Страница:
— Знаешь, как моя фамилия? — спросила она вдруг. — Я Матвеева.
— Матвеева? — растерянно проговорил он. — Позволь, значит, ты…
— Да, Коля. Значит, я. — Рита помрачнела еще больше. — Не надо об этом, — попросила она. — Пожалуйста, не надо! Слишком много для одного дня…
Она осеклась.
Десятки вопросов вертелись на языке у Николая, но он не стал больше говорить о том, что ее тревожило. Он рассказал ей о себе, и о Юре, и о том, какая у них замечательная яхта. Он не мог понять, слушает ли она его или думает о чем-то другом.
Рита заторопилась домой. Они вошли в троллейбус. И опять Рита испытующе посмотрела на Николая. Открытое лицо, серые внимательные глаза. Уши горят малиновым огнем. Чудак, в такие морозы ходит в легкой шляпе…
— Я очень рада, что встретила тебя, — сказала она тихо. — Мне нужно многое тебе рассказать… Нет, не сейчас. В поезде.
На площади Маяковского он вышел из троллейбуса и нырнул в метро.
Был уже пятый час, когда Николай вернулся в гостиницу.
— Борис Иванович! — начал он с порога. — Интересные новости!
Привалов, недавно приехавший с совещания, сидел за столом и составлял очередную докладную записку.
— Что Бубукин? — спросил он.
— Завизировал. — Николай вытащил из кармана газету и положил ее перед Приваловым. — Прочтите эту заметочку.
Борис Иванович поднял очки на лоб и быстро пробежал заметку о выставке и ее новых экспонатах.
— Пластинка с надписью «AMDG»… — Он откинулся на спинку стула, и очки сами собой опустились на переносье. — Вы думаете, она имеет отношение…
— Да, Борис Иванович. Та же гравировка, что и на нашем ящичке. А вдруг это «ключ тайны»?
— У итальянского диверсанта? Хм… Сомнительно.
— Де Местр ведь тоже был из Италии, — возразил Николай. — А иезуиты и сейчас существуют. Надо бы съездить, Борис Иванович, посмотреть. Если размеры пластинки совпадут с теми, что на эскизе…
Привалов посмотрел на часы.
— Ладно. — Он встал и сложил бумаги. — Только надо поторопиться, выставка, наверное, рано закрывается.
Через полчаса Привалов и Николай вышли из такси возле старинного особняка в тихом переулке. Посетителей на выставке было немного. У стенда с портативными рациями громко спорили, перебивая друг друга, несколько мальчишек. Двое летчиков осматривали остатки заморского самолета, сбитого над нашей территорией.
Во втором зале Привалов и Николай без труда нашли высокую застекленную витрину, в которой стоял в полный рост манекен, одетый в потрепанный костюм, с парашютом на спине. На шее, за распахнутым воротом, поблескивало маленькое распятие. У ног манекена были разложены плитки взрывчатки, акваланг с гидрокостюмом, пистолет, рация, моток нейлоновой веревки, еще что-то.
Никакой пластинки с надписью «AMDG» не было.
— Странно… — Николай еще раз осмотрел снаряжение диверсанта. — Очень странно. Ведь в газете ясно сказано…
— Обратимся к дирекции, — сказал Привалов.
Они прошли в маленькую, жарко натопленную боковую комнату. Директор выставки, невысокий лысоватый человек в военном кителе без погон, удивился, выслушав Привалова:
— Как это — нет пластинки? Вы, товарищи, просто не заметили. Пойдемте в зал.
Но и директор не обнаружил пластинки с иезуитским девизом. Она исчезла. Лицо директора стало озабоченным.
— Вчера вечером пластинка была на месте, — сказал он отрывисто. — Я экскурсантам ее показывал. — Тут он заметил, что дужка маленького замочка на дверце витрины перерезана — Кусачками перекусили, — проговорил он и покачал головой. — И цепочку, на которой висела пластинка, тоже, наверное, кусачками.
— Может, на цепочку польстились? — предположил Привалов. — Она золотая была?
— Позолоченная. Нет, тут другое… Распятие — видите? — не тронули, а оно золотое. — Директор посмотрел на Привалова. — Попрошу вас, товарищи, задержаться. Как свидетелей.
Он повел их к себе в кабинет. Сунул желтый от табака палец в телефонный диск, набрал номер и попросил кого-то срочно приехать. Затем вытянул обе руки на столе и попросил Привалова объяснить, почему его интересует именно эта пластинка.
Привалов коротко изложил историю ящичков. Об их содержимом он умолчал, сказал только, что оно представляет интерес для Академии наук.
— У вас, конечно, есть опись имущества диверсанта, — заключил он свой рассказ. — Разрешите взглянуть на описание похищенной пластинки. Нам бы хотелось сверить ее размеры с нашими данными и…
— Минуточку, — сказал директор. — Попрошу предъявить ваши документы.
Он долго и старательно читал документы инженеров. С Привалова градом катился пот. Он снял папаху и вытер платком лоб и шею.
Письмо со штампом Академии наук произвело на директора серьезное впечатление.
— Прошу извинить эту формальность, — сказал он, возвращая документы. — Понимаете, дело не простое…
— Так вы разрешите нам посмотреть опись?
Директор извлек из шкафа зеленую папку, перелистал ее.
— Вот. Только дальше этой страницы попрошу не читать.
Привалов и Николай с изумлением прочли, что труп диверсанта и его снаряжение были найдены в августе прошлого года в окрестностях Дербента кандидатом технических наук Н.И.Опрятиным.
— Всюду этот Опрятин, — негромко проговорил Николай.
— Что-то я слышал насчет его дербентского приключения, — заметил Привалов. — Ну, дальше.
В описи за номером 14 значилась металлическая пластинка с вырезанными буквами «AMDG» и ниже и мельче — «JdM». Вес пластинки — 430 граммов. Размеры…
— Те самые, — сказал Николай взволнованно. — Я хорошо помню. Это «ключ тайны», Борис Иванович. Никаких сомнений.
Затем им пришлось повторить рассказ о ящичках приехавшему следователю — черноглазому молодому человеку. Следователь слушал, записывал что-то в блокноте.
— Вы считаете, что кража совершена лицом, которое знало о возможной научной ценности ящичка? — спросил он.
Привалов пожал плечами:
— Во всяком случае, любопытно, что вор взял именно этот ящичек, хотя рядом висело золотое распятие.
— Кто, кроме вас, знает про ящички?
— Знают многие сотрудники нашего института. Знают некоторые ученые. Это солидные люди, все они вне подозрений.
— Безусловно, — согласился молодой человек. — Но все-таки, будьте любезны, назовите их.
Привалов назвал фамилии. Николай попросил записать еще и Опрятина и Бугрова Владимира.
— Кстати, они сейчас в Москве, — добавил он. — Опрятин, конечно, сам не похищал, а вот Бугров… Имею на него подозрение.
— Их адрес?
— Гостиница «Золотой колос», седьмой корпус.
Следователь поблагодарил инженеров и попросил не разглашать историю с кражей, «пока не будут выяснены ее мотивы».
Было уже довольно поздно, когда наши друзья вышли на улицу. Мела поземка. Мороз пощипывал уши.
В полупустом вагоне метро Привалов сказал:
— Вы в самом деле подозреваете Опрятина?
— Он знал об эскизах ящичков. Ну, а диверсанта он, оказывается, сам нашел… И, если он с Бенедиктовым работает над проблемой проницаемости, то, конечно, «ключ тайны» должен его здорово интересовать.
— «Ключ тайны»… Что бы это могло быть? — задумчиво сказал Привалов. — Очевидно, очень важный документ.
— Может быть, описание установки?
— Не успел вам рассказать о встрече с вашим тезкой.
— С моим тезкой? — переспросил Николай. — А, с Опрятиным! Расскажите, Борис Иванович.
— Да что рассказывать? О ноже он ничего не знает. Отверг с негодованием. Когда встретились — сиял улыбкой, когда прощались — волком глядел. Скрытный человек…
Они шли по дорожке, протоптанной в снегу, к гостиничному городку. С одной стороны тянулись заборы, с другой — промтоварные ларьки и киоски. Где-то выла собака. Впереди сверкали освещенными окнами корпуса гостиниц.
«Ну и денек!» — подумал Николай. Только теперь он вспомнил, что не обедал сегодня.
— Пойду в столовую, Борис Иванович.
Проходя мимо седьмого корпуса, Николай вдруг остановился у подъезда.
«А что, если попробовать?.. — подумал он. — Вызвать его из номера, только чтоб Опрятин не знал… Сразу огорошить его вопросом, к стенке прижать…»
Он вошел в вестибюль и попросил дежурного администратора вызвать из сто тринадцатого номера гражданина Бугрова.
— Бугров? — сказал администратор и заглянул в пухлую книгу. — Выбыл Бугров. В шестнадцать двадцать. Опрятин и Бугров. Вызвали такси и уехали в аэропорт.
У.Коллинз, «Лунный камень»
Свисток — как удар бича. Поезд послушно тронулся. Поплыл перрон мимо зеленых вагонов, и вместе с перроном стали уплывать столбы, киоски, Ритина подруга, машущая рукой, и Борис Иванович в новой коричневой кепке.
Прощай, Москва!
— Молодой человек, поднимитесь с подножки, — строго сказала толстая проводница.
Николай, в последний раз махнув рукой, поднялся и вслед за Ритой вошел в коридор вагона.
За окном все еще текли московские улицы, кварталы новых домов, магазины, троллейбусы. На переездах, за полосатыми, шлагбаумами, урча моторами, толпились автомобили.
— Давно я не ездил в поездах, — сказал Николай. — Дикая трата времени. Летать куда лучше.
— А я люблю поезда, — сказала Рита. — Хорошо спится в дороге. И читается. Люблю смотреть в окно.
— Тебе не жаль уезжать из Москвы?
Рита пожала плечами.
В соседнем купе шел громкий спор. Упитанный гражданин средних лет не пожелал уступить женщине нижнее место, мотивируя это тем, что заплатил за него деньги; соседи совестили его. Николай ввязался в спор и упрекнул гражданина в отсутствии гуманизма.
— Ты, оказывается, крупный общественник, — сказала Рига.
— Ничем его не прошибешь, — проворчал Николай. — Сидит с величественным видом в своей пижаме и ухом не ведет.
— Может быть, он начальство?
— Любое начальство, даже самое грозное, на девяносто процентов состоит из воды.
— Не только начальство. — Рита улыбнулась.
В Серпухове Николай выскочил на перрон. Ему очень хотелось купить чего-нибудь для Риты. Но в ларьке, кроме колбасы, консервов и печенья, похожего на круглые кусочки фанеры, ничего не оказалось. Николай нетерпеливо огляделся. Навстречу шла шустрая девчонка в белом халате и огромных валенках.
— Купите мороженое! — взывала она к пассажирам. — Мороженое кому?
— Мне! — не задумываясь, отозвался Николай.
Он вошел в купе и протянул Рите холодный дымящийся пакетик. Рита удивленно посмотрела, подбородок у нее задрожал от сдержанного смеха.
— Ну кто в такой мороз ест мороженое?
— Реклама велит есть мороженое круглый год.
— Ну и ешь его сам. Раз ты придерживаешься требований рекламы.
Николай молча развернул пакетик, откусил. Заныли зубы. Рита взглянула на его огорченное лицо, и глаза у нее стали мягкими и грустными. Она отвернулась и долго смотрела в окно. Там убегали березы — белые на белом снегу. На их голые ветки нанизывались клочья желтого дыма.
Быстро сгущались ранние зимние сумерки. Возникли и пролетели мимо небольшой поселок, замерзшая речушка и три темные фигуры с удочками над прорубями.
Николай проговорил негромко:
— Рита, ты хотела о чем-то мне рассказать.
— Да.
Мерно постукивали колеса на стыках рельс.
Николай ждал, рассеянно глядя в окно.
— Не знаю, с чего начать, — сказала наконец Рита. — Сложно все у меня… Я ни с кем еще не делилась… — Она тихонько вздохнула. — Ну, слушай. Ты вспомнил, как тогда, в детстве, у папы на столе лежали два металлических брусочка. Так вот. Расскажу все, что знаю о них…
Да будет позволено авторам взять на себя этот рассказ. Ибо они имеют основания полагать, что знают историю с ящичками лучше, чем Рита.
И еще ходили шепоты, будто хранят Матвеевы волшебный нож, от той индийской девицы в приданое полученный. Что за нож, в чем волшебство, никто толком не знал, пока не настал черед Арсению Матвееву, правнуку флота поручика, выпускаться из Морского кадетского корпуса. Было это еще перед Бонапартовым нашествием. Молодые мичманы сняли у Демута, на Мойке, номер для холостяцкой пирушки по случаю производства в офицеры. За пуншем произносили горячие речи. Вспоминали морские походы — всем уже довелось поплавать в бытность гардемаринами. Мечтали о дальних кругосветных плаваниях, подобных тому, что свершили Крузенштерн и Лисянский. Не знали еще, что многим из них судьба приуготовила сухопутные баталии…
Раскраснелись от хмеля будущие мореходы, порасстегивали новенькие мундиры. В разгар пирушки Арсений Матвеев положил на стол смуглую руку ладонью книзу и по самую рукоять всадил в нее выхваченный из-за пазухи нож. Затем быстро спрятал нож обратно, и… диво дивное — ни кровинки на пораженной руке, ни царапинки! Да полно, не почудился ли сей нож с пьяных глаз молодым вертопрахам?
Весть о чуде в Демутовых номерах разошлась по петербургским гостиным. Говаривали, верно, что в старину и не такое еще бывало. Старики вспоминали отцовы и дедовы рассказы о дивном несгораемом на огне платке, каковой за тысячу рублей поднесли государыне Екатерине Первой заезжие грецкие монахи.
Впрочем, про Матвеева скоро забыли: не до него было. Войско Бонапартово переправлялось через Неман, началась война. Пороховым дымом заволокло эти грозные и славные годы.
Но был один человек в Петербурге, всегда одетый в черное, который не забыл о чуде с ножом. От верных людей он исправно получал сведения об Арсении Матвееве, где бы тот ни был — на Бородинском ли поле, в Тарутинском ли лагере, в Лейпцигском ли госпитале, откуда, оправившись от ранения, уехал Арсений в отцово имение под Тверью, на поправку.
Имя человека в черном было граф Жозеф Мария де Местр, посланник сардинского короля (лишенного своих владений) и значительное лицо в ордене иезуитов.
Перед войной существовал в Петербурге иезуитский пансион — немало отпрысков именитых семей за дорогую плату обучалось в нем латынским молитвам, божественной истории да еще послушанию и смирению. Воспитанники пансиона, выйдя в государственную службу, не забывали своих духовных отцов. Чаще других наведывался к де Местру молодой князь Курасов. Он-то и поведал сардинскому посланнику о прелюбопытном ноже: князь был в числе немногих статских, приглашенных на мичманскую пирушку, и сам видел, как Матвеев проткнул ножом руку, не причинив ей вреда.
Де Местр, выслушав молодого князя, призадумался. Нож, проникающий безвредно сквозь руку?.. Старый иезуит верил в небесные знамения столь же незыблемо, сколь в славное предначертание общества Иисуса — неусыпного стража веры и престолов. Поразмыслив, граф острым своим умом постиг: то было знамение свыше. Подобно ножу, проницающему тело, иезуиты беспрепятственно пройдут в покои монархов, в палаты сановников, дабы склонить их к истреблению вольнодумства. Довольно расплодилось богомерзких наук, от коих проистекло диавольское якобинство, разрушающее троны! Настала пора подвигнуть людские сердца к смирению пред божественным промыслом. Настало время возвысить орден вопреки гонениям, вопреки слепоте иных владык. Ему, Жозефу де Местру, выпала высокая честь — представить сие знамение ордену.
Граф решил не упускать молодого мичмана из виду. От бывших питомцев пансиона знал обо всех превратностях его военной судьбы. Знал граф и то, что Матвеев после ранения и отсидки в тверском имении был отозван в Балтийский флот, произведен в лейтенанты и пребывал ныне в Кронштадте.
В мартовский день 1815 года (тот самый день «страстной недели», когда на другом конце Европы русское войско начало штурм Парижа) возле дома сардинского посланника остановилась карета. Из нее вышел высокий узколицый человек и, аккуратно обойдя порядочную лужу талого снега, поднялся по ступеням в дом. Он сбросил шубу на руки старому слуге-французу, взбил прическу у висков, оправил серый сюртук и велел доложить о себе посланнику. Граф принял его немедля. Войдя в залу, узколицый человек почтительно поклонился.
Де Местр сидел в глубоком кресле у камина. Обратив к вошедшему пергаментно-желтое, в крупных морщинах лицо, он жестом указал на стул, сказал тусклым голосом:
— Какие новости, mon prince?
Молодой князь Курасов сел на кончик стула, поджал длинные, обтянутые панталонами ноги.
— Изрядные новости, ваше сиятельство, — ответил он тихо. — Удалось дознаться, что нож Матвеев с собой не возит, оставил его в Захарьине, отцовском имении. Засим, в Кронштадте снаряжается бриг «Аскольд» для дальнего плавания и обретения новых земель в Великом океане. Матвеев назначен на бриг старшим офицером…
— Это все? — Граф прикрыл глаза веками.
— Нет. Теперь, ваше сиятельство, главная новость. Третьего дни в компании офицеров, таких же умствователей и афеистов, каков он сам, Матвеев произносил крамольные речи: надобно-де в России созвать генеральные штаты…
Де Местр выпрямился в кресле, ударил сухонькой рукой по подлокотнику. Неожиданно молодо и зло сверкнули глаза на желтом лике.
— Полагаю, ваше сиятельство, — осторожно заметил Курасов, — полагаю полезным дать ход делу о недозволенных речах…
Де Местр остановил его жестом. И погрузился в раздумье.
— Нет, князь, — сказал он после долгой паузы, — мы сделаем иначе. Когда отплывает лейтенант на бриге?
— В июне.
— Превосходно! Мы долго ждали, подождем и еще — до июня. Дело должно быть сделано без лишнего шума. Не трогайте Матвеева…
Бриг «Аскольд» вышел из Кронштадта в середине июня. Попутные ветры понесли его по синему простору Атлантики к мысу Доброй Надежды. Плавание было долгим и трудным. «Ревущие сороковые» едва не погубили бриг. Рвались снасти, стонали доски обшивки под ударами волн, и уж не чаяли служители увидеть когда-либо берег милого отечества.
Много чужих земель и портов повидали российские мореходы и многие острова в Великом океане положили на карту.
На третьем году плавания обогнули мыс Горн, поворотили к северу.
В жаркий февральский день «Аскольд», изрядно потрепанный злыми штормами, вошел в «Реку января» — Рио-де-Жанейро (так назвал широкую бухту некий португальский мореход, приняв ее по ошибке за устье реки).
Лейтенант Матвеев, исхудавший, опаленный солнцем и ветрами, стоял на шканцах и смотрел, как медленно проплывает по левому борту знакомая по описанию гора Сахарная Голова (и впрямь похожа!), а по правому — мрачноватая старая крепость Санта-Круц, стерегущая вход в залив.
На крепостной стене появился человек с большим рупором, крикнул что-то по-португальски. Видя, что на бриге его не поняли, повторил вопрос по-английски: кто, мол, и откуда и долго ли были в море. Арсений прокричал ответ, тоже по-английски.
В глубине огромной бухты — островки, еще крепостца, тьма-тьмущая купеческих судов. На западном берегу, при подошве гор, поросших лесом, белеет средь пышной зелени город Сант-Себастьян. Темной глыбой высится гора Корковадо, проткнув вершиною пухлые недвижные облака. По-над городом, на холмах, — белые стены католицких монастырей. Зелено, солнечно, сине — райская страна, чистая Аркадия…
Пушечно отсалютовали королевскому флагу над крепостью. Ответствовано было — выстрел за выстрел.
Свистнула боцманская дудка, затопали по нагретым доскам палубы босые матросские ноги. Понаторевшие в долгом океанском плавании служители вмиг убрали паруса. Грохоча, пошла разматываться со шпиля якорная цепь.
Спустили баркас. Командир брига с Арсением и судовым врачом съехали на берег — представляться португальским властям, а заодно и русскому генеральному консулу — Лангсдорфу Григорию Ивановичу.
Вблизи город не столь красив. Набережная, верно, хороша, дома стоят добрые, иные в три и четыре этажа. А дальше — узкие улочки, с грязью и вонью. Пестрая, шумная толпа, монахи, одноколки, запряженные мулами…
Из раскрытых дверей какой-то лавки несутся топот ног и заунывное пение.
— Невольничий торг, — поясняет Лангсдорф.
Арсений заглядывает внутрь. Десятка два полуголых, покрытых коростой негров приплясывают средь низеньких скамеек. Бородатый белый человек в широкополой шляпе наблюдает за ними. Кто не довольно резво пляшет — вмиг взбадривает того палкой. Тут же двое белых покупателей: щупают мускулы, заглядывают невольникам в рот — целы ли зубы…
В темных глазах Арсения — ярость и гнев. И здесь рабство. Мерзостное торжище… Доколе же будет простираться позорнейший из позоров на совести человечества!..
Уже пали сумерки, когда Лангсдорф повел офицеров к своему дому. Приключилась неприятность: с верхнего этажа кто-то выплеснул на улицу нечистоты — чуть-чуть не на голову. Арсений, отскочив, оглядел забрызганные сапоги, возмущенно повернулся к Лангсдорфу.
Григорий Иванович качает головой, смеется:
— От пакостного сего обычая местные жители никак не отстанут. По вечерам с великою оглядкою надобно ходить…
Григорий Иванович Лангсдорф — хозяин рачительный. Сладким вином, дивными фруктами потчует он гостей, да и послушать генерального консула — удовольствие. Консул он по должности, а по духу, по страсти — натуралист, путешественник, с самим Иваном Федоровичем Крузенштерном по морям хаживал.
Только не слушает Арсений добродушного консула. Хмурясь, читает письмо от отца — оно почти два года, оказывается, ожидало его здесь.
Вот что писал старик:
«По праву отеческому должен бы в первых строках преподать тебе некую нотацию, сиречь поучение: пошто своим вольномыслием на дом отеческий злое навлек. Однако ж не возмогу на тебя иметь сердца, ибо ведаю, каков ты, и мыслям твоим не супротивник. К тому ж хвораю я и об одном молю господа — твоего возвращения из дальних морей дождаться.
Изложу кратко о напастях, посетивших дом наш не волею божиею, а единственно от злого умыслу иных людишек.
Из приятелей твоих бывших ведом тебе конешно князь Курасов. Благонравием и почтительностью оный Курасов ныне до чинов дошел и, как слышно, к тайной канцелярии некое причастие имеет. По злобе ли на тебя — может, какое амурное ривалите меж вами было или еще по какому резону, — только донес он на тебя, Арсюша, все, что ты по отроческой горячности не таясь сказывал и какие книги читывал. А по тому доносу нагрянули в Захарьино служивцы и, обыск учинив, весь дом кверху дном поворотили, разыскивая якобы крамольные бумаги.
Только сдается мне, что иное им потребно было. Ибо таковых бумаг не нашед, оные псы в особливой нашей горнице с превеликим тщанием рылись и електрические машины кругом обсматривали, а известную тебе рукописную повесть о индийском вояже моего деда, а твоего прадеда, Федора Арсентьевича, с собою унесли, такоже и прехитрый нож его…»
Дочитав до сего места, Арсений дернулся в кресле. Сквозь загар проступила бледность.
— Неужто печальная весть? — участливо спросил Григорий Иванович.
— Батюшка хворает, — сказал Арсений. И, достав красный фуляр из кармана, вытер взмокший лоб…
В начале июня 1818 года — без малого через три года! — «Аскольд» вошел на большой рейд Кронштадтской гавани.
На другой день, спозаранку, камердинер доложил князю Курасову, что желает его видеть лейтенант Матвеев. Князь сидел в халате, с намыленными щеками, отдавшись во власть брадобрею.
— Скажи, нет дома, — велел он.
Послышался шум, камердинеровы вопли. Распахнулась дверь, и на пороге встал Арсений, загорелый до черноты, в мундире, при шпаге. Курасов оттолкнул руку брадобрея, медленно поднялся, стирая со щеки мыльную пену. Арсений устремил на него горящий взгляд:
— Так-то, князюшка, встречаешь старых друзей?
— Подите прочь, сударь, — холодно молвил князь. — И благодарите всевышнего, что легко отделались в вашей крамоле…
Арсений положил руку на эфес шпаги, проговорил со сдержанным бешенством:
— Извольте сей минут вернуть мне сувениры, взятые в отцовом имении!
Узкое лицо князя стало белее кружевных манжет. Он медленно отступил к задернутой пологом постели, потянулся к шнуру — позвонить… В два прыжка Арсений подскочил к нему с выхваченной шпагой.
— Ну, тать ночная! — крикнул он.
Брадобрей с визгом выбежал из комнаты.
Князю стало не по себе. Спотыкаясь на словах, он признался, что те сувениры после обыска были отданы графу де Местру, бывшему сардинскому посланнику…
— Матвеева? — растерянно проговорил он. — Позволь, значит, ты…
— Да, Коля. Значит, я. — Рита помрачнела еще больше. — Не надо об этом, — попросила она. — Пожалуйста, не надо! Слишком много для одного дня…
Она осеклась.
Десятки вопросов вертелись на языке у Николая, но он не стал больше говорить о том, что ее тревожило. Он рассказал ей о себе, и о Юре, и о том, какая у них замечательная яхта. Он не мог понять, слушает ли она его или думает о чем-то другом.
Рита заторопилась домой. Они вошли в троллейбус. И опять Рита испытующе посмотрела на Николая. Открытое лицо, серые внимательные глаза. Уши горят малиновым огнем. Чудак, в такие морозы ходит в легкой шляпе…
— Я очень рада, что встретила тебя, — сказала она тихо. — Мне нужно многое тебе рассказать… Нет, не сейчас. В поезде.
На площади Маяковского он вышел из троллейбуса и нырнул в метро.
Был уже пятый час, когда Николай вернулся в гостиницу.
— Борис Иванович! — начал он с порога. — Интересные новости!
Привалов, недавно приехавший с совещания, сидел за столом и составлял очередную докладную записку.
— Что Бубукин? — спросил он.
— Завизировал. — Николай вытащил из кармана газету и положил ее перед Приваловым. — Прочтите эту заметочку.
Борис Иванович поднял очки на лоб и быстро пробежал заметку о выставке и ее новых экспонатах.
— Пластинка с надписью «AMDG»… — Он откинулся на спинку стула, и очки сами собой опустились на переносье. — Вы думаете, она имеет отношение…
— Да, Борис Иванович. Та же гравировка, что и на нашем ящичке. А вдруг это «ключ тайны»?
— У итальянского диверсанта? Хм… Сомнительно.
— Де Местр ведь тоже был из Италии, — возразил Николай. — А иезуиты и сейчас существуют. Надо бы съездить, Борис Иванович, посмотреть. Если размеры пластинки совпадут с теми, что на эскизе…
Привалов посмотрел на часы.
— Ладно. — Он встал и сложил бумаги. — Только надо поторопиться, выставка, наверное, рано закрывается.
Через полчаса Привалов и Николай вышли из такси возле старинного особняка в тихом переулке. Посетителей на выставке было немного. У стенда с портативными рациями громко спорили, перебивая друг друга, несколько мальчишек. Двое летчиков осматривали остатки заморского самолета, сбитого над нашей территорией.
Во втором зале Привалов и Николай без труда нашли высокую застекленную витрину, в которой стоял в полный рост манекен, одетый в потрепанный костюм, с парашютом на спине. На шее, за распахнутым воротом, поблескивало маленькое распятие. У ног манекена были разложены плитки взрывчатки, акваланг с гидрокостюмом, пистолет, рация, моток нейлоновой веревки, еще что-то.
Никакой пластинки с надписью «AMDG» не было.
— Странно… — Николай еще раз осмотрел снаряжение диверсанта. — Очень странно. Ведь в газете ясно сказано…
— Обратимся к дирекции, — сказал Привалов.
Они прошли в маленькую, жарко натопленную боковую комнату. Директор выставки, невысокий лысоватый человек в военном кителе без погон, удивился, выслушав Привалова:
— Как это — нет пластинки? Вы, товарищи, просто не заметили. Пойдемте в зал.
Но и директор не обнаружил пластинки с иезуитским девизом. Она исчезла. Лицо директора стало озабоченным.
— Вчера вечером пластинка была на месте, — сказал он отрывисто. — Я экскурсантам ее показывал. — Тут он заметил, что дужка маленького замочка на дверце витрины перерезана — Кусачками перекусили, — проговорил он и покачал головой. — И цепочку, на которой висела пластинка, тоже, наверное, кусачками.
— Может, на цепочку польстились? — предположил Привалов. — Она золотая была?
— Позолоченная. Нет, тут другое… Распятие — видите? — не тронули, а оно золотое. — Директор посмотрел на Привалова. — Попрошу вас, товарищи, задержаться. Как свидетелей.
Он повел их к себе в кабинет. Сунул желтый от табака палец в телефонный диск, набрал номер и попросил кого-то срочно приехать. Затем вытянул обе руки на столе и попросил Привалова объяснить, почему его интересует именно эта пластинка.
Привалов коротко изложил историю ящичков. Об их содержимом он умолчал, сказал только, что оно представляет интерес для Академии наук.
— У вас, конечно, есть опись имущества диверсанта, — заключил он свой рассказ. — Разрешите взглянуть на описание похищенной пластинки. Нам бы хотелось сверить ее размеры с нашими данными и…
— Минуточку, — сказал директор. — Попрошу предъявить ваши документы.
Он долго и старательно читал документы инженеров. С Привалова градом катился пот. Он снял папаху и вытер платком лоб и шею.
Письмо со штампом Академии наук произвело на директора серьезное впечатление.
— Прошу извинить эту формальность, — сказал он, возвращая документы. — Понимаете, дело не простое…
— Так вы разрешите нам посмотреть опись?
Директор извлек из шкафа зеленую папку, перелистал ее.
— Вот. Только дальше этой страницы попрошу не читать.
Привалов и Николай с изумлением прочли, что труп диверсанта и его снаряжение были найдены в августе прошлого года в окрестностях Дербента кандидатом технических наук Н.И.Опрятиным.
— Всюду этот Опрятин, — негромко проговорил Николай.
— Что-то я слышал насчет его дербентского приключения, — заметил Привалов. — Ну, дальше.
В описи за номером 14 значилась металлическая пластинка с вырезанными буквами «AMDG» и ниже и мельче — «JdM». Вес пластинки — 430 граммов. Размеры…
— Те самые, — сказал Николай взволнованно. — Я хорошо помню. Это «ключ тайны», Борис Иванович. Никаких сомнений.
Затем им пришлось повторить рассказ о ящичках приехавшему следователю — черноглазому молодому человеку. Следователь слушал, записывал что-то в блокноте.
— Вы считаете, что кража совершена лицом, которое знало о возможной научной ценности ящичка? — спросил он.
Привалов пожал плечами:
— Во всяком случае, любопытно, что вор взял именно этот ящичек, хотя рядом висело золотое распятие.
— Кто, кроме вас, знает про ящички?
— Знают многие сотрудники нашего института. Знают некоторые ученые. Это солидные люди, все они вне подозрений.
— Безусловно, — согласился молодой человек. — Но все-таки, будьте любезны, назовите их.
Привалов назвал фамилии. Николай попросил записать еще и Опрятина и Бугрова Владимира.
— Кстати, они сейчас в Москве, — добавил он. — Опрятин, конечно, сам не похищал, а вот Бугров… Имею на него подозрение.
— Их адрес?
— Гостиница «Золотой колос», седьмой корпус.
Следователь поблагодарил инженеров и попросил не разглашать историю с кражей, «пока не будут выяснены ее мотивы».
Было уже довольно поздно, когда наши друзья вышли на улицу. Мела поземка. Мороз пощипывал уши.
В полупустом вагоне метро Привалов сказал:
— Вы в самом деле подозреваете Опрятина?
— Он знал об эскизах ящичков. Ну, а диверсанта он, оказывается, сам нашел… И, если он с Бенедиктовым работает над проблемой проницаемости, то, конечно, «ключ тайны» должен его здорово интересовать.
— «Ключ тайны»… Что бы это могло быть? — задумчиво сказал Привалов. — Очевидно, очень важный документ.
— Может быть, описание установки?
— Не успел вам рассказать о встрече с вашим тезкой.
— С моим тезкой? — переспросил Николай. — А, с Опрятиным! Расскажите, Борис Иванович.
— Да что рассказывать? О ноже он ничего не знает. Отверг с негодованием. Когда встретились — сиял улыбкой, когда прощались — волком глядел. Скрытный человек…
Они шли по дорожке, протоптанной в снегу, к гостиничному городку. С одной стороны тянулись заборы, с другой — промтоварные ларьки и киоски. Где-то выла собака. Впереди сверкали освещенными окнами корпуса гостиниц.
«Ну и денек!» — подумал Николай. Только теперь он вспомнил, что не обедал сегодня.
— Пойду в столовую, Борис Иванович.
Проходя мимо седьмого корпуса, Николай вдруг остановился у подъезда.
«А что, если попробовать?.. — подумал он. — Вызвать его из номера, только чтоб Опрятин не знал… Сразу огорошить его вопросом, к стенке прижать…»
Он вошел в вестибюль и попросил дежурного администратора вызвать из сто тринадцатого номера гражданина Бугрова.
— Бугров? — сказал администратор и заглянул в пухлую книгу. — Выбыл Бугров. В шестнадцать двадцать. Опрятин и Бугров. Вызвали такси и уехали в аэропорт.
11. Вниманию читателя предлагаются дополнительные сведения из истории рода Матвеевых
Как прилежно стараюсь я вести рассказ, не останавливаясь, и как плохо мне это удается! Но что же делать! Люди и вещи перепутываются таким, досадным образом в этой жизни и сами напрашиваются на ваше внимание. Примем это спокойно, расскажем коротко, и мы скоро проникнем в самую глубь тайны, обещаю вам!У.Коллинз, «Лунный камень»
Свисток — как удар бича. Поезд послушно тронулся. Поплыл перрон мимо зеленых вагонов, и вместе с перроном стали уплывать столбы, киоски, Ритина подруга, машущая рукой, и Борис Иванович в новой коричневой кепке.
Прощай, Москва!
— Молодой человек, поднимитесь с подножки, — строго сказала толстая проводница.
Николай, в последний раз махнув рукой, поднялся и вслед за Ритой вошел в коридор вагона.
За окном все еще текли московские улицы, кварталы новых домов, магазины, троллейбусы. На переездах, за полосатыми, шлагбаумами, урча моторами, толпились автомобили.
— Давно я не ездил в поездах, — сказал Николай. — Дикая трата времени. Летать куда лучше.
— А я люблю поезда, — сказала Рита. — Хорошо спится в дороге. И читается. Люблю смотреть в окно.
— Тебе не жаль уезжать из Москвы?
Рита пожала плечами.
В соседнем купе шел громкий спор. Упитанный гражданин средних лет не пожелал уступить женщине нижнее место, мотивируя это тем, что заплатил за него деньги; соседи совестили его. Николай ввязался в спор и упрекнул гражданина в отсутствии гуманизма.
— Ты, оказывается, крупный общественник, — сказала Рига.
— Ничем его не прошибешь, — проворчал Николай. — Сидит с величественным видом в своей пижаме и ухом не ведет.
— Может быть, он начальство?
— Любое начальство, даже самое грозное, на девяносто процентов состоит из воды.
— Не только начальство. — Рита улыбнулась.
В Серпухове Николай выскочил на перрон. Ему очень хотелось купить чего-нибудь для Риты. Но в ларьке, кроме колбасы, консервов и печенья, похожего на круглые кусочки фанеры, ничего не оказалось. Николай нетерпеливо огляделся. Навстречу шла шустрая девчонка в белом халате и огромных валенках.
— Купите мороженое! — взывала она к пассажирам. — Мороженое кому?
— Мне! — не задумываясь, отозвался Николай.
Он вошел в купе и протянул Рите холодный дымящийся пакетик. Рита удивленно посмотрела, подбородок у нее задрожал от сдержанного смеха.
— Ну кто в такой мороз ест мороженое?
— Реклама велит есть мороженое круглый год.
— Ну и ешь его сам. Раз ты придерживаешься требований рекламы.
Николай молча развернул пакетик, откусил. Заныли зубы. Рита взглянула на его огорченное лицо, и глаза у нее стали мягкими и грустными. Она отвернулась и долго смотрела в окно. Там убегали березы — белые на белом снегу. На их голые ветки нанизывались клочья желтого дыма.
Быстро сгущались ранние зимние сумерки. Возникли и пролетели мимо небольшой поселок, замерзшая речушка и три темные фигуры с удочками над прорубями.
Николай проговорил негромко:
— Рита, ты хотела о чем-то мне рассказать.
— Да.
Мерно постукивали колеса на стыках рельс.
Николай ждал, рассеянно глядя в окно.
— Не знаю, с чего начать, — сказала наконец Рита. — Сложно все у меня… Я ни с кем еще не делилась… — Она тихонько вздохнула. — Ну, слушай. Ты вспомнил, как тогда, в детстве, у папы на столе лежали два металлических брусочка. Так вот. Расскажу все, что знаю о них…
Да будет позволено авторам взять на себя этот рассказ. Ибо они имеют основания полагать, что знают историю с ящичками лучше, чем Рита.
Рассказ о трех ящичках
Слухи о матвеевских чудачествах давно ходили по Петербургу. Говорили, будто еще в царствование Петра Алексеевича один из Матвеевых, флота поручик, вывез из Индии девицу с колдовскими черными глазами и от оной девицы пошла в матвеевском роду порча. Сыновья и внуки в государевой службе до больших чинов не доходили — сами обрывали карьеру прошениями об отставке и уезжали в тверское имение. Там жили анахоретами, к себе на порог мало кого пускали. От сих немногих, однако, было известно, что будто далеко за полночь из запретной горницы слышатся шорохи, скрежет и разные трески, сыплются адские искры и по дому простирается свежий дух, каковой бывает после грозы.И еще ходили шепоты, будто хранят Матвеевы волшебный нож, от той индийской девицы в приданое полученный. Что за нож, в чем волшебство, никто толком не знал, пока не настал черед Арсению Матвееву, правнуку флота поручика, выпускаться из Морского кадетского корпуса. Было это еще перед Бонапартовым нашествием. Молодые мичманы сняли у Демута, на Мойке, номер для холостяцкой пирушки по случаю производства в офицеры. За пуншем произносили горячие речи. Вспоминали морские походы — всем уже довелось поплавать в бытность гардемаринами. Мечтали о дальних кругосветных плаваниях, подобных тому, что свершили Крузенштерн и Лисянский. Не знали еще, что многим из них судьба приуготовила сухопутные баталии…
Раскраснелись от хмеля будущие мореходы, порасстегивали новенькие мундиры. В разгар пирушки Арсений Матвеев положил на стол смуглую руку ладонью книзу и по самую рукоять всадил в нее выхваченный из-за пазухи нож. Затем быстро спрятал нож обратно, и… диво дивное — ни кровинки на пораженной руке, ни царапинки! Да полно, не почудился ли сей нож с пьяных глаз молодым вертопрахам?
Весть о чуде в Демутовых номерах разошлась по петербургским гостиным. Говаривали, верно, что в старину и не такое еще бывало. Старики вспоминали отцовы и дедовы рассказы о дивном несгораемом на огне платке, каковой за тысячу рублей поднесли государыне Екатерине Первой заезжие грецкие монахи.
Впрочем, про Матвеева скоро забыли: не до него было. Войско Бонапартово переправлялось через Неман, началась война. Пороховым дымом заволокло эти грозные и славные годы.
Но был один человек в Петербурге, всегда одетый в черное, который не забыл о чуде с ножом. От верных людей он исправно получал сведения об Арсении Матвееве, где бы тот ни был — на Бородинском ли поле, в Тарутинском ли лагере, в Лейпцигском ли госпитале, откуда, оправившись от ранения, уехал Арсений в отцово имение под Тверью, на поправку.
Имя человека в черном было граф Жозеф Мария де Местр, посланник сардинского короля (лишенного своих владений) и значительное лицо в ордене иезуитов.
Перед войной существовал в Петербурге иезуитский пансион — немало отпрысков именитых семей за дорогую плату обучалось в нем латынским молитвам, божественной истории да еще послушанию и смирению. Воспитанники пансиона, выйдя в государственную службу, не забывали своих духовных отцов. Чаще других наведывался к де Местру молодой князь Курасов. Он-то и поведал сардинскому посланнику о прелюбопытном ноже: князь был в числе немногих статских, приглашенных на мичманскую пирушку, и сам видел, как Матвеев проткнул ножом руку, не причинив ей вреда.
Де Местр, выслушав молодого князя, призадумался. Нож, проникающий безвредно сквозь руку?.. Старый иезуит верил в небесные знамения столь же незыблемо, сколь в славное предначертание общества Иисуса — неусыпного стража веры и престолов. Поразмыслив, граф острым своим умом постиг: то было знамение свыше. Подобно ножу, проницающему тело, иезуиты беспрепятственно пройдут в покои монархов, в палаты сановников, дабы склонить их к истреблению вольнодумства. Довольно расплодилось богомерзких наук, от коих проистекло диавольское якобинство, разрушающее троны! Настала пора подвигнуть людские сердца к смирению пред божественным промыслом. Настало время возвысить орден вопреки гонениям, вопреки слепоте иных владык. Ему, Жозефу де Местру, выпала высокая честь — представить сие знамение ордену.
Граф решил не упускать молодого мичмана из виду. От бывших питомцев пансиона знал обо всех превратностях его военной судьбы. Знал граф и то, что Матвеев после ранения и отсидки в тверском имении был отозван в Балтийский флот, произведен в лейтенанты и пребывал ныне в Кронштадте.
В мартовский день 1815 года (тот самый день «страстной недели», когда на другом конце Европы русское войско начало штурм Парижа) возле дома сардинского посланника остановилась карета. Из нее вышел высокий узколицый человек и, аккуратно обойдя порядочную лужу талого снега, поднялся по ступеням в дом. Он сбросил шубу на руки старому слуге-французу, взбил прическу у висков, оправил серый сюртук и велел доложить о себе посланнику. Граф принял его немедля. Войдя в залу, узколицый человек почтительно поклонился.
Де Местр сидел в глубоком кресле у камина. Обратив к вошедшему пергаментно-желтое, в крупных морщинах лицо, он жестом указал на стул, сказал тусклым голосом:
— Какие новости, mon prince?
Молодой князь Курасов сел на кончик стула, поджал длинные, обтянутые панталонами ноги.
— Изрядные новости, ваше сиятельство, — ответил он тихо. — Удалось дознаться, что нож Матвеев с собой не возит, оставил его в Захарьине, отцовском имении. Засим, в Кронштадте снаряжается бриг «Аскольд» для дальнего плавания и обретения новых земель в Великом океане. Матвеев назначен на бриг старшим офицером…
— Это все? — Граф прикрыл глаза веками.
— Нет. Теперь, ваше сиятельство, главная новость. Третьего дни в компании офицеров, таких же умствователей и афеистов, каков он сам, Матвеев произносил крамольные речи: надобно-де в России созвать генеральные штаты…
Де Местр выпрямился в кресле, ударил сухонькой рукой по подлокотнику. Неожиданно молодо и зло сверкнули глаза на желтом лике.
— Полагаю, ваше сиятельство, — осторожно заметил Курасов, — полагаю полезным дать ход делу о недозволенных речах…
Де Местр остановил его жестом. И погрузился в раздумье.
— Нет, князь, — сказал он после долгой паузы, — мы сделаем иначе. Когда отплывает лейтенант на бриге?
— В июне.
— Превосходно! Мы долго ждали, подождем и еще — до июня. Дело должно быть сделано без лишнего шума. Не трогайте Матвеева…
Бриг «Аскольд» вышел из Кронштадта в середине июня. Попутные ветры понесли его по синему простору Атлантики к мысу Доброй Надежды. Плавание было долгим и трудным. «Ревущие сороковые» едва не погубили бриг. Рвались снасти, стонали доски обшивки под ударами волн, и уж не чаяли служители увидеть когда-либо берег милого отечества.
Много чужих земель и портов повидали российские мореходы и многие острова в Великом океане положили на карту.
На третьем году плавания обогнули мыс Горн, поворотили к северу.
В жаркий февральский день «Аскольд», изрядно потрепанный злыми штормами, вошел в «Реку января» — Рио-де-Жанейро (так назвал широкую бухту некий португальский мореход, приняв ее по ошибке за устье реки).
Лейтенант Матвеев, исхудавший, опаленный солнцем и ветрами, стоял на шканцах и смотрел, как медленно проплывает по левому борту знакомая по описанию гора Сахарная Голова (и впрямь похожа!), а по правому — мрачноватая старая крепость Санта-Круц, стерегущая вход в залив.
На крепостной стене появился человек с большим рупором, крикнул что-то по-португальски. Видя, что на бриге его не поняли, повторил вопрос по-английски: кто, мол, и откуда и долго ли были в море. Арсений прокричал ответ, тоже по-английски.
В глубине огромной бухты — островки, еще крепостца, тьма-тьмущая купеческих судов. На западном берегу, при подошве гор, поросших лесом, белеет средь пышной зелени город Сант-Себастьян. Темной глыбой высится гора Корковадо, проткнув вершиною пухлые недвижные облака. По-над городом, на холмах, — белые стены католицких монастырей. Зелено, солнечно, сине — райская страна, чистая Аркадия…
Пушечно отсалютовали королевскому флагу над крепостью. Ответствовано было — выстрел за выстрел.
Свистнула боцманская дудка, затопали по нагретым доскам палубы босые матросские ноги. Понаторевшие в долгом океанском плавании служители вмиг убрали паруса. Грохоча, пошла разматываться со шпиля якорная цепь.
Спустили баркас. Командир брига с Арсением и судовым врачом съехали на берег — представляться португальским властям, а заодно и русскому генеральному консулу — Лангсдорфу Григорию Ивановичу.
Вблизи город не столь красив. Набережная, верно, хороша, дома стоят добрые, иные в три и четыре этажа. А дальше — узкие улочки, с грязью и вонью. Пестрая, шумная толпа, монахи, одноколки, запряженные мулами…
Из раскрытых дверей какой-то лавки несутся топот ног и заунывное пение.
— Невольничий торг, — поясняет Лангсдорф.
Арсений заглядывает внутрь. Десятка два полуголых, покрытых коростой негров приплясывают средь низеньких скамеек. Бородатый белый человек в широкополой шляпе наблюдает за ними. Кто не довольно резво пляшет — вмиг взбадривает того палкой. Тут же двое белых покупателей: щупают мускулы, заглядывают невольникам в рот — целы ли зубы…
В темных глазах Арсения — ярость и гнев. И здесь рабство. Мерзостное торжище… Доколе же будет простираться позорнейший из позоров на совести человечества!..
Уже пали сумерки, когда Лангсдорф повел офицеров к своему дому. Приключилась неприятность: с верхнего этажа кто-то выплеснул на улицу нечистоты — чуть-чуть не на голову. Арсений, отскочив, оглядел забрызганные сапоги, возмущенно повернулся к Лангсдорфу.
Григорий Иванович качает головой, смеется:
— От пакостного сего обычая местные жители никак не отстанут. По вечерам с великою оглядкою надобно ходить…
Григорий Иванович Лангсдорф — хозяин рачительный. Сладким вином, дивными фруктами потчует он гостей, да и послушать генерального консула — удовольствие. Консул он по должности, а по духу, по страсти — натуралист, путешественник, с самим Иваном Федоровичем Крузенштерном по морям хаживал.
Только не слушает Арсений добродушного консула. Хмурясь, читает письмо от отца — оно почти два года, оказывается, ожидало его здесь.
Вот что писал старик:
«По праву отеческому должен бы в первых строках преподать тебе некую нотацию, сиречь поучение: пошто своим вольномыслием на дом отеческий злое навлек. Однако ж не возмогу на тебя иметь сердца, ибо ведаю, каков ты, и мыслям твоим не супротивник. К тому ж хвораю я и об одном молю господа — твоего возвращения из дальних морей дождаться.
Изложу кратко о напастях, посетивших дом наш не волею божиею, а единственно от злого умыслу иных людишек.
Из приятелей твоих бывших ведом тебе конешно князь Курасов. Благонравием и почтительностью оный Курасов ныне до чинов дошел и, как слышно, к тайной канцелярии некое причастие имеет. По злобе ли на тебя — может, какое амурное ривалите меж вами было или еще по какому резону, — только донес он на тебя, Арсюша, все, что ты по отроческой горячности не таясь сказывал и какие книги читывал. А по тому доносу нагрянули в Захарьино служивцы и, обыск учинив, весь дом кверху дном поворотили, разыскивая якобы крамольные бумаги.
Только сдается мне, что иное им потребно было. Ибо таковых бумаг не нашед, оные псы в особливой нашей горнице с превеликим тщанием рылись и електрические машины кругом обсматривали, а известную тебе рукописную повесть о индийском вояже моего деда, а твоего прадеда, Федора Арсентьевича, с собою унесли, такоже и прехитрый нож его…»
Дочитав до сего места, Арсений дернулся в кресле. Сквозь загар проступила бледность.
— Неужто печальная весть? — участливо спросил Григорий Иванович.
— Батюшка хворает, — сказал Арсений. И, достав красный фуляр из кармана, вытер взмокший лоб…
В начале июня 1818 года — без малого через три года! — «Аскольд» вошел на большой рейд Кронштадтской гавани.
На другой день, спозаранку, камердинер доложил князю Курасову, что желает его видеть лейтенант Матвеев. Князь сидел в халате, с намыленными щеками, отдавшись во власть брадобрею.
— Скажи, нет дома, — велел он.
Послышался шум, камердинеровы вопли. Распахнулась дверь, и на пороге встал Арсений, загорелый до черноты, в мундире, при шпаге. Курасов оттолкнул руку брадобрея, медленно поднялся, стирая со щеки мыльную пену. Арсений устремил на него горящий взгляд:
— Так-то, князюшка, встречаешь старых друзей?
— Подите прочь, сударь, — холодно молвил князь. — И благодарите всевышнего, что легко отделались в вашей крамоле…
Арсений положил руку на эфес шпаги, проговорил со сдержанным бешенством:
— Извольте сей минут вернуть мне сувениры, взятые в отцовом имении!
Узкое лицо князя стало белее кружевных манжет. Он медленно отступил к задернутой пологом постели, потянулся к шнуру — позвонить… В два прыжка Арсений подскочил к нему с выхваченной шпагой.
— Ну, тать ночная! — крикнул он.
Брадобрей с визгом выбежал из комнаты.
Князю стало не по себе. Спотыкаясь на словах, он признался, что те сувениры после обыска были отданы графу де Местру, бывшему сардинскому посланнику…