Страница:
Знакомство с дивизией начали мы с изучения документации, потом присутствовали на предварительной подготовке, а на другой день с земли наблюдали за полетами, запланированными еще до нашего прибытия. Инспектировать в небе не стали: в дивизии не было ни одного двухместного учебного самолета. Технику пилотирования нам пришлось оценивать наблюдением с земли. Общее впечатление у нас сложилось хорошее.
Перед отлетом в другую дивизию Свитенко спросил меня:
— К кому теперь направляетесь?
Я назвал номер дивизии. Николай Иванович воскликнул:
— Нашего кавалериста будете проверять? Артура Ивановича я хорошо знаю. Он еще в гражданскую войну воевал в конной армии. Кавалерийская закалка в нем осталась на всю жизнь. Он часто говорит: «Самолет, как и конь, любит внимание и ласку». А вообще, хороший мужик! На днях я его видел.
Погода на всем маршруте стояла безоблачная. На аэродроме нас встретил уже знакомый мне командир дивизии Артур Латис. Все такой же крепкий и моложавый — никак не подумаешь, что ему перевалило за пятьдесят. Бывший его заместитель Владимир Халтурин намного моложе его, но для полетов на истребителях уже силенок не хватало. Его не без моего участия перевели в Военно-инженерную академию.
После того как Ткаченко представил инспекторов, комдив посмотрел на карманные часы и предложил поужинать.
— А сколько на ваших карманных? — спросил Ткаченко.
— Восемнадцать часов тридцать три минуты,
— У меня тридцать пять. Это точное время. И вы поставьте такое же. На случай тревоги.
— Тревоги? — удивился Латис.
— Да. Сейчас поедем на командный пункт и оттуда объявим боевую тревогу всему авиационному гарнизону. Ваш Як-третий исправен?
— Да.
— Где он находится?
— Рядом с командным пунктом дивизии.
— Если сейчас с первым полком на нем слетает подполковник Ворожейкин, не возражаете?
— Не имею права возражать властям, — преодолев растерянность, уже не без иронии сказал Артур Иванович. — А другие два полка тоже будут подняты?
— Решать будете вы. Вы же этой дивизией командовали и во время войны, а недавно провели дивизионные учения по отражению массированных налетов вражеской авиации?
— Да, провели.
— И какими группами действовали?
— Летали полками. Две эскадрильи атаковали в плотном строю, а две — с индивидуальным прицеливанием.
— Так будете действовать и сейчас. С учетом обстановки. Все летчики должны стрелять по целям из фотопулеметов. Пленки проявить и дать свои оценки каждому летчику завтра к девяти часам утра.
После сигнала дивизия заняла боевую готовность на четырнадцать минут раньше, чем предусматривалось планом тревоги. Ткаченко спросил:
— Почему такое большое расхождение? Может, в плане тревоги завышено время сбора полков?
— Расхождение объясняется просто, — заметил Латис. — Сегодня был день работы на материальной части. Люди находились на аэродроме.
— Понятно. — Ткаченко внимательно осмотрел большой подземный железобетонный командный пункт, построенный еще фашистами. На планшете воздушной обстановки целей не было, но они вот-вот должны были появиться, поэтому он спросил: — Все готово к перехвату?
— Все!
— Тогда начнем работу. — И Андрей Григорьевич дал вводную: — По данным разведчика, большая группа бомбардировщиков «противника» держит курс на ваш аэродром.
Артур Иванович взглянул на безмятежно чистый индикатор радиолокатора, хмыкнул и после короткого раздумья заговорил как бы сам с собой:
— Да-а, наверно, они еще далековато, — и насмешливо взглянул на Ткаченко.
Тот еще раз посмотрел на планшет. На нем по-прежнему было чисто. По этому взгляду Артур Иванович догадался, что Андрей Григорьевич тоже ожидает увидеть цели на планшете. Он быстро взял трубку радиопередатчика и приказал полку приготовиться к взлету.
Одновременно с истребительным полком взлетел и я. Погода была отличная. Однако опустившееся к земле яркое солнце затрудняло видимость. Мне пришлось надеть свето-фильтровые очки. Они помогли издали обнаружить две девятки Ту-2. И в тот же момент в эфире прозвучала команда Латиса, приказывавшего полку идти на перехват. И хотя он не указал высоту полета «противника», зато курс дал точный.
Вскоре я увидел впечатляющую картину. Каждую девятку Ту-2 атаковали по две эскадрильи истребителей. В воздухе стало тесно. Летчикам трудно было маневрировать, что мешало им хорошо прицеливаться. А ведь сила Як-3 в маневре и огне. Этот верткий самолет прекрасно вооружен: на нем установлены 20-миллиметровая пушка и два пулемета крупного калибра. Плохо было и то, что две атаки продолжались неоправданно долго — на протяжении 75 километров полета бомбардировщиков.
Вторая группа Ту-2 появилась через пять минут после первой и не была атакована. Полк, поднятый на перехват, в слепящих лучах солнца прошел мимо цели, а пока разворачивался и догонял «противника», тот был уже над аэродромом. Третью группу бомбардировщиков удалось атаковать, но атаки получились затяжными и малоэффективными.
Когда я приземлился, августовское солнце хотя и садилось за горизонт, но было еще жарким. И этот зной, и красное небо на западе напоминали мне жаркое лето боев на Курской дуге. Там мы действовали успешно. Здесь же истребителям никто не мешал бить «противника»: у него не было даже истребителей прикрытия. Но атаки были нерешительными, а результаты фотострельб оказались неудовлетворительными. Даже ведущие групп выполнили не все упражнения. Зато дивизия точно провела полет, как предусматривалось в подготовленных нами «Временных указаниях…». Я все больше убеждался, что методика атак большими группами в плотном строю ошибочна, что тактической огневой единицей должна стать пара истребителей. Надо было решительно ломать бюрократические препоны. Из-за них в годы войны было немало неоправданных потерь.
Хорошо помню август 1943 года. Солнечное утро. Наш аэродром был расположен близ села Большая Писаревка, недалеко от Харькова. После успешного боевого вылета мы возвратились домой. Я приземляюсь первым. Мой «як», вздыхая мотором, резво бежит по земле. Чтобы уменьшить пробег, нажимаю на тормоз, но вместо знакомого подергивания машины — в глазах огненный блеск, слышатся выстрелы. «Растяпа, вместе с рычагом тормоза нажал кнопку пушки», — ругаю себя. И тут же что-то острое впилось в щеку, горячим хлестнуло в левую руку, а из левого крыла истребителя с треском и шипением вырывается что-то яркое, ослепляя меня. Над головой с оглушительным ревом на недопустимо малой высоте проносится самолет, взгляд упирается в черные кресты «Фокке-Вульфа-190», атакующего моего напарника. Две длинные очереди громыхают над аэродромом. «Як» обволакивается черным дымом, вяло кренится, опускает нос и врезается в землю. А фашистский истребитель спокойно сближается со штурмовиком.
Только тут я сообразил: истребители противника налетели на аэродром, мой самолет подожгли, ведомого сбили. А что с остальными? Разглядывать некогда: мой самолет вот-вот должен взорваться. Скорее из кабины!.. Но земля стремительно летит под крыло, скорость еще большая. Жму на тормоза! Самолет упруго приседает, грозя встать на нос. Чуть отпускаю тормоза и опять надавливаю на них. Слышится тявкающая стрельба пушек. Мне некогда смотреть, что делается над аэродромом. Воображение рисует волну вражеских истребителей, обрушившихся сверху…
Тело сжимается в комок, голова вдавливается в плечи, спина прижимается к бронированной спинке. А огонь все больнее хватает за лицо. Загораживаюсь рукой. Как долго не гаснет скорость! Пламя и дым, словно красно-черный флаг, развеваются над головой. Задыхаюсь. Чувствую, что дальше находиться в кабине невозможно. Резко нажимаю на педали, машина разворачивается, скорость уменьшается. Вываливаюсь из кабины и кубарем качусь подальше от самолета.
Над аэродромом невероятная сутолока. Где немецкие истребители? Противника нет. В западном направлении на полной скорости уходит «фоккер», второй летит чуть выше. Беспорядочно носятся наши самолеты. Горит сбитый «як». Подбитый штурмовик, дымя, неуклюже тащится к земле. Крыло моей машины пылает.
Первыми ко мне подбежали техник и медицинская сестра.
— Товарищ капитан! Вы весь в крови, ранены… — участливо и тревожно произнес техник. Он хотел вместе с девушкой оказать помощь. А я до того был взбешен, что не помня себя закричал, показывая на самолет:
— Чего встали? Тушите пожар!
Все объяснялось просто. Два «охотника» «Фокке-Вульф-190» во время нашей посадки заняли исходное положение для атаки со стороны утреннего солнца, откуда мы заходили на посадку. Солнце их хорошо маскировало. Один вражеский истребитель атаковал, другой прикрывал его.
После этого трагического случая я понял важность внезапной атаки из своего рода воздушной засады, но каждый раз мне с большим трудом удавалось получить разрешение на свободную «охоту» у своих командиров. В наших инструкциях такой вид боевых действий не был предусмотрен.
— Я позагораю на песочке. Кто со мной?
Согласились Артур Иванович и шофер. Мы с Сергеем Щировым решили искупаться. Разделись все, кроме Ткаченко.
— Я впервые на солнце, — сказал он, — а здесь не Черное море. Вода холодная. Искупаюсь в середине дня.
На берегу залива сидели девушка и уже немолодая женщина. Обе показались мне знакомыми. Я сразу же вспомнил, как по служебным делам ехал из Бреста в Москву и со мной в одном купе оказалась эта девушка в форме сержанта. В Москве мне пришлось по предложению Зои остановиться у нее. Мать девушки, которая сейчас сидела под зонтом рядом с ней, встретила меня тогда гостеприимно. Сейчас, увидев их, я подошел:
— Здравствуйте, Наталья Михайловна, здравствуйте, Зоя.
Они с удивлением смотрели на меня. Пришлось напомнить им февраль 1946 года.
— Ой, Арсений Васильевич! — в один голос воскликнули обе и пригласили меня под свой тент.
Я представил Щирова. Разговорились. Оказалось, что в Риге живет с мужем вторая дочь Натальи Михайловны. Зоя учится в институте, у нее каникулы. Вот они и приехали в Прибалтику.
Когда закончились расспросы, я предложил женщинам искупаться. Мать отказалась, а Зоя согласилась. У воды она стала закручивать косу и скреплять ее шпильками. Мы с Сергеем залюбовались ее фигурой. Зоя, видимо, это заметила и отвернулась.
Жесты — не просто движения. По ним угадываются
характер человека, его привычки и даже уровень воспитания. Нельзя было не восхититься проворными, изящными движениями рук девушки, поворотом ее головы. Закрыв черные волосы самодельной клеенчатой шапочкой, Зоя робко взглянула на залив и, словно почувствовав на себе его свежесть, поежилась и повернулась к нам:
— Только я большая трусиха в воде.
В мягком голосе я уловил нотки волнения и, поняв, что она неважно плавает, подбодрил:
— У летчиков есть девиз: чтобы хорошо летать — надо летать. Чтобы не бояться плавать — надо плавать.
Вода и солнце, словно смывая и выжигая все наносное, делают людей естественными и доверчивыми друг к другу. По побледневшим щекам Зои стекала вода. В ее голубых глазах, довольных, но чуточку усталых, отражался весь Рижский залив. Зоя сняла с головы шапочку и, поправляя волосы, с благодарностью взглянула сначала на меня, потом на Сергея:
— Как хорошо!
— Зоя! — раздался голос Натальи Михайловны, — ты же вся продрогла. Да и мужчинам после купанья тоже, наверно, не жарко. Полежите на песке, погрейтесь.
Андрей Григорьевич и Артур Иванович сидели на топчане и увлеченно играли в шахматы. Шофер, точно судья, внимательно глядел на доску. Я возбужденно воскликнул:
— Братцы, да вы купались ли?
Ткаченко оторвался от шахмат, взглянул на небо, потом на часы и удивился:
— Увлеклись мы, время уже перевалило за полдень, — и пошел к воде.
После обеда Андрей Григорьевич от перегрева на солнце почувствовал себя неважно. Купаться и загорать у него уже не было желания, и мы возвратились в гарнизонную гостиницу.
Мы стояли у стартового командного пункта и наблюдали за организаций работы на аэродроме. Воздух был наполнен гулом моторов, в небо один за другим начали уходить «яки». Настроение Ткаченко резко изменилось. Позабыв про температуру, он оживился и заявил:
— А все-таки с буденновцем я слетаю! Во время войны он в бой летал мало, как и многие комдивы. И сейчас налет у него небольшой. Надо проверить его технику пилотирования.
— Давай-давай, лети, — с иронией отозвался я и сочувственно заметил: — Тебе бы в постели лежать, а тебе, как юнцу, море по колено.
К нам подошел комдив и четко, спокойно доложил, что готов к полету на проверку техники пилотирования.
Ткаченко глянул в небо:
— Погода прекрасная. Жалко, что не полечу с вами: температура. Полетит подполковник Ворожейкин.
— Правильно решили, — одобрил Латис. — С температурой не шутят.
Но Ткаченко болеть не собирался:
— Чтобы не нарушать план полетов, пусть командир дивизии проведет пилотаж на боевом самолете над аэродромом. Я с земли буду наблюдать и сделаю запись в летную книжку.
Обычно летчики-руководители перед посадкой в самолет не осматривают его, полностью доверяют технику, Артур Иванович неторопливо обошел двухместный «як», покачал хвостовые рули, потрогал элероны и, прежде чем надеть парашют, спросил техника:
— Сколько горючего заправлено?
— По самые пробки.
— Когда масло меняли?
— После субботних вылетов.
— Полковник Латис и учебный «як» готовы для полета. Разрешите получить указания, — доложил мне комдив.
— Сделайте все, что положено. Последний комплекс фигур выполните в быстром темпе, — сказал я.
Взлетел Артур Иванович так плавно, что я не испытал никакой инерции разбега. Меня, как это бывает при разбеге самолета, не прижимало к спинке сиденья. При наборе высоты земля, небо, истребитель — все плыло спокойно, а я словно сидел в кинозале и не чувствовал на себе никаких эволюции машины. В зоне все фигуры высшего пилотажа он выполнял так же плавно, почти без перегрузок. Особенно меня покорили мелкие и глубокие виражи. Они, точно живые существа, каждый раз сами сигнализировали легким покачиванием самолета, что сделаны идеально правильно. А это происходит только тогда, когда кольцо виража самолет прочертит с точностью циркуля и в одной плоскости. В какой точке неба самолет начинал вираж, в той же точке выходил в горизонтальное положение. Об этом говорили оставшиеся в небе воздушные струи, которые в конце виража встряхивали истребитель. Оценив классические виражи, я передал Латису:
— Полный порядок. А теперь в быстром и неразрывном темпе повторите все фигуры.
Задание он начал выполнять с разгона скорости на прямой. Это не понравилось мне. Скорость можно быстрее набрать переворотом через крыло. Замкнув петлю Нестерова, летчик снова несколько секунд летел по прямой, сделал левую бочку, огляделся и только после этого выполнил правую.
Каждый хороший летчик в небе имеет свой почерк, свой стиль, свойственный его характеру и мастерству, как бывает у художников. Латис летал по шаблону, словно ученик. Когда закончил предусмотренный программой комплекс, я передал:
— Беру управление на себя!
На скорости, которая у нас была, я сделал переворот через левое крыло, с переворота сразу пошел на петлю, с петли на иммельман, после него снова в переворот, только уже правый… Выйдя из пикирования, я на вертикали закрутил восходящие бочки, погасил скорость, вывел машину в горизонтальный полет и только после этого передал:
— Берите управление на себя, идите на посадку.
С минуту было молчание, потом в наушниках послышался хриплый голос.
— Есть, взять управление.
Первое время проверяемый летел с правым креном. Я сделал ему замечание. Он исправил ошибку, но полетел уже с левым креном, посадку произвел с перелетом. На земле я спросил:
— Почему не сразу взяли управление?
— У меня от вашей акробатики закружилась голова. Так резко и с такими перегрузками пилотировать нельзя: можно поломать «як». Самолет, как и конь, любит внимание и ласку.
Не удержавшись, я спросил:
— Как же вы воевали? В воздушных боях — не вихрь, а настоящий огненный смерч.
— В бой летал мало. Командующий воздушной армией жесткий установил порядок. Как-то я обратился к нему за разрешением на боевой вылет, он упрекнул: «Что у вас, летчиков мало? Ваше дело руководить боевой работой полков, а не храбриться в небе. Летчиков у нас много, а хороших руководителей не хватает».
Ткаченко, слышавший наш разговор, спросил Латиса:
— Но вы и теперь мало летаете. Почему?
— Мне хватает, — ответил Артур Иванович.
Нетрудно было понять, что Латис потерял интерес к полетам, а это порождает физическую вялость и равнодушие к делу. Значит, Артуру Ивановичу пора переходить на другую работу. Не зря говорят: небо любит молодых. Однако вслух я этого не сказал. Быть ему или не быть комдивом — решать не мне.
Недалеко от нас сбросили конус. Мы пошли к нему. Стреляли три летчика, а в конусе была одна пробоина. Ткаченко вздохнул:
— Полк стреляет неважно. Может, ты слетаешь и поглядишь, как они выполняют атаки?
— Хорошо. Но раз я полечу, придется и мне стрелять. Надо не только инспектировать и проверять, но и показывать личный пример.
— Верно, — согласился Андрей. — Только стреляй не в зоне, а прямо над аэродромом. Когда тройка отстреляется, буксировщик не сбросит конус, а пройдет над центром летного поля. В этот момент ты его и поймай. Успеешь?
— Успеть-то успею, но я стреляю не по правилам. У меня свой метод.
— Вот и покажи его.
Психология поступка сложна. Я сам напросился на стрельбу, а тут как-то оробел, заволновался. Особенно сильное волнение охватило, когда подходил к самолету. «А если промажу? Опозорюсь на всю дивизию! Не где-то в зоне воздушных стрельб, а над центром летного поля». Как я себя ни успокаивал, волнение не проходило.
Каждый человек испытывает страх. Но одного он парализует, а другого мобилизует. У меня большой боевой опыт. Три войны научили меня в трудные минуты владеть собой. При сближении с конусом все наносное, ненужное мигом испарилось. Я сосредоточился только на маневре и прицеливании.
Конус после сброса напоминал решето: восемнадцать попаданий из двадцати возможных, Артур Иванович был удивлен:
— Ну, Арсений Васильевич, вы и влепили! Сработали за шестерых истребителей. Вот бы научиться так стрелять!
— Учиться никогда не поздно, — улыбнулся я. — Чтобы хорошо стрелять, надо не только виртуозно летать. Важно найти «стойку», чтобы удачно прицелиться и вовремя нажать кнопку.
— Но должно быть официальное указание, как найти эту «стойку», — развел руками Латис.
— Разве можно предписать летчику, каким должен быть его почерк в небе? — вмешался в разговор Ткаченко. — Почерк у каждого свой. А вы, Артур Иванович, и сами редко стреляете по конусу, и ваши летчики стреляют плохо.
— На то и инспекция, чтобы выявлять недостатки, — насмешливо бросил комдив.
На крыльях и «под крылышком»
Однажды я был срочно вызван к нему, и он приказал мне отправиться на курсы ПВО, где летчики начали осваивать ночные полеты на реактивных самолетах.
— Войдете в строй и сразу поедем в Закарпатье, проверять дивизию ночников, — поделился он ближайшими планами.
В тот же день я был на аэродроме, где разместились курсы. Новые Як-17 уже были выстроены в линию на заправочной стоянке. Эти машины по своим летным данным соответствовали Як-15, на котором я участвовал в Первомайском параде над Красной площадью. Однако Як-17 был удобней предшественников — имел носовое колесо. Выхлопная струя от турбины не била вниз, не разрушала землю или искусственное покрытие. На таком самолете можно было летать с грунтовых аэродромов.
Перед началом полетов я встретил генерала Савицкого.
— Хорошо, что прибыли, — сказал он, пожимая мне руку, — ночная подготовка нужна не только экипажам бомбардировщиков.
Ночь выдалась до того темная, что с трудом можно было увидеть стоящего рядом человека. Властвовала тишина. Все застыло в ожидании. Ярко сияли по бокам взлетно-посадочной полосы фонари «летучая мышь». Ими же были обозначены стоянка самолетов, место сбора людей, называемое квадратом, и посадочное «Т». Эти огни затмили небесные звезды. Светился и расположенный рядом подмосковный город. Он темнил небо, делал его непроглядным, черным куполом.
Первым запустил двигатель генерал Савицкий. Струя от его самолета, точно огненный меч, заблестела сзади его машины. Тут же вспыхнули еще четыре таких меча. Через несколько секунд гул турбин заполнил весь аэродром. Летчики прогревали турбины. Потом три огонька — красный, зеленый и белый — поплыли вдоль стоянки. Самолет Савицкого вырулил на старт, секунду-две постоял и начал разбег. Огненный факел стал быстро удаляться, пошел вверх, превратился в огненный диск и на развороте скрылся совсем. Остался в небе только красный сигнал на крыле и белый на хвосте самолета.
На ночном аэродроме я впервые оказался просто наблюдателем, и мне показалось, что все это — интересная ночная игра, похожая на спектакль в театре. Но вот, заглушая небесные звуки и игровые огоньки ночи, на посадочную полосу обрушился ослепительно ярким ударом свет двух прожекторов. Увлекшись наблюдением за небом, я как-то забыл о прожекторах, от резкого всплеска света вздрогнул и сразу повернул голову на освещенную полосу. Через несколько секунд из темноты вынырнул истребитель и, немного проплыв над полосой, приземлился…
Следующей ночью я сам выполнил контрольный полет в зону и четыре по кругу. Было нелегко. Ночью на боевых самолетах я не летал с 1941 года, когда в совершенстве освоил такие полеты и научился даже стрелять по конусу.
Вскоре на курсах я уже без инструктора тренировался на Як-11, летал по кругу и в зону на высший пилотаж, а затем совершил самостоятельный вылет на боевом Як-17. Первый вылет на любом новом самолете волнует летчика. Я поднимался в небо на девятнадцати типах самолетов, но что сулит этот — двадцатый? Неизвестность всегда настораживает.
Техник доложил о готовности истребителя к полету. Мне полагалось обойти машину, убедиться, что с внешней стороны «яка» нет никаких неполадок, расписаться в книге о приеме исправного самолета от техника. А зачем? Такое было правило, хотя оно как-то бросало тень на летчика и техника, будто они не совсем доверяли друг другу. И многие летчики выполняли это правило чисто формально. Я тоже относился к этой категории. Зато когда надел парашют, сел в кабину и привязался ремнями, не забыл проверить, как действуют рули управления. Это было похоже на пожатие руки при знакомстве с новым человеком. Управление самолетом — целая система рычагов и тросов, которая, подобно нервной системе, пронизывает всю машину. И если в этой системе происходил даже незначительный сбой, полет или даже руление на земле заканчивались трагически. Вот почему проба рулей управления перед запуском мотора стала у летчиков главным инстинктом. Прежде чем вырулить на старт, по привычке военного времени я проверил положение тумблеров двух 23-миллиметровых пушек, хотя стрелять не собирался. Это тоже был выработанный годами инстинкт.
Разбег машина начала легко и очень устойчиво, а когда она набрала скорость, я легонько взял ручку управления на себя, и Як-17 послушно оставил полосу. По простоте взлета, посадки и выполнению фигур высшего пилотажа таких истребителей у нас еще не было. Я сделал на нем двадцать шесть полетов днем и ночью, налетав более пяти часов. Кроме того, я совершил несколько вылетов в задней кабине только что выпущенного учебно-тренировочного двухместного реактивного истребителя «Яковлева» и был допущен на нем к инструкторской работе…
Перед отлетом в другую дивизию Свитенко спросил меня:
— К кому теперь направляетесь?
Я назвал номер дивизии. Николай Иванович воскликнул:
— Нашего кавалериста будете проверять? Артура Ивановича я хорошо знаю. Он еще в гражданскую войну воевал в конной армии. Кавалерийская закалка в нем осталась на всю жизнь. Он часто говорит: «Самолет, как и конь, любит внимание и ласку». А вообще, хороший мужик! На днях я его видел.
Погода на всем маршруте стояла безоблачная. На аэродроме нас встретил уже знакомый мне командир дивизии Артур Латис. Все такой же крепкий и моложавый — никак не подумаешь, что ему перевалило за пятьдесят. Бывший его заместитель Владимир Халтурин намного моложе его, но для полетов на истребителях уже силенок не хватало. Его не без моего участия перевели в Военно-инженерную академию.
После того как Ткаченко представил инспекторов, комдив посмотрел на карманные часы и предложил поужинать.
— А сколько на ваших карманных? — спросил Ткаченко.
— Восемнадцать часов тридцать три минуты,
— У меня тридцать пять. Это точное время. И вы поставьте такое же. На случай тревоги.
— Тревоги? — удивился Латис.
— Да. Сейчас поедем на командный пункт и оттуда объявим боевую тревогу всему авиационному гарнизону. Ваш Як-третий исправен?
— Да.
— Где он находится?
— Рядом с командным пунктом дивизии.
— Если сейчас с первым полком на нем слетает подполковник Ворожейкин, не возражаете?
— Не имею права возражать властям, — преодолев растерянность, уже не без иронии сказал Артур Иванович. — А другие два полка тоже будут подняты?
— Решать будете вы. Вы же этой дивизией командовали и во время войны, а недавно провели дивизионные учения по отражению массированных налетов вражеской авиации?
— Да, провели.
— И какими группами действовали?
— Летали полками. Две эскадрильи атаковали в плотном строю, а две — с индивидуальным прицеливанием.
— Так будете действовать и сейчас. С учетом обстановки. Все летчики должны стрелять по целям из фотопулеметов. Пленки проявить и дать свои оценки каждому летчику завтра к девяти часам утра.
После сигнала дивизия заняла боевую готовность на четырнадцать минут раньше, чем предусматривалось планом тревоги. Ткаченко спросил:
— Почему такое большое расхождение? Может, в плане тревоги завышено время сбора полков?
— Расхождение объясняется просто, — заметил Латис. — Сегодня был день работы на материальной части. Люди находились на аэродроме.
— Понятно. — Ткаченко внимательно осмотрел большой подземный железобетонный командный пункт, построенный еще фашистами. На планшете воздушной обстановки целей не было, но они вот-вот должны были появиться, поэтому он спросил: — Все готово к перехвату?
— Все!
— Тогда начнем работу. — И Андрей Григорьевич дал вводную: — По данным разведчика, большая группа бомбардировщиков «противника» держит курс на ваш аэродром.
Артур Иванович взглянул на безмятежно чистый индикатор радиолокатора, хмыкнул и после короткого раздумья заговорил как бы сам с собой:
— Да-а, наверно, они еще далековато, — и насмешливо взглянул на Ткаченко.
Тот еще раз посмотрел на планшет. На нем по-прежнему было чисто. По этому взгляду Артур Иванович догадался, что Андрей Григорьевич тоже ожидает увидеть цели на планшете. Он быстро взял трубку радиопередатчика и приказал полку приготовиться к взлету.
Одновременно с истребительным полком взлетел и я. Погода была отличная. Однако опустившееся к земле яркое солнце затрудняло видимость. Мне пришлось надеть свето-фильтровые очки. Они помогли издали обнаружить две девятки Ту-2. И в тот же момент в эфире прозвучала команда Латиса, приказывавшего полку идти на перехват. И хотя он не указал высоту полета «противника», зато курс дал точный.
Вскоре я увидел впечатляющую картину. Каждую девятку Ту-2 атаковали по две эскадрильи истребителей. В воздухе стало тесно. Летчикам трудно было маневрировать, что мешало им хорошо прицеливаться. А ведь сила Як-3 в маневре и огне. Этот верткий самолет прекрасно вооружен: на нем установлены 20-миллиметровая пушка и два пулемета крупного калибра. Плохо было и то, что две атаки продолжались неоправданно долго — на протяжении 75 километров полета бомбардировщиков.
Вторая группа Ту-2 появилась через пять минут после первой и не была атакована. Полк, поднятый на перехват, в слепящих лучах солнца прошел мимо цели, а пока разворачивался и догонял «противника», тот был уже над аэродромом. Третью группу бомбардировщиков удалось атаковать, но атаки получились затяжными и малоэффективными.
Когда я приземлился, августовское солнце хотя и садилось за горизонт, но было еще жарким. И этот зной, и красное небо на западе напоминали мне жаркое лето боев на Курской дуге. Там мы действовали успешно. Здесь же истребителям никто не мешал бить «противника»: у него не было даже истребителей прикрытия. Но атаки были нерешительными, а результаты фотострельб оказались неудовлетворительными. Даже ведущие групп выполнили не все упражнения. Зато дивизия точно провела полет, как предусматривалось в подготовленных нами «Временных указаниях…». Я все больше убеждался, что методика атак большими группами в плотном строю ошибочна, что тактической огневой единицей должна стать пара истребителей. Надо было решительно ломать бюрократические препоны. Из-за них в годы войны было немало неоправданных потерь.
Хорошо помню август 1943 года. Солнечное утро. Наш аэродром был расположен близ села Большая Писаревка, недалеко от Харькова. После успешного боевого вылета мы возвратились домой. Я приземляюсь первым. Мой «як», вздыхая мотором, резво бежит по земле. Чтобы уменьшить пробег, нажимаю на тормоз, но вместо знакомого подергивания машины — в глазах огненный блеск, слышатся выстрелы. «Растяпа, вместе с рычагом тормоза нажал кнопку пушки», — ругаю себя. И тут же что-то острое впилось в щеку, горячим хлестнуло в левую руку, а из левого крыла истребителя с треском и шипением вырывается что-то яркое, ослепляя меня. Над головой с оглушительным ревом на недопустимо малой высоте проносится самолет, взгляд упирается в черные кресты «Фокке-Вульфа-190», атакующего моего напарника. Две длинные очереди громыхают над аэродромом. «Як» обволакивается черным дымом, вяло кренится, опускает нос и врезается в землю. А фашистский истребитель спокойно сближается со штурмовиком.
Только тут я сообразил: истребители противника налетели на аэродром, мой самолет подожгли, ведомого сбили. А что с остальными? Разглядывать некогда: мой самолет вот-вот должен взорваться. Скорее из кабины!.. Но земля стремительно летит под крыло, скорость еще большая. Жму на тормоза! Самолет упруго приседает, грозя встать на нос. Чуть отпускаю тормоза и опять надавливаю на них. Слышится тявкающая стрельба пушек. Мне некогда смотреть, что делается над аэродромом. Воображение рисует волну вражеских истребителей, обрушившихся сверху…
Тело сжимается в комок, голова вдавливается в плечи, спина прижимается к бронированной спинке. А огонь все больнее хватает за лицо. Загораживаюсь рукой. Как долго не гаснет скорость! Пламя и дым, словно красно-черный флаг, развеваются над головой. Задыхаюсь. Чувствую, что дальше находиться в кабине невозможно. Резко нажимаю на педали, машина разворачивается, скорость уменьшается. Вываливаюсь из кабины и кубарем качусь подальше от самолета.
Над аэродромом невероятная сутолока. Где немецкие истребители? Противника нет. В западном направлении на полной скорости уходит «фоккер», второй летит чуть выше. Беспорядочно носятся наши самолеты. Горит сбитый «як». Подбитый штурмовик, дымя, неуклюже тащится к земле. Крыло моей машины пылает.
Первыми ко мне подбежали техник и медицинская сестра.
— Товарищ капитан! Вы весь в крови, ранены… — участливо и тревожно произнес техник. Он хотел вместе с девушкой оказать помощь. А я до того был взбешен, что не помня себя закричал, показывая на самолет:
— Чего встали? Тушите пожар!
Все объяснялось просто. Два «охотника» «Фокке-Вульф-190» во время нашей посадки заняли исходное положение для атаки со стороны утреннего солнца, откуда мы заходили на посадку. Солнце их хорошо маскировало. Один вражеский истребитель атаковал, другой прикрывал его.
После этого трагического случая я понял важность внезапной атаки из своего рода воздушной засады, но каждый раз мне с большим трудом удавалось получить разрешение на свободную «охоту» у своих командиров. В наших инструкциях такой вид боевых действий не был предусмотрен.
6.
В воскресенье Латис, Ткаченко, Щиров и я на легковой машине выехали на Рижский залив. Великолепный песчаный пляж был переполнен. Андрей Григорьевич предложил:— Я позагораю на песочке. Кто со мной?
Согласились Артур Иванович и шофер. Мы с Сергеем Щировым решили искупаться. Разделись все, кроме Ткаченко.
— Я впервые на солнце, — сказал он, — а здесь не Черное море. Вода холодная. Искупаюсь в середине дня.
На берегу залива сидели девушка и уже немолодая женщина. Обе показались мне знакомыми. Я сразу же вспомнил, как по служебным делам ехал из Бреста в Москву и со мной в одном купе оказалась эта девушка в форме сержанта. В Москве мне пришлось по предложению Зои остановиться у нее. Мать девушки, которая сейчас сидела под зонтом рядом с ней, встретила меня тогда гостеприимно. Сейчас, увидев их, я подошел:
— Здравствуйте, Наталья Михайловна, здравствуйте, Зоя.
Они с удивлением смотрели на меня. Пришлось напомнить им февраль 1946 года.
— Ой, Арсений Васильевич! — в один голос воскликнули обе и пригласили меня под свой тент.
Я представил Щирова. Разговорились. Оказалось, что в Риге живет с мужем вторая дочь Натальи Михайловны. Зоя учится в институте, у нее каникулы. Вот они и приехали в Прибалтику.
Когда закончились расспросы, я предложил женщинам искупаться. Мать отказалась, а Зоя согласилась. У воды она стала закручивать косу и скреплять ее шпильками. Мы с Сергеем залюбовались ее фигурой. Зоя, видимо, это заметила и отвернулась.
Жесты — не просто движения. По ним угадываются
характер человека, его привычки и даже уровень воспитания. Нельзя было не восхититься проворными, изящными движениями рук девушки, поворотом ее головы. Закрыв черные волосы самодельной клеенчатой шапочкой, Зоя робко взглянула на залив и, словно почувствовав на себе его свежесть, поежилась и повернулась к нам:
— Только я большая трусиха в воде.
В мягком голосе я уловил нотки волнения и, поняв, что она неважно плавает, подбодрил:
— У летчиков есть девиз: чтобы хорошо летать — надо летать. Чтобы не бояться плавать — надо плавать.
Вода и солнце, словно смывая и выжигая все наносное, делают людей естественными и доверчивыми друг к другу. По побледневшим щекам Зои стекала вода. В ее голубых глазах, довольных, но чуточку усталых, отражался весь Рижский залив. Зоя сняла с головы шапочку и, поправляя волосы, с благодарностью взглянула сначала на меня, потом на Сергея:
— Как хорошо!
— Зоя! — раздался голос Натальи Михайловны, — ты же вся продрогла. Да и мужчинам после купанья тоже, наверно, не жарко. Полежите на песке, погрейтесь.
Андрей Григорьевич и Артур Иванович сидели на топчане и увлеченно играли в шахматы. Шофер, точно судья, внимательно глядел на доску. Я возбужденно воскликнул:
— Братцы, да вы купались ли?
Ткаченко оторвался от шахмат, взглянул на небо, потом на часы и удивился:
— Увлеклись мы, время уже перевалило за полдень, — и пошел к воде.
После обеда Андрей Григорьевич от перегрева на солнце почувствовал себя неважно. Купаться и загорать у него уже не было желания, и мы возвратились в гарнизонную гостиницу.
7.
Хороша Прибалтика летом! Если погода не пасмурная, то солнце не палит, как на юге, а ласкает. Однако эта ласка, если ей поддаться, может и подвести, как подвела Ткаченко. У него поднялась температура. И хотя погода в понедельник была летная, он не мог выполнять запланированные полеты на проверку техники пилотирования.Мы стояли у стартового командного пункта и наблюдали за организаций работы на аэродроме. Воздух был наполнен гулом моторов, в небо один за другим начали уходить «яки». Настроение Ткаченко резко изменилось. Позабыв про температуру, он оживился и заявил:
— А все-таки с буденновцем я слетаю! Во время войны он в бой летал мало, как и многие комдивы. И сейчас налет у него небольшой. Надо проверить его технику пилотирования.
— Давай-давай, лети, — с иронией отозвался я и сочувственно заметил: — Тебе бы в постели лежать, а тебе, как юнцу, море по колено.
К нам подошел комдив и четко, спокойно доложил, что готов к полету на проверку техники пилотирования.
Ткаченко глянул в небо:
— Погода прекрасная. Жалко, что не полечу с вами: температура. Полетит подполковник Ворожейкин.
— Правильно решили, — одобрил Латис. — С температурой не шутят.
Но Ткаченко болеть не собирался:
— Чтобы не нарушать план полетов, пусть командир дивизии проведет пилотаж на боевом самолете над аэродромом. Я с земли буду наблюдать и сделаю запись в летную книжку.
Обычно летчики-руководители перед посадкой в самолет не осматривают его, полностью доверяют технику, Артур Иванович неторопливо обошел двухместный «як», покачал хвостовые рули, потрогал элероны и, прежде чем надеть парашют, спросил техника:
— Сколько горючего заправлено?
— По самые пробки.
— Когда масло меняли?
— После субботних вылетов.
— Полковник Латис и учебный «як» готовы для полета. Разрешите получить указания, — доложил мне комдив.
— Сделайте все, что положено. Последний комплекс фигур выполните в быстром темпе, — сказал я.
Взлетел Артур Иванович так плавно, что я не испытал никакой инерции разбега. Меня, как это бывает при разбеге самолета, не прижимало к спинке сиденья. При наборе высоты земля, небо, истребитель — все плыло спокойно, а я словно сидел в кинозале и не чувствовал на себе никаких эволюции машины. В зоне все фигуры высшего пилотажа он выполнял так же плавно, почти без перегрузок. Особенно меня покорили мелкие и глубокие виражи. Они, точно живые существа, каждый раз сами сигнализировали легким покачиванием самолета, что сделаны идеально правильно. А это происходит только тогда, когда кольцо виража самолет прочертит с точностью циркуля и в одной плоскости. В какой точке неба самолет начинал вираж, в той же точке выходил в горизонтальное положение. Об этом говорили оставшиеся в небе воздушные струи, которые в конце виража встряхивали истребитель. Оценив классические виражи, я передал Латису:
— Полный порядок. А теперь в быстром и неразрывном темпе повторите все фигуры.
Задание он начал выполнять с разгона скорости на прямой. Это не понравилось мне. Скорость можно быстрее набрать переворотом через крыло. Замкнув петлю Нестерова, летчик снова несколько секунд летел по прямой, сделал левую бочку, огляделся и только после этого выполнил правую.
Каждый хороший летчик в небе имеет свой почерк, свой стиль, свойственный его характеру и мастерству, как бывает у художников. Латис летал по шаблону, словно ученик. Когда закончил предусмотренный программой комплекс, я передал:
— Беру управление на себя!
На скорости, которая у нас была, я сделал переворот через левое крыло, с переворота сразу пошел на петлю, с петли на иммельман, после него снова в переворот, только уже правый… Выйдя из пикирования, я на вертикали закрутил восходящие бочки, погасил скорость, вывел машину в горизонтальный полет и только после этого передал:
— Берите управление на себя, идите на посадку.
С минуту было молчание, потом в наушниках послышался хриплый голос.
— Есть, взять управление.
Первое время проверяемый летел с правым креном. Я сделал ему замечание. Он исправил ошибку, но полетел уже с левым креном, посадку произвел с перелетом. На земле я спросил:
— Почему не сразу взяли управление?
— У меня от вашей акробатики закружилась голова. Так резко и с такими перегрузками пилотировать нельзя: можно поломать «як». Самолет, как и конь, любит внимание и ласку.
Не удержавшись, я спросил:
— Как же вы воевали? В воздушных боях — не вихрь, а настоящий огненный смерч.
— В бой летал мало. Командующий воздушной армией жесткий установил порядок. Как-то я обратился к нему за разрешением на боевой вылет, он упрекнул: «Что у вас, летчиков мало? Ваше дело руководить боевой работой полков, а не храбриться в небе. Летчиков у нас много, а хороших руководителей не хватает».
Ткаченко, слышавший наш разговор, спросил Латиса:
— Но вы и теперь мало летаете. Почему?
— Мне хватает, — ответил Артур Иванович.
Нетрудно было понять, что Латис потерял интерес к полетам, а это порождает физическую вялость и равнодушие к делу. Значит, Артуру Ивановичу пора переходить на другую работу. Не зря говорят: небо любит молодых. Однако вслух я этого не сказал. Быть ему или не быть комдивом — решать не мне.
Недалеко от нас сбросили конус. Мы пошли к нему. Стреляли три летчика, а в конусе была одна пробоина. Ткаченко вздохнул:
— Полк стреляет неважно. Может, ты слетаешь и поглядишь, как они выполняют атаки?
— Хорошо. Но раз я полечу, придется и мне стрелять. Надо не только инспектировать и проверять, но и показывать личный пример.
— Верно, — согласился Андрей. — Только стреляй не в зоне, а прямо над аэродромом. Когда тройка отстреляется, буксировщик не сбросит конус, а пройдет над центром летного поля. В этот момент ты его и поймай. Успеешь?
— Успеть-то успею, но я стреляю не по правилам. У меня свой метод.
— Вот и покажи его.
Психология поступка сложна. Я сам напросился на стрельбу, а тут как-то оробел, заволновался. Особенно сильное волнение охватило, когда подходил к самолету. «А если промажу? Опозорюсь на всю дивизию! Не где-то в зоне воздушных стрельб, а над центром летного поля». Как я себя ни успокаивал, волнение не проходило.
Каждый человек испытывает страх. Но одного он парализует, а другого мобилизует. У меня большой боевой опыт. Три войны научили меня в трудные минуты владеть собой. При сближении с конусом все наносное, ненужное мигом испарилось. Я сосредоточился только на маневре и прицеливании.
Конус после сброса напоминал решето: восемнадцать попаданий из двадцати возможных, Артур Иванович был удивлен:
— Ну, Арсений Васильевич, вы и влепили! Сработали за шестерых истребителей. Вот бы научиться так стрелять!
— Учиться никогда не поздно, — улыбнулся я. — Чтобы хорошо стрелять, надо не только виртуозно летать. Важно найти «стойку», чтобы удачно прицелиться и вовремя нажать кнопку.
— Но должно быть официальное указание, как найти эту «стойку», — развел руками Латис.
— Разве можно предписать летчику, каким должен быть его почерк в небе? — вмешался в разговор Ткаченко. — Почерк у каждого свой. А вы, Артур Иванович, и сами редко стреляете по конусу, и ваши летчики стреляют плохо.
— На то и инспекция, чтобы выявлять недостатки, — насмешливо бросил комдив.
На крыльях и «под крылышком»
1.
После авиационного праздника генерал Савицкий был назначен командующим авиацией Противовоздушной обороны страны. С его уходом в ВВС негласно были отменены атаки целей истребителями в плотном строю. «Временные указания по отражению массированных налетов…» так и остались временными. Начальником управления истребительной авиации был назначен генерал-майор авиации Анатолий Павлович Жуков, знающий дело, спокойный, уравновешенный, невозмутимый человек.Однажды я был срочно вызван к нему, и он приказал мне отправиться на курсы ПВО, где летчики начали осваивать ночные полеты на реактивных самолетах.
— Войдете в строй и сразу поедем в Закарпатье, проверять дивизию ночников, — поделился он ближайшими планами.
В тот же день я был на аэродроме, где разместились курсы. Новые Як-17 уже были выстроены в линию на заправочной стоянке. Эти машины по своим летным данным соответствовали Як-15, на котором я участвовал в Первомайском параде над Красной площадью. Однако Як-17 был удобней предшественников — имел носовое колесо. Выхлопная струя от турбины не била вниз, не разрушала землю или искусственное покрытие. На таком самолете можно было летать с грунтовых аэродромов.
Перед началом полетов я встретил генерала Савицкого.
— Хорошо, что прибыли, — сказал он, пожимая мне руку, — ночная подготовка нужна не только экипажам бомбардировщиков.
Ночь выдалась до того темная, что с трудом можно было увидеть стоящего рядом человека. Властвовала тишина. Все застыло в ожидании. Ярко сияли по бокам взлетно-посадочной полосы фонари «летучая мышь». Ими же были обозначены стоянка самолетов, место сбора людей, называемое квадратом, и посадочное «Т». Эти огни затмили небесные звезды. Светился и расположенный рядом подмосковный город. Он темнил небо, делал его непроглядным, черным куполом.
Первым запустил двигатель генерал Савицкий. Струя от его самолета, точно огненный меч, заблестела сзади его машины. Тут же вспыхнули еще четыре таких меча. Через несколько секунд гул турбин заполнил весь аэродром. Летчики прогревали турбины. Потом три огонька — красный, зеленый и белый — поплыли вдоль стоянки. Самолет Савицкого вырулил на старт, секунду-две постоял и начал разбег. Огненный факел стал быстро удаляться, пошел вверх, превратился в огненный диск и на развороте скрылся совсем. Остался в небе только красный сигнал на крыле и белый на хвосте самолета.
На ночном аэродроме я впервые оказался просто наблюдателем, и мне показалось, что все это — интересная ночная игра, похожая на спектакль в театре. Но вот, заглушая небесные звуки и игровые огоньки ночи, на посадочную полосу обрушился ослепительно ярким ударом свет двух прожекторов. Увлекшись наблюдением за небом, я как-то забыл о прожекторах, от резкого всплеска света вздрогнул и сразу повернул голову на освещенную полосу. Через несколько секунд из темноты вынырнул истребитель и, немного проплыв над полосой, приземлился…
Следующей ночью я сам выполнил контрольный полет в зону и четыре по кругу. Было нелегко. Ночью на боевых самолетах я не летал с 1941 года, когда в совершенстве освоил такие полеты и научился даже стрелять по конусу.
Вскоре на курсах я уже без инструктора тренировался на Як-11, летал по кругу и в зону на высший пилотаж, а затем совершил самостоятельный вылет на боевом Як-17. Первый вылет на любом новом самолете волнует летчика. Я поднимался в небо на девятнадцати типах самолетов, но что сулит этот — двадцатый? Неизвестность всегда настораживает.
Техник доложил о готовности истребителя к полету. Мне полагалось обойти машину, убедиться, что с внешней стороны «яка» нет никаких неполадок, расписаться в книге о приеме исправного самолета от техника. А зачем? Такое было правило, хотя оно как-то бросало тень на летчика и техника, будто они не совсем доверяли друг другу. И многие летчики выполняли это правило чисто формально. Я тоже относился к этой категории. Зато когда надел парашют, сел в кабину и привязался ремнями, не забыл проверить, как действуют рули управления. Это было похоже на пожатие руки при знакомстве с новым человеком. Управление самолетом — целая система рычагов и тросов, которая, подобно нервной системе, пронизывает всю машину. И если в этой системе происходил даже незначительный сбой, полет или даже руление на земле заканчивались трагически. Вот почему проба рулей управления перед запуском мотора стала у летчиков главным инстинктом. Прежде чем вырулить на старт, по привычке военного времени я проверил положение тумблеров двух 23-миллиметровых пушек, хотя стрелять не собирался. Это тоже был выработанный годами инстинкт.
Разбег машина начала легко и очень устойчиво, а когда она набрала скорость, я легонько взял ручку управления на себя, и Як-17 послушно оставил полосу. По простоте взлета, посадки и выполнению фигур высшего пилотажа таких истребителей у нас еще не было. Я сделал на нем двадцать шесть полетов днем и ночью, налетав более пяти часов. Кроме того, я совершил несколько вылетов в задней кабине только что выпущенного учебно-тренировочного двухместного реактивного истребителя «Яковлева» и был допущен на нем к инструкторской работе…