорят, миллион на миллион. Хотя внизу все покрыто снежным покрывалом, но свободно, почти как летом, можно хорошо видеть леса, дороги, деревни и города. Вблизи линии фронта нам встретились два фашистских истребителя Ме-109. Произошла короткая схватка. Одни «мессершмитт» подбитым вышел из боя, но Тютюнов бросился за вторым. Опасаясь за проверяемого, я оставил преследование подбитого Ме-109 и хотел догнать ведомого, но он упорно гнался за врагом. «Чудак, — подумал я, — разве можно „мессера“ догнать на И-16?»
Когда фашистский истребитель пошел на посадку на свой аэродром, я с ужасом и недоумением увидел, что и Тютюнов выпустил шасси. Предупредительным огнем я образумил его. Летчик убрал шасси и пристроился ко мне. Когда мы вернулись к себе, я помахиванием крыльев предупредил ведомого, что мы дома, и пошел на посадку…
На земле Гриша убежденно доказывал, что после встречи с «мессершмиттами» он пытался догнать меня, летел до самого нашего аэродрома. Я вроде бы сел и он хотел приземлиться, но какой-то И-16 не дал ему сесть, открыл огонь, куда-то завел его и бросил.
В странном поведении летчика лучше всего могли разобраться врачи, но медицинская комиссия признала его годным к полетам без ограничения. Это была трагическая ошибка. Гриша погиб в первом же воздушном бою над Курской дугой, и погиб очень странно. Наша шестерка «яков» схлестнулась с десятью Ме-109. Гриша ни с того ни с сего вышел из этой «карусели» и полетел по прямой. Пара «мессершмиттов» сверху ринулась на него. На неоднократные наши предупреждения об опасности он не реагировал, летел как загипнотизированный. От первой же атаки «мессера» его самолет вспыхнул. И причиной его гибели была психика. При виде врага летчика парализовал страх.
Но что такое психика человека? Врожденное качество? Воспитание? Об этом мне приходилось думать много и часто. Вспоминалась встреча с вражеским летчиком, оказавшимся в госпитале города Теребовли весной 1944 года. Мы тогда впятером вошли в палату, в которой лежали два сбитых нами фашиста. У одного — ноги в гипсе, у другого — сильные ожоги лица и рук. Летчик с подбитыми ногами, увидев нас, сразу же понял, кто мы, подтянулся на руках, сел, упершись спиной о стойку кровати, почти радостно воскликнул:
— Приветствую моих победителей!
Льстивая улыбка врага давала основание подумать, что пленный будет раскаиваться, начнет ругать своего фюрера. Но он попросил:
— Покажите того рыцаря, который сбил меня?
В просьбе была и восторженность и снисхождение. Восторженность понятна: дань победителю. Но снисхождение? Я спросил:
— А почему вас это интересует?
— Для истории Великой Германии. Хорошего противника мы уважаем, и имена советских асов вписаны в наши книги наряду с немецкими рыцарями.
Мы рассмеялись, а немец от обиды встрепенулся. В глазах застыла бычья решимость. Он поднял руку в фашистском приветствии и рявкнул:
— Хайль Гитлер!
— Зачем Гитлера славишь? — спросил я удивленно.
— Он мой фюрер, а вы мои враги.
— А мы тебя уже не считаем врагом. Ты пленный, и скоро фашизму будет конец.
— Вы нас, национал-социалистов, никогда не победите. Мы отступаем потому, что пока за вами сила. Многие нас еще не понимают, но настанет время — поймут. Поймут американцы и англичане. Мы — одаренная нация, самый талантливый народ в мире! Мы спасем мир от коммунистов!
Эти слова нам были знакомы, как и его убежденность.
Говорил наверняка богач. И каково же было наше удивление, когда он сказал, что его отец грузчик в Гамбургском порту, а мать домохозяйка.
Этот разговор заставил нас глубже понять и ощутить, что живучесть и сила фашизма не столько в экономической сущности, сколько в особой идеологии, в воспитании чувства превосходства одного народа над другим. Это, видно, в наше время самое страшное социальное зло на земле. Такой теорией, рассчитанной на первобытный инстинкт и не требующей работы мысли, удобнее всего обманывать людей с детства, а потом посылать их на кровавую дорогу войны.
Земля — небо — земля
1.
После отпуска мне пришлось сдавать дела в полку. Пришел приказ о моем назначении в Москву старшим инспектором по истребительной авиации. Начальником Главного управления боевой подготовки ВВС был дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации Евгений Яковлевич Савицкий. У него имелся кабинет и приемная, которой владела секретарша, она же машинистка управления. Когда я вошел, она печатала на машинке, подложив на стул кипу каких-то папок с бумагами: иначе ей трудно было видеть клавиши. Пальцы ее рук мелькали так быстро, что почти сливались. Стук клавишей напоминал гудение поршневого моторчика. Глаза девушки были сосредоточены только на тексте, мой вход она не слышала. Дождавшись, когда машинистка смолкнет, я поздоровался и начал с комплимента:— Какая вы великолепная мастерица! Наверное, в час из-под этих хрупких пальчиков десятки страниц вылетают!
— Что вы, какие десятки, — со смущенной улыбкой ответила она и встала.
Такой мини-девушки я еще не встречал. Красива, женственна, скромна. Мы познакомились. Зина юркнула в кабинет начальника и тут же, как птичка, выпорхнула.
— Генерал ждет вас, — и предупредила: — Только имейте в виду — он человек деловой, впустую глаголить не любит.
— Я тоже. — Посмотрев на часы, спросил: — Мне прием назначен на двенадцать, сейчас без пяти. Не подождать ли?
— Идите, идите скорее, — заторопила Зива. — Ему до обеда надо куда-то съездить.
Генерал Савицкий. Нет, наверное, ни одного летчика, участника Великой Отечественной, кто бы не знал его. В Советской Армии это был единственный командир авиационного истребительного корпуса, который сам водил летчиков в бой, показывая примером, как надо уничтожать врага. Он лично сбил более двадцати фашистских самолетов. Всю войну и после нее Евгений Яковлевич имел позывной «Дракон». Называли его и хозяином неба, говорили о нем, как обычно говорят о хороших летчиках, что летает как бог. Все это я знал, но встречать Савицкого мне не доводилось. Поэтому шел в кабинет не без волнения. Только открыл дверь, он порывисто встал из-за стола и шагнул мне навстречу. Высокий, прямой, с энергичным, волевым лицом. Темные глаза смотрят внимательно, открыто и как-то просветленно. Я представился.
— Здравствуйте, — сказал генерал и, протягивая руку, изучающе оглядел меня. — О вас я слышал, но вижу впервые. Теперь будем работать вместе.
Савицкий не пригласил меня сесть и сам не садился. Мы ходили по кабинету и разговаривали. Он расспрашивал про войну, про полки, в которых я служил, про командиров. Когда я сказал, что оба командира полка в бой почти не летали, Савицкий поморщился:
— Зачем таких только держали! Командир полка — это бог для летчика. А место бога — в небе. Вот и надо при проверке частей и соединений особое внимание уделять командирам полков и дивизий. Если они летают плохо, это обязательно скажется на делах подчиненных.
— Зато наш командир полка умело руководил полетами, — заметил я.
— Это тогке дело, — снисходительно улыбнулся генерал. — Но мы считаем, что в полках должен быть штатный руководитель полетов. Скоро это будет принято официально.
После разговора о минувшем Савицкий заговорил о своих подчиненных подполковниках Николае Храмове и Андрее Ткаченко:
— У них учитесь инспекторскому делу. И летному мастерству. Да что я о них вам рассказываю! Вы их знаете не хуже меня. Они же и порекомендовали вас для работы в управлении.
Голос у Савицкого немного глуховат, с хрипотцой, но четок. Прежде чем отпустить меня, спросил:
— Как у вас с квартирой?
— Пока живу в гостинице.
Генерал посочувствовал:
— Да, квартиру получить будет нелегко. Я тоже пока не имею. Но обещают.
В приемной Зиночка уже не печатала, а настороженно ходила по комнате, беспокоилась, что я так долго «глаголю» с генералом. Увидев меня, облегченно вздохнула:
— Наконец-то! — и улыбнулась. — Значит, вы понравились Евгению Яковлевичу.
В этот момент из своего кабинета стремительно вышел Савицкий и, увидав меня, показал на стол секретарши:
— Знаете, что она печатает? — Я пожал плечами. — Так вот, когда она отпечатает, поручаю вам эту рукопись прочитать. Потом доложите мне свои соображения и будете добиваться, чтобы Воениздат ее срочно издал. Это очень важный материал, его давно ждут в истребительной авиации.
Полковник Андрей Ткаченко был руководителем группы политзанятий. Он предложил мне заменить его:
— Ты кончал комвуз, курсы комиссаров, несколько лет комиссарил. Это дело тобой давно освоено.
Ткаченко звание Героя Советского Союза получил за участие в советско-финляндской войне. По возрасту он был старшим из нас. Заместителя начальника управления истребительной авиации по штатам не полагалось, но он по опыту работы, по летному мастерству и инициативности фактически являлся заместителем и главным советником начальника управления. Поэтому он не упустил момента дать мне партийное поручение. Его сразу же поддержал подполковник Храмов:
— Правильно. Арсен еще в Харьковском училище летчиков руководил кружком политзанятий.
Вместе с Ткаченко мы участвовали в Берлинской операции. В нашей шестерке тогда летали Павел Песков, Иван Лавейкин, Костя Трещов и Петр Полоз. У Пети я был. А где остальные — не знал, поэтому поинтересовался их судьбами.
— Паша, Иван и Костя учатся в академии, — сообщил Ткаченко.
Дружеская встреча состоялась у меня с Сергеем Щировым. Он спросил, где я буду жить с семьей, пообещал, что постарается посодействовать в получении жилья.
— Ну а ты-то как живешь? Как супруга? — спросил я, вспомнив, как он провожал из Алупки жену.
— Все по-старому, — сухо ответил он и, резко смахнув чуб со лба, жестко отчеканил: — Мы же договорились, чтобы ты никогда не спрашивал о моей жене!
Вместе с нами в столовую шел Алексей Пахомов, с которым мне пришлось вместе воевать на 3-м Белорусском фронте. Чтобы перевести разговор на другую тему, Алексей спросил меня:
— Тебе не пришлось побывать в теперешнем Калининграде? В тех местах, где мы били немцев?
…Первым городом, который мы увидели в Восточной Пруссии, был Голдап. Небольшой, каменный. В уютных особняках комфорт и роскошь. Но не это привлекло наше внимание, а подвалы в домах: железобетонные, глубокие, похожие не столько на хранилища домашнего добра, которого было в избытке, сколько на военные оборонительные сооружения с крепостными стенами, отвечающими современным требованиям долговременных фортификационных сооружений.
Сначала мы думали, что такие особняки-доты только в Голдапе, поскольку это особый город. Возле него перед войной размещалось главное командование военно-воздушных сил фашистской Германии и невдалеке — ставка Гитлера «Волчье логово». Именно здесь 20 июля 1944 года было совершено покушение на Гитлера. Однако вскоре пришлось убедиться, что Голдап не исключение. Каждая деревушка, хуторок — опорный пункт, город — настоящая крепость, а вся территория Восточной Пруссии — укрепленный район с крепостями, большими и малыми, с фортами, дотами, соединенными между собой великолепной сетью шоссейных и железных дорог, ходами сообщения и траншеями. И все это скрыто кронами деревьев, рощами и лесами.
Когда мы вошли в Восточную Пруссию, странно было видеть пустые города и села. Население бросило все нажитое и устремилось на запад. В поисках корма бродили коровы. Недоенные, они жалобно мычали. Бегали одичавшие лошади и свиньи. Из запертых дворов несся рев голодного скота. Проезжая как-то мимо брошенного хутора, мы обратили внимание на жалобный визг свиней во дворе. Я не выдержал и выпустил их на волю. Обезумевшие от голода животные с диким визгом бросились на меня и Лешу Пахомова. Спасли нас только пистолеты. Невольно подумалось, что здесь даже домашний скот надрессирован в прусском духе.
Первых немцев, мирных, гражданских немцев, мы встретили только в Бартенштейне (Бартошице). Это было жалкое зрелище. Женщины, дети и старики с узлами, колясками загнанно теснились к берегу реки Лына. Здесь их догнала наступающая волна советских войск и, никого не тронув, покатилась дальше. Растерянно смотрели мы на перепуганную толпу людей и не могли разобраться в своих чувствах. Ненависть, жалость и сострадание перемешались с горькой обидой за человека и за все человечество. Подошли к женщине с мальчиком лет семи. Малыш от страха жмется к матери, мать в испуге. Чтобы успокоить их, я произнес:
— Гутен таг!
Женщина с мольбой о пощаде подняла руки. Мальчик заревел. Детские слезы я никогда не мог спокойно видеть, а сейчас как-то испугался их. По всему видно, женщина, с которой мы пытались заговорить, из трудовой семьи (богатые успели удрать на запад). И как я ни старался убедить себя, что среди рабочего люда не все наши враги, сердце не хотело принимать эту мысль.
Сколько горя, страданий принесли нам немцы! Злоба, ненависть кипела в нас. «Хочешь жить — убей немца!» — призывали газеты. И мы били врага так, что порой смертью побеждали смерть. И нам в огне сражений казалось, что все немцы — фашисты.
Не забыть случай в Инстербурге (Черняховск). Его только что освободили наши войска. На улицах пусто. Холодно. Вижу, как наш уже немолодой солдат поджег деревянную веранду у трехэтажного каменного здания.
— Зачем ты это сделал?
— Руки погреть. Шибко озябли.
— Но это варварство!
— Да, товарищ майор, безобразие. Это я понимаю, — виновато и горестно сказал солдат, — но обидно. У нас, где они побывали, развалины и пепел. А тут ничего не тронуто. Как же теперь быть-то? Неужели после всего, что они наделали, мы им так все и оставим, а сами заново будем строить?
Месть! Нам в принципе чуждо было это слово. И все же я больше ничего не сказал солдату. Ненависть тоже имеет инерцию. Да только ли инерцию? За годы войны она у многих стала чувством, почти равным инстинкту. Такая ненависть может погаснуть только со смертью преступников. А фашизм пока еще жив. Значит, и ненависть живет в крови, в мыслях, и не так-то просто ее сдерживать холодным рассудком…
— А какие у тебя новости? — спросил я Алексея Пахомова. — Не женился?
— Женился. Дочке Людочке пошел второй годик.
Мы тогда и не предполагали, что Людмила Пахомова станет заслуженным мастером спорта, мировой рекордсменкой, знаменитым тренером.