Страница:
— Как только выйдет сигнальный экземпляр книги, — сказал он, — прошу сразу же показать его мне.
Вскоре после того, как на местах получили этот важный документ, большая группа инспекторов вылетела в Среднюю Азию для проверки истребительной авиации. В составе комиссии были летчики, инженеры, офицеры политического и оперативного отделов. На аэродроме нас встретил командир дивизии генерал-майор авиации Иван Алексеевич Лакеев, невысокий, статный, спокойный. В его фигуре и голосе не было зримых черт мужества. И только в глазах виделись упорство и настойчивость. В общении он был душевным человеком, требовательным командиром, компанейским товарищем. За его плечами была большая жизнь. Он одним из первых летчиков-интернационалистов получил звание Героя Советского Союза за бои с фашистами в небе Испании, где лично сбил двенадцать самолетов врага.
На фронтах Великой Отечественной войны Иван Лакеев был с первого до последнего дня. Его имя четырнадцать раз называлось среди отличившихся в боях командиров. С ним я познакомился еще в 1939 году, в боях на Халхин-Голе. Там он стал не только учителем для нас, молодых, необстрелянных летчиков, но и организатором управления истребительной авиацией с земли. Тогда на истребителях еще не было радио. Лакеев смастерил огромную полотняную стрелу, которая выкладывалась у наземного командного пункта, и с ее помощью летчикам сообщалось, в каком направлении и на какой высоте находятся японские самолеты. Эта стрела заменяла нам радио. Знал я Лакеева и по советско-финляндской войне. А на авиационном празднике 18 августа 1940 года в Тушине наблюдал виртуозно-цирковой пилотаж знаменитой «красной» пятерки, которую он возглавлял.
Как и положено младшему по званию, Лакеев представился генералу Савицкому, доложил, чем занимается дивизия. Вместо обычного рукопожатия Евгений Яковлевич дружески обнял Ивана Алексеевича. Генералу такая фамильярность была не свойственна, и его поведение можно объяснить тем, что Савицкий в этом году в День авиации должен был продемонстрировать каскад фигур над Тушинским аэродромом, причем такой же, какой восемь лет назад показала пятерка Лакеева, только уже на реактивных самолетах. Видимо, преклоняясь перед творцом пилотажного искусства, Савицкий так душевно, вопреки субординации, поздоровался с Лакеевым.
Выполняя «Временные указания по отражению массированных налетов вражеской авиации», авиаторы провели несколько экспериментальных учений, что позволило выявить сильные и слабые стороны в подготовке полков. На этот раз дивизия готовилась к итоговому учению с участием проверяющих. Мы тщательно изучили, как учение обеспечено в инженерно-техническом, политическом и тактико-оперативном отношениях. Для исправления найденных недоделок дали сутки. Да и нам самим, летчикам-инспекторам, требовалось время для изучения предстоящего района учений.
Весна в тот год стояла теплая, день проверки выдался даже жарким. Когда я взлетел, подо мной во всю ширь открылся неоглядный азиатский простор. Внизу поплыли пустыни, степи, зеленеющие леса и разноцветные поля. Особое внимание привлекли предгорья: они пестрели огненными тюльпанами и фиалками. Здесь земля казалась цветистым ковром, Но любоваться живописной картиной не было времени: надо было смотреть в небо, где истребительный полк на поршневых «яках» вышел на перехват бомбардировщиков.
Дивизия взлетела по тревоге с разных аэродромов, но полками управлял один наземный командный пункт, на котором находились генералы Савицкий и Лакеев. Ведущими полков были их командиры. Управление производилось по данным радиолокаторов.
Я слышал по радио властный, с металлическим оттенком голос:
— Курс двести тридцать. Высота восемь тысяч. Скорость полета максимальная.
— Вас понял, — отвечал командир полка.
Со времени взлета прошло 23 минуты, а впереди чистое небо. Цели не видно. Ведущего волнует тревожный вопрос: сейчас должен быть воздушный бой, потом возвращение домой, бензина может не хватить. После таких беспокойных мыслей небо само пришло на помощь. В нем, как это бывает на больших высотах, точно открылся занавес — появилась армада бомбардировщиков Ту-2. Командир полка скомандовал:
— Атакуем сверху первыми звеньями!
«Яки» едва успели произвести атаку, как на них сверху посыпались истребители «синих».
Командир полка «яков» передал новую команду:
— Вторым звеньям сковать боем истребителей!
Я летел ниже всех, и мне на фоне чистого неба хорошо было видно, как четыре звена «яков» схватились боем с истребителями «противника». В тот же момент другие четыре звена «яков» в разомкнутых боевых порядках ударили по четырем девяткам бомбардировщиков. Воздушная схватка напоминала воздушные битвы Великой Отечественной войны.
Когда полк вышел из боя и взял курс на свой аэродром, я увидел, что бомбардировщиков по-прежнему атакуют истребители двух других полков дивизии. Такой эксперимент не был предусмотрен, но бой есть бой. Условия его диктует обстановка, которая не всегда укладывается в рамки плана. Оценку действиям этих полков должны были дать подполковники Сергей Щиров и Алексей Пахомов.
Организация учебного боя истребителей с большой группой бомбардировщиков не вызывала нареканий. Но наглядный факт еще не сама правда, не полная истина. Результатом атак является огонь, который в момент прицеливания требует исключительно точных, ювелирных движений. А при атаках в плотных строях этого добиться сложно. Успех зависит не только от командиров эскадрилий и звеньев, но и от их ведомых, для чего ведущему, чтобы не нарушить плотный строй, приходится очень плавно выполнять маневр. А это несовместимо с динамикой боя.
Результаты фотоконтроля не радовали. Пораженными оказались менее половины бомбардировщиков, остальные могли беспрепятственно лететь к цели. При наличии у вероятного противника атомного оружия это была реальная и весьма опасная угроза. Даже один прорвавшийся самолет способен натворить столько бед, сколько в ходе прошедшей войны не могли причинить и несколько тысяч бомбардировщиков. Во «Временных указаниях…» не было определено, какую давать оценку в таких случаях. Поэтому генерал Савицкий собрал инспекторов на совет и первым спросил мнение подполковника Пахомова.
— За организацию атаки я думаю поставить полку «отлично», — ответил тот. — За стрельбу из фотопулеметов — «неудовлетворительно». Средняя оценка — «хорошо».
— Маневр и атака еще не результат боя, — вступил в разговор Щиров. — Решающим показателем должна быть стрельба: уничтожен «противник» или нет?
Я поддержал Щирова:
— Трудно оценивать результаты стрельбы из фотопулеметов по таким большим группам бомбардировщиков, если истребители летели крыло в крыло. Ведомые не прицеливались, открывали огонь по команде ведущего.
Генерал Савицкий, слушая летчиков, контролировавших воздушный бой, ни разу никого не перебил ни вопросом, ни уточнением. Подведение итогов начал с характеристики нашей работы при инспектировании:
— Хорошо, что вы не выискивали недостатки, а оценивали боевую подготовку каждый по своему собственному опыту. Вы правы: при оценке учебных воздушных боев надо исходить из того, что ни один «вражеский» бомбардировщик не должен прорваться к цели. Но… — генерал развел руками и после некоторого раздумья продолжал: — Теперь не война. В боевой действительности наши летчики, чтобы не пропустить бомбардировщик к цели, наверняка использовали бы последнее свое оружие — таран! И это надо при оценке боя дивизии учесть. Поэтому, если мы дадим общую оценку «удовлетворительно», то никого не обидим, зато заставим людей вдумчивей проводить боевую подготовку…
Закончив работу, мы, как было и в другие вечера, собрались в большом номере гостиницы у Савицкого, чтобы послушать последние известия. Обычно дикторы сначала рассказывали о делах нашей страны, потом начинали передавать международные события. Так последние известия начались и в этот вечер. Но вдруг диктор смолк. Молчание затянулось. Все насторожились.
— Что это значит? — глядя на нас, спросил Савицкий. И, словно отвечая на его вопрос, радио снова заговорило:
— Внимание, внимание! Передаем сообщение ТАСС: «Сегодня войска бывших наших союзников по антигитлеровской коалиции перешли границы наших дружественных стран, вставших на социалистический путь развития, и устремились на восток…»
Мы все застыли в тревожном ожидании дальнейших сообщений. Диктор продолжал:— Их авиация…
Радио вдруг смолкло. Генерал Савицкий встревоженно выдавил из себя:
— Неужели война? Сейчас позвоню в Москву…
Но приемник снова заговорил, однако уже другим, знакомым голосом:
— Говорит подполковник Алексей Новиков из соседнего номера гостиницы. Ну как, товарищи, похоже на голос Левитана?
Через минуту Алексей Новиков пришел в наш номер. В начале Великой Отечественной войны он был ведомым у генерала Савицкого, они были друзьями. Однако сейчас, как только Алексей вошел к нам, у генерала из глаз посыпались, словно из грозовых туч, молнии, он с негодованием накинулся на своего приятеля. Тот, представительный, с мягкими чертами широкого лица, крепкий, даже чуть полноватый, любивший пошутить, растерянно стоял перед генералом, однако быстро взял себя в руки и спокойно заговорил:
— Товарищ генерал, не волнуйтесь. Кроме нас, никто не мог слышать это «сообщение». Я же мастер по радио.
— Мастер, мастер, — уже примирительно заговорил Савицкий. — Но разве можно так пугать?
— А ведь они действительно готовят против нас войну. Вот я и решил объявить вам учебную тревогу.
— Ну хватит об этом, — перебил Новикова генерал. — И о шутке больше ни слова. А теперь все пошли спать. Завтра вылетаем рано.
Летчики штаба ВВС для личной летной тренировки имели авиационный полк, располагавшийся в Подмосковье и имевший на вооружении истребители, бомбардировщики и штурмовики. Сегодня летало управление истребительной авиации.
Впервые после минувшей войны инспекторы стреляли по конусу-мишени. Мне выпало лететь в паре с генералом Савицким. Сделав последние указания на вылет, он улыбнулся:
— Посмотрю, как ты стреляешь. Ведь это ты написал книжечку «Заметки об огневом мастерстве»…
Взлетели парой. Когда сблизились с самолетом-буксировщиком, Савицкий по радио передал:
— Стреляй первым. Я посмотрю. Только действуй по науке.
По какой науке? В стрельбе по конусу есть фактически две теории. Одна описана в книге «Курс боевой подготовки». Но практика заставила внести изменения, и многие летчики создали свою науку. У меня тоже выработался особый метод, которым я пользовался и в стрельбе по конусу, и при атаке вражеских самолетов. Об этом мною была написана брошюра, о которой упомянул Савицкий.
Резким маневром я сблизился с мишенью на сто метров под тридцать градусов слева, потом круто развернул самолет вправо. Момент был пойман. Голова конуса застыла в прицеле. Очередь! Я хорошо видел, как трасса пронзила мишень. Она, словно испугавшись огня, вздрогнула, от нее даже полетела пыль.
После первой очереди я круто отвалил от мишени и хотел повторить заход, но тут же услышал резкий, требовательный голос генерала:
— Стреляй, как положено!
— Понял, — ответил я и произвел повторную атаку узаконенным способом. Но огня не вел: все патроны были израсходованы в первой атаке. Доложил генералу: — Стрельбу закончил.
— Разрешаю идти на посадку, — ответил Савицкий.
Однако я не спешил уходить, хотелось посмотреть, как будет атаковать мишень генерал. Он стрелял по методике, изложенной в документах, и сделал на стрельбу пять заходов.
Когда конус был сброшен, мы с полковником Андреем Ткаченко подсчитали результаты. В конусе оказалось пятьдесят пробоин, его прошило насквозь двадцать пять пуль из сорока, выпущенных нами. Но чьи были пули, мы не могли определить. Стрельба велась зажигательными патронами, концы их пуль еще на заводе обозначены красной краской. Все пробоины в конусе оказались одного цвета. Ткаченко предложил:
— Давай решим, что вы оба выполнили упражнение сверхотлично. Но генералу дадим на одну пулю больше.
Савицкий после посадки сразу подошел к конусу, Ткаченко доложил:
— Вы, товарищ генерал, попали шесть раз. Ворожейкин пять…
Не дав ему закончить, генерал горделиво рассмеялся и, глядя на меня, не без упрека заметил:
— Тоже мне мастер стрельбы и воздушного боя! Попал меньше, чем я. Но все равно молодец.
Зная, что Савицкий человек гордый, самолюбивый и эмоциональный, но в то же время добрый и справедливый, я сказал:
— Это не совсем так, товарищ генерал. Мы насчитали двадцать пять попаданий, но принадлежность половины из них не могли определить. Расцветка следов от пуль оказалась одинаковой. Мы их оставили в резерве. На ваше усмотрение.
Евгений Яковлевич насторожился:
— Это как — на мое усмотрение? Вы что, решили со стрельбой комедию сыграть?
Ткаченко предложил ему осмотреть полотно конуса. Савицкий внимательно исследовал все пробоины, спросил, нельзя ли отличить подкрашенные техниками пули от заводских меток, потом спросил меня:
— А как у вас в полку стреляли по конусу?
— Мы летали на «лавочкиных». На них двадцатимиллиметровые пушки, поэтому стреляли только бронебойными снарядами. Там заводская краска черная. На одном самолете оставляли ее, на другом смывали и красили другим цветом.
— Мне кажется, товарищ генерал, — вступил в разговор Ткаченко, — надо дать указание во все воздушные армии, чтобы перед стрельбой но конусу заводские метки на пулях и снарядах счищали и наносили свои.
— Разумно, — ответил генерал и взглянул на меня: — Извини, я поторопился тебя упрекнуть. В этой путанице мы сами виноваты. Но вы, товарищ Ворожейкин, — он перешел на официальный тон, — стреляете не так, как положено. Почему?
— Я, — говорю, — не понял. Вы осуждаете мой прием стрельбы или интересуетесь, почему я выработал свой маневр захода на конус?
— Отвечайте по существу, — сухо заметил Савицкий. — Почему вы нарушили правила стрельбы?
— Метод стрельбы утвержден очень давно и оторван от боевой действительности, — решительно заявил я. — Надо максимально приближать стрельбу по мишени к стрельбе по самолету противника. Моим способом стреляют многие летчики. Пора его узаконить. Почему в стрельбе по конусу мы работаем методами двадцатых годов? Неужели война в этом деле нас ничему не научила?
Генерал хотел сказать что-то резкое, но передумал, насторожился, словно к чему-то прислушиваясь. Потом в раздумье, медленно, что не было ему свойственно, проговорил:
— Может, вы и правы.
Отдав необходимые распоряжения Ткаченко, Савицкий уехал с аэродрома. Он торопился на тренировку. Ему предстояло пятеркой на реактивных самолетах продемонстрировать мастерство высшего пилотажа над Тушинским аэродромом в День Воздушного Флота СССР. Для этого он включил в свою группу известных летчиков Николая Храмова, Василия Ефремова, Павла Соловьева и Героя Советского Союза Петра Середу. Евгений Яковлевич был одержим в полетах, вникал во все тонкости летного мастерства и добился в этом деле многого. Он подтвердил на практике поговорку: кто ищет, тот всегда найдет.
После полетов порядочно уставшим и проголодавшимся я приехал домой, где сразу же увидел незнакомого мне капитана. Оказывается, комната, которую мне дал Моссовет, принадлежала ему. Еще до войны он жил по этому адресу и отсюда был призван в армию. Теперь он демобилизовался и приехал в Москву, рассчитывая поселиться с семьей в своей комнате. Слушая капитана, я вспомнил свой разговор с начальником Мосжилуправления. Приняв меня, он доверительно сказал: «Есть хорошая комната. Хозяева недавно умерли. Переселяйтесь побыстрее, а то передадим другой семье».
— Теперь мне ясно, почему он торопил меня, — сказал я капитану. — Видимо, знал о вас?
— Конечно, — подтвердил капитан. — За всеми военнослужащими, находящимися за границей, сохраняется жилплощадь. Но как теперь мне быть?
— А мне? — этот вопрос я задал скорее себе, чем капитану. — Ордер есть, мы вчетвером здесь прописаны.
— Я подам в суд, — заявил капитан.
— А жить-то где будете?
— Пока у сестры. Во всей этой игре с ордером виновато Мосжилуправление.
— Командир дивизии им как летчиком недоволен. Заодно выясните их взаимоотношения. Если характерами не сошлись, их целесообразно разъединить.
В Прибалтику вылетел на учебном самолете. Встретил меня командир дивизии полковник Артур Иванович Латис. Его внешний вид напомнил мне Якова Алксниса, командовавшего ВВС до 1938 года. Такое же продолговатое, мужественное и загорелое лицо. Однако ростом Латис выше и могучее Алксниса. К тому же тот был энергичен и эмоционален, а этот невозмутимо-спокоен. Своего заместителя он охарактеризовал скупо, но выразительно:
— Безудержный болтун. Неохотно летает с летчиками на проверку техники пилотирования, а свою летную выучку поддерживает. Понимает толк в авиационной науке.
— Спарки есть для проверки? — спросил я.
— Есть. Минут десять назад техник опробовал мотор. Вскоре явился и заместитель командира дивизии. Высокий, статный, он не без волнения скороговоркой выпалил:
— Полковник Халтурин по вашему приказанию прибыл, — и вручил мне свою летную книжку.
Комдив, не желая присутствовать при нашей беседе, сказал:
— Когда будете готовы к полету, сообщите. Я буду на старте. — Он посмотрел на карманные часы: — До плановых полетов еще больше двух часов.
— Нам спешить некуда, — сказал я Владимиру Ефимовичу, заметив на его груди планки двух орденов Красного Знамени, Красной Звезды и нескольких медалей. — Давайте выйдем на свежий воздух, — а уже на улице спросил: — Комдив, видать, старше вас?
— Да, старше. Как человек он очень хороший, прямой…
Говорил Халтурин много. Слушать не умел, но рассказыватъ был великий мастер. Я изредка перебивал его вопросами. Никакой обиды на командира он не высказал, но в его словах чувствовалось, что тот чрезмерно властолюбив. Я поинтересовался:
— А часто вы с командиром встречаетесь в домашней обстановке?
— Встречаемся. Дружим семьями.
— А семья у вас большая?
— Жена, двое ребят и теща. Старушка заботливая. Очень любит детей. Они слушаются ее лучше, чем мать. Но теща хочет уезжать в Москву: там у нее квартира.
— Вы женаты на москвичке?
— Да. Женился, когда еще учился в академии Жуковского, — Халтурин начал расхваливать жену, тещу, детишек, и его рассказу конца не было видно. А я невольно подумал, что летчик, любящий чесать языком, как правило, летает неважно. Но выводы делать было рано, поэтому я спросил:
— А где вы служили после окончания академии?
— В Люберцах. Командиром эскадрильи.
Факты! Через них можно взглянуть на стремление человека. Жена москвичка. Теща хотя и живет в маленьком прибалтийском городке, но вместе с дочерью рвется в столицу. Видимо, и сам Халтурин не прочь перебраться в Москву, поэтому у него и нет желания летать. Но мне надо проверить самый главный и веский аргумент, определить уровень его техники пилотирования. Мы направились к двухместному учебно-тренировочному «яку». Перед посадкой в самолет я попросил Халтурина повторить задание. Он изложил его точно, но без того возбужденно-приподнятого настроения, какое свойственно летчикам. Каждый волнуется перед экзаменом, а мой проверяемый был равнодушен.
Взлетел он хорошо, в зоне сделал левый вираж, потом медленно, даже как-то лениво, переложил самолет вправо и выполнил такой же круг. Высший пилотаж начал с переворота через левое крыло. Когда машина снова приняла горизонтальное положение, летчик осмотрелся и сделал аналогичный переворот вправо. Все остальные фигуры он выполнил правильно, но в его работе отсутствовал тот огонек, который присущ летчикам-истребителям, любящим свою профессию, когда пилотаж напоминает красивую ребячью игру, которой дети настолько увлечены, что, кроме игры, больше ни о чем не думают и, кроме играющих, ничего не видят.
Истребитель должен выполнять пилотаж в комплексе, без разрыва между фигурами. Это приучает летчика к большим и длительным перегрузкам, необходимым для боя. Халтурин делал фигуры с расстановкой и с малыми перегрузками, будто после каждой из них давал себе отдых. Я показал ему, как выполняется комплексный пилотаж, и попросил повторить задание. Он повторил. Сделал переворот, используя набранную скорость, выполнил петлю, пошел горкой на ранверсман и, перевалив самолет через крыло, на пикировании увеличил скорость, потом снова повторил весь комплекс фигур, закрутил горизонтальные бочки вправо и влево, после чего доложил:
— Задание выполнено, разрешите идти на посадку?
— Сделайте еще один комплекс.
Он сделал, но совсем вяло. И слетал вроде неплохо. Но лицо его меня насторожило. Он вспотел и был бледным. Все говорило о том, что по состоянию здоровья на истребителях ему летать нельзя. А на чем же? Какой сделать вывод? От моего заключения зависит судьба человека. Для разговора мы отошли от стоянки самолетов.
— Что вы думаете о своем полете? — спросил я.
— По-моему, слетал нормально, — тяжело дыша, ответил он.
— По-моему, тоже. А с новыми реактивными самолетами вы знакомы?
— Был на курсах, летал на Як-пятнадцатом и Миг-девятом. Они для летчика проще поршневых, — уже более свободно заговорил Халтурин. — Только вот Як-пятнадцатый сделан неудобно: струя от турбины здорово портит аэродром. Миг-девятый в этом отношении лучше…
Листая личное дело летчика, я обратил внимание, что у него за время Великой Отечественной войны было два ранения. Он много летал ночью, отбивая фашистские налеты на Москву, летчиком был сильным. И дивизия, в которой он теперь служит, боевая. А командиры полков — настоящие асы. Размышляя над этим, я спросил собеседника:
— Почему вы мало летаете на проверку техники пилотирования?
Он вздохнул и признался:
— У молодых проверять технику пилотирования тяжеловато. Они любят пилотировать с огоньком, не как я…
«Не как я…» То ли у него эти слова выскочили случайно, то ли осмысленно, но я понял, что настоящий пилотаж для него дело прошлое. Очевидно, возраст, война и ранения берут свое. Быть постоянно ведущим — для этого в летном деле нужны ее только воля, нервы, но и крепкое здоровье.
— А физкультурой, спортом занимаетесь? — спросил я.
— Да что вы! Времени нет.
— Может, пора кончать летать?
Халтурин, очевидно, не ожидал такого прямого вопроса и на какую-то минуту смолк. Но фальшивить он не умел и тут же признался:
— Врачи пока пишут, что годен к полетам без ограничений. Но сам чувствую, что настоящий пилотаж не по плечу. Завидую вам: мы крутились с большими перегрузками, а у вас на лице здоровый румянец. А я вот выдохся. Наверно, и в самом деле отлетался, — с сожалением выдавил он из себя.
После этого признания Халтурина мне стали понятны слова: «Проверить заместителя командира дивизии на пригодность быть летчиком-истребителем». Видимо, врачи, допуская к полетам человека, не всегда увязывают объективные показатели своих медицинских обследований с возрастом, войной и характером работы. Да и нет и не может быть документов, определяющих, до каких лет способен летать летчик-истребитель. Ведь успех его работы зависит не только от возраста, но и от того, как он себя чувствует в полете, особенно при перегрузках. Халтурин понял, что пришло время расставания с истребителями. Но чувствовалось, что ясных планов на будущее у него не было.
— На другой самолет переучиваться не хочу. Пошел бы в академию преподавателем. Образование у меня есть, педагогику люблю, в Москве пустует квартира.
— Хорошо, — пообещал я ему, — доложу начальству и свое мнение, и вашу просьбу.
Вскоре после того, как на местах получили этот важный документ, большая группа инспекторов вылетела в Среднюю Азию для проверки истребительной авиации. В составе комиссии были летчики, инженеры, офицеры политического и оперативного отделов. На аэродроме нас встретил командир дивизии генерал-майор авиации Иван Алексеевич Лакеев, невысокий, статный, спокойный. В его фигуре и голосе не было зримых черт мужества. И только в глазах виделись упорство и настойчивость. В общении он был душевным человеком, требовательным командиром, компанейским товарищем. За его плечами была большая жизнь. Он одним из первых летчиков-интернационалистов получил звание Героя Советского Союза за бои с фашистами в небе Испании, где лично сбил двенадцать самолетов врага.
На фронтах Великой Отечественной войны Иван Лакеев был с первого до последнего дня. Его имя четырнадцать раз называлось среди отличившихся в боях командиров. С ним я познакомился еще в 1939 году, в боях на Халхин-Голе. Там он стал не только учителем для нас, молодых, необстрелянных летчиков, но и организатором управления истребительной авиацией с земли. Тогда на истребителях еще не было радио. Лакеев смастерил огромную полотняную стрелу, которая выкладывалась у наземного командного пункта, и с ее помощью летчикам сообщалось, в каком направлении и на какой высоте находятся японские самолеты. Эта стрела заменяла нам радио. Знал я Лакеева и по советско-финляндской войне. А на авиационном празднике 18 августа 1940 года в Тушине наблюдал виртуозно-цирковой пилотаж знаменитой «красной» пятерки, которую он возглавлял.
Как и положено младшему по званию, Лакеев представился генералу Савицкому, доложил, чем занимается дивизия. Вместо обычного рукопожатия Евгений Яковлевич дружески обнял Ивана Алексеевича. Генералу такая фамильярность была не свойственна, и его поведение можно объяснить тем, что Савицкий в этом году в День авиации должен был продемонстрировать каскад фигур над Тушинским аэродромом, причем такой же, какой восемь лет назад показала пятерка Лакеева, только уже на реактивных самолетах. Видимо, преклоняясь перед творцом пилотажного искусства, Савицкий так душевно, вопреки субординации, поздоровался с Лакеевым.
Выполняя «Временные указания по отражению массированных налетов вражеской авиации», авиаторы провели несколько экспериментальных учений, что позволило выявить сильные и слабые стороны в подготовке полков. На этот раз дивизия готовилась к итоговому учению с участием проверяющих. Мы тщательно изучили, как учение обеспечено в инженерно-техническом, политическом и тактико-оперативном отношениях. Для исправления найденных недоделок дали сутки. Да и нам самим, летчикам-инспекторам, требовалось время для изучения предстоящего района учений.
Весна в тот год стояла теплая, день проверки выдался даже жарким. Когда я взлетел, подо мной во всю ширь открылся неоглядный азиатский простор. Внизу поплыли пустыни, степи, зеленеющие леса и разноцветные поля. Особое внимание привлекли предгорья: они пестрели огненными тюльпанами и фиалками. Здесь земля казалась цветистым ковром, Но любоваться живописной картиной не было времени: надо было смотреть в небо, где истребительный полк на поршневых «яках» вышел на перехват бомбардировщиков.
Дивизия взлетела по тревоге с разных аэродромов, но полками управлял один наземный командный пункт, на котором находились генералы Савицкий и Лакеев. Ведущими полков были их командиры. Управление производилось по данным радиолокаторов.
Я слышал по радио властный, с металлическим оттенком голос:
— Курс двести тридцать. Высота восемь тысяч. Скорость полета максимальная.
— Вас понял, — отвечал командир полка.
Со времени взлета прошло 23 минуты, а впереди чистое небо. Цели не видно. Ведущего волнует тревожный вопрос: сейчас должен быть воздушный бой, потом возвращение домой, бензина может не хватить. После таких беспокойных мыслей небо само пришло на помощь. В нем, как это бывает на больших высотах, точно открылся занавес — появилась армада бомбардировщиков Ту-2. Командир полка скомандовал:
— Атакуем сверху первыми звеньями!
«Яки» едва успели произвести атаку, как на них сверху посыпались истребители «синих».
Командир полка «яков» передал новую команду:
— Вторым звеньям сковать боем истребителей!
Я летел ниже всех, и мне на фоне чистого неба хорошо было видно, как четыре звена «яков» схватились боем с истребителями «противника». В тот же момент другие четыре звена «яков» в разомкнутых боевых порядках ударили по четырем девяткам бомбардировщиков. Воздушная схватка напоминала воздушные битвы Великой Отечественной войны.
Когда полк вышел из боя и взял курс на свой аэродром, я увидел, что бомбардировщиков по-прежнему атакуют истребители двух других полков дивизии. Такой эксперимент не был предусмотрен, но бой есть бой. Условия его диктует обстановка, которая не всегда укладывается в рамки плана. Оценку действиям этих полков должны были дать подполковники Сергей Щиров и Алексей Пахомов.
Организация учебного боя истребителей с большой группой бомбардировщиков не вызывала нареканий. Но наглядный факт еще не сама правда, не полная истина. Результатом атак является огонь, который в момент прицеливания требует исключительно точных, ювелирных движений. А при атаках в плотных строях этого добиться сложно. Успех зависит не только от командиров эскадрилий и звеньев, но и от их ведомых, для чего ведущему, чтобы не нарушить плотный строй, приходится очень плавно выполнять маневр. А это несовместимо с динамикой боя.
Результаты фотоконтроля не радовали. Пораженными оказались менее половины бомбардировщиков, остальные могли беспрепятственно лететь к цели. При наличии у вероятного противника атомного оружия это была реальная и весьма опасная угроза. Даже один прорвавшийся самолет способен натворить столько бед, сколько в ходе прошедшей войны не могли причинить и несколько тысяч бомбардировщиков. Во «Временных указаниях…» не было определено, какую давать оценку в таких случаях. Поэтому генерал Савицкий собрал инспекторов на совет и первым спросил мнение подполковника Пахомова.
— За организацию атаки я думаю поставить полку «отлично», — ответил тот. — За стрельбу из фотопулеметов — «неудовлетворительно». Средняя оценка — «хорошо».
— Маневр и атака еще не результат боя, — вступил в разговор Щиров. — Решающим показателем должна быть стрельба: уничтожен «противник» или нет?
Я поддержал Щирова:
— Трудно оценивать результаты стрельбы из фотопулеметов по таким большим группам бомбардировщиков, если истребители летели крыло в крыло. Ведомые не прицеливались, открывали огонь по команде ведущего.
Генерал Савицкий, слушая летчиков, контролировавших воздушный бой, ни разу никого не перебил ни вопросом, ни уточнением. Подведение итогов начал с характеристики нашей работы при инспектировании:
— Хорошо, что вы не выискивали недостатки, а оценивали боевую подготовку каждый по своему собственному опыту. Вы правы: при оценке учебных воздушных боев надо исходить из того, что ни один «вражеский» бомбардировщик не должен прорваться к цели. Но… — генерал развел руками и после некоторого раздумья продолжал: — Теперь не война. В боевой действительности наши летчики, чтобы не пропустить бомбардировщик к цели, наверняка использовали бы последнее свое оружие — таран! И это надо при оценке боя дивизии учесть. Поэтому, если мы дадим общую оценку «удовлетворительно», то никого не обидим, зато заставим людей вдумчивей проводить боевую подготовку…
Закончив работу, мы, как было и в другие вечера, собрались в большом номере гостиницы у Савицкого, чтобы послушать последние известия. Обычно дикторы сначала рассказывали о делах нашей страны, потом начинали передавать международные события. Так последние известия начались и в этот вечер. Но вдруг диктор смолк. Молчание затянулось. Все насторожились.
— Что это значит? — глядя на нас, спросил Савицкий. И, словно отвечая на его вопрос, радио снова заговорило:
— Внимание, внимание! Передаем сообщение ТАСС: «Сегодня войска бывших наших союзников по антигитлеровской коалиции перешли границы наших дружественных стран, вставших на социалистический путь развития, и устремились на восток…»
Мы все застыли в тревожном ожидании дальнейших сообщений. Диктор продолжал:— Их авиация…
Радио вдруг смолкло. Генерал Савицкий встревоженно выдавил из себя:
— Неужели война? Сейчас позвоню в Москву…
Но приемник снова заговорил, однако уже другим, знакомым голосом:
— Говорит подполковник Алексей Новиков из соседнего номера гостиницы. Ну как, товарищи, похоже на голос Левитана?
Через минуту Алексей Новиков пришел в наш номер. В начале Великой Отечественной войны он был ведомым у генерала Савицкого, они были друзьями. Однако сейчас, как только Алексей вошел к нам, у генерала из глаз посыпались, словно из грозовых туч, молнии, он с негодованием накинулся на своего приятеля. Тот, представительный, с мягкими чертами широкого лица, крепкий, даже чуть полноватый, любивший пошутить, растерянно стоял перед генералом, однако быстро взял себя в руки и спокойно заговорил:
— Товарищ генерал, не волнуйтесь. Кроме нас, никто не мог слышать это «сообщение». Я же мастер по радио.
— Мастер, мастер, — уже примирительно заговорил Савицкий. — Но разве можно так пугать?
— А ведь они действительно готовят против нас войну. Вот я и решил объявить вам учебную тревогу.
— Ну хватит об этом, — перебил Новикова генерал. — И о шутке больше ни слова. А теперь все пошли спать. Завтра вылетаем рано.
3.
В это летнее раннее утро я был в особенно радостном настроении: первую ночь моя семья спала в собственной комнате. До этого мы жили в гостинице, и жена готовила еду на примусе прямо в номере. Здесь же, не разбудив ни меня, ни дочек, Валя приготовила завтрак в кухне на газовой плитке.Летчики штаба ВВС для личной летной тренировки имели авиационный полк, располагавшийся в Подмосковье и имевший на вооружении истребители, бомбардировщики и штурмовики. Сегодня летало управление истребительной авиации.
Впервые после минувшей войны инспекторы стреляли по конусу-мишени. Мне выпало лететь в паре с генералом Савицким. Сделав последние указания на вылет, он улыбнулся:
— Посмотрю, как ты стреляешь. Ведь это ты написал книжечку «Заметки об огневом мастерстве»…
Взлетели парой. Когда сблизились с самолетом-буксировщиком, Савицкий по радио передал:
— Стреляй первым. Я посмотрю. Только действуй по науке.
По какой науке? В стрельбе по конусу есть фактически две теории. Одна описана в книге «Курс боевой подготовки». Но практика заставила внести изменения, и многие летчики создали свою науку. У меня тоже выработался особый метод, которым я пользовался и в стрельбе по конусу, и при атаке вражеских самолетов. Об этом мною была написана брошюра, о которой упомянул Савицкий.
Резким маневром я сблизился с мишенью на сто метров под тридцать градусов слева, потом круто развернул самолет вправо. Момент был пойман. Голова конуса застыла в прицеле. Очередь! Я хорошо видел, как трасса пронзила мишень. Она, словно испугавшись огня, вздрогнула, от нее даже полетела пыль.
После первой очереди я круто отвалил от мишени и хотел повторить заход, но тут же услышал резкий, требовательный голос генерала:
— Стреляй, как положено!
— Понял, — ответил я и произвел повторную атаку узаконенным способом. Но огня не вел: все патроны были израсходованы в первой атаке. Доложил генералу: — Стрельбу закончил.
— Разрешаю идти на посадку, — ответил Савицкий.
Однако я не спешил уходить, хотелось посмотреть, как будет атаковать мишень генерал. Он стрелял по методике, изложенной в документах, и сделал на стрельбу пять заходов.
Когда конус был сброшен, мы с полковником Андреем Ткаченко подсчитали результаты. В конусе оказалось пятьдесят пробоин, его прошило насквозь двадцать пять пуль из сорока, выпущенных нами. Но чьи были пули, мы не могли определить. Стрельба велась зажигательными патронами, концы их пуль еще на заводе обозначены красной краской. Все пробоины в конусе оказались одного цвета. Ткаченко предложил:
— Давай решим, что вы оба выполнили упражнение сверхотлично. Но генералу дадим на одну пулю больше.
Савицкий после посадки сразу подошел к конусу, Ткаченко доложил:
— Вы, товарищ генерал, попали шесть раз. Ворожейкин пять…
Не дав ему закончить, генерал горделиво рассмеялся и, глядя на меня, не без упрека заметил:
— Тоже мне мастер стрельбы и воздушного боя! Попал меньше, чем я. Но все равно молодец.
Зная, что Савицкий человек гордый, самолюбивый и эмоциональный, но в то же время добрый и справедливый, я сказал:
— Это не совсем так, товарищ генерал. Мы насчитали двадцать пять попаданий, но принадлежность половины из них не могли определить. Расцветка следов от пуль оказалась одинаковой. Мы их оставили в резерве. На ваше усмотрение.
Евгений Яковлевич насторожился:
— Это как — на мое усмотрение? Вы что, решили со стрельбой комедию сыграть?
Ткаченко предложил ему осмотреть полотно конуса. Савицкий внимательно исследовал все пробоины, спросил, нельзя ли отличить подкрашенные техниками пули от заводских меток, потом спросил меня:
— А как у вас в полку стреляли по конусу?
— Мы летали на «лавочкиных». На них двадцатимиллиметровые пушки, поэтому стреляли только бронебойными снарядами. Там заводская краска черная. На одном самолете оставляли ее, на другом смывали и красили другим цветом.
— Мне кажется, товарищ генерал, — вступил в разговор Ткаченко, — надо дать указание во все воздушные армии, чтобы перед стрельбой но конусу заводские метки на пулях и снарядах счищали и наносили свои.
— Разумно, — ответил генерал и взглянул на меня: — Извини, я поторопился тебя упрекнуть. В этой путанице мы сами виноваты. Но вы, товарищ Ворожейкин, — он перешел на официальный тон, — стреляете не так, как положено. Почему?
— Я, — говорю, — не понял. Вы осуждаете мой прием стрельбы или интересуетесь, почему я выработал свой маневр захода на конус?
— Отвечайте по существу, — сухо заметил Савицкий. — Почему вы нарушили правила стрельбы?
— Метод стрельбы утвержден очень давно и оторван от боевой действительности, — решительно заявил я. — Надо максимально приближать стрельбу по мишени к стрельбе по самолету противника. Моим способом стреляют многие летчики. Пора его узаконить. Почему в стрельбе по конусу мы работаем методами двадцатых годов? Неужели война в этом деле нас ничему не научила?
Генерал хотел сказать что-то резкое, но передумал, насторожился, словно к чему-то прислушиваясь. Потом в раздумье, медленно, что не было ему свойственно, проговорил:
— Может, вы и правы.
Отдав необходимые распоряжения Ткаченко, Савицкий уехал с аэродрома. Он торопился на тренировку. Ему предстояло пятеркой на реактивных самолетах продемонстрировать мастерство высшего пилотажа над Тушинским аэродромом в День Воздушного Флота СССР. Для этого он включил в свою группу известных летчиков Николая Храмова, Василия Ефремова, Павла Соловьева и Героя Советского Союза Петра Середу. Евгений Яковлевич был одержим в полетах, вникал во все тонкости летного мастерства и добился в этом деле многого. Он подтвердил на практике поговорку: кто ищет, тот всегда найдет.
После полетов порядочно уставшим и проголодавшимся я приехал домой, где сразу же увидел незнакомого мне капитана. Оказывается, комната, которую мне дал Моссовет, принадлежала ему. Еще до войны он жил по этому адресу и отсюда был призван в армию. Теперь он демобилизовался и приехал в Москву, рассчитывая поселиться с семьей в своей комнате. Слушая капитана, я вспомнил свой разговор с начальником Мосжилуправления. Приняв меня, он доверительно сказал: «Есть хорошая комната. Хозяева недавно умерли. Переселяйтесь побыстрее, а то передадим другой семье».
— Теперь мне ясно, почему он торопил меня, — сказал я капитану. — Видимо, знал о вас?
— Конечно, — подтвердил капитан. — За всеми военнослужащими, находящимися за границей, сохраняется жилплощадь. Но как теперь мне быть?
— А мне? — этот вопрос я задал скорее себе, чем капитану. — Ордер есть, мы вчетвером здесь прописаны.
— Я подам в суд, — заявил капитан.
— А жить-то где будете?
— Пока у сестры. Во всей этой игре с ордером виновато Мосжилуправление.
4.
Мне срочно приказано слетать в Прибалтику, проверить летную подготовку заместителя командира дивизии. Этого человека я знал, хотя у нас была только одна встреча на летно-тактическом учении. Он тогда, как и я, командовал истребительным полком и показался мне волевым, хорошим, образованным летчиком. Почему же встал вопрос о его пригодности? Может, дело в возрасте? Но ведь на это есть врачи. Они определяют допуск к полетам по состоянию здоровья, поэтому я спросил у Савицкого, чем вызвана проверка?— Командир дивизии им как летчиком недоволен. Заодно выясните их взаимоотношения. Если характерами не сошлись, их целесообразно разъединить.
В Прибалтику вылетел на учебном самолете. Встретил меня командир дивизии полковник Артур Иванович Латис. Его внешний вид напомнил мне Якова Алксниса, командовавшего ВВС до 1938 года. Такое же продолговатое, мужественное и загорелое лицо. Однако ростом Латис выше и могучее Алксниса. К тому же тот был энергичен и эмоционален, а этот невозмутимо-спокоен. Своего заместителя он охарактеризовал скупо, но выразительно:
— Безудержный болтун. Неохотно летает с летчиками на проверку техники пилотирования, а свою летную выучку поддерживает. Понимает толк в авиационной науке.
— Спарки есть для проверки? — спросил я.
— Есть. Минут десять назад техник опробовал мотор. Вскоре явился и заместитель командира дивизии. Высокий, статный, он не без волнения скороговоркой выпалил:
— Полковник Халтурин по вашему приказанию прибыл, — и вручил мне свою летную книжку.
Комдив, не желая присутствовать при нашей беседе, сказал:
— Когда будете готовы к полету, сообщите. Я буду на старте. — Он посмотрел на карманные часы: — До плановых полетов еще больше двух часов.
— Нам спешить некуда, — сказал я Владимиру Ефимовичу, заметив на его груди планки двух орденов Красного Знамени, Красной Звезды и нескольких медалей. — Давайте выйдем на свежий воздух, — а уже на улице спросил: — Комдив, видать, старше вас?
— Да, старше. Как человек он очень хороший, прямой…
Говорил Халтурин много. Слушать не умел, но рассказыватъ был великий мастер. Я изредка перебивал его вопросами. Никакой обиды на командира он не высказал, но в его словах чувствовалось, что тот чрезмерно властолюбив. Я поинтересовался:
— А часто вы с командиром встречаетесь в домашней обстановке?
— Встречаемся. Дружим семьями.
— А семья у вас большая?
— Жена, двое ребят и теща. Старушка заботливая. Очень любит детей. Они слушаются ее лучше, чем мать. Но теща хочет уезжать в Москву: там у нее квартира.
— Вы женаты на москвичке?
— Да. Женился, когда еще учился в академии Жуковского, — Халтурин начал расхваливать жену, тещу, детишек, и его рассказу конца не было видно. А я невольно подумал, что летчик, любящий чесать языком, как правило, летает неважно. Но выводы делать было рано, поэтому я спросил:
— А где вы служили после окончания академии?
— В Люберцах. Командиром эскадрильи.
Факты! Через них можно взглянуть на стремление человека. Жена москвичка. Теща хотя и живет в маленьком прибалтийском городке, но вместе с дочерью рвется в столицу. Видимо, и сам Халтурин не прочь перебраться в Москву, поэтому у него и нет желания летать. Но мне надо проверить самый главный и веский аргумент, определить уровень его техники пилотирования. Мы направились к двухместному учебно-тренировочному «яку». Перед посадкой в самолет я попросил Халтурина повторить задание. Он изложил его точно, но без того возбужденно-приподнятого настроения, какое свойственно летчикам. Каждый волнуется перед экзаменом, а мой проверяемый был равнодушен.
Взлетел он хорошо, в зоне сделал левый вираж, потом медленно, даже как-то лениво, переложил самолет вправо и выполнил такой же круг. Высший пилотаж начал с переворота через левое крыло. Когда машина снова приняла горизонтальное положение, летчик осмотрелся и сделал аналогичный переворот вправо. Все остальные фигуры он выполнил правильно, но в его работе отсутствовал тот огонек, который присущ летчикам-истребителям, любящим свою профессию, когда пилотаж напоминает красивую ребячью игру, которой дети настолько увлечены, что, кроме игры, больше ни о чем не думают и, кроме играющих, ничего не видят.
Истребитель должен выполнять пилотаж в комплексе, без разрыва между фигурами. Это приучает летчика к большим и длительным перегрузкам, необходимым для боя. Халтурин делал фигуры с расстановкой и с малыми перегрузками, будто после каждой из них давал себе отдых. Я показал ему, как выполняется комплексный пилотаж, и попросил повторить задание. Он повторил. Сделал переворот, используя набранную скорость, выполнил петлю, пошел горкой на ранверсман и, перевалив самолет через крыло, на пикировании увеличил скорость, потом снова повторил весь комплекс фигур, закрутил горизонтальные бочки вправо и влево, после чего доложил:
— Задание выполнено, разрешите идти на посадку?
— Сделайте еще один комплекс.
Он сделал, но совсем вяло. И слетал вроде неплохо. Но лицо его меня насторожило. Он вспотел и был бледным. Все говорило о том, что по состоянию здоровья на истребителях ему летать нельзя. А на чем же? Какой сделать вывод? От моего заключения зависит судьба человека. Для разговора мы отошли от стоянки самолетов.
— Что вы думаете о своем полете? — спросил я.
— По-моему, слетал нормально, — тяжело дыша, ответил он.
— По-моему, тоже. А с новыми реактивными самолетами вы знакомы?
— Был на курсах, летал на Як-пятнадцатом и Миг-девятом. Они для летчика проще поршневых, — уже более свободно заговорил Халтурин. — Только вот Як-пятнадцатый сделан неудобно: струя от турбины здорово портит аэродром. Миг-девятый в этом отношении лучше…
Листая личное дело летчика, я обратил внимание, что у него за время Великой Отечественной войны было два ранения. Он много летал ночью, отбивая фашистские налеты на Москву, летчиком был сильным. И дивизия, в которой он теперь служит, боевая. А командиры полков — настоящие асы. Размышляя над этим, я спросил собеседника:
— Почему вы мало летаете на проверку техники пилотирования?
Он вздохнул и признался:
— У молодых проверять технику пилотирования тяжеловато. Они любят пилотировать с огоньком, не как я…
«Не как я…» То ли у него эти слова выскочили случайно, то ли осмысленно, но я понял, что настоящий пилотаж для него дело прошлое. Очевидно, возраст, война и ранения берут свое. Быть постоянно ведущим — для этого в летном деле нужны ее только воля, нервы, но и крепкое здоровье.
— А физкультурой, спортом занимаетесь? — спросил я.
— Да что вы! Времени нет.
— Может, пора кончать летать?
Халтурин, очевидно, не ожидал такого прямого вопроса и на какую-то минуту смолк. Но фальшивить он не умел и тут же признался:
— Врачи пока пишут, что годен к полетам без ограничений. Но сам чувствую, что настоящий пилотаж не по плечу. Завидую вам: мы крутились с большими перегрузками, а у вас на лице здоровый румянец. А я вот выдохся. Наверно, и в самом деле отлетался, — с сожалением выдавил он из себя.
После этого признания Халтурина мне стали понятны слова: «Проверить заместителя командира дивизии на пригодность быть летчиком-истребителем». Видимо, врачи, допуская к полетам человека, не всегда увязывают объективные показатели своих медицинских обследований с возрастом, войной и характером работы. Да и нет и не может быть документов, определяющих, до каких лет способен летать летчик-истребитель. Ведь успех его работы зависит не только от возраста, но и от того, как он себя чувствует в полете, особенно при перегрузках. Халтурин понял, что пришло время расставания с истребителями. Но чувствовалось, что ясных планов на будущее у него не было.
— На другой самолет переучиваться не хочу. Пошел бы в академию преподавателем. Образование у меня есть, педагогику люблю, в Москве пустует квартира.
— Хорошо, — пообещал я ему, — доложу начальству и свое мнение, и вашу просьбу.