Страница:
— Больше всего математикой, и еще латынью немножко и географией.
— Так, так, — сказал Генри. — Я вижу, ты не терял времени. Должно быть, отец был тобой доволен.
— Иногда, сэр.
Генри что-то проворчал себе под нос и снова взялся за «Общедоступный справочник»
— это было проще. Ну и путаница! Но раз Пенвирн преуспевает и доволен положением вещей, а мальчик занимается математикой, стало быть он, Генри, выполнил долг благодарности, и теперь не о чем беспокоиться. Хотя чего можно ждать, если мальчик девять месяцев в году живет как джентльмен, а три месяца работает до седьмого пота и от него несет рыбой… Что ж, Беатриса заварила кашу, пусть она и расхлебывает.
Беатриса слушала Артура молча. Дождавшись, чтобы все разошлись по своим спальням, она постучалась к нему.
— Зайди ко мне.
Когда мальчик вошел, она сидела в низком кресле у окна, и он примостился на своем любимом месте, на скамеечке у ее ног.
— Ну, теперь расскажи мне, что тебя тревожит. Он помолчал, обдумывая ответ.
— Я… я немножко сомневаюсь. Тетя Беатриса…
— Да?
— Если человек… чего-нибудь страсть как хочет, очень хочет… всю жизнь. А потом уж он и надежду потерял… а тут вдруг ему счастье в руки… когда и не ждал. А ему оно уже и не в радость.
— Разве твой отец не доволен?
— Не знаю. Иногда вроде и доволен, но это больше, когда… Она ждала.
— …когда выпьет пива… Или выйдет на паруснике, а ветер попутный, и он поднимет паруса… и все глядят да завистничают… завидуют.
Он помолчал минуту и прибавил совсем тихо:
— Душой он не радуется.
Помолчали еще, потом Артур промолвил:
— Это все математика…
— Он надеялся, что ты больше успеешь за это время?
Артур кивнул.
— Он говорит: «Ты пятишься назад; прошлый год ты знал больше».
— Разве он не понимает, что у тебя нет подготовки? В первый год необходимо было вернуться к началу и заложить основы. Я ему об этом писала.
— Ага… да, я знаю.
— Может быть, он думает, что ты ленился? Я писала ему, что ты очень прилежный ученик.
— Нет, он знает, что я старался, не то бы… Нет, он знает.
— Он не бранил тебя?
— Н— Нет. Не всегда. Только… только из-за механики: градиенты, и равновесие, и инерция, и что куда падает…
— Но, Артур, это ведь не для начинающих. Тебе еще до этого нужно многому научиться.
— А он думает — не нужно… думает, ничего такого и учить не надо.
Никак в толк не возьмет, почему я этого сам не понимаю, безо всякого ученья.
Ему-то все и так понятно, почему же я не понимаю? А я не могу. Наверно…
— Да?
— Наверно, я бестолковый.
Она обняла его за шею.
— Не падай духом. На первых порах это всегда трудно. Девять месяцев не так уж много, когда приходится учиться стольким вещам сразу. У твоего отца особый талант, он, видно, не может понять, почему другим людям это нелегко дается. Но со временем ты одолеешь всю эту премудрость, ты мальчик способный и старательный… А теперь расскажи мне о маме.
Артур молчал.
— Разве ты не можешь мне сказать? В чем дело? Она здорова?
— Вроде здорова. Она… ей вроде боязно, — закончил он упавшим голосом.
— Она боится?
— Ага.
— Чего же?
— Папы.
Он поднял измученные глаза.
— Может… мне не надо было приезжать сюда… может, зря я ее оставил?
— Нет, дружок. Не надо было тебе оставаться там. Дома ты всегда был бы яблоком раздора: твои родители слишком любят тебя, из-за тебя-то у них и нелады. Скажи мне, случалось отцу… выходить из себя?
— Д— Да… бывало.
— Он сердился на маму?
— Нет.
— На тебя?
— Только… только один раз. Я сам виноват. Я… я учил алгебру. — Он прерывисто задышал. — У меня не выходило… я старался… я… я непонятливый, нехороший я. Я сам виноват. Я худо поступил, очень худо.
— Разве, милый? Расскажи мне все. Что ж ты такого плохого сделал?
— Поддался сатане. Когда хочешь такого, что не велено, — это ведь грех.
Вас сатана никогда не искушал?
— Очень часто. А чем он тебя искушал?
— Отец велел мне решить задачу, на водоизмещение. Я старался, очень старался.
— Знаю, дружок.
— Но у меня не выходило. Я испугался — и совсем запутался… а потом стал просто так писать… а он пришел и увидел.
— Что писать?
— Да так, глупости. Рифмы и все такое…
— Ты писал рифмы? Объясни же толком. Ты их сам придумывал ?
— Вроде сам. Знаете, как это бывает, — одна строчка, другая, третья, четвертая: та-та, та-та, та-та, та-та. И первая строчка кончается одинаково с третьей, а вторая с четвертой. Вроде как псалом.
— Это были стихи? О чем же?
— Об Иисусе. Как он идет по водам, по морю Галилейскому. «Галилейское бурное море»… только это неправильно. В географии написано, что оно вовсе не море, а озеро. Не знаю… просто это была глупость.
— А отец пришел и увидел, что ты не задачи решаешь, а пишешь псалом?
— Ага. Он их терпеть не может, псалмы. Он сказал: «Уж лучше б ты помер, чем это». И порвал тот листок.
— Он был пьян?
— По-моему, нет.
— И он сильно побил тебя?
— Не очень. Да это бы ничего, только он был такой страшный… Тетя Беатриса…
— Да?
— Если я не смогу выучиться этой математике, он, наверно, кого-нибудь убьет… сам себя, или… А я не могу. Я уж так стараюсь, и ничего у меня не выходит… А тут пришла мама, и он стал говорить всякое про господа Иисуса Христа… страсть что говорил! Вроде он много чего наобещал людям и все наврал: «Толцыте и отверзется:», — а отворяется, когда он уже и сам знает, что поздно. Отец сказал: «Черт бы его подрал за его вранье». А мама… мама заткнула уши и убежала из дому… Я ведь вижу, у ней от этого сердце разрывается.
— Артур, — не сразу сказала Беатриса, — еще рано судить, есть ли у тебя способности к математике. Но раз твой отец из-за этого так волнуется, мы сделаем все, чтобы помочь тебе. Может быть, это моя вина, просто я плохая учительница. Да и все равно, пора уже вам с Глэдис учиться у кого-нибудь другого, кто лучше в этом понимает. Тому немногому, что я знаю, меня научил мой отец. Это главным образом классическая литература, и мне было всего восемнадцать лет, когда он умер. Я напишу дяде Уолтеру, может быть он найдет кого-нибудь, кто мог бы жить у нас в Бартоне и учить вас обоих.
Она коснулась губами его лба.
— Ну, иди ложись и спи крепко. И не горюй из-за рифм. Не старайся придумывать их, но если уж они сами придут в голову, просто запиши их и забудь. Ничего худого в этом нет. Только в следующий раз постарайся не сочинять стихи, когда надо решать задачу по алгебре.
Послушный как всегда, он ушел спать, а Беатриса в письме к Уолтеру пересказала этот разговор, прося его совета.
"Мальчик до смерти запуган, — писала она. — Даже если у него и есть какие-нибудь способности к математике и механике (в чем я сомневаюсь), постоянный страх и тревога так измучили его, что он совсем перестает соображать. Очевидно, он уже просто не может спокойно думать об этих науках, он все время боится, что ничего у него не выйдет и он только принесет разочарование отцу, а может быть, и ускорит трагическую развязку. Кроме того, мысль о стихах связана в его представлении с «грехом», «дьявольским искушением», что, на мой взгляд, еще опаснее. Пока, мне кажется, не важно, откуда это желание «просто так писать» рифмы — первые ли это проблески поэтического дара или просто эхо методистских псалмов, которые он вечно слышит от матери. Но гораздо важнее и, по-моему, всего опаснее его уверенность, что дать волю этому безобидному и мимолетному порыву — тяжкий грех.
Весной ты писал мне о молодом французе, который живет в Англии и мог бы быть хорошим учителем для Артура и Глэдис. Сейчас первые трудности уже позади, мальчик удивительно легко и быстро научился хорошим манерам и приличному поведению, говорить стал тоже гораздо правильнее, и мне кажется, для него будет лучше, если я немного устранюсь и по-настоящему учить его будет кто-нибудь более знающий.
И для Глэдис тоже это было бы полезнее. Она хорошая девочка, но я так долго была больна, что она росла совсем без надзора. Такой живой ум должен быть постоянно чем-то занят. Однако я уверена, Генри никогда не согласится, чтобы в Бартоне жил француз. Когда я упомянула о твоем предложении, он чуть было не разругался со мной, в первый раз в жизни. Конечно, это отчасти из-за войны. Ты же знаешь, он вообще невысокого мнения об иностранцах, особенно о французах, а теперь, когда они заодно с американцами против нас, он о них и слышать не хочет. Но главное то, что они католики. Никакими силами его не убедишь, что «прихвостень папы римского» может быть порядочным человеком. И это очень жаль, ведь. судя по тому, что ты пишешь о мсье д'Аллейре, он именно тот, кто нам нужен.
Генри считает, что следует нанять гувернантку для Глэдис, и чтобы Артур тоже с нею занимался. Но где найти такую, которая могла бы дать им действительно глубокие знания, а не только поверхностные сведения".
В конце письма Беатриса спрашивала Уолтера о его делах и умоляла — если только можно как-нибудь пристроить Фанни — приехать хоть ненадолго в Бартон, ведь он так нуждается в отдыхе.
Ответное письмо Уолтера начиналось с извинений в том, что он так редко пишет. Последний год он почти не писал, потому что ему нечем было ее порадовать. В первые четыре месяца Фанни стало немного лучше, потом наступило резкое ухудшение, потом опять стало чуть лучше. Приступы ярости теперь случаются реже и не такие сильные — вот и все, что можно сказать.
Весь этот год был посвящен попытке излечить Фанни, и вот теперь состоялся второй консилиум. И опять врачи разошлись во мнениях: консультанта обнадеживали малейшие признаки улучшения, а доктор Терри по-прежнему утверждал, что привычка эта слишком давняя, чтобы возможно было искоренить ее.
"Поскольку Фанни явно неспособна жить самостоятельно, я должен либо оставить все как есть, либо запереть ее в лечебницу для умалишенных. Она смертельно этого боится, и у меня не хватает сил обречь ее на такие муки.
Стало быть, пока все должно остаться по-прежнему.
Но похоже, что совершенно неожиданно я сумею устроить себе передышку.
Доктор Терри хочет на месяц взять ее к себе в дом, чтобы присмотреться к ней повнимательнее. Если ничего не изменится, жди меня в начале октября.
Теперь об Артуре и Глэдис.
По-моему, взять в дом хорошего наставника, который мог бы учить их обоих и как следует подготовить Артура по математике, — это сейчас единственный способ хоть в малой степени помочь мальчику; и я не представляю себе более подходящего человека, чем Жиль д'Аллейр. Я знал его еще ребенком, его родители мои старые друзья; отец его был видный энциклопедист. И когда я три года назад гостил у них, Жиль произвел на меня впечатление очень серьезного и вдумчивого юноши. Он с отличием окончил курс математических наук, уже имеет некоторый педагогический опыт, и у него широкие взгляды на воспитание. Я думаю, к Артуру он отнесется сочувственно и с интересом.
К счастью, Генри может не опасаться: католицизмом тут и не пахнет.
Д'Аллейры закоренелые гугеноты и из поколения в поколение подвергались гонениям за свою веру. В сущности, они столько же англичане, как и французы: одна ветвь этой семьи уже целое столетие живет в Англии. Кстати, они из аристократического рода, хотя все д'Аллейры, оставшиеся во Франции, бедны как церковные мыши.
Жиль уже два года провел в Англии, жил у здешних родственников и готовил их мальчиков к поступлению в школу. Сейчас он свободен и находится в Лондоне. Объясни все это Генри, и если он согласен, я поговорю с Жилем.
Почему бы мне не привезти его к вам погостить? Тогда вы сможете судить о нем сами".
— Так, так, — сказал Генри. — Я вижу, ты не терял времени. Должно быть, отец был тобой доволен.
— Иногда, сэр.
Генри что-то проворчал себе под нос и снова взялся за «Общедоступный справочник»
— это было проще. Ну и путаница! Но раз Пенвирн преуспевает и доволен положением вещей, а мальчик занимается математикой, стало быть он, Генри, выполнил долг благодарности, и теперь не о чем беспокоиться. Хотя чего можно ждать, если мальчик девять месяцев в году живет как джентльмен, а три месяца работает до седьмого пота и от него несет рыбой… Что ж, Беатриса заварила кашу, пусть она и расхлебывает.
Беатриса слушала Артура молча. Дождавшись, чтобы все разошлись по своим спальням, она постучалась к нему.
— Зайди ко мне.
Когда мальчик вошел, она сидела в низком кресле у окна, и он примостился на своем любимом месте, на скамеечке у ее ног.
— Ну, теперь расскажи мне, что тебя тревожит. Он помолчал, обдумывая ответ.
— Я… я немножко сомневаюсь. Тетя Беатриса…
— Да?
— Если человек… чего-нибудь страсть как хочет, очень хочет… всю жизнь. А потом уж он и надежду потерял… а тут вдруг ему счастье в руки… когда и не ждал. А ему оно уже и не в радость.
— Разве твой отец не доволен?
— Не знаю. Иногда вроде и доволен, но это больше, когда… Она ждала.
— …когда выпьет пива… Или выйдет на паруснике, а ветер попутный, и он поднимет паруса… и все глядят да завистничают… завидуют.
Он помолчал минуту и прибавил совсем тихо:
— Душой он не радуется.
Помолчали еще, потом Артур промолвил:
— Это все математика…
— Он надеялся, что ты больше успеешь за это время?
Артур кивнул.
— Он говорит: «Ты пятишься назад; прошлый год ты знал больше».
— Разве он не понимает, что у тебя нет подготовки? В первый год необходимо было вернуться к началу и заложить основы. Я ему об этом писала.
— Ага… да, я знаю.
— Может быть, он думает, что ты ленился? Я писала ему, что ты очень прилежный ученик.
— Нет, он знает, что я старался, не то бы… Нет, он знает.
— Он не бранил тебя?
— Н— Нет. Не всегда. Только… только из-за механики: градиенты, и равновесие, и инерция, и что куда падает…
— Но, Артур, это ведь не для начинающих. Тебе еще до этого нужно многому научиться.
— А он думает — не нужно… думает, ничего такого и учить не надо.
Никак в толк не возьмет, почему я этого сам не понимаю, безо всякого ученья.
Ему-то все и так понятно, почему же я не понимаю? А я не могу. Наверно…
— Да?
— Наверно, я бестолковый.
Она обняла его за шею.
— Не падай духом. На первых порах это всегда трудно. Девять месяцев не так уж много, когда приходится учиться стольким вещам сразу. У твоего отца особый талант, он, видно, не может понять, почему другим людям это нелегко дается. Но со временем ты одолеешь всю эту премудрость, ты мальчик способный и старательный… А теперь расскажи мне о маме.
Артур молчал.
— Разве ты не можешь мне сказать? В чем дело? Она здорова?
— Вроде здорова. Она… ей вроде боязно, — закончил он упавшим голосом.
— Она боится?
— Ага.
— Чего же?
— Папы.
Он поднял измученные глаза.
— Может… мне не надо было приезжать сюда… может, зря я ее оставил?
— Нет, дружок. Не надо было тебе оставаться там. Дома ты всегда был бы яблоком раздора: твои родители слишком любят тебя, из-за тебя-то у них и нелады. Скажи мне, случалось отцу… выходить из себя?
— Д— Да… бывало.
— Он сердился на маму?
— Нет.
— На тебя?
— Только… только один раз. Я сам виноват. Я… я учил алгебру. — Он прерывисто задышал. — У меня не выходило… я старался… я… я непонятливый, нехороший я. Я сам виноват. Я худо поступил, очень худо.
— Разве, милый? Расскажи мне все. Что ж ты такого плохого сделал?
— Поддался сатане. Когда хочешь такого, что не велено, — это ведь грех.
Вас сатана никогда не искушал?
— Очень часто. А чем он тебя искушал?
— Отец велел мне решить задачу, на водоизмещение. Я старался, очень старался.
— Знаю, дружок.
— Но у меня не выходило. Я испугался — и совсем запутался… а потом стал просто так писать… а он пришел и увидел.
— Что писать?
— Да так, глупости. Рифмы и все такое…
— Ты писал рифмы? Объясни же толком. Ты их сам придумывал ?
— Вроде сам. Знаете, как это бывает, — одна строчка, другая, третья, четвертая: та-та, та-та, та-та, та-та. И первая строчка кончается одинаково с третьей, а вторая с четвертой. Вроде как псалом.
— Это были стихи? О чем же?
— Об Иисусе. Как он идет по водам, по морю Галилейскому. «Галилейское бурное море»… только это неправильно. В географии написано, что оно вовсе не море, а озеро. Не знаю… просто это была глупость.
— А отец пришел и увидел, что ты не задачи решаешь, а пишешь псалом?
— Ага. Он их терпеть не может, псалмы. Он сказал: «Уж лучше б ты помер, чем это». И порвал тот листок.
— Он был пьян?
— По-моему, нет.
— И он сильно побил тебя?
— Не очень. Да это бы ничего, только он был такой страшный… Тетя Беатриса…
— Да?
— Если я не смогу выучиться этой математике, он, наверно, кого-нибудь убьет… сам себя, или… А я не могу. Я уж так стараюсь, и ничего у меня не выходит… А тут пришла мама, и он стал говорить всякое про господа Иисуса Христа… страсть что говорил! Вроде он много чего наобещал людям и все наврал: «Толцыте и отверзется:», — а отворяется, когда он уже и сам знает, что поздно. Отец сказал: «Черт бы его подрал за его вранье». А мама… мама заткнула уши и убежала из дому… Я ведь вижу, у ней от этого сердце разрывается.
— Артур, — не сразу сказала Беатриса, — еще рано судить, есть ли у тебя способности к математике. Но раз твой отец из-за этого так волнуется, мы сделаем все, чтобы помочь тебе. Может быть, это моя вина, просто я плохая учительница. Да и все равно, пора уже вам с Глэдис учиться у кого-нибудь другого, кто лучше в этом понимает. Тому немногому, что я знаю, меня научил мой отец. Это главным образом классическая литература, и мне было всего восемнадцать лет, когда он умер. Я напишу дяде Уолтеру, может быть он найдет кого-нибудь, кто мог бы жить у нас в Бартоне и учить вас обоих.
Она коснулась губами его лба.
— Ну, иди ложись и спи крепко. И не горюй из-за рифм. Не старайся придумывать их, но если уж они сами придут в голову, просто запиши их и забудь. Ничего худого в этом нет. Только в следующий раз постарайся не сочинять стихи, когда надо решать задачу по алгебре.
Послушный как всегда, он ушел спать, а Беатриса в письме к Уолтеру пересказала этот разговор, прося его совета.
"Мальчик до смерти запуган, — писала она. — Даже если у него и есть какие-нибудь способности к математике и механике (в чем я сомневаюсь), постоянный страх и тревога так измучили его, что он совсем перестает соображать. Очевидно, он уже просто не может спокойно думать об этих науках, он все время боится, что ничего у него не выйдет и он только принесет разочарование отцу, а может быть, и ускорит трагическую развязку. Кроме того, мысль о стихах связана в его представлении с «грехом», «дьявольским искушением», что, на мой взгляд, еще опаснее. Пока, мне кажется, не важно, откуда это желание «просто так писать» рифмы — первые ли это проблески поэтического дара или просто эхо методистских псалмов, которые он вечно слышит от матери. Но гораздо важнее и, по-моему, всего опаснее его уверенность, что дать волю этому безобидному и мимолетному порыву — тяжкий грех.
Весной ты писал мне о молодом французе, который живет в Англии и мог бы быть хорошим учителем для Артура и Глэдис. Сейчас первые трудности уже позади, мальчик удивительно легко и быстро научился хорошим манерам и приличному поведению, говорить стал тоже гораздо правильнее, и мне кажется, для него будет лучше, если я немного устранюсь и по-настоящему учить его будет кто-нибудь более знающий.
И для Глэдис тоже это было бы полезнее. Она хорошая девочка, но я так долго была больна, что она росла совсем без надзора. Такой живой ум должен быть постоянно чем-то занят. Однако я уверена, Генри никогда не согласится, чтобы в Бартоне жил француз. Когда я упомянула о твоем предложении, он чуть было не разругался со мной, в первый раз в жизни. Конечно, это отчасти из-за войны. Ты же знаешь, он вообще невысокого мнения об иностранцах, особенно о французах, а теперь, когда они заодно с американцами против нас, он о них и слышать не хочет. Но главное то, что они католики. Никакими силами его не убедишь, что «прихвостень папы римского» может быть порядочным человеком. И это очень жаль, ведь. судя по тому, что ты пишешь о мсье д'Аллейре, он именно тот, кто нам нужен.
Генри считает, что следует нанять гувернантку для Глэдис, и чтобы Артур тоже с нею занимался. Но где найти такую, которая могла бы дать им действительно глубокие знания, а не только поверхностные сведения".
В конце письма Беатриса спрашивала Уолтера о его делах и умоляла — если только можно как-нибудь пристроить Фанни — приехать хоть ненадолго в Бартон, ведь он так нуждается в отдыхе.
Ответное письмо Уолтера начиналось с извинений в том, что он так редко пишет. Последний год он почти не писал, потому что ему нечем было ее порадовать. В первые четыре месяца Фанни стало немного лучше, потом наступило резкое ухудшение, потом опять стало чуть лучше. Приступы ярости теперь случаются реже и не такие сильные — вот и все, что можно сказать.
Весь этот год был посвящен попытке излечить Фанни, и вот теперь состоялся второй консилиум. И опять врачи разошлись во мнениях: консультанта обнадеживали малейшие признаки улучшения, а доктор Терри по-прежнему утверждал, что привычка эта слишком давняя, чтобы возможно было искоренить ее.
"Поскольку Фанни явно неспособна жить самостоятельно, я должен либо оставить все как есть, либо запереть ее в лечебницу для умалишенных. Она смертельно этого боится, и у меня не хватает сил обречь ее на такие муки.
Стало быть, пока все должно остаться по-прежнему.
Но похоже, что совершенно неожиданно я сумею устроить себе передышку.
Доктор Терри хочет на месяц взять ее к себе в дом, чтобы присмотреться к ней повнимательнее. Если ничего не изменится, жди меня в начале октября.
Теперь об Артуре и Глэдис.
По-моему, взять в дом хорошего наставника, который мог бы учить их обоих и как следует подготовить Артура по математике, — это сейчас единственный способ хоть в малой степени помочь мальчику; и я не представляю себе более подходящего человека, чем Жиль д'Аллейр. Я знал его еще ребенком, его родители мои старые друзья; отец его был видный энциклопедист. И когда я три года назад гостил у них, Жиль произвел на меня впечатление очень серьезного и вдумчивого юноши. Он с отличием окончил курс математических наук, уже имеет некоторый педагогический опыт, и у него широкие взгляды на воспитание. Я думаю, к Артуру он отнесется сочувственно и с интересом.
К счастью, Генри может не опасаться: католицизмом тут и не пахнет.
Д'Аллейры закоренелые гугеноты и из поколения в поколение подвергались гонениям за свою веру. В сущности, они столько же англичане, как и французы: одна ветвь этой семьи уже целое столетие живет в Англии. Кстати, они из аристократического рода, хотя все д'Аллейры, оставшиеся во Франции, бедны как церковные мыши.
Жиль уже два года провел в Англии, жил у здешних родственников и готовил их мальчиков к поступлению в школу. Сейчас он свободен и находится в Лондоне. Объясни все это Генри, и если он согласен, я поговорю с Жилем.
Почему бы мне не привезти его к вам погостить? Тогда вы сможете судить о нем сами".
ГЛАВА II
Как-то так получилось, что Генри стал меньше опасаться за невинных сельских дев, когда его заверили, что молодой человек не осквернит Бартон папизмом. Когда гости прибыли, он был приятно удивлен еще и тем, что «мусью» ничем не напоминает ненавистных шаркунов. Жиль д'Аллейр оказался крепким молодцом, скуповатым на слова; его здоровый загар свидетельствовал о том, что он много бывает на воздухе, подбородок — о решительном характере, а зоркий взгляд блестящих глаз несколько смутил Генри своей прямотой.
По-английски он говорил безукоризненно, хотя медленно и, пожалуй, чересчур уж правильно. Вечный камень преткновения для иностранцев звук «th» и тот почти в совершенстве удавался ему.
— Похоже, что он славный малый, — сказал Генри Уолтеру. — Можно попробовать, беды не будет. Вот только сумеет ли он приспособиться к нашим деревенским обычаям: рано вставать, рано ложиться и все такое? Эти иностранцы ведь не могут обойтись без своей оперы и всяких французских фокусов, а мы тут теперь живем тихо и скромно.
— Дорогой мой Генри, д'Аллейры не парижане. Почти все свое детство Жиль провел в Тулузе, его отец там преподавал, а потом он несколько лет жил в Париже, но он был бедный студент и много работал, пока не окончил Сорбоннский университет; вот, кажется, и все, что ему известно о столичной жизни.
— Я понял, что он уже был домашним учителем?
— Да, в провинции. У него есть маленький старый замок на юге Франции, оттуда до ближайшего городка тридцать миль.
— Замок?
— Очень скромный; ему четыреста лет, но он меньше вашего дома и далеко не так удобен. Старуха тетка, которая воспитывала Жиля после смерти родителей, в пять часов утра всегда уже на ногах, а ее братья сами возделывают свой участок земли в горах. Зимой они разъезжают верхом среди сугробов в овчинных куртках домашней выделки. За границей эта семья славится ученостью, а у себя на родине, в горах, овечьим сыром, — и то и другое равно составляет предмет их скромной гордости.
Генри широко раскрыл глаза:
— Вот оно что? Ну, если он привык ездить верхом, пожалуй, ему надо дать коня погорячее, чем старушка Фиалка. А я-то решил для начала быть поосторожнее.
Уолтер заразительно рассмеялся.
— Боялся, что он свалится с лошади? Жиль на любом коне проскачет без седла и любую птицу подстрелит на лету.
— Ого! — сказал Генри, с каждой минутой проникаясь все большим уважением к молодому д'Аллейру. — Пожалуй, надо дать ему гнедую кобылку. Она придется ему по вкусу. А охоту он любит?
— Он, вероятно, редко ее видел, если ты имеешь в виду настоящую охоту на лисиц. У горных овцеводов нет ни времени, ни денег для такого спорта. Но уж без сомненья ему случалось ходить с копьем на вепря. И потом, зимой им приходится стрелять волков, чтобы уберечь стадо.
Кровь предков, владельцев Бартона, заговорила в Генри. Вот, кажется, нашелся человек, который не оторвался от матери-земли. Кто мог ожидать этого от француза!
Он без колебаний согласился принять д'Алленра в дом и в ознаменование такого события провел этого необыкновенного француза по своим владениям; со сдержанной гордостью он показал гостю свой любимый выгон и заливной луг, даже сейчас, в октябре, еще не скинувший королевской мантии изумрудного бархата.
— В наших краях нет таких трав, — сказал Жиль, крепкими смуглыми пальцами растирая сочную былинку. — Но и у нас они неплохие.
— А какие травы у вас растут?
— Невысокие, почти не идут в рост — как раз чтоб овцам щипать. Но сорта хорошие, душистые; для тонких сыров самые подходящие.
— Овечий сыр?
— Да. Если бы не война, я попросил бы тетушку прислать вам один на пробу, и кувшин нашего горного меда. Такой мед мне нигде больше не попадался. Он пахнет солнцем.
Они возвращались через скотный двор, со знанием дела беседуя о лошадях и свиньях.
— Тут не видно быка, — сказал Жиль. останавливаясь, чтобы еще раз полюбоваться коровами. — Неужели вам приходится от кого-то зависеть? У вас такое превосходное стадо, я был уверен, что увижу одного из ваших знаменитых короткорогих тисдейлей.
Глаза Генри мгновенно наполнились слезами.
— Мы всегда их держали. Пока не потеряли нашего мальчика. А теперь я боюсь; нельзя, чтоб жене попался на глаза бык. После того несчастья ее узнать нельзя.
— Простите, — поспешно пробормотал Жиль. — Я не знал.
Генри рассказал ему о случившемся.
— Это было там, за лаврами, где молодые деревца. Я посадил их, чтоб не видеть больше этого места. Прежде там была лужайка. Жена так и не оправилась от этого удара, она никогда об этом не говорит.
Он уже не помнил, как всего несколько месяцев назад заподозрил Беатрису в том, что она слишком быстро забыла Бобби.
— Сгоis bien[11], — сказал про себя Жиль и прибавил вслух. — А я все думал, чем она так напоминает мне мистера Риверса. У него тоже такое лицо… как бы это сказать?.. — точно у человека, который побывал в аду.
— И по сей день оттуда не вышел, — хмуро сказал Генри. — Вы незнакомы с его женой?
— Да нет… Я всегда думал, что миссис Риверс очень больна. Или я ошибаюсь? Мне казалось, она не принимает посторонних.
— Гм. Ну, если б вы на нее посмотрели, вам бы сразу стало ясно, почему он весь седой в сорок лет. Она, видите ли…
Генри вдруг спохватился. Надо быть поосторожнее. Французам, даже самым милым и любезным, нечего поверять семейные тайны. Этот как будто человек вполне приличный, но кто их разберет, этих иностранцев.
К счастью, Жиль словно бы и не заметил, что он умолк на полуслове, и уже заговорил о другом.
— Это и есть беркширская свинья? Я читал об этой породе. У нас свиньи другие — полудикие, тощие, длинноногие, очень подвижные. А эти породистые матки дают хороший приплод?
В саду они увидели Беатрису, она лежала в гамаке под старым кедром, и Уолтер читал ей вслух. Глэдис взобралась к нему на колени, прижалась растрепанной кудрявой головой к его жилету; в подоле она придерживала целую кучу спящих котят, а свободной рукой ласково ерошила волосы дяди. Увидав отца, она подбежала к нему, просунула руку ему под руку и отвела в сторонку.
— Папа, у дяди Уолтера дома водятся мыши. Подарим ему кошку?
— Конечно, подарим, если только он захочет. А ты уверена, что у него будет время смотреть за котятами? Дядя Уолтер ведь очень занят. Он разве просил у тебя котенка?
— Нет, я хотела сделать ему сюрприз ко дню рожденья. С ними хлопот немного. Я думаю, до его отъезда они уже научатся пить из блюдца. И потом, там ведь Повис.
Она подняла на ладони серый пушистый комок.
— Этот лучше всех, правда? Это девочка. Они чистоплотнее, чем котята-мальчишки. Она будет хорошей подружкой дяде Уолтеру; смотри, она совсем такого же цвета, как его волосы. — Глэдис помолчала минуту. — В Лондоне ему, наверно, одиноко.
— Очень может быть, — пробормотал Генри. Он подхватил дочь на руки вместе со всеми ее котятами и усадил в развилину кедра.
— Нет, ей не надо помогать, она лазит по деревьям не хуже белки.
Правда, киска?
Жиль подошел, улыбаясь, и хотел помочь ей спуститься. Она сунула ему котят и, уцепившись за ветку одной рукой, легко спрыгнула на землю.
— Ты сильная, — сказал он.
— Артур сильнее. Он не очень высокий, но Робертс говорит, что у него теперь замечательные мускулы.
— Кстати, а куда девался Артур? — спросил Генри. — Я не видел его с самого завтрака.
— Он сегодня весь день в деревне, — объяснила Беатриса. — Старая миссис Браун делает сидр, и он помогает ей вертеть пресс.
Генри прищелкнул языком.
— Хотел бы я знать, что будет дальше. Неужели этот лодырь, ее сын, сам не мог ей помочь? Довольно невежливо, что как раз, когда приехали гости, Артур весь день где-то бегает. Мог бы по крайней мере спросить разрешения.
— Он так и сделал. Мы ведь ждали гостей только к вечеру, поэтому я и отпустила его. По субботам они с Глэдис не занимаются. А сам Браун лежит, у него приступ астмы .
— Тебе виднее, — проворчал Генри. — Сдается мне, Артур скоро будет на побегушках у всех бездельников, сколько их есть в деревне. На днях он нянчил младенца миссис Григг, не угодно ли! Я понимаю, он старается каждому услужить, но, право же, не надо пересаливать. Можно хорошо относиться к своим арендаторам, но не обязательно на них батрачить, этим их уважения не заслужишь.
Уолтер слегка поднял брови. Тот Генри, которого он знал несколько лет назад, не стал бы выговаривать жене при чужом человеке. Но Беатриса, как видно, привыкла к этому, в лице ее ничто не дрогнуло. Зато Глэдис мгновенно вспыхнула.
— Нет, заслужишь!.. Всякий будет уважать человека, который сумел успокоить такого младенца: у миссис Григг он вопит с утра до ночи. Миссис Джонс думает, что это от глистов.
— Послушай, Глэдис. — начал Генри, немало смущенный столь откровенными выражениями, не совсем уместными в устах юной леди. Но глаза девочки так и сверкали.
— Ты всегда придираешься к Артуру! Все говорили, что он очень хорошо поступил, что накопал Уотсонам картошку, когда у мистера Уотсона разболелась поясница. Это просто потому, что…
— Глэдис, — мягко прервала мать, и маленькая злючка, мигом успокоившись, спросила кротко:
— Да, мама?
— Мне кажется, тебе следует извиниться перед отцом, как по-твоему?
Глэдис сморщила было нос, готовая снова взбунтоваться, по тотчас к ней вернулось всегдашнее добродушие и, обхватив обеими руками рослого, массивного Генри, она подпрыгнула и поцеловала его в подбородок.
— Извини, папа.
Он ущипнул ее за щеку.
— Я не сержусь, киска. Мы все рады, что у Артура такое доброе сердце. — Он, смеясь, повернулся к Жилю. — У вас во Франции тоже есть такие сорванцы-девчонки?.. Глэдис, мистер д'Аллейр обещал жить у нас и учить вас с Артуром. Теперь ты можешь стать ученой леди. Надеюсь, ты будешь учиться прилежно и слушаться его.
С минуту Глэдис критическим взглядом откровенно разглядывала незнакомца, потом одобрительно кивнула и вложила в его ладонь крепкий смуглый кулачок.
— Я постараюсь.
— Больше мне ничего и не надо, — сказал Жиль. — А теперь для начала ты сама меня кое-чему научишь. Расскажи, как выглядит ваш пресс для сидра? У нас дома делают не сидр, а вино.
— Хотите взглянуть на пресс? — спросила Беатриса. — Глэдис может вас проводить. Это недалеко — и мили нет, если идти полем.
— Я с удовольствием пошел бы и помог Артуру. Тогда я познакомлюсь и с ним и с тем, как у вас приготовляют сидр.
— Ну, если вам так хочется, — с сомнением сказал Генри. — Только это ведь пачкотня страшная.
— У меня с собой есть старый костюм. Мистер Риверс посоветовал мне захватить его.
Жиль пошел к себе в комнату. А Беатриса с улыбкой посмотрела на возбужденное лицо дочери.
— Да, можешь идти. Только, если хочешь помогать, надень большой фартук.
Снарядившись для грязной работы, учитель и ученица зашагали полем в сопровождении двух веселых, перемазанных в грязи псов. Глэдис уже причислила нового знакомца к тем, — а их было немало, — кто нуждался в ее покровительстве. Она взяла его за руку, чтобы помочь ему перебраться через изгородь, и пришла в восторг, узнав, что он не боится коров.
— А знаете, некоторые боятся, кто не привык жить в деревне. Мама говорит, что они ничего не могут с этим поделать, бедняжки. А собак вы любите? Меченый — это Артура, а Пушинка моя. У нее скоро опять будут щенята.
Хотите, я вам дам одного? У Меченого блохи. Пушинка иногда их у него ловит; но мы все равно чешем их гребешком каждый день. Каждый причесывает своего. И еще мы ухаживаем за пони — у нас он общий, на двоих. Его зовут Малыш. На будущий год у каждого будет свой. А как «пони» по-французски?.. Ой, давайте говорить по-французски! Или хоть так — вы по-французски, а я по-английски. А по-латыни вы тоже умеете? Мама умеет. Она иногда говорит с нами по-латыни. У Артура лучше выходит, чем у меня. Вы не будете сердиться, что я глупая?
По-моему, я не очень глупая, но только Артур уж-жасно умный.
Жиль сделал почтительное лицо.
— Вот как? Тогда, пожалуй, хорошо, что ты не такая. Вдруг я не сумел бы учить двух таких учеников! Сам-то я совсем не такой уж-жасно умный, и тогда что бы мы стали делать?
— Ну, как-нибудь справились бы, — утешила его Глэдис. — Мама могла бы помочь вам.
В деревню они пришли очень довольные друг другом.
— Эй, Артур!
Глэдис помчалась вперед, волосы ее рассыпались по плечам, собаки с лаем прыгали у ее ног.
Она схватила за плечи растрепанного мальчика и закружила его в победном танце.
— Отгадывай до трех раз!.. Нет, не то… и не яблочные пирожные к чаю.
Ну, так и быть, скажу. Мистер д'Аллейр будет жить у нас, и мы каждый день будем говорить по-французски! Правда, весело будет? И он умеет разговаривать с птицами, и… Ой, Артур, как ты вымазался! И совсем задохнулся. Сколько же времени ты крутил эту штуку? Сядь скорей, отдохни.
Артур и в самом деле вымазался с головы до пят и, — хоть он ни за что не признался бы в этом даже самому себе, — выбился из сил и обрадовался случаю немного отдохнуть. День был нелегкий, он потрудился на совесть.
Они все уселись рядышком на край ларя. Глэдис извлекла из оттопырившихся карманов передника три больших красных яблока, три булочки и горсть орехов, дала каждому его долю и тотчас принялась жевать.
— Дайте-ка я расколю орехи камнем, пока вы не сломали себе зубы, предложил д'Аллеир.
Не успев догрызть яблоко, Глэдис потребовала немедленно начать уроки.
Она сгорала от нетерпения: пускай новый учитель скорее сам увидит, на какие чудеса способен ее любимый Артур. Но хотя мальчик, как всегда, старался изо всех сил, он слишком устал и слишком робел, и потому не мог не показаться безнадежным тупицей и то и дело зевал над французскими глаголами.
По-английски он говорил безукоризненно, хотя медленно и, пожалуй, чересчур уж правильно. Вечный камень преткновения для иностранцев звук «th» и тот почти в совершенстве удавался ему.
— Похоже, что он славный малый, — сказал Генри Уолтеру. — Можно попробовать, беды не будет. Вот только сумеет ли он приспособиться к нашим деревенским обычаям: рано вставать, рано ложиться и все такое? Эти иностранцы ведь не могут обойтись без своей оперы и всяких французских фокусов, а мы тут теперь живем тихо и скромно.
— Дорогой мой Генри, д'Аллейры не парижане. Почти все свое детство Жиль провел в Тулузе, его отец там преподавал, а потом он несколько лет жил в Париже, но он был бедный студент и много работал, пока не окончил Сорбоннский университет; вот, кажется, и все, что ему известно о столичной жизни.
— Я понял, что он уже был домашним учителем?
— Да, в провинции. У него есть маленький старый замок на юге Франции, оттуда до ближайшего городка тридцать миль.
— Замок?
— Очень скромный; ему четыреста лет, но он меньше вашего дома и далеко не так удобен. Старуха тетка, которая воспитывала Жиля после смерти родителей, в пять часов утра всегда уже на ногах, а ее братья сами возделывают свой участок земли в горах. Зимой они разъезжают верхом среди сугробов в овчинных куртках домашней выделки. За границей эта семья славится ученостью, а у себя на родине, в горах, овечьим сыром, — и то и другое равно составляет предмет их скромной гордости.
Генри широко раскрыл глаза:
— Вот оно что? Ну, если он привык ездить верхом, пожалуй, ему надо дать коня погорячее, чем старушка Фиалка. А я-то решил для начала быть поосторожнее.
Уолтер заразительно рассмеялся.
— Боялся, что он свалится с лошади? Жиль на любом коне проскачет без седла и любую птицу подстрелит на лету.
— Ого! — сказал Генри, с каждой минутой проникаясь все большим уважением к молодому д'Аллейру. — Пожалуй, надо дать ему гнедую кобылку. Она придется ему по вкусу. А охоту он любит?
— Он, вероятно, редко ее видел, если ты имеешь в виду настоящую охоту на лисиц. У горных овцеводов нет ни времени, ни денег для такого спорта. Но уж без сомненья ему случалось ходить с копьем на вепря. И потом, зимой им приходится стрелять волков, чтобы уберечь стадо.
Кровь предков, владельцев Бартона, заговорила в Генри. Вот, кажется, нашелся человек, который не оторвался от матери-земли. Кто мог ожидать этого от француза!
Он без колебаний согласился принять д'Алленра в дом и в ознаменование такого события провел этого необыкновенного француза по своим владениям; со сдержанной гордостью он показал гостю свой любимый выгон и заливной луг, даже сейчас, в октябре, еще не скинувший королевской мантии изумрудного бархата.
— В наших краях нет таких трав, — сказал Жиль, крепкими смуглыми пальцами растирая сочную былинку. — Но и у нас они неплохие.
— А какие травы у вас растут?
— Невысокие, почти не идут в рост — как раз чтоб овцам щипать. Но сорта хорошие, душистые; для тонких сыров самые подходящие.
— Овечий сыр?
— Да. Если бы не война, я попросил бы тетушку прислать вам один на пробу, и кувшин нашего горного меда. Такой мед мне нигде больше не попадался. Он пахнет солнцем.
Они возвращались через скотный двор, со знанием дела беседуя о лошадях и свиньях.
— Тут не видно быка, — сказал Жиль. останавливаясь, чтобы еще раз полюбоваться коровами. — Неужели вам приходится от кого-то зависеть? У вас такое превосходное стадо, я был уверен, что увижу одного из ваших знаменитых короткорогих тисдейлей.
Глаза Генри мгновенно наполнились слезами.
— Мы всегда их держали. Пока не потеряли нашего мальчика. А теперь я боюсь; нельзя, чтоб жене попался на глаза бык. После того несчастья ее узнать нельзя.
— Простите, — поспешно пробормотал Жиль. — Я не знал.
Генри рассказал ему о случившемся.
— Это было там, за лаврами, где молодые деревца. Я посадил их, чтоб не видеть больше этого места. Прежде там была лужайка. Жена так и не оправилась от этого удара, она никогда об этом не говорит.
Он уже не помнил, как всего несколько месяцев назад заподозрил Беатрису в том, что она слишком быстро забыла Бобби.
— Сгоis bien[11], — сказал про себя Жиль и прибавил вслух. — А я все думал, чем она так напоминает мне мистера Риверса. У него тоже такое лицо… как бы это сказать?.. — точно у человека, который побывал в аду.
— И по сей день оттуда не вышел, — хмуро сказал Генри. — Вы незнакомы с его женой?
— Да нет… Я всегда думал, что миссис Риверс очень больна. Или я ошибаюсь? Мне казалось, она не принимает посторонних.
— Гм. Ну, если б вы на нее посмотрели, вам бы сразу стало ясно, почему он весь седой в сорок лет. Она, видите ли…
Генри вдруг спохватился. Надо быть поосторожнее. Французам, даже самым милым и любезным, нечего поверять семейные тайны. Этот как будто человек вполне приличный, но кто их разберет, этих иностранцев.
К счастью, Жиль словно бы и не заметил, что он умолк на полуслове, и уже заговорил о другом.
— Это и есть беркширская свинья? Я читал об этой породе. У нас свиньи другие — полудикие, тощие, длинноногие, очень подвижные. А эти породистые матки дают хороший приплод?
В саду они увидели Беатрису, она лежала в гамаке под старым кедром, и Уолтер читал ей вслух. Глэдис взобралась к нему на колени, прижалась растрепанной кудрявой головой к его жилету; в подоле она придерживала целую кучу спящих котят, а свободной рукой ласково ерошила волосы дяди. Увидав отца, она подбежала к нему, просунула руку ему под руку и отвела в сторонку.
— Папа, у дяди Уолтера дома водятся мыши. Подарим ему кошку?
— Конечно, подарим, если только он захочет. А ты уверена, что у него будет время смотреть за котятами? Дядя Уолтер ведь очень занят. Он разве просил у тебя котенка?
— Нет, я хотела сделать ему сюрприз ко дню рожденья. С ними хлопот немного. Я думаю, до его отъезда они уже научатся пить из блюдца. И потом, там ведь Повис.
Она подняла на ладони серый пушистый комок.
— Этот лучше всех, правда? Это девочка. Они чистоплотнее, чем котята-мальчишки. Она будет хорошей подружкой дяде Уолтеру; смотри, она совсем такого же цвета, как его волосы. — Глэдис помолчала минуту. — В Лондоне ему, наверно, одиноко.
— Очень может быть, — пробормотал Генри. Он подхватил дочь на руки вместе со всеми ее котятами и усадил в развилину кедра.
— Нет, ей не надо помогать, она лазит по деревьям не хуже белки.
Правда, киска?
Жиль подошел, улыбаясь, и хотел помочь ей спуститься. Она сунула ему котят и, уцепившись за ветку одной рукой, легко спрыгнула на землю.
— Ты сильная, — сказал он.
— Артур сильнее. Он не очень высокий, но Робертс говорит, что у него теперь замечательные мускулы.
— Кстати, а куда девался Артур? — спросил Генри. — Я не видел его с самого завтрака.
— Он сегодня весь день в деревне, — объяснила Беатриса. — Старая миссис Браун делает сидр, и он помогает ей вертеть пресс.
Генри прищелкнул языком.
— Хотел бы я знать, что будет дальше. Неужели этот лодырь, ее сын, сам не мог ей помочь? Довольно невежливо, что как раз, когда приехали гости, Артур весь день где-то бегает. Мог бы по крайней мере спросить разрешения.
— Он так и сделал. Мы ведь ждали гостей только к вечеру, поэтому я и отпустила его. По субботам они с Глэдис не занимаются. А сам Браун лежит, у него приступ астмы .
— Тебе виднее, — проворчал Генри. — Сдается мне, Артур скоро будет на побегушках у всех бездельников, сколько их есть в деревне. На днях он нянчил младенца миссис Григг, не угодно ли! Я понимаю, он старается каждому услужить, но, право же, не надо пересаливать. Можно хорошо относиться к своим арендаторам, но не обязательно на них батрачить, этим их уважения не заслужишь.
Уолтер слегка поднял брови. Тот Генри, которого он знал несколько лет назад, не стал бы выговаривать жене при чужом человеке. Но Беатриса, как видно, привыкла к этому, в лице ее ничто не дрогнуло. Зато Глэдис мгновенно вспыхнула.
— Нет, заслужишь!.. Всякий будет уважать человека, который сумел успокоить такого младенца: у миссис Григг он вопит с утра до ночи. Миссис Джонс думает, что это от глистов.
— Послушай, Глэдис. — начал Генри, немало смущенный столь откровенными выражениями, не совсем уместными в устах юной леди. Но глаза девочки так и сверкали.
— Ты всегда придираешься к Артуру! Все говорили, что он очень хорошо поступил, что накопал Уотсонам картошку, когда у мистера Уотсона разболелась поясница. Это просто потому, что…
— Глэдис, — мягко прервала мать, и маленькая злючка, мигом успокоившись, спросила кротко:
— Да, мама?
— Мне кажется, тебе следует извиниться перед отцом, как по-твоему?
Глэдис сморщила было нос, готовая снова взбунтоваться, по тотчас к ней вернулось всегдашнее добродушие и, обхватив обеими руками рослого, массивного Генри, она подпрыгнула и поцеловала его в подбородок.
— Извини, папа.
Он ущипнул ее за щеку.
— Я не сержусь, киска. Мы все рады, что у Артура такое доброе сердце. — Он, смеясь, повернулся к Жилю. — У вас во Франции тоже есть такие сорванцы-девчонки?.. Глэдис, мистер д'Аллейр обещал жить у нас и учить вас с Артуром. Теперь ты можешь стать ученой леди. Надеюсь, ты будешь учиться прилежно и слушаться его.
С минуту Глэдис критическим взглядом откровенно разглядывала незнакомца, потом одобрительно кивнула и вложила в его ладонь крепкий смуглый кулачок.
— Я постараюсь.
— Больше мне ничего и не надо, — сказал Жиль. — А теперь для начала ты сама меня кое-чему научишь. Расскажи, как выглядит ваш пресс для сидра? У нас дома делают не сидр, а вино.
— Хотите взглянуть на пресс? — спросила Беатриса. — Глэдис может вас проводить. Это недалеко — и мили нет, если идти полем.
— Я с удовольствием пошел бы и помог Артуру. Тогда я познакомлюсь и с ним и с тем, как у вас приготовляют сидр.
— Ну, если вам так хочется, — с сомнением сказал Генри. — Только это ведь пачкотня страшная.
— У меня с собой есть старый костюм. Мистер Риверс посоветовал мне захватить его.
Жиль пошел к себе в комнату. А Беатриса с улыбкой посмотрела на возбужденное лицо дочери.
— Да, можешь идти. Только, если хочешь помогать, надень большой фартук.
Снарядившись для грязной работы, учитель и ученица зашагали полем в сопровождении двух веселых, перемазанных в грязи псов. Глэдис уже причислила нового знакомца к тем, — а их было немало, — кто нуждался в ее покровительстве. Она взяла его за руку, чтобы помочь ему перебраться через изгородь, и пришла в восторг, узнав, что он не боится коров.
— А знаете, некоторые боятся, кто не привык жить в деревне. Мама говорит, что они ничего не могут с этим поделать, бедняжки. А собак вы любите? Меченый — это Артура, а Пушинка моя. У нее скоро опять будут щенята.
Хотите, я вам дам одного? У Меченого блохи. Пушинка иногда их у него ловит; но мы все равно чешем их гребешком каждый день. Каждый причесывает своего. И еще мы ухаживаем за пони — у нас он общий, на двоих. Его зовут Малыш. На будущий год у каждого будет свой. А как «пони» по-французски?.. Ой, давайте говорить по-французски! Или хоть так — вы по-французски, а я по-английски. А по-латыни вы тоже умеете? Мама умеет. Она иногда говорит с нами по-латыни. У Артура лучше выходит, чем у меня. Вы не будете сердиться, что я глупая?
По-моему, я не очень глупая, но только Артур уж-жасно умный.
Жиль сделал почтительное лицо.
— Вот как? Тогда, пожалуй, хорошо, что ты не такая. Вдруг я не сумел бы учить двух таких учеников! Сам-то я совсем не такой уж-жасно умный, и тогда что бы мы стали делать?
— Ну, как-нибудь справились бы, — утешила его Глэдис. — Мама могла бы помочь вам.
В деревню они пришли очень довольные друг другом.
— Эй, Артур!
Глэдис помчалась вперед, волосы ее рассыпались по плечам, собаки с лаем прыгали у ее ног.
Она схватила за плечи растрепанного мальчика и закружила его в победном танце.
— Отгадывай до трех раз!.. Нет, не то… и не яблочные пирожные к чаю.
Ну, так и быть, скажу. Мистер д'Аллейр будет жить у нас, и мы каждый день будем говорить по-французски! Правда, весело будет? И он умеет разговаривать с птицами, и… Ой, Артур, как ты вымазался! И совсем задохнулся. Сколько же времени ты крутил эту штуку? Сядь скорей, отдохни.
Артур и в самом деле вымазался с головы до пят и, — хоть он ни за что не признался бы в этом даже самому себе, — выбился из сил и обрадовался случаю немного отдохнуть. День был нелегкий, он потрудился на совесть.
Они все уселись рядышком на край ларя. Глэдис извлекла из оттопырившихся карманов передника три больших красных яблока, три булочки и горсть орехов, дала каждому его долю и тотчас принялась жевать.
— Дайте-ка я расколю орехи камнем, пока вы не сломали себе зубы, предложил д'Аллеир.
Не успев догрызть яблоко, Глэдис потребовала немедленно начать уроки.
Она сгорала от нетерпения: пускай новый учитель скорее сам увидит, на какие чудеса способен ее любимый Артур. Но хотя мальчик, как всегда, старался изо всех сил, он слишком устал и слишком робел, и потому не мог не показаться безнадежным тупицей и то и дело зевал над французскими глаголами.