Страница:
— Да ведь мы знакомы с войны. Городок Карей в Румынии, Неужели забыли?
Вот уж действительно, гора с горой не сходится, а человек с человеком… Я вспомнил ее имя — Маруся. Она назвала меня Арсеном. Тогда, в Закарпатье, в авиационной аварии я был сильно травмирован. Очнулся, когда меня вытаскивали из-под самолета. После уколов в санчасти военной комендатуры спал больше суток, и Маруся была первым человеком, которого я увидел после такого вынужденного «отдыха». Она помогла мне подняться с кровати и своими по-детски наивными разговорами словно придала мне силы. Сейчас мы с особым памятным чувством о минувшей войне обнялись и расцеловались. Щиров и Катя удивленно уставились на нас.
— Видишь, какая встреча, — сказал Сергей, — а ты не хотел идти.
Большая гостиная была скромно обставлена. Стол, три стула, старенький диванчик. Маруся в пору нашей первой встречи была совсем девчонкой, длинной и щупленькой. Сейчас она повзрослела и похорошела. Глядя на нее, я не без восхищения отметил:
— Как вы изменились! Просто красавица!
— А я тоже красавица? — улыбнулась Катя. — Мы же двоюродные сестры.
На правах хозяйки она усадила меня и Марусю на диван, а сама с Сережей села напротив нас. Мы продолжали вспоминать нашу встречу в Румынии. Оказывается, она добилась своего, была переведена из тыла на фронт, дошла до Праги, имеет боевые награды.
— Значит, отомстила за отца? — спросил я, припомнив наш давний разговор с ней.
— Я до сих пор не могу заглушить свою ненависть к фашистам, — возбужденно сказала она. — Мой отец, как и Катин муж, были кадровыми офицерами и погибли в начале войны. Мою мать и брата убили бандеровцы, которыми руководили немцы. Я сейчас работаю и заочно учусь в институте. Тяжело. Редко бываю в гостях, а сюда пришла ради любопытства. Катя сказала, что на ужине будет дважды Герой, я сразу подумала о нашей встрече в городке Карей.
Незаметно мы перешли на «ты». Откровенно душевный разговор Маруси о прошлом и своей настоящей жизни меня растрогал. Я вспомнил жену и двух наших дочек. Очевидно, эта тень задумчивости отразилась на моем лице. Она не без удивления спросила:
— Тебе надоела моя болтовня?
— Нет, что ты! Но я больше люблю слушать, чем говорить.
— Слушай, да не увлекись, — вмешался в наш разговор Щиров. — Я вот решил сделать Кате предложение, хотя у меня официально есть жена. Но я люблю жить честно.
Ужин затянулся. Время уже перевалило за полночь, когда Щиров, взглянув на часы, воскликнул:
— Ой, дорогие наши красавицы, нам пора. С рассветом к гостинице подойдет машина, а нам еще топать минут тридцать. Приходите нас проводить.
— А что подумает ваше начальство? — спросила Катя.
— Начальство? — Щиров на минуту смутился. — Пусть знает…
Вскоре после нашей поездки в Прикарпатье Щирова направили в Среднюю Азию начальником аэроклуба. А через несколько месяцев нас официально поставили в известность, что он являлся шпионом иностранного государства и арестован при попытке перейти границу. Завербован он был будто бы в Югославии, где командовал авиационным полком. После такого сообщения я по-своему объяснил, почему Щиров вел себя порой необъяснимо сумбурно. Его угнетал страх. Я вспомнил Алупку 1947 года, его слезы, вспомнил, как жена без его согласия уехала в Москву печатать какие-то документы особой важности, хотя мне было известно, что она нигде не работала.
В измену Родине я не верил. Щиров был Героем Советского Союза и звание это получил за героизм в воздушных боях, в которые сбил более пятнадцати фашистских самолетов. А что может быть для такого человека важнее и дороже Родины?! Считая обвинение ошибочным, я пошел к маршалу авиации Вершинину, рассказал о Щирове и его жене. Хотя он меня выслушал не перебивая, но по его лицу я понял, что он со мной не согласен. И, очевидно, чтобы я не счел его слова за приказ, мягко, как-то по-товарищески заговорил:
— Дело странное… Мне тоже не хочется верить, что он предатель. Однако факт остается фактом — попытка перейти госграницу. Он выбрал местность, где раньше служил, хотел проскользнуть незаметно для пограничников.
— Но ведь и в Средней Азии, где он служил последнее время, у него была возможность изучить границу не хуже, чем в Закавказье. Наконец, на самолете мог перелететь.
— Не будем фантазировать, — перебил меня маршал. — Госбезопасность разберется. Ей теперь больше известно о Щирове, чем нам. И вам не советую больше ни с кем об этом говорить, чтобы не иметь неприятностей.
Вскоре после этого разговора мы с женой пошли в театр, и там в фойе я увидел жену Щирава. Она спокойно и как-то мило держалась за руку полковника госбезопасности. Я хотел было подойти к ней, но вовремя вспомнил совет Вершинина…
Цена ошибок
Первые реактивные самолеты МиГ-9 и Як-15 были переходными в реактивную эру, которая уверенно шагала вперед. Начали серийно выпускать МиГ-15 и Ла-15, а из нас, управленцев, на них еще никто не летал. Поэтому мне, Лаухину и Лукину было приказано побывать в Нижнем Поволжье, в учебном полку, освоить эти машины и дать заключение о их боевых качествах.
В учебном полку я встретил Ивана Бурова, бывшего летчика-испытателя авиационного завода. На этот раз не я проверял его технику пилотирования, а он стал моим учителем. Теорию и материальную часть мы освоили быстро. Однако, прежде чем приступить к полетам, нам предложили пройти медицинскую комиссию, что меня не на шутку встревожило. Я опасался, что врачи определят поясничный компрессионный перелом позвоночника, а им только бы найти зацепку. Но они не заметили дефекта, и в моей медицинской книжке появилась запись: «Годен без ограничений к полетам на реактивных самолетах».
На четвертый день напряженных тренировок Иван Буров подвел нас к «мигам»:
— Эти самолеты в технике управления проще других истребителей. Но есть одна особенность. Вы всю жизнь летали на истребителях с прямым крылом, а на этих машинах оно стреловидное: без поворота головы назад вы его не увидите. Не зря многие летчики этот самолет называют «балконным».
Слова инструктора о том, что МиГ-15 проще других самолетов, ослабили напряжение, свойственное летчикам в первом вылете. А самолет и в самом деле был прост в управлении, послушен и хорошо вооружен. На нем стояла три пушки. За простоту и силу огня летчики называли его «солдатом неба». В этот день мы вдоволь налетались на «солдате» и успели полюбить его.
Наш трудовой день длился до обеда, который превращался в неторопливый разбор рабочего дня. После этого мы шли отдыхать, перед ужином прогуливались, вечером шли в кино или же читали книги.
Прошел месяц. Мы в совершенстве овладели дневными полетами на трех типах реактивных истребителей, в том числе и боевыми стрельбами по наземным целям. В наших летных книжках появилась заключительная запись, что каждый из нас допускается к инструкторской работе на МиГ-15, Ла-15 и Як-17. И снова медицинская комиссия. Врачи решили проверить, какие изменения произошла за месяц напряженной работы. Начали с весов и не просто удивились, а напугались. Я прибавил в весе более пяти килограммов, постарались и Лаухин с Лукиным. Врачи даже думали, что мы заразились какой-то еще не изученной болезнью, и пригласили в комиссию специального врача. Но вскрыть причину он не сумел. А она была не такой сложной. Полеты для нас на новых истребителях стали настоящей трудовой радостью. Не было никакой спешки. Никто нас из понукал. Все шло в спокойном русле.
Жена ждала меня и тоже была удивлена, что я так заметно поправился.
— В командировке нас калорийно кормили, — начал было я, но Валя перебила:
— Разве я плохо готовлю? — и пригласила меня за стол.
Во время ужина к нам без стука ворвалась небольшого роста суровая молодая женщина и, отрекомендовавшись судебным исполнителем, в приказном тоне предложила, чтобы мы немедленно выселились.
— Куда хотите, по немедленно освободите комнату. Иначе я позову милицию, и она вас выдворит силой.
В решении суда указывалось, что комната должна быть передана ее владельцу — капитану, возвратившемуся в Москву.
Жена и дочери в испуге глядела на меня. «Значит, всех нас могут вышвырнуть на улицу, — думал я. — Неужели это законно? За Советскую власть у меня три войны за плечами, три ранения». Не выдавая своего душевного волнения, я молча взял судебного исполнителя за локоть к вывел на лестничную площадку… А сам долго еще не мог прийти в себя. Сердце, казалось, готово было выскочить из груди. Заснул уже утром. А в полдень, когда собрался уходить, раздался стук в дверь. Пришел офицер милиции, довольно пожилой, седой и спокойный. Он пояснил, что решением суда я с семьей подлежу выселению, но морально он сделать этого не может и посоветовал написать заявление в Верховный суд СССР.
— Если вы подадите такое заявление, — сказал он, — по закону вас до нового решения вопроса никто выселять не имеет права.
Вот что значит житейский опыт…
Транспортный самолет, на котором мы прилетели в ГДР, приземлился на большом и хорошо ухоженном аэродроме, который был красиво окаймлен нешироким кольцом сосновых деревьев. Дальше, за этим кольцом, виднелись сады, огороды и жилые дома. Асфальтобетонные взлетная полоса и рулежные дорожки были построены еще гитлеровцами. С такой полосы мне довелось летать в мае сорок пятого на аэродроме Гроссенхайн, где у фашистов было скопление реактивных самолетов разных марок, не успевших ни разу подняться в небо.
Прямо с аэродрома мы направились в столовую, где меня уже ждал капитан Костя Домов, с которым мы расстались в мае сорок седьмого после авиационного парада.
— Нас еще вчера предупредили о вашем прилете, — радостно заговорил Домаха после объятий. — Обедать пошли ко мне. У Гали уже все готово.
— Галя здесь с тобой? — не без удивления спросил я, зная, что на жен офицеров не так легко получить заграничный пропуск.
— Она же врач, ей визу дали вместе со мной.
Мы дошли до красивого особняка, расположенного в большом саду с огородом.
— Вверху мы живем, а внизу мой командир полка, Семен Глушенков, — поднимаясь по крутой лестнице, пояснил Костя. — Имеем хороший подвал, где храним картошку, капусту, яблоки.
Галя уже накрыла на стол. Домов предложил с дороги помыться под душем.
— Что ты, Домаха! На это у меня сил не хватит. Если можно, только помою руки.
Свежие карпы, сосиски, котлеты. Утолив голод и съев яблоко, я почувствовал блаженство сытого человека и впервые внимательно оглядел комнату. Добротная немецкая мебель, несколько хороших картин, на подоконниках цветы. Галя заметила мое любопытство и предложила посмотреть другие две комнаты и открытую террасу. Мое внимание привлекла терраса; большая, с двумя топчанами и двухпудовой гирей, любимой «игрушкой» хозяина.
— Хорошее местечко, — отозвался я.
— Здесь мы с Костей любим загорать, — пояснила Галя и показала с террасы сад. — А когда он цветет, то тут стоит такой пьянящий аромат!..
Нашу беседу прервал громкий плач ребенка. Мать с террасы упорхнула на голос сына, а мы пошли в гостиную. Усаживаясь за стол, я спросил:
— С Шурой не встречался?
Костя от неожиданности вздрогнул и посуровел. Лицо его стало неприступным, правое ухо привычно дернулось.
— Умерла в этом году, — тихо выдавил из себя Домов и, овладев собой, спокойно сказал:—Умерла на другой день после Праздника Победы. Инфаркт. Помнишь, она в Монипо жаловалась на сердце?
Желая переменить разговор, я заметил:
— Галя, видать, заботливая хозяйка, — и обвел глазами гостиную. — Везде чистота, уют.
— Ты прав. А впрочем, женщины в большинстве своем прекрасные хозяйки. Шура тоже была заботливой и трудолюбивой.
— А ты, Домаха, не думаешь поступать в академию?
— Думаю, — сразу ответил он. — Боюсь только, примут ли? Возраст. А учиться надо. Если не попаду в академию, пойду на курсы.
Мы еще с полчаса посидели с Костей, потом я попросил его проводить меня.
— Вот ваше место, — любезно сказала она.
— Спасибо. А кровать на веранду можно будет вынести? — поинтересовался я. — Люблю спать на свежем воздухе.
Хозяйка ничего не ответила, но с каким-то непонятным любопытством смотрела на меня. Лицо ее побледнело.
— Что с вами? — испуганно спросил я.
Когда прошла вспышка непонятного для меня волнения, она спросила:
— Вы весной сорок четвертого года не стояли в Тернополе?
— Стояли.
— А трех монахинь помните?
…Погода в те дни была летная. В небе восточнее Ивано-Франковска с утра и до вечера шли бои. Летать приходилось много. Уставали. И однажды после утреннего тяжелого вылета, когда в эскадрилье осталось только два исправных самолета, командир полка дал мне с напарником Иваном Хохловым день отдыха. Так и сказал: «День отдыха», что прозвучало как-то непривычно, совсем по-мирному.
Мы вышло из землянки. Солнечно, тепло, тихо. Правда. летчики иногда боятся тишины. Все войны выползали из тишины и все крупные сражения тоже начинались с тишины. В тишине армии готовятся к сражениям. Но непривычный «день отдыха» заставил нас поверить в искренность спокойствия, воспринять его, как праздничную весеннюю музыку. Перед нами летное поле, позолоченное одуванчиками и лютиками. Зеленеют леса и рощи, зацветают сады. До этой минуты цветы и пение птиц мы как-то не замечали. Поступь весны давала о себе знать только боевым напряжением, а весенние запахи забивались пороховой гарью.
Внезапно тишину разорвал треск запускаемого мотора. Гулом и пылью наполнился воздух. Привычный аэродромный гомон, точно сигнал тревоги, погасил прилив радостного настроения. Беспокойство за улетевших друзей, думы о возможном бое овладели нами. И как бы мы ни внушали себе, что наши волнения не могут принести товарищам никакой пользы, все усилия оказались напрасными. Фронтовой труд так роднит людей, что ты становишься как бы частицей единого живого организма.
Смотрю на Ивана Андреевича. Тот не без грусти спросил:
— Что будем делать?.. — И после паузы ответил: — Пойдем куда-нибудь.
Недалеко от нас, за насыпью шоссейной дороги виднелся лесок. Я показал в его сторону:
— Там должны быть ландыши.
— И позагораем на опушке, — предложил Иван.
Перемахнув насыпь, мы очутились на небольшой поляне. Там, оживленно переговариваясь, стояли три женщины в черных платьях и белых чепцах. Откуда здесь появились монахини? Две пожилые, наверное лет под шестьдесят, подошли к нам.
— Здравствуйте, паны, — поздоровались они на русском языке с польским акцентом и поинтересовались летчиком, назвали его фамилию и имя.
— Он вам знаком? — спросил я таким тоном, будто знал этого человека.
Третья женщина рванулась ко мне:
— Это мой муж. Он жив? Вы его знаете?
Монахиня — и муж летчик? Это не укладывалось в моем сознании. Лицо женщины было бледным, испуганные светлые глаза как бы впились в меня.
Только тут я разглядел, что эта молодая монашенка из русских. Ее спутницы, словно опасаясь, что их подруга от волнения не удержится на ногах, легонько подхватили ее под руки, но она порывисто оттолкнула их. Глаза пылали каким-то странным огнем, губы были плотно сжаты. Сквозь монашеское одеяние угадывалась хрупкая, но складная фигурка. Лицо миловидное, нежное и какое-то безудержно-отчаянное. Что же заставило ее укрыться под этим черным одеянием? Заметив, что я пристально разглядываю ее, она потупилась.
Одна из пожилых монахинь обратилась ко мне:
— Поговорите с сестрой Елизаветой. Помогите ей в горе.
Немного успокоившись, но сбивчиво, торопливо, без конца путая время и события, Елизавета поведала нам о своем несчастье. Война застала ее с мужем и трехлетней дочкой под Белостоком. Муж по тревоге уехал на аэродром, и она его больше не видела. В оккупации работала под Брянском в детском доме. И дочка была с ней, и кормили хорошо. Но после трех-четырех месяцев детей отправляли в Германию. Дошла очередь и до ее ребенка. Сопротивление было бесполезным. Мать, чувствуя недоброе, попыталась на железнодорожной станции забрать дочь из вагона и скрыться. Но все дети были мертвыми. Она поняла, что фашисты откармливали их как разовых доноров для своих солдат. На станции гестаповцы арестовали Елизавету, но она сбежала. Оборванную, умирающую от голода, ее подобрали и приютили монашенки…
Вспомнив эту историю, я сел рядом с хозяйкой.
— Значит, вы та самая Елизавета?
— Да, та самая, — грустно улыбнувшись, ответила она. — Когда узнала, что муж погиб, опомнилась и пошла работать в летную столовую. Кончилась война, а я осталась здесь, в Германии. Вышла замуж. Дочку родила…
Нашу беседу прервали пришедшие Ткаченко и Лаухин. Лиза пожелала нам спокойной ночи и вышла.
Старший нашей группы Андрей Ткаченко предложил обсудить план работы. Дивизия, которую предстояло проверить, по отчетным данным ничем не отличается от других. Поэтому решили не проверять летную документацию. И проверку техники пилотирования на этот раз начали не с руководства, а с рядовых летчиков и командиров звеньев. Они дежурят, им первым придется взлетать на перехват вражеских самолетов. И если руководство бывает склонно к парадной показухе, рядовые летчики, командиры пар и звеньев сторонятся этого. Летая с ними, можно объективно оценить не только их подготовку к воздушным боям, но и уровень руководства, умение командиров эскадрилий, полков и дивизий.
Его ведомому, лейтенанту Василию Васину, двадцать три года. Совсем недавно он окончил школу летчиков и заметно волновался.
— Когда последний раз летали? — спросил я.
— Два дня назад летал по маршруту и провел воздушный бой с заместителем командира дивизии полковником Кутаховым.
— И кто из вас вышел победителем?
— Конечно полковник! Он опытен и хитер. Сначала показал мне хвост. Я бросился за ним. Но у него скорость была больше, он сразу ушел вверх и оттуда начал клевать меня.
Лейтенант в воздухе держался уверенно, управлял машиной грамотно и умело. Я с чистым сердцем поставил ему хорошую оценку.
Очередной полет я сделал с командиром полка майором Семеном Глушенковым. Молодой, энергичный, спортивно натренированный. Правда, без боевого опыта. Из пятнадцати элементов полета, подлежащих проверке, Глушенков выполнил девять на «отлично», пять с хорошей оценкой и только за посадку получил «удовлетворительно». Но именно это больше всего огорчило меня. Ведь он — командир полка, без его разрешения ни один летчик, только что прибывший в полк для прохождения службы, не поднимется в небо. Ему сам бог велел выполнять посадку безукоризненно…
Четвертый, заключительный полет предстояло совершить с заместителем командира дивизии Героем Советского Союза полковником Павлом Степановичем Кутаховым. Полковник Ткаченко просил меня проверить его особо внимательно и всесторонне, он был кандидатом на повышение в должности. А если человек поднимается по служебной лесенке, должно расти и его профессиональное мастерство. Накануне я познакомился с летной книжкой и личным делом Кутахова. Родился в 1914 году в семье крестьянина Ростовской области. Работал слесарем на авиационном заводе, учился на рабфаке. В авиацию пришел по комсомольской путевке. Всю войну находился в действующей армии. В воздушных боях лично сбил 14 самолетов и 28 в составе группы.
Я находился на командном пункте, когда туда прибыл Кутахов, чтобы доложить о готовности учебного самолета к проверочному полету. Я обратил внимание на его немногословность и отсутствие в докладе какой-либо риторики.
У каждого летчика свой характер, и каждый взлетает по-своему. Но при проверке техники пилотирования все стараются показать особое мастерство. Ведь оценка этого полета будет записана в летную книжку.
Кутахов начал взлет умело и спокойно. Как ни присматривался я к разбегу самолета, никаких отклонений не заметил. Даже отрыв от полосы и выдерживание на метровой высоте прошли без изменения положения машины. И только когда начала стремительно уходить вниз земля, я понял, что взлет произведен на «отлично».
Зона для пилотирования находилась километрах в пяти от аэродрома. Набрав 4000 метров, Павел Степанович взял ориентиром направления посадочное «Т», маячившее вдали белым крестиком. На мелких виражах допускается колебание скорости, но стрелка прибора словно застыла на нужной цифре. Я удивился: такого мастерства мне наблюдать не приходилось. Левый глубокий вираж летчик сделал тоже без малейшего колебания скорости. Это уже насторожило меня: не приспособлено ли на самолете какое-нибудь устройство для стопорения стрелки? Из своей кабины я незаметно для Кутахова увеличил скорость, и стрелка мгновенно среагировала. Больше в управление я не вмешивался. Все остальные фигуры высшего пилотажа были выполнены чисто, даже с каким-то артистическим изяществом. И что характерно, весь пилотаж был произведен без отклонения от направления на посадочное «Т» аэродрома. Приземление тоже прошло удивительно точно и так же мягко, как взлет.
Когда мы вышли из самолета, я пожал Кутахову руку:
— Полеты вы освоили в совершенстве.
Делая запись в летную книжку Кутахова, задумался. Он заслуживал отличной оценки, но его полет был выше установленных оценочных норм. Он был выполнен не просто мастером высокого класса, а мастером-художником. Поэтому я отказался от стандартной записи, написал короче и проще: «Полет выполнен замечательно! Так советую летать и впредь!»
Аэродром, где мы производили проверку, служил своего рода полигоном для стрельб с воздуха по наземным целям. По сторонам взлетно-посадочной полосы около соснового пояса были размещены мишени и вышка для управления стрельбой.
Полковники Павел Кутахов, Андрей Ткаченко и я находились на вышке, с которой хорошо была видна белая мишень, изображающая силуэт самолета. Неподалеку от нее для контроля результатов стрельб расположился подполковник Александр Лаухин. Метрах в двадцати от нас был выложен полотняный крест, обозначающий, что стрельба запрещена, что идет подсчет попаданий только что закончившего работу летчика. Вскоре по телефону сообщили оценку и разрешили продолжать стрельбу. Кутахов приказал сменить крест на букву «Т», только после этого руководитель стрельбы разрешил выход на цель очередному истребителю. Летчик, уже находившийся в воздухе, выполнил маневр и перешел в пикирование, но не на меловую мишень, а почти на нашу вышку. Мы были уверены, что он исправит ошибку и отвернет, но он пикировал прямо на нас. Кутахов, видя это, пытался что-то крикнуть в микрофон, но его голос забила стрельба. Нас словно ветром сдуло с вышки, но огонь уже прекратился, а летчик спокойно вывел МиГ-15 из пикирования и стал делать разворот для повторного захода. Кутахов стрелой взлетел на вышку, схватил микрофон:
— Сорок пятый, я — «Земля». Как меня слышите?
— «Земля», я — Сорок пятый. Вас слышу хорошо. Разрешите, продолжить работу?
— Работу запрещаю. За-пре-щаю! Идите на посадку!
Вот уж действительно, гора с горой не сходится, а человек с человеком… Я вспомнил ее имя — Маруся. Она назвала меня Арсеном. Тогда, в Закарпатье, в авиационной аварии я был сильно травмирован. Очнулся, когда меня вытаскивали из-под самолета. После уколов в санчасти военной комендатуры спал больше суток, и Маруся была первым человеком, которого я увидел после такого вынужденного «отдыха». Она помогла мне подняться с кровати и своими по-детски наивными разговорами словно придала мне силы. Сейчас мы с особым памятным чувством о минувшей войне обнялись и расцеловались. Щиров и Катя удивленно уставились на нас.
— Видишь, какая встреча, — сказал Сергей, — а ты не хотел идти.
Большая гостиная была скромно обставлена. Стол, три стула, старенький диванчик. Маруся в пору нашей первой встречи была совсем девчонкой, длинной и щупленькой. Сейчас она повзрослела и похорошела. Глядя на нее, я не без восхищения отметил:
— Как вы изменились! Просто красавица!
— А я тоже красавица? — улыбнулась Катя. — Мы же двоюродные сестры.
На правах хозяйки она усадила меня и Марусю на диван, а сама с Сережей села напротив нас. Мы продолжали вспоминать нашу встречу в Румынии. Оказывается, она добилась своего, была переведена из тыла на фронт, дошла до Праги, имеет боевые награды.
— Значит, отомстила за отца? — спросил я, припомнив наш давний разговор с ней.
— Я до сих пор не могу заглушить свою ненависть к фашистам, — возбужденно сказала она. — Мой отец, как и Катин муж, были кадровыми офицерами и погибли в начале войны. Мою мать и брата убили бандеровцы, которыми руководили немцы. Я сейчас работаю и заочно учусь в институте. Тяжело. Редко бываю в гостях, а сюда пришла ради любопытства. Катя сказала, что на ужине будет дважды Герой, я сразу подумала о нашей встрече в городке Карей.
Незаметно мы перешли на «ты». Откровенно душевный разговор Маруси о прошлом и своей настоящей жизни меня растрогал. Я вспомнил жену и двух наших дочек. Очевидно, эта тень задумчивости отразилась на моем лице. Она не без удивления спросила:
— Тебе надоела моя болтовня?
— Нет, что ты! Но я больше люблю слушать, чем говорить.
— Слушай, да не увлекись, — вмешался в наш разговор Щиров. — Я вот решил сделать Кате предложение, хотя у меня официально есть жена. Но я люблю жить честно.
Ужин затянулся. Время уже перевалило за полночь, когда Щиров, взглянув на часы, воскликнул:
— Ой, дорогие наши красавицы, нам пора. С рассветом к гостинице подойдет машина, а нам еще топать минут тридцать. Приходите нас проводить.
— А что подумает ваше начальство? — спросила Катя.
— Начальство? — Щиров на минуту смутился. — Пусть знает…
Вскоре после нашей поездки в Прикарпатье Щирова направили в Среднюю Азию начальником аэроклуба. А через несколько месяцев нас официально поставили в известность, что он являлся шпионом иностранного государства и арестован при попытке перейти границу. Завербован он был будто бы в Югославии, где командовал авиационным полком. После такого сообщения я по-своему объяснил, почему Щиров вел себя порой необъяснимо сумбурно. Его угнетал страх. Я вспомнил Алупку 1947 года, его слезы, вспомнил, как жена без его согласия уехала в Москву печатать какие-то документы особой важности, хотя мне было известно, что она нигде не работала.
В измену Родине я не верил. Щиров был Героем Советского Союза и звание это получил за героизм в воздушных боях, в которые сбил более пятнадцати фашистских самолетов. А что может быть для такого человека важнее и дороже Родины?! Считая обвинение ошибочным, я пошел к маршалу авиации Вершинину, рассказал о Щирове и его жене. Хотя он меня выслушал не перебивая, но по его лицу я понял, что он со мной не согласен. И, очевидно, чтобы я не счел его слова за приказ, мягко, как-то по-товарищески заговорил:
— Дело странное… Мне тоже не хочется верить, что он предатель. Однако факт остается фактом — попытка перейти госграницу. Он выбрал местность, где раньше служил, хотел проскользнуть незаметно для пограничников.
— Но ведь и в Средней Азии, где он служил последнее время, у него была возможность изучить границу не хуже, чем в Закавказье. Наконец, на самолете мог перелететь.
— Не будем фантазировать, — перебил меня маршал. — Госбезопасность разберется. Ей теперь больше известно о Щирове, чем нам. И вам не советую больше ни с кем об этом говорить, чтобы не иметь неприятностей.
Вскоре после этого разговора мы с женой пошли в театр, и там в фойе я увидел жену Щирава. Она спокойно и как-то мило держалась за руку полковника госбезопасности. Я хотел было подойти к ней, но вовремя вспомнил совет Вершинина…
Цена ошибок
1.
После окончания академии в управление истребительной авиации прибыли Герои Советского Союза подполковник Александр Кириллович Лаухин и майор Афанасий Петрович Лукин. Лаухин — невысокий, крепко сбитый, улыбчивый и веселый. При докладе генералу Жукову о своем прибытии его голос был твердым, но в голубых глазах и на губах чувствовалась застывшая смешинка. Казалось, вот-вот она расплывется по румяному лицу. Лукин, спокойный, высокий, с крупным чистым лицом и каштановыми волосами, напоминал сказочного русского богатыря. Впрочем, Герои Советского Союза все своеобразные богатыри. Чтобы летчику-истребителю стать Героем, нужно не только иметь большую душевную силу, но и быть крепким физически. Ведь только силач может выдержать тринадцатикратную перегрузку. На эту «чертову дюжину» рассчитана крепость почти всех самолетов-истребителей, но в воздушных боях были случаи, когда от перегрузок деформировались и даже разваливались машины, а летчики отделывались только секундным потемнением в глазах и болями в пояснице.Первые реактивные самолеты МиГ-9 и Як-15 были переходными в реактивную эру, которая уверенно шагала вперед. Начали серийно выпускать МиГ-15 и Ла-15, а из нас, управленцев, на них еще никто не летал. Поэтому мне, Лаухину и Лукину было приказано побывать в Нижнем Поволжье, в учебном полку, освоить эти машины и дать заключение о их боевых качествах.
В учебном полку я встретил Ивана Бурова, бывшего летчика-испытателя авиационного завода. На этот раз не я проверял его технику пилотирования, а он стал моим учителем. Теорию и материальную часть мы освоили быстро. Однако, прежде чем приступить к полетам, нам предложили пройти медицинскую комиссию, что меня не на шутку встревожило. Я опасался, что врачи определят поясничный компрессионный перелом позвоночника, а им только бы найти зацепку. Но они не заметили дефекта, и в моей медицинской книжке появилась запись: «Годен без ограничений к полетам на реактивных самолетах».
На четвертый день напряженных тренировок Иван Буров подвел нас к «мигам»:
— Эти самолеты в технике управления проще других истребителей. Но есть одна особенность. Вы всю жизнь летали на истребителях с прямым крылом, а на этих машинах оно стреловидное: без поворота головы назад вы его не увидите. Не зря многие летчики этот самолет называют «балконным».
Слова инструктора о том, что МиГ-15 проще других самолетов, ослабили напряжение, свойственное летчикам в первом вылете. А самолет и в самом деле был прост в управлении, послушен и хорошо вооружен. На нем стояла три пушки. За простоту и силу огня летчики называли его «солдатом неба». В этот день мы вдоволь налетались на «солдате» и успели полюбить его.
Наш трудовой день длился до обеда, который превращался в неторопливый разбор рабочего дня. После этого мы шли отдыхать, перед ужином прогуливались, вечером шли в кино или же читали книги.
Прошел месяц. Мы в совершенстве овладели дневными полетами на трех типах реактивных истребителей, в том числе и боевыми стрельбами по наземным целям. В наших летных книжках появилась заключительная запись, что каждый из нас допускается к инструкторской работе на МиГ-15, Ла-15 и Як-17. И снова медицинская комиссия. Врачи решили проверить, какие изменения произошла за месяц напряженной работы. Начали с весов и не просто удивились, а напугались. Я прибавил в весе более пяти килограммов, постарались и Лаухин с Лукиным. Врачи даже думали, что мы заразились какой-то еще не изученной болезнью, и пригласили в комиссию специального врача. Но вскрыть причину он не сумел. А она была не такой сложной. Полеты для нас на новых истребителях стали настоящей трудовой радостью. Не было никакой спешки. Никто нас из понукал. Все шло в спокойном русле.
Жена ждала меня и тоже была удивлена, что я так заметно поправился.
— В командировке нас калорийно кормили, — начал было я, но Валя перебила:
— Разве я плохо готовлю? — и пригласила меня за стол.
Во время ужина к нам без стука ворвалась небольшого роста суровая молодая женщина и, отрекомендовавшись судебным исполнителем, в приказном тоне предложила, чтобы мы немедленно выселились.
— Куда хотите, по немедленно освободите комнату. Иначе я позову милицию, и она вас выдворит силой.
В решении суда указывалось, что комната должна быть передана ее владельцу — капитану, возвратившемуся в Москву.
Жена и дочери в испуге глядела на меня. «Значит, всех нас могут вышвырнуть на улицу, — думал я. — Неужели это законно? За Советскую власть у меня три войны за плечами, три ранения». Не выдавая своего душевного волнения, я молча взял судебного исполнителя за локоть к вывел на лестничную площадку… А сам долго еще не мог прийти в себя. Сердце, казалось, готово было выскочить из груди. Заснул уже утром. А в полдень, когда собрался уходить, раздался стук в дверь. Пришел офицер милиции, довольно пожилой, седой и спокойный. Он пояснил, что решением суда я с семьей подлежу выселению, но морально он сделать этого не может и посоветовал написать заявление в Верховный суд СССР.
— Если вы подадите такое заявление, — сказал он, — по закону вас до нового решения вопроса никто выселять не имеет права.
Вот что значит житейский опыт…
Транспортный самолет, на котором мы прилетели в ГДР, приземлился на большом и хорошо ухоженном аэродроме, который был красиво окаймлен нешироким кольцом сосновых деревьев. Дальше, за этим кольцом, виднелись сады, огороды и жилые дома. Асфальтобетонные взлетная полоса и рулежные дорожки были построены еще гитлеровцами. С такой полосы мне довелось летать в мае сорок пятого на аэродроме Гроссенхайн, где у фашистов было скопление реактивных самолетов разных марок, не успевших ни разу подняться в небо.
Прямо с аэродрома мы направились в столовую, где меня уже ждал капитан Костя Домов, с которым мы расстались в мае сорок седьмого после авиационного парада.
— Нас еще вчера предупредили о вашем прилете, — радостно заговорил Домаха после объятий. — Обедать пошли ко мне. У Гали уже все готово.
— Галя здесь с тобой? — не без удивления спросил я, зная, что на жен офицеров не так легко получить заграничный пропуск.
— Она же врач, ей визу дали вместе со мной.
Мы дошли до красивого особняка, расположенного в большом саду с огородом.
— Вверху мы живем, а внизу мой командир полка, Семен Глушенков, — поднимаясь по крутой лестнице, пояснил Костя. — Имеем хороший подвал, где храним картошку, капусту, яблоки.
Галя уже накрыла на стол. Домов предложил с дороги помыться под душем.
— Что ты, Домаха! На это у меня сил не хватит. Если можно, только помою руки.
Свежие карпы, сосиски, котлеты. Утолив голод и съев яблоко, я почувствовал блаженство сытого человека и впервые внимательно оглядел комнату. Добротная немецкая мебель, несколько хороших картин, на подоконниках цветы. Галя заметила мое любопытство и предложила посмотреть другие две комнаты и открытую террасу. Мое внимание привлекла терраса; большая, с двумя топчанами и двухпудовой гирей, любимой «игрушкой» хозяина.
— Хорошее местечко, — отозвался я.
— Здесь мы с Костей любим загорать, — пояснила Галя и показала с террасы сад. — А когда он цветет, то тут стоит такой пьянящий аромат!..
Нашу беседу прервал громкий плач ребенка. Мать с террасы упорхнула на голос сына, а мы пошли в гостиную. Усаживаясь за стол, я спросил:
— С Шурой не встречался?
Костя от неожиданности вздрогнул и посуровел. Лицо его стало неприступным, правое ухо привычно дернулось.
— Умерла в этом году, — тихо выдавил из себя Домов и, овладев собой, спокойно сказал:—Умерла на другой день после Праздника Победы. Инфаркт. Помнишь, она в Монипо жаловалась на сердце?
Желая переменить разговор, я заметил:
— Галя, видать, заботливая хозяйка, — и обвел глазами гостиную. — Везде чистота, уют.
— Ты прав. А впрочем, женщины в большинстве своем прекрасные хозяйки. Шура тоже была заботливой и трудолюбивой.
— А ты, Домаха, не думаешь поступать в академию?
— Думаю, — сразу ответил он. — Боюсь только, примут ли? Возраст. А учиться надо. Если не попаду в академию, пойду на курсы.
Мы еще с полчаса посидели с Костей, потом я попросил его проводить меня.
2.
В гостинице, похожей на домик, в каком жили Домовы, Андрею Ткаченко, Саше Лаухину и мне была отведена комната на первом этаже. Меня встретила яркая, стройная блондинка.— Вот ваше место, — любезно сказала она.
— Спасибо. А кровать на веранду можно будет вынести? — поинтересовался я. — Люблю спать на свежем воздухе.
Хозяйка ничего не ответила, но с каким-то непонятным любопытством смотрела на меня. Лицо ее побледнело.
— Что с вами? — испуганно спросил я.
Когда прошла вспышка непонятного для меня волнения, она спросила:
— Вы весной сорок четвертого года не стояли в Тернополе?
— Стояли.
— А трех монахинь помните?
…Погода в те дни была летная. В небе восточнее Ивано-Франковска с утра и до вечера шли бои. Летать приходилось много. Уставали. И однажды после утреннего тяжелого вылета, когда в эскадрилье осталось только два исправных самолета, командир полка дал мне с напарником Иваном Хохловым день отдыха. Так и сказал: «День отдыха», что прозвучало как-то непривычно, совсем по-мирному.
Мы вышло из землянки. Солнечно, тепло, тихо. Правда. летчики иногда боятся тишины. Все войны выползали из тишины и все крупные сражения тоже начинались с тишины. В тишине армии готовятся к сражениям. Но непривычный «день отдыха» заставил нас поверить в искренность спокойствия, воспринять его, как праздничную весеннюю музыку. Перед нами летное поле, позолоченное одуванчиками и лютиками. Зеленеют леса и рощи, зацветают сады. До этой минуты цветы и пение птиц мы как-то не замечали. Поступь весны давала о себе знать только боевым напряжением, а весенние запахи забивались пороховой гарью.
Внезапно тишину разорвал треск запускаемого мотора. Гулом и пылью наполнился воздух. Привычный аэродромный гомон, точно сигнал тревоги, погасил прилив радостного настроения. Беспокойство за улетевших друзей, думы о возможном бое овладели нами. И как бы мы ни внушали себе, что наши волнения не могут принести товарищам никакой пользы, все усилия оказались напрасными. Фронтовой труд так роднит людей, что ты становишься как бы частицей единого живого организма.
Смотрю на Ивана Андреевича. Тот не без грусти спросил:
— Что будем делать?.. — И после паузы ответил: — Пойдем куда-нибудь.
Недалеко от нас, за насыпью шоссейной дороги виднелся лесок. Я показал в его сторону:
— Там должны быть ландыши.
— И позагораем на опушке, — предложил Иван.
Перемахнув насыпь, мы очутились на небольшой поляне. Там, оживленно переговариваясь, стояли три женщины в черных платьях и белых чепцах. Откуда здесь появились монахини? Две пожилые, наверное лет под шестьдесят, подошли к нам.
— Здравствуйте, паны, — поздоровались они на русском языке с польским акцентом и поинтересовались летчиком, назвали его фамилию и имя.
— Он вам знаком? — спросил я таким тоном, будто знал этого человека.
Третья женщина рванулась ко мне:
— Это мой муж. Он жив? Вы его знаете?
Монахиня — и муж летчик? Это не укладывалось в моем сознании. Лицо женщины было бледным, испуганные светлые глаза как бы впились в меня.
Только тут я разглядел, что эта молодая монашенка из русских. Ее спутницы, словно опасаясь, что их подруга от волнения не удержится на ногах, легонько подхватили ее под руки, но она порывисто оттолкнула их. Глаза пылали каким-то странным огнем, губы были плотно сжаты. Сквозь монашеское одеяние угадывалась хрупкая, но складная фигурка. Лицо миловидное, нежное и какое-то безудержно-отчаянное. Что же заставило ее укрыться под этим черным одеянием? Заметив, что я пристально разглядываю ее, она потупилась.
Одна из пожилых монахинь обратилась ко мне:
— Поговорите с сестрой Елизаветой. Помогите ей в горе.
Немного успокоившись, но сбивчиво, торопливо, без конца путая время и события, Елизавета поведала нам о своем несчастье. Война застала ее с мужем и трехлетней дочкой под Белостоком. Муж по тревоге уехал на аэродром, и она его больше не видела. В оккупации работала под Брянском в детском доме. И дочка была с ней, и кормили хорошо. Но после трех-четырех месяцев детей отправляли в Германию. Дошла очередь и до ее ребенка. Сопротивление было бесполезным. Мать, чувствуя недоброе, попыталась на железнодорожной станции забрать дочь из вагона и скрыться. Но все дети были мертвыми. Она поняла, что фашисты откармливали их как разовых доноров для своих солдат. На станции гестаповцы арестовали Елизавету, но она сбежала. Оборванную, умирающую от голода, ее подобрали и приютили монашенки…
Вспомнив эту историю, я сел рядом с хозяйкой.
— Значит, вы та самая Елизавета?
— Да, та самая, — грустно улыбнувшись, ответила она. — Когда узнала, что муж погиб, опомнилась и пошла работать в летную столовую. Кончилась война, а я осталась здесь, в Германии. Вышла замуж. Дочку родила…
Нашу беседу прервали пришедшие Ткаченко и Лаухин. Лиза пожелала нам спокойной ночи и вышла.
Старший нашей группы Андрей Ткаченко предложил обсудить план работы. Дивизия, которую предстояло проверить, по отчетным данным ничем не отличается от других. Поэтому решили не проверять летную документацию. И проверку техники пилотирования на этот раз начали не с руководства, а с рядовых летчиков и командиров звеньев. Они дежурят, им первым придется взлетать на перехват вражеских самолетов. И если руководство бывает склонно к парадной показухе, рядовые летчики, командиры пар и звеньев сторонятся этого. Летая с ними, можно объективно оценить не только их подготовку к воздушным боям, но и уровень руководства, умение командиров эскадрилий, полков и дивизий.
3.
Первые два полета я сделал с командиром звена и его ведомым летчиком. Командир звена имел боевой опыт, хотя воевал только два последних месяца Великой Отечественной, участвовал всего в шести воздушных боях. Но и этого ему хватило, чтобы понять, чего требует от летчика фронтовое небо. За пилотаж я поставил ему отличную оценку.Его ведомому, лейтенанту Василию Васину, двадцать три года. Совсем недавно он окончил школу летчиков и заметно волновался.
— Когда последний раз летали? — спросил я.
— Два дня назад летал по маршруту и провел воздушный бой с заместителем командира дивизии полковником Кутаховым.
— И кто из вас вышел победителем?
— Конечно полковник! Он опытен и хитер. Сначала показал мне хвост. Я бросился за ним. Но у него скорость была больше, он сразу ушел вверх и оттуда начал клевать меня.
Лейтенант в воздухе держался уверенно, управлял машиной грамотно и умело. Я с чистым сердцем поставил ему хорошую оценку.
Очередной полет я сделал с командиром полка майором Семеном Глушенковым. Молодой, энергичный, спортивно натренированный. Правда, без боевого опыта. Из пятнадцати элементов полета, подлежащих проверке, Глушенков выполнил девять на «отлично», пять с хорошей оценкой и только за посадку получил «удовлетворительно». Но именно это больше всего огорчило меня. Ведь он — командир полка, без его разрешения ни один летчик, только что прибывший в полк для прохождения службы, не поднимется в небо. Ему сам бог велел выполнять посадку безукоризненно…
Четвертый, заключительный полет предстояло совершить с заместителем командира дивизии Героем Советского Союза полковником Павлом Степановичем Кутаховым. Полковник Ткаченко просил меня проверить его особо внимательно и всесторонне, он был кандидатом на повышение в должности. А если человек поднимается по служебной лесенке, должно расти и его профессиональное мастерство. Накануне я познакомился с летной книжкой и личным делом Кутахова. Родился в 1914 году в семье крестьянина Ростовской области. Работал слесарем на авиационном заводе, учился на рабфаке. В авиацию пришел по комсомольской путевке. Всю войну находился в действующей армии. В воздушных боях лично сбил 14 самолетов и 28 в составе группы.
Я находился на командном пункте, когда туда прибыл Кутахов, чтобы доложить о готовности учебного самолета к проверочному полету. Я обратил внимание на его немногословность и отсутствие в докладе какой-либо риторики.
У каждого летчика свой характер, и каждый взлетает по-своему. Но при проверке техники пилотирования все стараются показать особое мастерство. Ведь оценка этого полета будет записана в летную книжку.
Кутахов начал взлет умело и спокойно. Как ни присматривался я к разбегу самолета, никаких отклонений не заметил. Даже отрыв от полосы и выдерживание на метровой высоте прошли без изменения положения машины. И только когда начала стремительно уходить вниз земля, я понял, что взлет произведен на «отлично».
Зона для пилотирования находилась километрах в пяти от аэродрома. Набрав 4000 метров, Павел Степанович взял ориентиром направления посадочное «Т», маячившее вдали белым крестиком. На мелких виражах допускается колебание скорости, но стрелка прибора словно застыла на нужной цифре. Я удивился: такого мастерства мне наблюдать не приходилось. Левый глубокий вираж летчик сделал тоже без малейшего колебания скорости. Это уже насторожило меня: не приспособлено ли на самолете какое-нибудь устройство для стопорения стрелки? Из своей кабины я незаметно для Кутахова увеличил скорость, и стрелка мгновенно среагировала. Больше в управление я не вмешивался. Все остальные фигуры высшего пилотажа были выполнены чисто, даже с каким-то артистическим изяществом. И что характерно, весь пилотаж был произведен без отклонения от направления на посадочное «Т» аэродрома. Приземление тоже прошло удивительно точно и так же мягко, как взлет.
Когда мы вышли из самолета, я пожал Кутахову руку:
— Полеты вы освоили в совершенстве.
Делая запись в летную книжку Кутахова, задумался. Он заслуживал отличной оценки, но его полет был выше установленных оценочных норм. Он был выполнен не просто мастером высокого класса, а мастером-художником. Поэтому я отказался от стандартной записи, написал короче и проще: «Полет выполнен замечательно! Так советую летать и впредь!»
4.
Истребитель МиГ-15, обладая сильным вооружением, мог использоваться как штурмовик для удара по наземным целям. Его 37-миллиметровая пушка способна была пробивать броню танков, что очень важно. Прославленные штурмовики Ильюшина, которые на фронте называли «летающими танками», сходили с вооружения, и МиГ-15 фактически стал реактивным штурмовиком. Летчики, по докладам командования, неплохо овладели искусством стрельбы по наземным целям, и мы решили посмотреть, насколько это соответствует действительности.Аэродром, где мы производили проверку, служил своего рода полигоном для стрельб с воздуха по наземным целям. По сторонам взлетно-посадочной полосы около соснового пояса были размещены мишени и вышка для управления стрельбой.
Полковники Павел Кутахов, Андрей Ткаченко и я находились на вышке, с которой хорошо была видна белая мишень, изображающая силуэт самолета. Неподалеку от нее для контроля результатов стрельб расположился подполковник Александр Лаухин. Метрах в двадцати от нас был выложен полотняный крест, обозначающий, что стрельба запрещена, что идет подсчет попаданий только что закончившего работу летчика. Вскоре по телефону сообщили оценку и разрешили продолжать стрельбу. Кутахов приказал сменить крест на букву «Т», только после этого руководитель стрельбы разрешил выход на цель очередному истребителю. Летчик, уже находившийся в воздухе, выполнил маневр и перешел в пикирование, но не на меловую мишень, а почти на нашу вышку. Мы были уверены, что он исправит ошибку и отвернет, но он пикировал прямо на нас. Кутахов, видя это, пытался что-то крикнуть в микрофон, но его голос забила стрельба. Нас словно ветром сдуло с вышки, но огонь уже прекратился, а летчик спокойно вывел МиГ-15 из пикирования и стал делать разворот для повторного захода. Кутахов стрелой взлетел на вышку, схватил микрофон:
— Сорок пятый, я — «Земля». Как меня слышите?
— «Земля», я — Сорок пятый. Вас слышу хорошо. Разрешите, продолжить работу?
— Работу запрещаю. За-пре-щаю! Идите на посадку!