Войнич Этель Лилиан. Сними обувь твою

   — Прощу прощенья, мэм, разве нам будет новая одежа? Всем парням?
   — Не только мальчикам — у всех будет новая одежда, у всей вашей семьи.
   — И у мамы?
   — Конечно. Но платье для мамы ты ведь не сможешь выбрать. Как только Дику станет лучше, мы с твоей мамой поедем на денек в Падстоу. Но если вы с Повисом купите кое-что из еды и одежду для тебя и твоих братьев, это будет очень хорошо для начала. Список у вас, Повис? И зайдите, пожалуйста, к землемеру, попросите его приехать. Что случилось, Артур?
   — Прошу прощенья, мэм, нам бы поскорей. В десять возчик уже уедет в Тренанс, а дотуда здорово далеко — ходу два часа; надо бы нам поскорее.
   — Вы не поедете с возчиком, дружок, у нас есть карета. Повис будет править. Вон она спускается с горы. Не торопитесь, Повис. Мы предупредим мать Артура, что он вернется только к ночи. И хорошенько пообедайте оба в Падстоу.
   В глазах мальчика все еще была тревога.
   — Прошу прощенья…
   — Да?
   — Он шибко хворает… мастер Дик?
   Да, когда разговариваешь с этим ребенком, надо взвешивать каждое слово.
   Уголки его чутких губ уже опустились, и острая жалость вновь проникла в душу Беатрисы. Она поспешила успокоить его:
   — Нет— Нет, дружок, не тревожься, он скоро поправится. Просто у него болит нога. Это и понятно: ему досталось куда больше, чем Гарри. На той неделе ты уже сможешь повидать его, но прежде постарайся привыкнуть звать его просто Дик. Он еще и не знает, что у него есть новый брат. Ну, мне пора идти к нему. А это тебе. — И она положила возле его тарелки блестящую монету в полкроны.
   Он широко раскрыл глаза.
   — Прошу прощенья, мэм, а что мне с ней делать?
   — Что хочешь. Купи себе в Падстоу, что понравится. Он вышел из-за стола как зачарованный, крепко зажав в руке монету. Проснувшись утром, он в первую минуту решил, что все вчерашнее было просто сном. Во сне чего только не увидишь. Но сейчас-то уж он не спит, а сон все продолжается: карета, как для господ; колбаса и малиновое варенье на завтрак; всем новая одежа; и полкроны — настоящая серебряная монета, и можно купить что захочешь, и никто ничего не скажет.
   Он вернулся вечером, сытно пообедав, нагруженный свертками и пакетами; глаза его слипались, но на губах блуждала улыбка: какой чудесный был день!
   Однако, узнав, что его ожидает горячая ванна и что надо влезть в нее, прежде чем одеться во все новое, он испытал жестокое разочарование. Вежливо, но решительно он стал объяснять, что он уже хорошо вымылся вчера вечером, хотя ведь еще и не суббота, — какое же может быть купанье до будущей субботы. А тогда уж все опять пойдет своим чередом. Натолкнувшись на непоколебимую решимость Повиса, он еще поспорил немного и наконец подчинился с видом вежливого неодобрения, как человек, уступающий явно неразумным требованиям лишь для того, чтобы сохранить мир. Всякому ясно: мыться два дня кряду — это уж чересчур, такого самопожертвования нельзя требовать даже от самого покладистого человека.
   Выйдя из кухни, чтобы доложить, как идут дела, Повис лукаво поглядел на Беатрису.
   — Ну, мэм, как парнишка ни послушен, а и он может заупрямиться. Вы ведь, надеюсь, не думали, что взяли на воспитание гипсового ангелочка.
   Пришлось мне потрудиться, пока я уговорил его влезть в воду.
   — Спасибо и на этом, — пробормотал Уолтер.
   — Что ж, — снисходительно сказал Генри. — По-моему, он в этом вовсе не виноват. В конце концов не забудьте, в каком доме он рос. А кстати сказать, редкий мальчишка любит мыло и воду. Помню, миссис Джонс приходилось не раз воевать со мной, когда я был в его возрасте. А уж Дик… в прошлом году ему это даже записали в матрикул. Ничего, дорогая, вырастет — поумнеет.
   Беатриса громко, весело рассмеялась; так она смеялась только в детстве.
   И Уолтер вздрогнул, словно ему вдруг явилось привидение.
   — Если бы вы только знали, как меня радует, что он все-таки живой человек, а не ангел небесный, — сказала она. — Сегодня утром я прямо испугалась его, такой он был невероятно хороший.
   — Можешь не беспокоиться, — сказал Уолтер, — мальчишка, который терпеть не может мыться, это самый настоящий мальчишка, даже если он и очень хороший.
   — И, может быть, — добавил Генри, — когда он к нам привыкнет, он будет не такой уж страшно хороший.
   — Нет, сэр, — сказал Повис. — Он будет очень даже хороший, можете не сомневаться. Вот вы посмотрите, что он накупил на свои деньги. Однако, какой он там ни хороший, он уплетет все леденцы, сколько ему ни дать, да в придачу такой обед, что хватило бы на двоих взрослых мужчин, так что с голоду не помрет. У него это само собой получается, что он хороший, не надо ему для этого, как некоторым, поперек себя идти.
   Вскоре появился и Артур, точно застенчивая невеста в подвенечном наряде, — его ввели в гостиную, чтобы он мог показаться своим новым родным.
   Он поклонился несколько увереннее, чем вчера, и отвечал на вопросы не запинаясь, хотя все еще едва слышным шепотом. Генри, и сам несколько смущенный необычностью этого нового родства, всячески старался вести себя, как полагается отцу.
   — Ну-ка, посмотрим, что ты там накупил. Вон сколько у тебя свертков.
   Башмаки, это хорошо. Будем надеяться, что они достаточно крепкие, не то они живо изорвутся на здешних камнях. А вот и блузы. Полные костюмы для Джима и для Джонни — такие же, как твой. Хорошо, когда мальчики в блузах, — куртки не пачкаются, и матери меньше работы. А в корзине что за пакетики?
   — Подарки, сэр.
   — Ого, подарки! А откуда они взялись?
   — Миссис Телфорд дала ему полкроны на карманные расходы, сэр, — сказал Повис.
   — Ты столько всего накупил, Артур, что у тебя, наверно, не много осталось?
   — Да, сэр. И мистер Повис еще дал мне шиллинг и пять пенсов.
   — Вон как! Сколько же у тебя всего было?
   — Три шиллинга одиннадцать пенсов, сэр. И полпенни осталось.
   Одну за другой он вынимал свои покупки — грошовые игрушки для младших детей, погремушка для младенца, лента для Дженни, моток бечевки для Джима, шарики для Джонни, пачку табаку для Пенвирна, пакетик сластей всей семье.
   Генри всякий раз выражал подобающее восхищение.
   — Даже не пойму, как это тебе на все хватило. А это, верно, для тебя самого? Тут, по-моему, для каждого есть что-нибудь. Постой-постой. А матери ты ничего не купил?
   — Купил, сэр, — поспешно ответил за Артура Повис. В корзинке оставались еще два свертка, один длинный и необыкновенно тщательно завернутый; но лицо у мальчика стало такое несчастное, что вмешалась Беатриса:
   — Давайте лучше отложим до другого раза. Уже поздно, и вряд ли мама будет спокойна, если Артур пойдет в темноте скользкой тропой, да еще со всеми покупками.
   И Артур робко подтвердил:
   — Это верно, мне пора домой.
   — Правильно, — сказал Генри. — Он уже совсем засыпает. Ну, иди домой. И скажи отцу, что завтра я опять приду. Уолтер поднялся и взял несколько свертков.
   — Я провожу его до хорошей дороги, Би. Всю эту мелочь я бы на твоем месте рассовал по карманам, Артур.
   Они пошли к дверям, но по лицу мальчика было видно, что его все еще что-то мучит. На пороге он обернулся и бросил умоляющий взгляд на Повиса; тот вышел вслед за ними. Вскоре он вернулся с пакетом в руках.
   — Это вам, мэм. Никак не мог решиться сам отдать. Чуть было не заплакал.
   Слезы застлали Беатрисе глаза, когда они показала мужу подарок Артура.
   То была дешевая чашка с блюдцем, расписанная красными и синими розами и с надписью: «На память из Падстоу».
   — Очень мило с его стороны, — сказал Генри. — Молодец. Но уж слишком робок, надо его от этого отучить. Почему он не хотел нам показать, что он купил для себя? Постой-постой. Если тот сверток для матери, значит для себя он ничего не купил.
   — Для нее два подарка, сэр; второй у него в кармане, слишком драгоценный, чтоб показывать. Там хоть трава не расти, а матери нужно два подарка: один он ей отдаст сегодня, другим удивит завтра утром, потому что, говорит: «Мама сроду подарков не получала». Полдня мы их выбирали. Обыскали весь город. Чего только не смотрели — и книжечки с псалмами, и кастрюли, и ленты шелковые. Под конец выбрали медную брошку с голубым стеклышком и герань в горшке.
   — Значит, для себя он ничего не купил? Повис рассмеялся.
   — Ну нет, сэр, он еще не совсем святой! Просто он забыл, а когда хватился, осталось только полтора пенса. Совсем было расстроился, я уж думал — не миновать слез. Предложил ему шесть пенсов, но он не взял. Потом увидал губную гармонику за пенни и повеселел. И рад-радешенек. Заиграл прямо на улице, как шестилетнее дитя.
   Благополучно миновав опасное место, Уолтер пожелал Артуру спокойной ночи, тот мотнул в ответ головой и стал медленно спускаться с утеса; карманы его новой куртки оттопыривались, несколько свертков он нес в руках, другие висели через плечо. Лицо у него было печальное и озабоченное.
   Теперь, когда он остался один, мучительное сомнение овладело им, и он весь похолодел. Так ли он потратил свои три шиллинга и десять с половиной пенсов, не сплоховал ли? Может, если б он еще подумал, не спешил бы, он мог бы выбрать и лучше? В сотый раз он стал подсчитывать свои расходы.
   Шесть пенсов на сласти, пять на игрушки — одиннадцать. Лучше б я купил теплые рукавички маленькой. Как придут холода, она уж верно опять обморозится, бедная крошка. Прошлый год у ней все пальчики распухли; как она плакала жалостно. А маме надо было купить кувшин с портретом преподобного мистера Уэсли, это да… Три шиллинга и десять с половиной пенсов — целая прорва денег, а станешь тратить — и не заметишь, как уплывут…
   Вот и дождь перестал, а небо до чего ясное, все розовое и облачка, как цыплячьи перышки… совсем золотые. И как высоко… А ведь это к ветру: утром жди непогоды, уж это как пить дать, раз ветер с тон стороны.
   Он лизнул палец и поднял его, чтобы узнать, откуда ветер.
   Ох и вкусный же ростбиф в Падстоу, и все эти соусы, и зелень. Жалко, дома никто этого и не пробовал.
   Вот господа — они могут есть ростбифы, когда захотят, и вишневый пирог, и все такое. «Чтоб им пусто было, этим господам», — говорит отец. Он иногда такое скажет, что просто грех вроде. Только ведь он ничего такого не думает.
   Мистер Повис, он вон как говорит: «Ты, говорит, гордись своим отцом. Не всякий решится спасать утопающих на Лугу Сатаны». И уж это верно — никто туда не сунется, да еще в прилив.
   Господа не все плохие. Вот мистер Риверс, он добрый, так и мистер Повис говорит. А уж миссис Риверс — ну хуже нет! И старая леди из большого дома.
   Обе они хуже некуда.
   Может, все женщины такие? Нет, эта леди не такая, она добрая. Недаром она мистеру Риверсу сестра.
   Вдруг ей не понравится чашка? А она такая дорогая… целых шесть пенсов. Не купил бы я ее и губную гармошку, были бы маленькой рукавицы. Семь пенсов. Герань — восемь. Экая прорва денег. Но маме понравится. Цветы все красные, и в каждом посередке звездочка, капельная красная звездочка; торчит, как на булавке, такая красивая. И у каждой пять лучей. Ровно пять, я считал.
   У морских звезд тоже лучи, только они как обрубки, и на них вроде как иголки торчат. Рыбе от них беда. У них когда пять лучей, когда три, когда четыре, а то и целых семь.
   На небе тоже звезды. У них лучей нет, разве в туман только, а так они вроде круглые. Откуда это у них в туман лучи? Может, про это в словаре написано?
   Утром мама увидит брошку и. обрадуется. Ей страх как нравится все голубое. И те голубые цветы на лугу она любит…
   Должно бы остаться больше полпенни… Лента для Дженни четыре пенса, брошка шесть. Еще четыре пенса… За что ж это еще четыре? А, верно, табак же! Отцу от табаку полегчает, у него уже четвертый день ни крошки. Ох и болит же небось нога, вся черная и распухла.
   Вот мастер Дик тоже ногу сломал, верно и болит же… Дик… Она велит говорить «Дик» и «дядя Уолтер».
   Чудно! Они все господа, а я ему: «дядя Уолтер». А большого джентльмена тогда как же? А вон морская ласточка полетела. Как близко, руку протянешь и вот она. Пищит — громко, потом тихо, громко, тихо. Этак можно и на моей гармонике: громко, тихо… вроде как замирает. Крылья какие красивые… и длинные, а самые кончики загнутые. Отец говорит, это чтоб ловить ветер.
   Вы, ангелы небесные, Слетите к нам на землю…
   А у ангелов крылья тоже загнутые на концах? Или, может, им не надо ловить ветер? Может, они просто парят, как тикари, или прямо ходят по воздуху, как Иисус по морю Галилейскому… Как хорошо — Галилейскому…
   Галилейскому… Ласково так.
   Сколько пескороев, завтра будет пропасть наживки. А отец не может рыбачить — нога болит и лодки нет. Господи помилуй! Что ж это мы станем делать без лодки? Может, большой джентльмен справит ему новую? Должен бы.
   Вот опять летят ласточки. Какие крылья — длинные-длинные… будто она может лететь и лететь и никогда не остановится. Вот бы нам так… лететь… и далеко— Далеко… далеко.
   Сам не зная отчего, он вдруг заплакал.

ГЛАВА VIII

   — Да что же это ты с собой сделал? — воскликнула Эллен. — На что ты похож, и новую одежу во что превратил?!
   Артур, весь мокрый и перепачканный, виновато поглядел на свою покрытую грязью блузу.
   — Виноват, мэм…
   — И башмаки насквозь промокли. Да где ты был?
   Он кивнул в сторону равнины и сбросил со спины тяжелый мешок.
   — Они растут только там, как идти к Девам. В самой топи.
   — Где?
   — В трясине.
   — В трясине! И как я не догадалась по твоему виду. А что у тебя тут в мешке?
   — Прошу прощенья, мэм, это торфяной мох для мастера… для Дика.
   — Для мастера Дика? Да на что это ему?
   — Это против всякой хвори. Если какая рана или еще что, надо только приложить мох и сказать: «Матвей, Марк, Лука и Иоанн», — и все как рукой снимет, верное слово.
   — Боже праведный, да разве можно положить такую грязь мастеру Дику в постель? В жизни ничего подобного не слыхала! Выбрось-ка ты все это подальше да поди умойся а то на тебя смотреть страшно.
   Глаза мальчика наполнились слезами.
   — Да как же это?.. Ведь у него нога шибко болит: она сама сказала… А это — против всякой хвори, верное слово!.. Услышав его дрожащий голос, Эллен смягчилась:
   — Ну— Ну, не расстраивайся. Я уж вижу, ты ему хотел добра. Поди-ка умойся, и я тебя чаем напою; ты, видно, совсем замучился.
   Артур вошел в кухню, глубокое отчаяние было написано на его лице: он так долго ползал на коленях по трясине, так далеко тащил тяжелый мешок… плечи его и сейчас еще ноют! И вдруг: «Выбрось-ка все это… эту грязь!» А этому мху цены нет, попробуй добудь его…
   Повесив голову, побрел он домой. Вскоре Беатриса вышла из комнаты мальчиков и услыхала от Эллен о непрошеном подарке.
   ~— Какая жалость, Эллен! Бедный мальчик… столько трудов — и все напрасно.
   — Он был по уши в грязи, мэм. Жалко парнишку, уж видно, что огорчился.
   Вечером Беатриса рассказала о случившемся мужу и брату.
   — Любопытно, — сказал Генри. — С чего он это взял? Впрочем, здешний народ поразительно невежествен.
   — Это поверьте не только корнуэллское, — возразил Уолтер. — Повис говорил мне, что уэльские горцы лечат раны каким-то мхом, возможно как раз этим самым, торфяным. Я слышал, его употребляют и в Шотландии. Но откуда мальчик достал так много, вот что интересно. Поблизости его почти совсем нет — почва слишком каменистая. Прошлым летом у меня гостил один ботаник, ему нужно было немного этого мха для опыта, так нам пришлось облазить все болото.
   — Артур сказал Эллен, что ходил за ним куда-то к Могилам девяти дев.
   — Там мы его и нашли в конце концов. Но даже в этом месте его совсем немного, и это в пяти милях отсюда. Да и собирать его нелегкая работа: набрать такой мешок да еще втащить его сюда на откос, — у него, наверно, весь день ушел на это.
   — О господи! И теперь он думает, что все зря. Надеюсь, Эллен не обидела его? Она добрая девушка, но деликатностью не отличается… Кстати, Генри, ты его видел сегодня в поселке?
   — Нет, не видал.
   — А ты просил Мэгги или Билла, чтоб они поблагодарили его от меня за чашку?
   — Ну что ты скажешь, — воскликнул Генри, — совсем забыл!
   — Уолтер, — спросила Беатриса, когда они остались одни, — как же мне поблагодарить мальчика? Ведь он, наверно, думает, что мы гнушаемся его подарками.
   — Сегодня уже ничего нельзя сделать. Они, вероятно, уже спят. Завтра утром попробую отыскать Джейбса. Позови Артура к завтраку, и пусть увидит, что ты пьешь из его чашка. На первый случай нам с Генри лучше не быть при этом… Вот если бы Фанни тоже держалась в стороне…
   Наутро явился Артур и застал Беатрису за шитьем наволочки на подушку.
   Как ни ужасался и ни протестовал Генри, она решила положить «эту грязь» в постель Дика, тщательно высушив ее на плите и завернув в несколько слоев плотного ситца, чтобы она никак не могла коснуться даже повязок.
   — Мальчик должен знать, что труды его не пропали даром, — объяснила она. — Если возле Дика положить эту подушку, беды не будет, а вот Артуру такая неудача в самом начале может очень повредить.
   У Артура вид был такой тревожный и измученный, что сердце ее сжалось.
   Она поднялась ему навстречу и с улыбкой потрепала его по плечу.
   — Спасибо тебе за мох, дружок. Я положу его Дику в этом мешке. Я уже сказала ему, что ты принес ему мох для подушки под ногу, и он просил поблагодарить тебя.
   — Ему получше, мэм?
   — Сегодня утром немного легче. Доктор дал ему лекарство, и он ночью спал. Когда человек болен, очень полезно хорошо выспаться. Завтра он уже начнет садиться в постели… Артур, а кто тебе сказал, что я люблю розы?
   Теперь, когда у меня есть чашка, разрисованная розами, мне всякий раз за чаем будет казаться, что пахнет розой.
   На губах мальчика заиграла улыбка, точно такая же, как у матери.
   — Прошу прощенья, мэм, в лощине, где Могила великана, растут розы. Я их рву маме, они пахнут больно хорошо. Может, хотите? Только сейчас их небось почти что уже и нету.
   — Да, дикие розы рано отцветают, но после них остаются красивые ягоды.
   Когда мы вернемся домой, в Бартон, ты увидишь, какие у нас там живые изгороди из красных роз. И в саду еще будет полным-полно больших роз — и красных, и розовых, и белых, и желтых. Они поднимаются до самой крыши дома.
   И у тебя в комнате тоже будет пахнуть розами.
   — Прошу прощенья, мэм, это ваш дом?
   — Да. А теперь и твой тоже. Он серьезно посмотрел на нее.
   — Мой дом в Каргвизиане.
   Среди своего народа я живу.
   Услышав этот упрек, что был некогда обращен к пророку Елисею, она снова напомнила себе, что с этим мальчиком надо разговаривать осторожно.
   — Ну конечно. Только Артур, милый, я хочу кое-что объяснить тебе.
   Она помедлила минуту, готовясь ступить на опасную почву.
   — Пока твой отец и твоя мать живут в Каргвизиане, твой дом здесь. Дом это место, где живут те, кто нас любит. Но не каждый может прожить всю жизнь у себя дома — моряку приходится покидать свой дом, и солдату, и школьнику.
   Надо ведь и учиться и работать. Гарри и Дик приезжают домой только на каникулы. Но у тебя теперь два дома, потому что и мы тоже тебя любим. Ты будешь жить у нас и учиться, а на каникулы будешь возвращаться к родным.
   Если кто-нибудь из них заболеет и ты им понадобишься, мы сейчас же отошлем тебя к ним. И каждую неделю ты будешь им писать. Ты их сын, но и наш тоже.
   Он слушал молча, потом серьезно, невесело поглядел на нее.
   — Мама… будет очень горевать, что я уеду от нее… Она велит, чтоб я был вам хороший сын… Я буду. Только все равно моя мама — она.
   — Я не забуду этого, дружок.
   — Прошу прощенья, мэм… А как мне надо вас звать? Она… она думала мне надо звать вас «мамой»… И уж так плакала, прямо сердце разрывалось.
   — Нет, нет, мамой зови только ее. А нас называй «дядя Генри» и «тетя Беатриса».
   Он медленно повторил непривычные слова:
   — Тетя Беатриса… тетя Беатриса.
   — Мой отец назвал меня Беатрисой, потому что он был рад, что у него появилась девочка. Беатриса — значит, та, которая приносит кому-нибудь счастье. Надеюсь, что я и тебе принесу счастье… Ну, а теперь мне надо отнести Дику подушку с твоим мхом; он просил, чтоб я ему почитала до обеда.
   А ты пойди и помоги вместо меня Повису, хорошо? Он вскапывает огород для дяди Уолтера, но ему вредно нагибаться, он был болен. Надень свою блузу, а то перепачкаешься в земле.
   — Прошу прощенья, мэм… тетя Беатриса, мама ее стирала, блузу, она в пристройке висит.
   — Повис купил тебе две блузы. Вторая здесь. Скажи ему, что я просила его поостеречься и не поднимать ничего тяжелого. Я знаю, на тебя можно положиться, ты за ним приглядишь.
   Он ушел успокоенный и, пока она не позвала его обедать, ревностно, тачку за тачкой, подвозил Повису землю. Генри и Уолтер были в поселке с землемером из Падстоу, и их к обеду не ждали. Без всяких напоминаний мальчик умылся и, ослепительно чистый и уже не такой непомерно застенчивый, явился на свой первый урок: «учиться есть, как едят господа».
   Когда они встали из-за стола и Беатриса убедилась, что Дик и Гарри уснули после обеда, она взяла шитье и попросила Артура почитать ей вслух любую книжку, какая ему тут понравится. Видя, что он растерялся перед слишком большим выбором, она подошла к книжному шкафу, перед которым он стоял, не зная, что взять: руководство для любителей собирать раковины, математический трактат или «Тома Джонса».
   — Попробуй эту, — предложила она, протягивая ему «Робинзона Крузо».
   Он сел и начал читать — ровным невыразительным голосом, тщательно выговаривая слова и явно не задумываясь над их смыслом.
   Уроки вошли в обычай. Беатриса читала с Артуром каждый день, но очень скоро поняла, что толку от этого нет никакого. Усердный и послушный ученик, он был слишком робок, слишком мало верил в себя, да и мысли его были заняты новым, странным положением, в котором он оказался, и той бурей страстей, которая разыгрывалась у него дома, и ему трудно было сосредоточиться на книге. Кроме того, выбор Беатрисы был, как видно, неудачен. «Робинзон Крузо», которым так увлекались ее дети, ничего не говорил воображению Артура. Надо найти какой-то иной путь к его сердцу.
   — Скажи, — спросила она однажды утром. — Ты знаешь какие-нибудь стихи?
   — Сти… стихи? А что это, мэм?
   — Ну, песни или псалмы. Ты когда-нибудь учил что-нибудь наизусть? Он просиял.
   — А как же! Я каждое воскресенье утром говорю маме псалмы. Она так хорошо поет в церкви. Только она забывает слова: читать-то она не умеет. А когда я сперва ей скажу, так уж она не забывает. Понимаете?
   — Скажи мне какой-нибудь псалом.
   Без тени удовольствия, но и без неохоты Артур покорно поднялся и молитвенно сложил руки.
   — Какой мне говорить, мэм?
   — Тот, который ты больше всего любишь.
   После минутного колебания он начал:
   — «Иисусе сладчайший…» — и без запинки дочитал псалом до конца.
   Первые несколько строк были едва слышны, но потом он забыл свою робость.
   — Почему ты любишь этот псалом больше других? Он подумал немного.
   — Я люблю про тень.
   — Про какую тень?
   — Он там говорит:
   Укрой меня, беззащитного, Под тенью твоих крыл.
   Понимаете? Как птицы, большие птицы, когда летят. Видали вы, как дикие гуси летят? Они всегда здесь пролетают весной и осенью, на север и на юг, вот так… — И он сложил ладони треугольником, показывая, как летит стая. — И кричат, и кричат, далеко слышно… И от них по земле тень, большая-большая.
   — И у воздушных змеев, — прошептала Беатриса. — Змей Бобби… он тоже отбрасывал тень.
   «Нет, нет, не смей!» Тень ее мучительных воспоминании не должна коснуться головы этого беззащитного.
   И она поспешно улыбнулась.
   — И у чаек тоже большая тень. Я любовалась ими вчера, когда выглянуло солнце.
   Поздно. Мальчик уже смотрит на нее так испытующе, словно он может понять.
   — Змеи… да. А еще коршуны… Ух и большущие, и когти какие! В словаре есть такая картинка. Только там их как-то чудно называют: aksipitty или еще как.
   — Accipitres. Это латинское слово. Оно означает — хищники: коршуны, соколы, пустельги — всякая хищная птица.
   — А мы их зовем — тикари. Он как упадет на птичник — раз, и опять вверх, а уж в когтях цыпленок. Вы когда видали? Мама говорит… — Он запнулся, недоуменно нахмурился. — А отец так говорит: «Не будь лопухом».
   — А что это значит?
   — Лопух? Тронутый. Вроде дурачка.
   — И что же?
   — Отец говорит: «А для чего ж на свете цыплята? Тикарям надо кормить своих птенцов, ведь надо? Что они станут делать, если им не будет обеда?» И верно, помрут с голоду .
   — А мама что говорит?
   — Мама говорит: «Не бойся. Когда тикари попадут на небо, господь бог научит их есть траву, — вот что она говорит, — или водоросли. Господь уж сам рассудит, он творит чудеса. Он может заставить льва мирно лежать с ягненком рядом». Вот она что говорит. Прошу прощенья, мэм… тетя Беатриса…
   Он вдруг замолчал.
   — Да?
   — Вот господь бог. Если он все так может, почему прямо сейчас не сделает — тут, на земле?
   Что на это ответишь? Что можно ответить на это? Что? Только правду.
   Чего бы это ни стоило, одну правду.
   — Не знаю, Артур, — сказала она. — Я бы очень хотела знать.
   На мгновение ответ как будто удовлетворил его. Но нет, опять что-то не дает ему покоя.
   — А отец смеется. Он мне говорит: «Уж будь в надежде, конечно он будет мирно лежать, да только с ягненком в брюхе». Он говорит: «На том ли свете, на этом ли, а все равно либо ты лев, либо — ягненок; запомни это». Отец, бывает, чудно говорит… Только вы о нем худо не думайте. Вы только…