Страница:
Иногда и впрямь можно было подумать, что находишься на адмиралтейской верфи или Смольном дворе, если бы не отсутствие привычных для русских мастеровых людей шуток, перебранок и песен.
Плотники заготовляли части колесного обода и водяных ковшей. Стремительное падение воды будет вращать это колесо, отдавая ему свою силу. А колесо должно было эту простую и понятную силу превратить в другую — загадочную, мечущую молнии…
Из лучшего, твердого дерева собирали гигантский обод. Стыки скреплялись медными и железными оковками на плотных заклепках.
Железо было необычное: оно тянулось при ковке, как воск.
— Удивления достойно, сколь мягкое! — изумлялся Федор.
Он не знал, что могущественная каста брахманов Пенджаба велела доставить сюда лучшее, что у них было — запасы метеоритного железа. Это было именно железо — чистейшее, без примеси углерода, на редкость пластичное. В отличие от стали, оно совершенно не ржавело[11].
Седобородый Джогиндар Сингх, который был у плотников за старшего, подошел к Федору. Они кое-как объяснялись на невероятной смеси узбекских, индийских и голландских слов.
— Скажи, почему ты не даешь нам рисунка — как делать спицы? — спросил старый плотник.
— Спиц не будет, — ответил Федор. — Идем к колесу, я объясню тебе.
Федор решил для этого огромного колеса применить свою выдумку. По его расчету обод вместе с лопастными ковшами должен был весить полторы тысячи пудов. Тяжесть обода была полезна. То, что мы теперь называем маховым моментом, прямо пропорционально весу обода и квадрату его диаметра. Для скрепления обода со ступицей нужны были мощные спицы. Они сильно утяжелили бы колесо, не увеличивая существенно его махового момента.
Поэтому Федор надумал невиданное дело: вместо спиц растянуть между ободом и ступицей канаты — по касательным к окружности ступицы.
Такие ступицы теперь называют тангенциальными, их знает всякий, кто видел велосипедное колесо.
Федор объяснил свою выдумку старому плотнику, восполняя нехватку слов жестами и рисуя схему колеса на песке. Джогиндар Сингх слушал, смотрел на чертежи, хлопал глазами. Вдруг на его суровом, словно из темной бронзы отлитом лице появилась улыбка: понял.
— Хорошо придумано, — сказал он. — Колесо будет тяжелое только в ободе. А разгон какой будет! — Плотник описал круг тяжелым своим кулаком. — У вас на севере так и делают колеса?
— Нет, не видал, чтобы так делали. А придумал — потому что я плавал на кораблях. А там все на канатах растянуто…
Федор не успел договорить: к ним неслышным шагом подошла стройная девушка в голубом покрывале, накинутом наискось и оставлявшем одно плечо открытым. Девушка сказала несколько непонятных слов и убежала, успев окинуть Федора быстрым любопытным взглядом.
— Уже полдень, — сказал Джогиндар Сингх. — Дочь зовет обедать. Не окажешь ли мне честь?
Федор охотно согласился. Ему хотелось посидеть с этим спокойным и понятливым человеком да и на девушку еще разок взглянуть…
Рабочие Лал Чандра жили здесь же, в палатках из грубой ткани, расставленных между деревьями огромного сада. Так как они до окончания работы не имели права выходить за ограду, большинство из них захватило с собой семьи. Каждая семья готовила себе пищу отдельно, на очагах возле палаток.
По дороге Джогиндар Сингх и Федор умылись у большого бассейна с проточной водой.
Когда они вошли в палатку, девушка была там. Увидев Федора, она тихо вскрикнула и бросилась к выходу. Однако через минуту она смело вошла и поставила на разостланную джутовую дерюжку железный поднос, покрытый черным лаком и расписанный яркими цветами. На подносе возвышался горкой вареный рис, облитый остро пахнущим пряным соусом.
Затем девушка принесла горячие лепешки и узкогорлый медный кувшин с холодной водой, смешанной с кисловатым соком неведомых Федору фруктов. Походка у девушки была легкой, быстрой. Она села около отца, и Федор посмотрел на ее темные удлиненные глаза, на ее смуглые тонкие руки. Она потупила взгляд.
Сингх принялся за еду. Федор тоже погрузил пальцы в рис.
— Я думал, что у вас не принято есть на глазах у других людей, — сказал он.
— Так поступают те, кто делит людей на разные джати[12], — ответил старый плотник.
— А ты принадлежишь к какой джати?
— Я сикх. И все, кто работают здесь, тоже сикхи.
— Это кто же такие — сикхи?
Плотник в упор посмотрел на Федора. Потом сказал негромко:
— Мы не делим людей на джати.
— Выходит, вы не признаете брахманов? — удивился Федор.
— Мы не верим в будущее перевоплощение, — уклончиво ответил Джогиндар Сингх.
— Да кто ж вы такие? Уж не мусульмане ли?
— Нет.
Видя, что плотник отвечает неохотно, Федор замолчал. Он ел рис, запивая его водой из кувшина. Косился на девушку, соображая, сколько же ей лет. Решил, что не больше восемнадцати. Только собрался было спросить, как ее зовут, но тут заговорил старый плотник.
— Слушай, иноземец, — сказал он, — я не знаю, как ты попал в Пенджаб, но вижу, что не по своей воле.
— Да уж… — Федор невесело усмехнулся. — Какая там своя воля! Продали, как скотину…
— Не верь Лал Чандру, — продолжал плотник. — Он твой враг. Он наш враг.
— Чего ж вы работаете на него, коли так?
— Работаем, потому что… Слушай. У нас, сикхов, отняли землю. У нас отняли все. — Злые огоньки мелькнули в глазах Джогиндара. — Но это ненадолго! Сикхи соберут свои силы…
Свет, лившийся через входное отверстие, вдруг заслонился тенью. Федор живо обернулся и увидел Рам Даса.
— Ты нашел подходящее место для таких речей, старик, — насмешливо сказал возница.
— Здесь нет чужих. В саду только наши братья, — спокойно ответил плотник.
— В саду! Весь этот проклятый дом переполнен людьми Лал Чандра, — промолвил Рам Дас, присаживаясь на корточки.
Федор глянул на хмурое, с резкими чертами лицо возницы, и, как тогда, в храме, его обдало холодком.
— А ты, чужестранец, — сказал Рам Дас, — подобен доверчивому ребенку. Лал Чандр дал тебе хорошую игрушку, и ты забываешь, что смерть близка.
Федор побледнел.
— Что же мне остается делать? Пока я строю колесо, меня не тронут. А когда дойдет до конца, я постою за себя.
— Думаешь, тебя вызовут на единоборство? Ты не знаешь обычаев брахманов. Чем умирать без пользы, лучше останься жить и помоги нам! Джогиндар Сингх, вышли дочь из палатки, ей нельзя слушать мужской разговор.
Девушка порывисто прижалась к плечу старика.
— Выйди, Бхарати, — мягко сказал ей плотник. — Посиди у входа и посматривай, не подойдет ли кто чужой.
Индуистская религия очень сложна. Пантеон индуизма переполнен богами, мифология запутана множеством религиозных сект и священных преданий.
Но основной принцип индуизма не отличается от прочих религий; он сводится к весьма примитивному требованию: бедный должен трудиться, выполнять волю господ, довольствоваться тем, что имеет, и не противиться насилию.
Христианская и иудейская религии утешают бедняков возможностью при хорошем поведении попасть в рай, где не нужны пища и одежда, где не надо трудиться и можно целую вечность наслаждаться лицезрением бога. Нарушение установленных норм обрекает на вечные мучения в специально оборудованном для этого аду.
Католицизм несколько усложняет эту структуру, введя между адом и раем нечто вроде карантина — чистилище.
Древние норманны представляли себе рай соответственно своим обычаям — там, в Валхалле, можно целую вечность охотиться, пировать и драться без вредных последствий: в полдень, перед обедом, все раны заживают.
Неплохие условия для праведников предусмотрены магометанским раем. Там можно хорошо поесть, не испытывая неприятностей перенасыщения. К услугам праведников целый штат прекрасных гурий. А как приятно праведнику, оторвавшись от этих второстепенных удовольствий, подойти к специальному окошку; заглянув туда, он испытает наслаждение высшего порядка — увидит, как в аду мучаются в нестерпимых страданиях его враги.
При жизни — покорность, голод, несправедливость, непосильная работа, зато после смерти — отсутствие забот и еда без пресыщения, вот и вся философская основа всех религий, созданных богатыми для приручения бедных.
Индуистская религия, однако, значительно усложняет эту нехитрую схему.
Прежде всего, мир явлений, природа — не что иное, как «майя» — призрак. Страдания людей призрачны, на самом деле их нет.
Люди разбиты на касты — джати. Кто в какой джати родился, в той и умрет, и так будет с его потомками.
Выше всех стоит каста руководителей ритуала — брахманов. Ниже стоят воины — кшатрии. Под ними — вайшьи — купцы и ремесленники. Еще ниже — множество каст шудра, из которых нижайшая — парии, неприкасаемые; прикосновение к ним оскверняет. Они допускаются только к самым грязным и тяжелым работам.
Общение между кастами ограниченно; это очень удобно, так как не позволяет им объединяться.
И для каждой касты есть свой закон жизни — дхарма. Требования дхармы несложны: довольствоваться тем, что есть, не искать лучшего. А кроме того — масса ритуальных требований и ограничений.
Несоблюдение дхармы может плохо отразиться на карме человека — возмездии.
После смерти душа перевоплощается в другое тело. Бели соблюдал дхарму — получишь хорошую карму: твоя душа перейдет в тело человека высшей касты или в тело могучего слона. Не соблюдал при жизни дхарму — душа твоя попадет в тело червя или черного таракана.
Перевоплощения вечны. Душа все время перебирается из одного тела в другое. И надо во всех перевоплощениях вести себя хорошо, соблюдая не только свою дхарму, но и ахинсу — закон о непричинении зла и о непротивлении злу, — удобный закон для богатых, которые могут, наплевав на него, причинять зло в любых количествах.
Но душе надоедает вечное перевоплощение, постоянная забота о дхарме, карме и ахинее. Хочется покоя.
Что же, есть и покой — нирвана.
Нирвана — это не развеселый магометанский рай, не шумный и драчливый рай норманнов, не тихий, но скучноватый рай христиан. Нирвана — это высшее блаженство, угасание, полное прекращение надоедливых перевоплощений, избавление от бесконечной цепи страданий, составляющих сущность жизни.
И религия призывает добиваться нирваны путем отказа от материальных благ, подавлением желаний, полной отреченностью от всего мирского.
Для большей доходчивости и простоты принята троица основных богов — Тримурти. Во главе ее — бог-творец Брахма, или Брама, затем бог-хранитель Вишну, слитый с образом Будды[13], и бог — разрушитель и созидатель, бог жизни и смерти — Шива. К Тримурти иногда добавляется жена Шивы, богиня любви и смерти, — гневная Кали.
Масса религиозных сект бесконечно варьирует индуистский пантеон.
И, как во всех религиях, есть вера в избавителя — грядущего Будду — Матрейи.
Много богов, много хлопотливых перевоплощений, но ничего для облегчения участи человека при жизни!
Пенджаб — засушливая, полупустынная северо-западная окраина обильной и плодородной Индии. Его населяют суровые и воинственные люди, в тяжелой борьбе с засухой добывающие скудное пропитание для себя и все блага жизни для своих повелителей.
Индия отгорожена от севера могучими горными хребтами. Увенчанные облаками зубчатые стены Гиндукуша и Гималаев преграждают путь холодным потокам воздуха.
Но они не могут преградить дорогу людям — купцам и завоевателям.
Пограничный Пенджаб имел наиболее развитые связи с другими странами и чаще подвергался иноземным вторжениям. Еще в 327 году до нашей эры сюда привел своих усталых воинов Александр Македонский. Позднее вторгались в Пенджаб персы и афганцы.
И именно в Пенджабе, часто видевшем иноземцев — купцов и завоевателей, — возникла община сикхов.
Это была религиозная секта. Сикхи отвергали многобожие и не признавали кастовых различий, отрицали умерщвление плоти, отвергали жрецов, храмы и богослужения. Они желали хорошей жизни без перевоплощений.
Еще в XVII веке эта религиозная община превратилась в военно-политическую организацию, ее духовные вожди — гуру — стали военными вождями. Сикхи отнимали у феодалов земли и раздавали их безземельным крестьянам.
Незадолго до того, как Федор Матвеев попал в эти края, в 1710—1715 годах, в Пенджабе прошло крупное восстание сикхов против субадаров — мусульманских правителей из династии Моголов[14] — и против местных феодалов-раджей. Лишь недавно восстание было потоплено в крови и кончились массовые казни.
Изведав горечь поражения и тяжких потерь, лишившись своих земель, сикхи все же не пали духом. Внешне покорные, они исподволь копили силы для нового бунта.
Смутно было в Пенджабе. Династия Великих Моголов явно клонилась к упадку. Пенджабские раджи, на которых работал Лал Чандр, готовились вырвать власть из ослабевших рук мусульманских властителей. Но кровавый призрак нового восстания сикхов тревожил раджей и брахманов. И они готовили чудеса. Чудеса, которые должны были отвратить народ от зловредной трезвости учения сикхов, убедить его в могуществе богов и заставить навеки покориться индуистским правителям.
Брахманы давно располагали целым арсеналом чудес, иллюстрирующих силу богов. Чудеса показывали бродячие факиры — люди, отказавшиеся от всего мирского и обладавшие колоссальным опытом фокусников и гипнотизеров. На глазах у людей они причиняли себе мучительные страдания. Они прокалывали тело иглами, становились босыми ногами на горящие угли, давали закапывать себя в землю.
Смысл этого сводился к тому, что человек может преодолеть все земные страдания. Нужно только постичь высшее учение самосовершенствования — «раджа-йога», комплекс высшей психической тренировки. Специальная гимнастика, соединенная с особой системой дыхания, входящая в низшее учение, «хатха-йога», позволяла факирам-йогам удивительно владеть своим телом.
Но суровых пенджабцев трудно было удивить старыми, знакомыми фокусами — прокалыванием тела, заклинанием змей или даже превращением факира в пальму, вырастающую до небес.
Вот почему Лал Чандр готовил новые чудеса — неслыханные и невиданные.
Было над чем задуматься Федору Матвееву.
Прежде, в отцовской вотчине, он знал, что их семейству принадлежит два десятка крестьянских дворов, что это батюшкины крестьяне. Хотя боярский дом Матвеевых не слишком отличался от крестьянских изб, а пища отличалась от крестьянской, пожалуй, только количеством, все же боярские хоромы освещались не лучиной, а сальными свечами, к расходованию которых, впрочем, матушка относилась зело бережно.
В крошечной церквушке боярское семейство становилось на почетном месте, и отец Пафнутий не упускал случая в молитвах упомянуть болярина Арсения со чады.
Но не в сальных свечах и не в молитвах было дело. Привычным, незыблемым был сам порядок: батюшка владел мужиками, а мужики пахали, сеяли, жали, молотили и свозили зерно на боярский двор. Так велось от века, иного и быть не могло.
Федор знал, что по соседству есть бояре, до которых им далеко, что владеют они многими вотчинами, живут в каменных хоромах, пьют заморские вина.
Тем не менее Федор был твердо убежден, что принадлежит к какой-то более достойной породе, чем крестьяне.
Потом, на государевой службе, он имел подчиненных, тех же мужиков в солдатских и матросских кафтанах, и тоже твердо знал, что стоит выше их. Будучи от природы незлобным, он всегда старался, чтобы им жилось полегче и посытнее, ругался с сослуживцами, особенно с иноземными, которые презрительно относились к солдатам и считали их скотом.
Но Федор полагал, что хорошего отношения к солдатам, матросам и мастеровым вполне достаточно для того, чтобы все было по-справедливому. Всегда ведь были господа, и всегда были рабы.
Встречались, правда, ему на службе «рабы», которые заставляли его призадуматься. Это были крепостные умельцы-розмыслы, самородные инженеры, корабельные мастера, кузнецы, строители. С такими людьми считался и часто советовался сам Петр Алексеевич. Общаясь с ними, Федор чувствовал, что они по своему развитию стоят выше, чем он. Однако внушенное с детства понятие высоты боярского, хотя и захудалого рода всегда брало верх.
Теперь же, на чужой земле, Федор сам был рабом. Верно, не таким, как слуги Лал Чандра, но все же человеком подневольным. И, когда Рам Дас прямо предложил ему стать на сторону сикхов, Федор пришел в сильное смущение.
Он хорошо помнил рассказы своего деда о страшном для бояр бунте Стеньки Разина. Теперь здешние, индийские, мужики тоже замышляли бунт против своих бояр и какого-никакого, а все-таки бога. Неужто же ему, человеку дворянского рода, пристало с бунтовщиками дружбу водить?
Да и Рам Дас хорош: покорным рабом прикидывается, а сам, как уразумел Федор, чуть ли не за главного у этих сикхов.
Оказали доверие: поведали ему, Федору, что готовят восстание к тому дню, когда брахманы устроят празднество по случаю восстановления разрушенного храма богини Кади. Сказали, что он, Федор, помочь им должен.
Как же это — бунтовщикам помогать?!
Да и не врут ли они, что как Федор кончит работу, так и конец ему? Может, пугают просто?
Пойти к Лал Чандру да и выложить ему все начисто ту… Нет уж, язык не повернется…
Господи, и совета не у кого спросить!
Смутно было на душе у Федора.
Однажды Джогиндар Сингх позвал Федора в кузницу.
— Картар Сарабха хочет сделать тебе подарок, — сказал он.
Кузнец Картар Сарабха широко улыбнулся в черную бороду и сказал:
— Ты научил меня многим полезным вещам, которых я не знал. За это я подарю тебе нож, ибо мужчина не должен быть безоружным. Я буду работать при тебе.
Федор понял, что это большое доверие: от него, чужеземца, не скрывают тайны ремесла.
Кузнец взял пучок коротких, с фут, проволочек и начал перебирать их по одной. Каждую из них он пробовал, сгибая и разгибая.
Федор заметил, что некоторые проволочки были из очень мягкого железа, а другие — из твердой стали, они сгибались с трудом. Кроме того, проволочки были разными по толщине.
Составив нужный набор и плотно обвязав по концам, Сарабха нагрел в горне середину пучка и ловко, двумя клещами, скрутил его винтом. Затем он снова нагрел пучок и начал осторожно, но быстро проковывать его на наковальне. Под ударами проволочки сваривались вместе, и вскоре пучок превратился в брусок.
Еще несколько нагревов — и кузнец, ударяя в полную силу, быстро отковал заготовку ножа. Федор заметил, что все удары наносились с оттяжкой в разные стороны.
— Завтра перед обедом приходи, будем заканчивать, — сказал кузнец и бросил клещи в колоду с водой.
На другой день Федор увидел в руках у Сарабхи клинок, уже окончательно принявший форму.
— Теперь мы закалим его. — Кузнец бросил кинжал в горн.
Рядом раздалось блеяние. Федор обернулся: Джогиндар Сингх держал за рога крупного барана.
— Это наш сегодняшний обед, — сказал плотник. — Пусть брахманы воротят нос, но сикхи сегодня отведают мяса.
Картар Сарабха короткими клещами вытащил клинок из горна, перехватил поудобнее и всадил раскаленное лезвие в горло барана.
— Смерть дает силу оружию, — торжественно сказал он.
Еще через день Федор получил нож, отшлифованный и вделанный в красивую ручку из слоновой кости. Он посмотрел на лезвие и ахнул. По седовато-голубой стали шли дымчатые, переплетающиеся узоры.
Это был индийский булат «вуц» — сталь, сочетающая высокую твердость с прекрасной вязкостью.
Закалка в теле живого барана вовсе не вызывалась технологической необходимостью, но в те времена, когда сущность термической обработки была неизвестна, процесс закалки связывался с мистическими представлениями. Считали, что закалка холодного оружия должна сопровождаться смертью живого существа.
Во времена крестовых походов особо надежным считалось оружие, закаленное в теле вражеского воина.
Все чаще влекло Федора к палаткам сикхов. Ему нравились эти простые и суровые люди — с ними можно было говорить не таясь, они не морочили голову туманными словами. Вроде не похожи эти самые сикхи на разбойников и воровских людей, думал он. Уж скорее, по правде, Лал Чандр на истинного душегубца смахивает…
Но больше всего Федора тянуло к Бхарати, дочери седобородого плотника. Девушка смеялась, когда Федор пытался разговаривать с ней на диком смешении языков. Она была как-то не по-здешнему весела и жизнерадостна.
Душными вечерами они сидели рядом на краю бассейна, опустив босые ноги в прохладную воду. Федор, забываясь, подолгу говорил ей что-то по-русски, а девушка слушала, склонив черноволосую голову и широко раскрыв глаза. Звуки чужого языка, казалось, зачаровывали ее, как чаруют змею монотонные звуки пунги[15].
Он говорил ей о своей далекой родине, о ее лесах и снегах, о реках, которые делаются зимой белыми и твердыми как камень. Рассказывал о больших кораблях с высокими мачтами и тугими от ветра белыми парусами, о громе пушек у Гангута. И о весенних зеленых лугах говорил он ей, и о звонких жаворонках в голубом поднебесье…
Понимала ли его Бхарати?
Наверное, понимала. Разве в словах дело?
Искоса поглядывала она на Федора. При свете звезд его лицо со вздернутым носом, с закинутыми назад светлыми волосами и русой бородкой, чуть кудрявой и мягкой, казалось ей лицом неведомого северного бога. Она знала, что при свете дня его глаза синие, как вода в океане.
Бывало, Федор спохватывался, умолкал смущенно и переходил на обычную тарабарщину. Тогда она смеялась и болтала смуглыми ногами в воде бассейна. Потом вдруг, присмирев, долго сидела молча. Или принималась рассказывать Федору на западнопенджабском наречии о своей коротенькой жизни, о странствиях с отцом, о зимних муссонах, дующих с суши, и о летних океанских, несущих дожди, о жарких пустынях и ядовитых болотистых джунглях.
А Федор, вслушиваясь в полузнакомую речь, в звенящий, высокий голос девушки, глядел на ее удлиненные темные глаза и черные косы, перекинутые за плечи, на ее тонкие и сильные руки…
Лал Чандр почти все время проводил теперь в обновленном храме, по ту сторону пустыни Гхал. Иногда он приезжал домой, и тогда Федор показывал ему все сделанное в его отсутствие.
По привычке, крепко вдолбленной великим государем в удалые головы своих сподвижников, Федор на все работы имел календарное счисление — «какая работа противу которой приуготовлена быть долженствует и в какой день завершение оной иметь надлежит».
Чертежи Федора, выполненные с большим тщанием, резко отличались от грубых эскизов Лал Чандра. Федор строго выдерживал масштаб, потому что в те времена не проставляли размеры. На свободном месте вычерчивалась точная масштабная линейка, как теперь — в нижней части географических карт. При работе размер узнавали, взяв его ножками циркуля и перенеся на масштабную линейку.
К каждому чертежу Федор прилагал подробное «исчисление, сколько чего к строению надлежит», — лесу, меди, железа, канатов…
На этот раз Лал Чандр очень внимательно просматривал представленную Федором смету: сколько леса нужно на постройку желоба для отвода воды от верховья водопада до храма Кали, у которого будет установлено гигантское колесо.
По расчетам Федора желоб должен был пропускать водяной поток шириной в две с половиной сажени и глубиной в сажень.
Предполагалось во время засухи, когда речка пересохнет, перегородить русло немного выше водопада плотиной, пробить правый, скалистый берег тоннелем и через примыкавшую к берегу ложбину желобом на высоких свайных опорах довести-воду до храма на расстояние около ста сажен. Здесь вода должна была обрушиваться на огромное колесо и, отдав ему свою силу, стекать затем в речку по канаве, которую рыли уже теперь.
Желоб и свайные опоры Федор запроектировал бревенчатыми — не потому, что он был русским инженером и привык пользоваться этим материалом «для завоцкого и плотинного строения», а потому, что желоб из каменной кладки на двенадцатисаженной высоте было бы гораздо труднее закрепить. К тому же он весил бы много больше деревянного и потребовал бы мощных и частых опор.
Да и деревянный желоб таких размеров, наполненный водой, получался не легкий; поэтому опорные сваи надо было ставить не реже чем через каждые две сажени.
Плотники заготовляли части колесного обода и водяных ковшей. Стремительное падение воды будет вращать это колесо, отдавая ему свою силу. А колесо должно было эту простую и понятную силу превратить в другую — загадочную, мечущую молнии…
Из лучшего, твердого дерева собирали гигантский обод. Стыки скреплялись медными и железными оковками на плотных заклепках.
Железо было необычное: оно тянулось при ковке, как воск.
— Удивления достойно, сколь мягкое! — изумлялся Федор.
Он не знал, что могущественная каста брахманов Пенджаба велела доставить сюда лучшее, что у них было — запасы метеоритного железа. Это было именно железо — чистейшее, без примеси углерода, на редкость пластичное. В отличие от стали, оно совершенно не ржавело[11].
Седобородый Джогиндар Сингх, который был у плотников за старшего, подошел к Федору. Они кое-как объяснялись на невероятной смеси узбекских, индийских и голландских слов.
— Скажи, почему ты не даешь нам рисунка — как делать спицы? — спросил старый плотник.
— Спиц не будет, — ответил Федор. — Идем к колесу, я объясню тебе.
Федор решил для этого огромного колеса применить свою выдумку. По его расчету обод вместе с лопастными ковшами должен был весить полторы тысячи пудов. Тяжесть обода была полезна. То, что мы теперь называем маховым моментом, прямо пропорционально весу обода и квадрату его диаметра. Для скрепления обода со ступицей нужны были мощные спицы. Они сильно утяжелили бы колесо, не увеличивая существенно его махового момента.
Поэтому Федор надумал невиданное дело: вместо спиц растянуть между ободом и ступицей канаты — по касательным к окружности ступицы.
Такие ступицы теперь называют тангенциальными, их знает всякий, кто видел велосипедное колесо.
Федор объяснил свою выдумку старому плотнику, восполняя нехватку слов жестами и рисуя схему колеса на песке. Джогиндар Сингх слушал, смотрел на чертежи, хлопал глазами. Вдруг на его суровом, словно из темной бронзы отлитом лице появилась улыбка: понял.
— Хорошо придумано, — сказал он. — Колесо будет тяжелое только в ободе. А разгон какой будет! — Плотник описал круг тяжелым своим кулаком. — У вас на севере так и делают колеса?
— Нет, не видал, чтобы так делали. А придумал — потому что я плавал на кораблях. А там все на канатах растянуто…
Федор не успел договорить: к ним неслышным шагом подошла стройная девушка в голубом покрывале, накинутом наискось и оставлявшем одно плечо открытым. Девушка сказала несколько непонятных слов и убежала, успев окинуть Федора быстрым любопытным взглядом.
— Уже полдень, — сказал Джогиндар Сингх. — Дочь зовет обедать. Не окажешь ли мне честь?
Федор охотно согласился. Ему хотелось посидеть с этим спокойным и понятливым человеком да и на девушку еще разок взглянуть…
Рабочие Лал Чандра жили здесь же, в палатках из грубой ткани, расставленных между деревьями огромного сада. Так как они до окончания работы не имели права выходить за ограду, большинство из них захватило с собой семьи. Каждая семья готовила себе пищу отдельно, на очагах возле палаток.
По дороге Джогиндар Сингх и Федор умылись у большого бассейна с проточной водой.
Когда они вошли в палатку, девушка была там. Увидев Федора, она тихо вскрикнула и бросилась к выходу. Однако через минуту она смело вошла и поставила на разостланную джутовую дерюжку железный поднос, покрытый черным лаком и расписанный яркими цветами. На подносе возвышался горкой вареный рис, облитый остро пахнущим пряным соусом.
Затем девушка принесла горячие лепешки и узкогорлый медный кувшин с холодной водой, смешанной с кисловатым соком неведомых Федору фруктов. Походка у девушки была легкой, быстрой. Она села около отца, и Федор посмотрел на ее темные удлиненные глаза, на ее смуглые тонкие руки. Она потупила взгляд.
Сингх принялся за еду. Федор тоже погрузил пальцы в рис.
— Я думал, что у вас не принято есть на глазах у других людей, — сказал он.
— Так поступают те, кто делит людей на разные джати[12], — ответил старый плотник.
— А ты принадлежишь к какой джати?
— Я сикх. И все, кто работают здесь, тоже сикхи.
— Это кто же такие — сикхи?
Плотник в упор посмотрел на Федора. Потом сказал негромко:
— Мы не делим людей на джати.
— Выходит, вы не признаете брахманов? — удивился Федор.
— Мы не верим в будущее перевоплощение, — уклончиво ответил Джогиндар Сингх.
— Да кто ж вы такие? Уж не мусульмане ли?
— Нет.
Видя, что плотник отвечает неохотно, Федор замолчал. Он ел рис, запивая его водой из кувшина. Косился на девушку, соображая, сколько же ей лет. Решил, что не больше восемнадцати. Только собрался было спросить, как ее зовут, но тут заговорил старый плотник.
— Слушай, иноземец, — сказал он, — я не знаю, как ты попал в Пенджаб, но вижу, что не по своей воле.
— Да уж… — Федор невесело усмехнулся. — Какая там своя воля! Продали, как скотину…
— Не верь Лал Чандру, — продолжал плотник. — Он твой враг. Он наш враг.
— Чего ж вы работаете на него, коли так?
— Работаем, потому что… Слушай. У нас, сикхов, отняли землю. У нас отняли все. — Злые огоньки мелькнули в глазах Джогиндара. — Но это ненадолго! Сикхи соберут свои силы…
Свет, лившийся через входное отверстие, вдруг заслонился тенью. Федор живо обернулся и увидел Рам Даса.
— Ты нашел подходящее место для таких речей, старик, — насмешливо сказал возница.
— Здесь нет чужих. В саду только наши братья, — спокойно ответил плотник.
— В саду! Весь этот проклятый дом переполнен людьми Лал Чандра, — промолвил Рам Дас, присаживаясь на корточки.
Федор глянул на хмурое, с резкими чертами лицо возницы, и, как тогда, в храме, его обдало холодком.
— А ты, чужестранец, — сказал Рам Дас, — подобен доверчивому ребенку. Лал Чандр дал тебе хорошую игрушку, и ты забываешь, что смерть близка.
Федор побледнел.
— Что же мне остается делать? Пока я строю колесо, меня не тронут. А когда дойдет до конца, я постою за себя.
— Думаешь, тебя вызовут на единоборство? Ты не знаешь обычаев брахманов. Чем умирать без пользы, лучше останься жить и помоги нам! Джогиндар Сингх, вышли дочь из палатки, ей нельзя слушать мужской разговор.
Девушка порывисто прижалась к плечу старика.
— Выйди, Бхарати, — мягко сказал ей плотник. — Посиди у входа и посматривай, не подойдет ли кто чужой.
Индуистская религия очень сложна. Пантеон индуизма переполнен богами, мифология запутана множеством религиозных сект и священных преданий.
Но основной принцип индуизма не отличается от прочих религий; он сводится к весьма примитивному требованию: бедный должен трудиться, выполнять волю господ, довольствоваться тем, что имеет, и не противиться насилию.
Христианская и иудейская религии утешают бедняков возможностью при хорошем поведении попасть в рай, где не нужны пища и одежда, где не надо трудиться и можно целую вечность наслаждаться лицезрением бога. Нарушение установленных норм обрекает на вечные мучения в специально оборудованном для этого аду.
Католицизм несколько усложняет эту структуру, введя между адом и раем нечто вроде карантина — чистилище.
Древние норманны представляли себе рай соответственно своим обычаям — там, в Валхалле, можно целую вечность охотиться, пировать и драться без вредных последствий: в полдень, перед обедом, все раны заживают.
Неплохие условия для праведников предусмотрены магометанским раем. Там можно хорошо поесть, не испытывая неприятностей перенасыщения. К услугам праведников целый штат прекрасных гурий. А как приятно праведнику, оторвавшись от этих второстепенных удовольствий, подойти к специальному окошку; заглянув туда, он испытает наслаждение высшего порядка — увидит, как в аду мучаются в нестерпимых страданиях его враги.
При жизни — покорность, голод, несправедливость, непосильная работа, зато после смерти — отсутствие забот и еда без пресыщения, вот и вся философская основа всех религий, созданных богатыми для приручения бедных.
Индуистская религия, однако, значительно усложняет эту нехитрую схему.
Прежде всего, мир явлений, природа — не что иное, как «майя» — призрак. Страдания людей призрачны, на самом деле их нет.
Люди разбиты на касты — джати. Кто в какой джати родился, в той и умрет, и так будет с его потомками.
Выше всех стоит каста руководителей ритуала — брахманов. Ниже стоят воины — кшатрии. Под ними — вайшьи — купцы и ремесленники. Еще ниже — множество каст шудра, из которых нижайшая — парии, неприкасаемые; прикосновение к ним оскверняет. Они допускаются только к самым грязным и тяжелым работам.
Общение между кастами ограниченно; это очень удобно, так как не позволяет им объединяться.
И для каждой касты есть свой закон жизни — дхарма. Требования дхармы несложны: довольствоваться тем, что есть, не искать лучшего. А кроме того — масса ритуальных требований и ограничений.
Несоблюдение дхармы может плохо отразиться на карме человека — возмездии.
После смерти душа перевоплощается в другое тело. Бели соблюдал дхарму — получишь хорошую карму: твоя душа перейдет в тело человека высшей касты или в тело могучего слона. Не соблюдал при жизни дхарму — душа твоя попадет в тело червя или черного таракана.
Перевоплощения вечны. Душа все время перебирается из одного тела в другое. И надо во всех перевоплощениях вести себя хорошо, соблюдая не только свою дхарму, но и ахинсу — закон о непричинении зла и о непротивлении злу, — удобный закон для богатых, которые могут, наплевав на него, причинять зло в любых количествах.
Но душе надоедает вечное перевоплощение, постоянная забота о дхарме, карме и ахинее. Хочется покоя.
Что же, есть и покой — нирвана.
Нирвана — это не развеселый магометанский рай, не шумный и драчливый рай норманнов, не тихий, но скучноватый рай христиан. Нирвана — это высшее блаженство, угасание, полное прекращение надоедливых перевоплощений, избавление от бесконечной цепи страданий, составляющих сущность жизни.
И религия призывает добиваться нирваны путем отказа от материальных благ, подавлением желаний, полной отреченностью от всего мирского.
Для большей доходчивости и простоты принята троица основных богов — Тримурти. Во главе ее — бог-творец Брахма, или Брама, затем бог-хранитель Вишну, слитый с образом Будды[13], и бог — разрушитель и созидатель, бог жизни и смерти — Шива. К Тримурти иногда добавляется жена Шивы, богиня любви и смерти, — гневная Кали.
Масса религиозных сект бесконечно варьирует индуистский пантеон.
И, как во всех религиях, есть вера в избавителя — грядущего Будду — Матрейи.
Много богов, много хлопотливых перевоплощений, но ничего для облегчения участи человека при жизни!
Пенджаб — засушливая, полупустынная северо-западная окраина обильной и плодородной Индии. Его населяют суровые и воинственные люди, в тяжелой борьбе с засухой добывающие скудное пропитание для себя и все блага жизни для своих повелителей.
Индия отгорожена от севера могучими горными хребтами. Увенчанные облаками зубчатые стены Гиндукуша и Гималаев преграждают путь холодным потокам воздуха.
Но они не могут преградить дорогу людям — купцам и завоевателям.
Пограничный Пенджаб имел наиболее развитые связи с другими странами и чаще подвергался иноземным вторжениям. Еще в 327 году до нашей эры сюда привел своих усталых воинов Александр Македонский. Позднее вторгались в Пенджаб персы и афганцы.
И именно в Пенджабе, часто видевшем иноземцев — купцов и завоевателей, — возникла община сикхов.
Это была религиозная секта. Сикхи отвергали многобожие и не признавали кастовых различий, отрицали умерщвление плоти, отвергали жрецов, храмы и богослужения. Они желали хорошей жизни без перевоплощений.
Еще в XVII веке эта религиозная община превратилась в военно-политическую организацию, ее духовные вожди — гуру — стали военными вождями. Сикхи отнимали у феодалов земли и раздавали их безземельным крестьянам.
Незадолго до того, как Федор Матвеев попал в эти края, в 1710—1715 годах, в Пенджабе прошло крупное восстание сикхов против субадаров — мусульманских правителей из династии Моголов[14] — и против местных феодалов-раджей. Лишь недавно восстание было потоплено в крови и кончились массовые казни.
Изведав горечь поражения и тяжких потерь, лишившись своих земель, сикхи все же не пали духом. Внешне покорные, они исподволь копили силы для нового бунта.
Смутно было в Пенджабе. Династия Великих Моголов явно клонилась к упадку. Пенджабские раджи, на которых работал Лал Чандр, готовились вырвать власть из ослабевших рук мусульманских властителей. Но кровавый призрак нового восстания сикхов тревожил раджей и брахманов. И они готовили чудеса. Чудеса, которые должны были отвратить народ от зловредной трезвости учения сикхов, убедить его в могуществе богов и заставить навеки покориться индуистским правителям.
Брахманы давно располагали целым арсеналом чудес, иллюстрирующих силу богов. Чудеса показывали бродячие факиры — люди, отказавшиеся от всего мирского и обладавшие колоссальным опытом фокусников и гипнотизеров. На глазах у людей они причиняли себе мучительные страдания. Они прокалывали тело иглами, становились босыми ногами на горящие угли, давали закапывать себя в землю.
Смысл этого сводился к тому, что человек может преодолеть все земные страдания. Нужно только постичь высшее учение самосовершенствования — «раджа-йога», комплекс высшей психической тренировки. Специальная гимнастика, соединенная с особой системой дыхания, входящая в низшее учение, «хатха-йога», позволяла факирам-йогам удивительно владеть своим телом.
Но суровых пенджабцев трудно было удивить старыми, знакомыми фокусами — прокалыванием тела, заклинанием змей или даже превращением факира в пальму, вырастающую до небес.
Вот почему Лал Чандр готовил новые чудеса — неслыханные и невиданные.
Было над чем задуматься Федору Матвееву.
Прежде, в отцовской вотчине, он знал, что их семейству принадлежит два десятка крестьянских дворов, что это батюшкины крестьяне. Хотя боярский дом Матвеевых не слишком отличался от крестьянских изб, а пища отличалась от крестьянской, пожалуй, только количеством, все же боярские хоромы освещались не лучиной, а сальными свечами, к расходованию которых, впрочем, матушка относилась зело бережно.
В крошечной церквушке боярское семейство становилось на почетном месте, и отец Пафнутий не упускал случая в молитвах упомянуть болярина Арсения со чады.
Но не в сальных свечах и не в молитвах было дело. Привычным, незыблемым был сам порядок: батюшка владел мужиками, а мужики пахали, сеяли, жали, молотили и свозили зерно на боярский двор. Так велось от века, иного и быть не могло.
Федор знал, что по соседству есть бояре, до которых им далеко, что владеют они многими вотчинами, живут в каменных хоромах, пьют заморские вина.
Тем не менее Федор был твердо убежден, что принадлежит к какой-то более достойной породе, чем крестьяне.
Потом, на государевой службе, он имел подчиненных, тех же мужиков в солдатских и матросских кафтанах, и тоже твердо знал, что стоит выше их. Будучи от природы незлобным, он всегда старался, чтобы им жилось полегче и посытнее, ругался с сослуживцами, особенно с иноземными, которые презрительно относились к солдатам и считали их скотом.
Но Федор полагал, что хорошего отношения к солдатам, матросам и мастеровым вполне достаточно для того, чтобы все было по-справедливому. Всегда ведь были господа, и всегда были рабы.
Встречались, правда, ему на службе «рабы», которые заставляли его призадуматься. Это были крепостные умельцы-розмыслы, самородные инженеры, корабельные мастера, кузнецы, строители. С такими людьми считался и часто советовался сам Петр Алексеевич. Общаясь с ними, Федор чувствовал, что они по своему развитию стоят выше, чем он. Однако внушенное с детства понятие высоты боярского, хотя и захудалого рода всегда брало верх.
Теперь же, на чужой земле, Федор сам был рабом. Верно, не таким, как слуги Лал Чандра, но все же человеком подневольным. И, когда Рам Дас прямо предложил ему стать на сторону сикхов, Федор пришел в сильное смущение.
Он хорошо помнил рассказы своего деда о страшном для бояр бунте Стеньки Разина. Теперь здешние, индийские, мужики тоже замышляли бунт против своих бояр и какого-никакого, а все-таки бога. Неужто же ему, человеку дворянского рода, пристало с бунтовщиками дружбу водить?
Да и Рам Дас хорош: покорным рабом прикидывается, а сам, как уразумел Федор, чуть ли не за главного у этих сикхов.
Оказали доверие: поведали ему, Федору, что готовят восстание к тому дню, когда брахманы устроят празднество по случаю восстановления разрушенного храма богини Кади. Сказали, что он, Федор, помочь им должен.
Как же это — бунтовщикам помогать?!
Да и не врут ли они, что как Федор кончит работу, так и конец ему? Может, пугают просто?
Пойти к Лал Чандру да и выложить ему все начисто ту… Нет уж, язык не повернется…
Господи, и совета не у кого спросить!
Смутно было на душе у Федора.
8. Федор Матвеев получает в подарок нож. — Лирическая интермедия. — Лал Чандр недоволен сметой. — Пахучие снадобья и молнии разной длины. — Шнурок тугов. — «Ты испугался, русский воин?»
М.Лермонтов, «Поэт»
Отделкой золотой блистает мой кинжал.
Клинок надежный, без порока;
Булат его хранит таинственный закал —
Наследье бранного Востока.
Однажды Джогиндар Сингх позвал Федора в кузницу.
— Картар Сарабха хочет сделать тебе подарок, — сказал он.
Кузнец Картар Сарабха широко улыбнулся в черную бороду и сказал:
— Ты научил меня многим полезным вещам, которых я не знал. За это я подарю тебе нож, ибо мужчина не должен быть безоружным. Я буду работать при тебе.
Федор понял, что это большое доверие: от него, чужеземца, не скрывают тайны ремесла.
Кузнец взял пучок коротких, с фут, проволочек и начал перебирать их по одной. Каждую из них он пробовал, сгибая и разгибая.
Федор заметил, что некоторые проволочки были из очень мягкого железа, а другие — из твердой стали, они сгибались с трудом. Кроме того, проволочки были разными по толщине.
Составив нужный набор и плотно обвязав по концам, Сарабха нагрел в горне середину пучка и ловко, двумя клещами, скрутил его винтом. Затем он снова нагрел пучок и начал осторожно, но быстро проковывать его на наковальне. Под ударами проволочки сваривались вместе, и вскоре пучок превратился в брусок.
Еще несколько нагревов — и кузнец, ударяя в полную силу, быстро отковал заготовку ножа. Федор заметил, что все удары наносились с оттяжкой в разные стороны.
— Завтра перед обедом приходи, будем заканчивать, — сказал кузнец и бросил клещи в колоду с водой.
На другой день Федор увидел в руках у Сарабхи клинок, уже окончательно принявший форму.
— Теперь мы закалим его. — Кузнец бросил кинжал в горн.
Рядом раздалось блеяние. Федор обернулся: Джогиндар Сингх держал за рога крупного барана.
— Это наш сегодняшний обед, — сказал плотник. — Пусть брахманы воротят нос, но сикхи сегодня отведают мяса.
Картар Сарабха короткими клещами вытащил клинок из горна, перехватил поудобнее и всадил раскаленное лезвие в горло барана.
— Смерть дает силу оружию, — торжественно сказал он.
Еще через день Федор получил нож, отшлифованный и вделанный в красивую ручку из слоновой кости. Он посмотрел на лезвие и ахнул. По седовато-голубой стали шли дымчатые, переплетающиеся узоры.
Это был индийский булат «вуц» — сталь, сочетающая высокую твердость с прекрасной вязкостью.
Закалка в теле живого барана вовсе не вызывалась технологической необходимостью, но в те времена, когда сущность термической обработки была неизвестна, процесс закалки связывался с мистическими представлениями. Считали, что закалка холодного оружия должна сопровождаться смертью живого существа.
Во времена крестовых походов особо надежным считалось оружие, закаленное в теле вражеского воина.
Все чаще влекло Федора к палаткам сикхов. Ему нравились эти простые и суровые люди — с ними можно было говорить не таясь, они не морочили голову туманными словами. Вроде не похожи эти самые сикхи на разбойников и воровских людей, думал он. Уж скорее, по правде, Лал Чандр на истинного душегубца смахивает…
Но больше всего Федора тянуло к Бхарати, дочери седобородого плотника. Девушка смеялась, когда Федор пытался разговаривать с ней на диком смешении языков. Она была как-то не по-здешнему весела и жизнерадостна.
Душными вечерами они сидели рядом на краю бассейна, опустив босые ноги в прохладную воду. Федор, забываясь, подолгу говорил ей что-то по-русски, а девушка слушала, склонив черноволосую голову и широко раскрыв глаза. Звуки чужого языка, казалось, зачаровывали ее, как чаруют змею монотонные звуки пунги[15].
Он говорил ей о своей далекой родине, о ее лесах и снегах, о реках, которые делаются зимой белыми и твердыми как камень. Рассказывал о больших кораблях с высокими мачтами и тугими от ветра белыми парусами, о громе пушек у Гангута. И о весенних зеленых лугах говорил он ей, и о звонких жаворонках в голубом поднебесье…
Понимала ли его Бхарати?
Наверное, понимала. Разве в словах дело?
Искоса поглядывала она на Федора. При свете звезд его лицо со вздернутым носом, с закинутыми назад светлыми волосами и русой бородкой, чуть кудрявой и мягкой, казалось ей лицом неведомого северного бога. Она знала, что при свете дня его глаза синие, как вода в океане.
Бывало, Федор спохватывался, умолкал смущенно и переходил на обычную тарабарщину. Тогда она смеялась и болтала смуглыми ногами в воде бассейна. Потом вдруг, присмирев, долго сидела молча. Или принималась рассказывать Федору на западнопенджабском наречии о своей коротенькой жизни, о странствиях с отцом, о зимних муссонах, дующих с суши, и о летних океанских, несущих дожди, о жарких пустынях и ядовитых болотистых джунглях.
А Федор, вслушиваясь в полузнакомую речь, в звенящий, высокий голос девушки, глядел на ее удлиненные темные глаза и черные косы, перекинутые за плечи, на ее тонкие и сильные руки…
Лал Чандр почти все время проводил теперь в обновленном храме, по ту сторону пустыни Гхал. Иногда он приезжал домой, и тогда Федор показывал ему все сделанное в его отсутствие.
По привычке, крепко вдолбленной великим государем в удалые головы своих сподвижников, Федор на все работы имел календарное счисление — «какая работа противу которой приуготовлена быть долженствует и в какой день завершение оной иметь надлежит».
Чертежи Федора, выполненные с большим тщанием, резко отличались от грубых эскизов Лал Чандра. Федор строго выдерживал масштаб, потому что в те времена не проставляли размеры. На свободном месте вычерчивалась точная масштабная линейка, как теперь — в нижней части географических карт. При работе размер узнавали, взяв его ножками циркуля и перенеся на масштабную линейку.
К каждому чертежу Федор прилагал подробное «исчисление, сколько чего к строению надлежит», — лесу, меди, железа, канатов…
На этот раз Лал Чандр очень внимательно просматривал представленную Федором смету: сколько леса нужно на постройку желоба для отвода воды от верховья водопада до храма Кали, у которого будет установлено гигантское колесо.
По расчетам Федора желоб должен был пропускать водяной поток шириной в две с половиной сажени и глубиной в сажень.
Предполагалось во время засухи, когда речка пересохнет, перегородить русло немного выше водопада плотиной, пробить правый, скалистый берег тоннелем и через примыкавшую к берегу ложбину желобом на высоких свайных опорах довести-воду до храма на расстояние около ста сажен. Здесь вода должна была обрушиваться на огромное колесо и, отдав ему свою силу, стекать затем в речку по канаве, которую рыли уже теперь.
Желоб и свайные опоры Федор запроектировал бревенчатыми — не потому, что он был русским инженером и привык пользоваться этим материалом «для завоцкого и плотинного строения», а потому, что желоб из каменной кладки на двенадцатисаженной высоте было бы гораздо труднее закрепить. К тому же он весил бы много больше деревянного и потребовал бы мощных и частых опор.
Да и деревянный желоб таких размеров, наполненный водой, получался не легкий; поэтому опорные сваи надо было ставить не реже чем через каждые две сажени.